Глава I. Лидер "Ростов"

Героям Краснознаменной гвардейской морской части гвардии капитана 2 ранга Арсения Москвина и гвардии подполковника Евгения Юровского

1. Уходим в море

— На флаг и гюйс — смирно!

Моряки стояли сомкнутым строем, вытянувшись вдоль бортов. Только черные ленточки чуть трепетали за их плечами.

Вахтенный командир Николаев выждал положенное время:

— Товарищ капитан-лейтенант, время вышло.

Капитан-лейтенант Арсеньев кивнул головой, и тут же прозвучала команда:

— Флаг и гюйс поднять!

Николаев поднес ладонь к блестящему козырьку фуражки. Горнисты вскинули вверх свои трубы, и сигнальщик начал медленно выбирать фал.

Капитан-лейтенант Арсеньев смотрел, как на флагштоке его корабля поднимается бело-голубое полотнище. Легкие, певучие, настигающие друг друга переливы горнов неслись над Северной бухтой, над омытыми ночным дождем причалами, над россыпью белых домиков на крутом склоне Корабельной стороны.

Каждое утро Арсеньев видел эту картину, но она неизменно волновала его, как в тот далекий день в Кронштадте, когда еще курсантом он впервые в жизни наблюдал церемонию поднятия Военно-морского флага.

Флаг поднялся до места. Николаев подал команду "Вольно!" — и два коротких звука горна подтвердили ее. Караул прошел в помещение, четко отбивая строевой шаг по железной палубе.

Арсеньев уже собирался покинуть ют, когда к нему подбежал сигнальщик.

— Товарищ капитан-лейтенант, семафор! — Он протянул небольшой листочек бумаги, и Арсеньев прочел: "Командиру лидера "Ростов". Корабль экстренно к бою и походу изготовить. Вам — немедленно прибыть к командующему флотом".

Арсеньев отдал бланк старшему помощнику Зимину, приказал спустить командирский катер и направился к трапу.

С лидера, стоявшего на бочках посреди Северной бухты, в том месте, где от нее отходит Южная, видно было много кораблей: крейсеры, тральщики, громоздкий теплоход, превращенный в госпитальное судно. У Минной стенки стояли эсминцы. Ни один из них, конечно, не мог сравниться с красавцем лидером эскадренных миноносцев "Ростовом", всего год назад спущенным со стапелей. Даже однотипный "Киев" уступал ему в ходе и в маневренности. Люди тоже под стать кораблю. Арсеньев знал большинство личного состава уже около года, с тех пор, как был назначен командиром "Ростова", но только за последние месяцы он оценил этих людей по-настоящему, дважды побывав с ними в бою.

Казалось, совсем немного времени прошло с памятного субботнего вечера. После больших учений эскадра возвратилась в Севастополь. Арсеньев уже представлял себе, как он отворит заросшую диким виноградом калитку на улице Щербака у Батарейной бухты. Надя побежит по дорожке навстречу ему и еще на ходу, задыхаясь, будет рассказывать, как она раньше всех узнала силуэт "Ростова" еще далеко за бонами. А следом за Надей, спотыкаясь, маша ручонками, потопает Ленка. Он посадит ее себе на плечо, и они войдут все трое...

Арсеньеву не пришлось больше войти в свой дом. В тот вечер командующий не разрешил покинуть корабль, а около четырех утра — уже серело — от Малахова кургана на северо-запад пролетел большой самолет. Где-то в районе Батарейной бухты раздался сильный взрыв. Сергей Петрович Арсеньев никогда больше не видел ни жены, ни дочери.

Незадолго до десантной операции под Григорьевкой командир лидера "Ростов" попросил разрешения сойти на берег вместе с десантом. Ему хотелось скорее столкнуться вплотную с врагом, увидеть людей, которые в первую минуту войны лишили его самого дорогого в жизни и, как он думал, навсегда отучили его улыбаться. Адмирал, конечно, не разрешил ему участвовать в десанте. Может быть, адмирал понимал, что происходит в душе моряка, но он ни словом не обмолвился об этом. Он спрятал рапорт Арсеньева в ящик стола и сказал:

— Ты попросишь его обратно. Придет такой день...

Арсеньев не обратил тогда внимания на эти слова адмирала, но они удержались где-то в глубинах памяти и всплыли теперь, много дней спустя.

В том же самом кабинете адмирал поставил перед командирами лидеров "Ростов" и "Киев" задачу почти невыполнимую: подойти на короткую дистанцию к румынскому порту Констанца и уничтожить артиллерийским огнем запасы горючего. Одновременно предстояло разведать боем систему обороны Констанцы, превращенной гитлеровцами в свою главную базу на Черном море. Эту задачу надо было решить во что бы то ни стало — не только нанести противнику урон, но, кроме того, доказать на деле как врагам, так и союзникам, что Черноморский флот — вопреки всем вымыслам — жив и боеспособен.

Уже выходя из кабинета, Арсеньев внезапно обернулся:

— Товарищ командующий, я хотел вас просить...

— Вот, возьми! — адмирал протянул листок бумаги, сложенный вчетверо. Это был рапорт Арсеньева, поданный в первые дни войны. — И помни, Сергей Петрович, как говаривал Федор Федорович Ушаков: "На пистолетный выстрел!"

Из здания штаба флота Арсеньев вышел вместе с командиром лидера "Киев" капитаном 3 ранга Глущенко. Они были давними приятелями, встречались семьями, вместе проводили выходные дни. После гибели жены и дочери Арсеньев перестал бывать у Глущенко. Он вообще почти не сходил на берег.

Добродушный, преждевременно полнеющий командир "Киева", которого матросы за глаза называли между собой дядя Пуд, закончил училище двумя годами раньше Арсеньева. Он был старше по званию, и, безусловно, ему было обидно, что командиром ударной группы назначен Арсеньев, а не он. Но в глубине души Глущенко не мог не признавать правильность этого выбора. Спокойную решимость Арсеньева хорошо знали на флоте.

Чтобы скрыть неловкость, Глущенко громко и много говорил, в то время как они спускались с городского холма на улицу Ленина. Арсеньев отвечал односложно. У здания Музея Черноморского флота, украшенного пушками времен Нахимова, Глущенко вдруг остановился:

— А что, пожалуй, когда-нибудь и твой кортик покажут здесь пионерам?

— Сомневаюсь.

— Ты что же, не надеешься вернуться?

— Надеюсь.

Они прошли по кривой Минной улочке и простились на пирсе. Арсеньев крепко сжал мясистую ладонь товарища:

— Ну, счастливо! Обо всем уже говорено. Надо действовать. — Он спрыгнул на катер, который крючковые подтянули к пирсу.

Вернувшись на корабль, Арсеньев приказал сыграть большой сбор. Снова вытянулся на юте неподвижный строй моряков. Капитан-лейтенант всматривался в каждого из них, словно видел его впервые. Вот командир батареи главного калибра Николаев. Арсеньев невольно любовался выправкой лейтенанта. Складный ширококостный сибиряк с квадратными плечами и большой круглой головой, Николаев производил впечатление чрезвычайно спокойного, даже флегматичного человека, но Арсеньев уже знал, что неторопливость движений и четкая, размеренная речь скрывают характер страстный и неудержимый. Видно было, что лейтенанту, который всего полтора месяца назад пришел на корабль, морская служба по душе. Свои обязанности он выполнял с нескрываемым удовольствием, наслаждаясь четкостью работы механизмов, слаженностью команды и даже звуком собственного голоса, отдающего приказания. Молодость! Арсеньев был старше всего на восемь лет, но восемь лет службы на флоте — это много. Вот старший помощник командира корабля — капитан 3 ранга Зимин. Этот годится Николаеву в отцы. Ему под пятьдесят, а на вид куда больше, потому что морская соль пропитала его насквозь, от морщинистых щек до жесткого седеющего затылка. Его цепкие маленькие глаза, почти лишенные бровей и ресниц, видят мельчайшую погрешность на корабле. "Ходячая лоция", "Черноморский краб", "Музейный компас" — мало ли как называет молодежь мешковатого брюзгу Зимина? Остряк и говорун Закутников утверждает, что Зимин способен с закрытыми глазами провести корабль через Кавказский хребет. Младший штурман Закутников — только что из училища. Старается казаться солидным, а его губы в любой момент готовы расплыться в улыбке. "Сплошное легкомыслие, — подумал Арсеньев, — на уме одни остроты и девушки. С матросами недостаточно строг. Боцман Бодров позволяет себе обращаться к нему на "ты" в неслужебное время. Впрочем, таких, как Бодров, тоже не много сыщешь на всем Черноморском флоте. Сила!"

Артиллеристы, минеры, механики, трюмные машинисты, электрики, сигнальщики, рулевые... Ближе этих людей теперь у Арсеньева не было никого. Кто из них останется в живых к завтрашнему дню?

Арсеньев разжал губы и сказал:

— Товарищи матросы и старшины, товарищи командиры, поздравляю с боевым приказом!

Он сделал паузу и окинул строй мгновенным взглядом, словно подвел черту остро отточенным карандашом.

— Уверен, что моряки лидера "Ростов" не опозорят наш Военно-морской флаг.

Сигнальщик Валерка Косотруб, веснушчатый, верткий паренек, знал о предстоящем задании не больше других. Только командиру и комиссару корабля было известно о том, что лидеры "Ростов" и "Киев" в 20.00 выйдут прямым курсом на Констанцу. Валерка не сомневался в серьезности полученного задания. В противном случае капитан-лейтенант не стал бы специально собирать личный состав. Богатое воображение Валерки рисовало ему самые невероятные вещи, но, помимо предстоящего похода, Валерку занимало еще одно обстоятельство. Ему было необходимо повидать Ксюшу. Сейчас это казалось невозможным. С завистью смотрел он на матросов, назначенных на барказ, который посылали за дополнительным боезапасом. И все-таки Валерке повезло: командир штурманской боевой части приказал ему отвезти в госпиталь больного сигнальщика.

Барказ подошел к Госпитальной пристани на Корабельной стороне. В нескольких десятках метров отсюда, за кирпичным забором, спускающимся к морю, на пристани Аполлоновка барказ должен был принять боезапас.

— Отваливаем ровно через полтора часа! — сказал Косотрубу старшина.

Полтора часа — срок вполне достаточный. Косотруб справился гораздо быстрее. Оставалось еще сорок минут. "Вполне успею повидать Ксюшу", — решил он. Но прощанье затянулось. Ксюшина мама поднесла стаканчик чачи, потом Валерка сыграл на гитаре и выпил еще одну стопку. У ворот разговаривали, кажется, недолго. Матрос взглянул на часы и обмер: часы стояли. Даже не обняв девушку на прощанье, он бросился бегом по склону горы, вздымая белую севастопольскую пыль. Валерка перепрыгнул через низкий каменный заборчик, упал, снова вскочил, промчался по старому виадуку и, наконец, выбежал на причал. Форменка была на нем мокрой, а волосы прилипли ко лбу. Барказ с боезапасом, единственный способ попасть на корабль, давно ушел. Валерка, не раздумывая, прямо с разгона бросился в воду, затянутую маслянистой радужной пленкой. Вначале он плыл быстро, но скоро сдал. Одежда намокла, а лидер, стоявший на рейде, казался очень далеким. "Неужели уйдет без меня?" — эта мысль была страшнее смерти. Валерка плыл из последних сил, задыхаясь, выплевывая воду. Ему удалось сбросить с себя ботинки и форменку. В таком виде доставила его на корабль шлюпка с лидера.

Косотруб стоял на палубе, и вокруг его босых ног расплывалась лужа.

К нему подошел Федя Клычков — низкорослый широкогрудый матрос, прозванный самоваром за сложение и медно-красный цвет лица.

— Ну, как? — спросил Клычков. — Выпил водочки, закусил водичкой? Как теща поживает?

Валерка угрюмо молчал.

— Люблю шикарный морской вид! — продолжал Клычков. — Правильный видок!

Тяжелее насмешек, тяжелее предстоящего наказания была встреча с капитан-лейтенантом. Валерке не дали переодеться, и он шел в каюту командира корабля, как был, в облипающей тело тельняшке, оставляя следы на сверкающей палубе.

Арсеньев процедил, не разжимая зубов:

— Немедленно отправить на берег.

— Разрешите сказать, товарищ...

— Не разрешаю. Снять с него ремень. Старпом видел в бинокль, где вы были. Десять суток строгого ареста.

Уже работали все котлы. На корабле царило то деловое оживление, какое бывает всегда перед выходом в море. Теперь никто не смеялся над Косотрубом. Не до того. Валерка захватил в кубрике свой сундучок и понуро побрел к трапу. Он так и не сменил тельняшку, и влага пятнами проступала на сухой форменке. Вдруг он услышал передающуюся по трансляции команду:

— Баковым на бак!

"Значит, снимаемся с якоря? Уходим? А я остаюсь на корабле?"

Валерка ошалело посмотрел вокруг, не веря своему счастью. Пробегавший мимо боцман Бодров огрел его по спине широкой ладонью:

— Повезло тебе, парень! Командир решил взять тебя все-таки в море, мокрого чемпиона!

Не помня себя от радости, Валерка кинулся бегом на свой боевой пост. Бодров с мегафоном уже распоряжался на полубаке:

— Выбрать левый! Пошел шпиль!

С рычаньем поползла, наматываясь на шпиль, якорь-цепь.

— Якорь чист! — доложил Бодров.

С ходового мостика донесся хриплый голос старпома:

— Якорь на место!

Арсеньев взялся за ручки машинного телеграфа:

— Оба — малый вперед!

Забурлила вода за кормой, и тронулись, медленно поплыли мимо корабля знакомые очертания берега. Темнело. В кильватер "Ростову" шел лидер "Киев". Корабли группы прикрытия снимутся позднее.

Вот уже скрылись Приморский бульвар и строгая колонна памятника затопленным кораблям. Промелькнуло здание Института Сеченова, а за ним маленькая Батарейная бухта, с которой у Арсеньева связано было столько воспоминаний.

При подходе к боновым воротам на мачте сигнального поста Константиновского равелина вспыхнули и погасли позывные. Город отодвигался все дальше и дальше. Только высоко на горе, в глубине бухты, светились красный и желтый огни Инкерманского створа. Они видны были еще долго, и Арсеньев подумал, что эти огни — единственное, что связывает его сейчас с Севастополем. Он усмехнулся этой наивной мысли и приказал лечь на курс 270 — строго на запад.

С открытого моря полз плотный туман. Корабль погрузился в него, и огни исчезли.

2. Готовность № 1

Ночь ползла над Европой, над городами и заводами, над крышами и вершинами деревьев. Густая осенняя мгла покрывала Черное море, которое в старину звали Русским морем, а еще раньше — в эпоху эллинов — Грозным морем. Грозное Русское море распростерлось между Крымом и Анатолией, замкнутое с востока горами Кавказа, а с запада — обрывистыми берегами Румынии. Но как ни была темна эта ночь, на любом из берегов за черными бумажными шторами, за плотными ставнями теплились скупые военные огни.

В приморских деревеньках и в портовых слободках при неверном свете коптилок рыбаки чинили сети, потому что, несмотря на войну, нужно ловить серебряную скумбрию и золотистую кефаль, а потом нести свой улов в ивовых корзинах на рынок, чтобы можно было прокормить детей.

Долго не гасла настольная лампа в кабинете командующего Черноморским флотом. Тускло горели лампочки в тюремных камерах захваченной врагами Одессы, которую они назвали именем румынского фашиста Антонеску. А в Констанце невидимые сверху под глубокими козырьками прожекторы освещали подступы к нефтехранилищам — громоздким сооружениям из железа, цемента и кирпича. Под надежной охраной пушек, мин и сторожевых собак там покоились жирная нефть, тяжелое дизельное топливо и летучий бензин — живая сила кораблей, самолетов и танков.

Огни были всюду — невидимые, но существующие, глубоко запрятанные, но светящие. Только море не имело огней. Тьма царила здесь безраздельно и властно. Черно-зеленые литые волны перекатывались одна за другой, и не было им конца. Зыбкая, колышущаяся равнина над бездной — полмиллиона квадратных километров сплошного мрака, и мрак от морского дна до самого неба. Так было в древние геологические эпохи, когда одни только летающие ящеры носились над волнами на своих перепончатых крыльях. Так было и сейчас. Среди этого доисторического хаоса и непроницаемой мглы шел теперь незримый корабль — затерянный в волнах стальной клинок, несущий две с лишним сотни человеческих жизней. Уже несколько часов корабль шел с задраенными иллюминаторами, без отличительных огней, рассекая густую черноморскую волну.

Лейтенант Николаев вышел на полубак и остановился у борта. К нему подошел старпом Зимин. Некоторое время оба стояли молча, глядя на черную воду, мчащуюся внизу. Под форштевнем вскипала пена, она отходила в сторону и расплывалась где-то сзади тончайшими кружевами.

Молчание нарушил Зимин.

— Боятся немцы нашего моря. Оно для них чужое, дикое... А нам на руку и ночь, и туман.

Николаев ничего не ответил. Белые гребни все так же взметались над невидимыми волнами.

— Ты подумай, Павел Иванович, мы идем, идем, а им невдомек, что мы близко. Ни один вражеский корабль не выйдет в море в эту ночь.

В кубрике тоже шел разговор. Рассказывал боцман Бодров:

— ...Вот тогда мы и ударили под Григорьевкой ради того, значит, чтобы ликвидировать артобстрел Одессы. Эх, Одесса...

Он запел вполголоса, а Валерий Косотруб подтянул, еле слышно перебирая струны гитары:

Я не знаю, осенью или зимой туманной
Мы вернемся в город наш, город наш желанный...

Это была грустная и все-таки бодрая песня. В конце Валерка даже повысил голос:

Мы, из Одессы моряки!..

— Тише ты, черт беспутный! — прохрипел Бодров. — Мало тебе вчерашнего?

Он вышел из кубрика, прошел по левому шкафуту, скользя ладонью вдоль штормового леера. Потом поднялся по трапу в носовую надстройку. В каюте командира корабля было темно. "Не сходит с мостика", — подумал Бодров.

В кают-компании за столом без скатерти сидело несколько человек. Плафоны и зеркала были сняты, и от этого знакомая кают-компания казалась чужой и неуютной. Лейтенант Закутников пытался рассказать какую-то смешную историю, но весело не получалось. То и дело он поглядывал на часы: "Скоро ли рассвет?" Командир БЧ-2 старший лейтенант Лаптев, худощавый, с темными дугами под блестящими стеклами очков, посмотрел на Закутникова с грустной улыбкой:

— А ведь ты шутишь через силу, лейтенант. Не надо. И не смотри так часто на часы. Давай-ка лучше в шахматы. Твои — белые.

Замолчали. Гудение турбин глухо доносилось через переборку, и позвякивала в пустом стакане ложка.

Внезапно резкий звонок разорвал тишину: боевая тревога!

Кают-компания опустела. Корабль сразу ожил. По трапам, по коридорам побежали люди, с визгом задраивались люки. Непрерывный звонок раздавался еще около полминуты. Когда он затих, все уже стояли на своих боевых постах. Готовность № 1.

На востоке мгла серела. Стали заметны рваные очертания облаков.

3. "На пистолетный выстрел!"

Перед восходом солнца знобко и неуютно. Свет медленно вытесняет тьму, и временами туманная мгла кажется еще непроницаемее, словно ночь делает последнюю попытку удержаться перед лицом наступающего дня. В этот тусклый час все кажется зыбким и расплывчатым. Острый холод стелется над водой, и люди поплотнее застегивают шинели и бушлаты.

Арсеньев провел на мостике всю ночь. Он сидел в своем кресле перед приборами, поблескивающими разноцветными лампочками, и изредка разжимал губы, чтобы отдать короткое приказание.

Вахтенный офицер у репитера гирокомпаса, старший помощник Зимин и командир БЧ-2 Лаптев не проронили за последние часы ни одного слова. Справа и слева на крыльях мостика, пронизываемые стремительным ветром, стояли у визиров сигнальщики. Начинало качать. Холодные брызги долетали до мостика. На полубаке все было мокрым. Орудийные башни, шпили, кнехты, якорь-цепи, тянущиеся по палубе из клюзов в цепные ящики, казались покрытыми липкой пленкой.

В 4 часа 30 минут с командно-дальномерного пункта доложили: прямо по курсу — берег. Дистанция 120 кабельтов.

Арсеньев поднялся с кресла:

— На румбе?

— На румбе двести семьдесят.

— Лево руля. На румб двести сорок. — Он перевел рукоятки машинного телеграфа на "Самый полный" и сказал, наклонившись к переговорной трубе: — Выжать весь ход, сколько возможно.

Корабль уже лег на новый курс. Вероятно, где-то поблизости простирались минные поля. Может быть, справа, может быть, слева, может быть, прямо по курсу колышется на глубине нескольких метров металлический шар с чуткими отростками. Одно лишь прикосновение...

"Киев" шел в кильватерной струе "Ростова", который оставлял за собой зеленую, словно стеклянную дорогу. Становилось светлее. Туман расползался слоистыми полосами, а далеко за кормой — на востоке разметались над горизонтом розовые перья облаков.

Вахтенный докладывал каждые две минуты:

— Дистанция девяносто кабельтов.

— Дистанция восемьдесят пять кабельтов...

Корабли давно вошли в сферу огня береговых батарей. Теперь в визир или в бинокль можно было уже различить очертания города, распластавшегося вогнутой дугой на обрывистом берегу. В направлении с севера на юг тянулся массивный волнорез с маяком на конце, а дальше на берегу громоздились портовые сооружения.

— Дистанция семьдесят пять кабельтов...

Арсеньев молчал. Зимин подумал, что он не расслышал доклада и повторил:

— Товарищ командир, семьдесят пять кабельтов.

Арсеньев удивленно взглянул на него. Он почти не сомневался в том, что береговые батареи огнем накроют лидеры. Важно было поджечь нефтебаки до того, как это произойдет. В сознании его все время звучало: "На пистолетный выстрел!"

Те, кто стоял на ходовом мостике рядом с командиром, и те, кто находился в орудийных башнях, у приборов, в жарких котельных отделениях и в снарядных погребах, понимали, что командир хочет нанести удар наверняка, достать залпами бензобаки, расположенные в глубине суши, заставить врага обнаружить огневые средства, даже если для этого придется приблизиться к самому волнорезу с толстым полосатым маяком. Уж там-то, наверно, заметили корабли, сейчас раздастся свист снарядов, потом разрывы...

Младший штурман Закутников выронил карандаш из дрогнувших пальцев. Сидя в штурманской рубке, он не видел ни берега, ни маяка, но линия курса, проложенная на карте, уже почти упиралась в берег. Лейтенант втянул голову в плечи. Скорее бы начался бой! Это стремительное движение в тишине, нарушаемой только шумом вентиляторов, угнетало его, прижимало к столу, не давало работать. В трубке раздался голос вахтенного командира:

— Штурманская! Ложимся на боевой курс...

Лейтенант вздрогнул, схватил карандаш и линейку. Лаг показывал скорость 35 узлов.

До берега оставалось 45 кабельтов, когда корабль вышел из тумана. Валерка Косотруб даже без бинокля видел теперь высокое здание причудливой архитектуры у самого берега. Левее простиралась площадь, чуть дальше какая-то бесформенная темная постройка, должно быть элеватор. На заднем плане из общей массы домов выделялись церковь и какие-то три высокие трубы — одна рядом с другой.

Командир батареи Николаев видел все это гораздо четче с командно-дальномерного пункта. Он не чувствовал ни страха, ни волнения. Но ему все время казалось, что командир корабля пропустил момент. Только из-за тумана противник не заметил до сих пор корабли. Но они уже вышли из тумана... Небо все светлее... Сейчас покажется край солнечного диска... Чего ждет командир?..

Медленно повернулись орудийные башни, стволы стотридцатимиллиметровых орудий главного калибра поднялись вверх. Глубоко внизу, под палубами, в центральном артиллерийском посту, уже выработали данные. Арсеньев перешел в боевую рубку вместе с вахтенным офицером и командиром БЧ-2.

"На пистолетный выстрел!" — ему самому не верилось, что враг до сих пор не обнаружил лидеры. Но сейчас — все! Он повернулся к командиру БЧ-2 Лаптеву и тихо сказал:

— Открыть огонь по нефтебакам.

На вышке сигнального поста у входа в гавань Констанцы солдат-наблюдатель отчаянно боролся с сонной одурью. Он изо всех сил пялил глаза в бинокль, но веки слипались, и в туманной дали чудились ему нелепые видения — какие-то руки тянулись из-за горизонта, перекошенные лица плавали в поле бинокля. Он протер глаза и понял, что это только облака. А веки снова неудержимо опускались, и уже в узенькой щелочке глаз, как предутренний сон, скользнул силуэт корабля. Скользнул и скрылся. Наблюдатель вздрогнул, схватил телефонную трубку. С соседнего поста никакого силуэта не видели. Он снова взялся за бинокль, но теперь уже не мог обнаружить силуэт в голубовато-сером пространстве. Глаза слезились от напряжения. Наблюдатель опустил бинокль. В этот момент внезапный гром рванул тишину и эхо повторило его.

Набережная сразу наполнилась народом. Выскакивали полуодетые, наспех натягивали мундиры и шинели. Смотрели вверх, но в бледном небе не было самолетов. А гремело снова и снова. Гигантское пламя заслонило полнеба. Клубы черно-коричневого дыма поднялись над нефтебаками. Люди метались среди огня и дыма. Паника охватила даже самых хладнокровных.

Внезапные залпы ошеломили противника. Он открыл огонь позже, чем можно было предположить. А тем временем орудия "Ростова" и "Киева" стреляли не переставая. Не успевал прозвучать залп, как в орудийных башнях раздавался низкий и сильный звук ревуна, и почти мгновенно следовал новый залп.

Ревун — залп!

Ревун — залп!

Ревун — залп!

Баки пылали. Арсеньев перенес огонь на портовые сооружения и транспорты, стоявшие у стенки за волнорезом. Теперь лидеры шли вдоль линии причалов. Береговые батареи уже открыли огонь, но из-за грохота собственных орудий на "Ростове" не слышно было разрывов первых снарядов, выпущенных по кораблям.

Снаряды летели с большим недолетом. В это время весь порт содрогнулся от нескольких почти одновременных могучих взрывов. Это взлетели на воздух склады боезапаса. Гавань Констанцы заволокло дымом.

4. Последний выстрел

Когда в порту взорвался боезапас, а Николаев доложил с командно-дальномерного пункта, что все стреляющие береговые батареи противника запеленгованы, Арсеньев вызвал шифровальщика:

— Передать в штаб флота: задание выполнил, даю координаты батарей противника.

Теперь можно было ложиться на курс отхода. На "Киев" передали сигнал: "Начать отход. Дым".

Арсеньев вынул из портсигара папиросу, но прикурить ее не успел. В момент поворота на курс отхода на "Киеве" раздался взрыв. Столб огня и дыма взметнулся высоко вверх. Все, кто был на верхней палубе "Ростова", видели, как "Киев" сильно накренился на левый борт и перевернулся килем вверх. Он затонул прежде, чем "Ростов" успел сделать поворот, чтобы прийти на помощь.

Это почти мгновенное исчезновение корабля, который только что вел огонь, корабля, где у каждого были друзья, казалось невероятным. Арсеньев представил себе толстое лицо Глущенко. Как же это?..

— Прямое попадание в зарядный погреб, — сказал Зимин.

Арсеньев опустил голову.

Ему казалось, что он в чем-то виноват перед Глущенко, перед всем этим кораблем, доверенным ему как командиру ударной группы.

Солнце уже взошло. Малиновый диск только что поднялся над линией горизонта, и в отлогих лучах вся поверхность моря казалась затянутой колеблющейся золотой тканью. Десятки глаз тщетно всматривались вдаль, чтобы различить людей среди гребней волн. Но, кроме вечной констанской зыби, которая не утихает ни на минуту, не видно было ничего.

С крейсера, возглавлявшего группу прикрытия, передали по радио: "Отходить на ост самым полным". Арсеньев положил руль право на борт. Всплески взметались вокруг корабля, вставая сплошной водяной стеной. Машины работали на пределе. Никогда еще с момента спуска лидера на воду его винты не вращались с такой бешеной быстротой. Лаг показывал 42 узла.

Снаряд разорвался на полубаке. Он попал прямо в первую башню. Там начался пожар. От страшного сотрясения вздрогнула вся носовая надстройка. Второй снаряд упал в нескольких метрах от левого борта, и осколки со свистом пронеслись над палубой.

"Накрыли!" — подумал Арсеньев. Он хотел резко изменить курс, чтобы сбить пристрелку, но связь из боевой рубки была нарушена. Вышел из строя репитер гирокомпаса. Не работал машинный телеграф. Оставаться в боевой рубке было бессмысленно. Арсеньев распахнул дверь и, скользнув руками по поручням трапа, выбежал на верхнюю палубу. В это время корабль резко повернул влево.

— Молодцы! Догадались сами положить лево на борт, — крикнул Зимин. Он побежал по шкафуту вслед за Арсеньевым, который спешил на запасный командный пункт, расположенный на кормовой надстройке. Зимину оставалось всего несколько шагов до трапа, когда осколок ударил его в грудь.

На полубаке артиллеристы выносили снаряды из развороченной первой башни. Лейтенант Николаев в расстегнутом кителе и в сбитой на затылок фуражке таскал снаряды вместе с матросами. Здесь же был комиссар корабля Батурин. Пятнадцать лет назад он служил палубным комендором на легендарном "Гаврииле". Этот неторопливый пожилой человек, казалось, обладал способностью находиться одновременно и в котельном отделении, и на верхней палубе, и в штурманской рубке. В самом начале боя он ушел из боевой рубки.

— Пойду к матросам. Там от меня больше пользы, — сказал он Арсеньеву. И действительно его присутствие среди личного состава во время обстрела оказалось просто необходимым. Плавные движения комиссара, его окающий волжский говорок и даже старенькая, видавшая виды фуражка с треснувшим козырьком вносили спокойствие и уверенность, где бы он ни появился. Чуть сутулясь и широко расставляя ноги, он шел от одного боевого поста к другому, замечая каждую неполадку, помогая и словом и делом.

Убедившись, что пожар на полубаке погашен, Батурин направился на ют. Еще несколько всплесков вскинулись за кормой, и обстрел прекратился. Комиссар глубоко вздохнул. Ему даже не верилось, что выстрелы береговых батарей уже не достигают корабля. Валерка Косотруб, стоявший на кормовом мостике, перегнулся через поручни. Он не мог удержаться, чтобы не поделиться своей бурной радостью.

— А от батарей мы все-таки ушли, товарищ комиссар!

— Ты гляди-ка в оба! — ответил комиссар. — Обрадовался! Пловец!

"Все-таки ушли!" — эта мысль была у каждого, потому что почти никто, за исключением командира корабля, не надеялся выйти живым из-под артогня. Но ни Арсеньев, ни Батурин, ни Зимин, лежавший теперь в кают-компании, превращенной в госпиталь, не считали, что бой закончен.

Не прошло и пяти минут после прекращения обстрела, как с кормового мостика раздался голос Косотруба:

— Справа 120, четыре торпедных катера!

Орудия главного калибра открыли заградогонь. Николаев, находившийся теперь тоже на кормовой надстройке, видел, как перевернулся один из катеров. Остальным удалось проскочить. Они стремительно приближались, раскинув перед собой широкие белые усы пены. Лаптев приказал открыть огонь по ним зенитной батарее.

— Верткие, сволочи! — проворчал Клычков. Это был лучший наводчик. Короткий, широколицый, словно вросший в палубу, он не отрывался от прицела орудия.

— А ну, держи! — с первого снаряда Клычкову удалось попасть в головной катер. Клычков на мгновенье обернулся, и Батурин, стоявший рядом, увидел его счастливое лицо, по которому ползли капельки пота, оставляя за собой извилистую дорожку.

— След торпеды! — закричал Косотруб. — Еще торпеда!

Действительно, остальные катера уже разворачивались, выпустив по две торпеды.

Арсеньев резко положил руль лево на борт. Торпеды прошли мимо, но уже появился новый противник — самый грозный, о котором помнили все, удивляясь его отсутствию.

Солнце поднималось над морем, и, как обычно, с солнечной стороны едва заметной цепочкой заходили самолеты.

"Вот теперь начинается настоящий бой", — подумал Арсеньев.

Огонь вели все исправные орудия. Кок Гуляев, приписанный по боевому расписанию к зенитной пушке, действовал быстро и хладнокровно, словно у своей плиты на камбузе. Перестук зенитных автоматов слился с воем пикировщиков. Их первый заход был неудачен. Бомбы легли далеко за кормой корабля, вздымая огромные фонтаны воды.

Арсеньев запросил сведения с боевых постов. Потери были велики. Больше шестидесяти убитых и раненых. Три орудия выведены из строя. В надводной части несколько вмятин. Это были результаты артобстрела.

Снова самолеты пикировали на корабль. Зенитки стреляли длинными очередями. Непрерывно меняя курсы, ведя огонь с правого и левого борта, корабль уклонялся от бомб. Командир автоматной батареи был убит наповал осколком в висок. Его заменил комиссар корабля. Он по-прежнему был спокоен и нетороплив. Старший лейтенант Лаптев, уже раненный в руку, без фуражки, в очках, с биноклем, болтающимся на тощей шее, прошел по кораблю, сотрясающемуся от взрывов, и поднялся на прожекторный мостик. Здесь были установлены два зенитных автомата. Они стреляли длинными очередями. Заряжающие едва успевали вставлять обоймы со снарядами.

"Невозможно вести такой огонь. Захлебнутся зенитки", — подумал Лаптев и тут же скомандовал: — По пикирующему — непрерывными! — Это были его последние слова. Бомба попала прямо в орудие, у которого он стоял. Вторая бомба разорвалась у самого борта.

От дыма, горелой краски, орудийной копоти невозможно было дышать. Пламя, как вор, выглядывало рыжими вихрами то из-за переборки, то из люка, то из ящика с боезапасом, как только люди отворачивались в другую сторону.

Румынский берег уже скрылся, но там, на западе, еще можно было различить темное облако — дым пожаров.

— Горит! — указал на берег Клычков пробегавшему мимо него Косотрубу.

У Валерки была разбита скула. Он едва держался на ногах от усталости, но на конопатом лице играла обычная озорная улыбка.

— Горит, Федя, и гореть будет, пока вовсе не сгорит! Хана теперь им!

"Да и нам, пожалуй, тоже, — подумал Клычков, — долго не протянем".

Младший штурман Закутников был легко ранен. Он вышел на минутку из штурманской рубки, чтобы взять пеленг на берег. Осколок ударился в пилерс и отскочил прямо в руку лейтенанту. На медпункте руку наскоро перевязали, и лейтенант отправился назад в штурманскую. Теперь он был полон такой энергии, какой и не ожидал в себе. Ему казалось, что самое страшное — позади. Увидев комиссара, распоряжавшегося у зенитных орудий, Закутников остановился. Ему хотелось совершить что-то значительное, самому сбить самолет или спасти кого-нибудь от смерти. Батурин, не обращая внимания на лейтенанта, действовал спокойно и уверенно, как на учебных стрельбах, будто вокруг вовсе не рвались бомбы.

— Разрешите вас заменить, товарищ комиссар? — спросил Закутников.

Комиссар сердито посмотрел на него:

— Давай на свой пост! Что с рукой-то?

Закутников хотел ответить, что это пустяки, но не успел. Взрывная волна сбила его с ног. Он откатился к фальшборту и ударился головой о стойку. Очнулся Закутников уже в кают-компании, превращенной в госпиталь. У стола, покрытого клеенкой в бурых пятнах, стоял врач. Руки его были до локтей измазаны кровью. Не оборачиваясь, он крикнул:

— Доложите командиру: убитых — сорок шесть, в том числе комиссар Батурин. Раненых — семьдесят восемь.

Арсеньев стоял на кормовом мостике, зажав в зубах давно погасшую папиросу. Обломки искореженного металла покрывали палубу. У разбитых орудий лежали трупы. Санитары не успевали уносить раненых в переполненную кают-компанию. А с запада надвигалась новая волна бомбардировщиков.

Внизу, в котельных отделениях, в трюмах и жилых помещениях, шла борьба еще более ожесточенная — борьба с водой, которая врывалась через пробоину в носовой части. Арсеньев послал туда всех свободных от ведения огня. Одной из аварийных групп командовал мичман Бодров. Здесь, в глубине, бомбежка была еще страшнее. Корпус корабля сотрясался от близких разрывов. Люди падали с ног, чтобы тут же вскочить и снова из последних сил подпирать бревнами водонепроницаемые переборки, которые прогибались под напором воды. Отступая из отсека в отсек, Бодров со своей группой яростно продолжал отстаивать жизнь корабля.

— А ну, нажмем, хлопцы! Дальше вода не пойдет! — кричал Бодров, но вода неумолимо появлялась во всех помещениях. Она пробивалась сквозь щели, подкрадывалась снизу к ногам, струйками стекала сверху. Откачивающая система не справлялась. После очередного разрыва погас свет. Бодров включил аккумуляторный фонарь, висевший у него на шее. Ему даже в голову не приходило, что можно подняться наверх. С ожесточением отчаяния он продолжал командовать, веря, что если Арсеньев не отзывает его, то значит есть еще какая-то надежда на спасение.

Дифферент на нос увеличивался, носовая часть корабля уходила под воду, но одна из турбин продолжала еще работать, и корабль двигался вперед — на восток — курс 90, как приказал командир. Но вот остановилась машина. Бодров выпрямился и прислонился к переборке. Сзади по темному коридору кто-то пробирался ощупью. Он услышал голос Косотруба:

— Мичман! Все наверх!

Бодров почувствовал вдруг непреодолимую усталость. Под его ногами уже струилась вода.

— Кто приказал?

— Командир корабля. Все наверх, говорят вам!

Пропустив всех вперед, Бодров отбросил гаечный ключ, который держал в руках, и последним поднялся на палубу. Здесь было тихо. Уже не стреляли орудия. Лидер "Ростов" превратился в неподвижную мишень, покачивающуюся на волнах.

В кают-компании раненые и мертвые лежали вповалку на палубе, на столах, в проходах. Обессилевший доктор накладывал повязку на размозженное бедро полуголого моряка, а тот уже не стонал, а только порывисто втягивал в себя воздух. Лежа на столе у борта, Зимин отдраил иллюминатор и выглянул наружу. Он увидел вдали несколько бомбардировщиков. Едва превозмогая боль, Зимин снова задраил иллюминатор, встал на ноги и сказал:

— Наверх!

Те, кто мог хоть немного двигаться, вместе с доктором начали подниматься наверх. Поддерживая друг друга, они карабкались по трапу, скользкому от крови. Опираясь на обломок железного поручня, Зимин выбрался на палубу.

Один из самолетов пошел на корабль бреющим полетом, стреляя из пушек и пулеметов. Зимин почувствовал, что ему обожгло плечо, и в тот же момент он увидел, как флаг корабля, сорванный осколком с гафеля грот-мачты, упал на палубу. Зимин рванулся вперед, но не удержался на ногах и свалился грудью на штормовой леер, вцепившись в него обеими руками. К флагу уже бежали со всех сторон. Бодров поднял его и передал на кормовой мостик. Лейтенант Николаев укрепил флаг на конце ствола зенитного автомата. Кто-то из матросов тут же начал вращать маховик подъемного механизма.

Все, кто еще держался на ногах, повернулись к флагу. Их было человек сорок, а то и меньше. Они тесно сошлись вокруг орудия с флагом: Зимин, Николаев, Закутников, странно повзрослевший за это утро. Рядом с ним Бодров, матросы — Клычков, Гуляев в изодранных кровавых фланелевках. Кровь была всюду — на мокрой палубе, на поручнях и переборках, на замках разбитых орудий, даже на кормовом флаге, потому что в крови были руки боцмана Бодрова. Ветер расправил ленточки на бескозырках с золотой надписью "Ростов" и развернул бело-голубое полотнище над тонущим лидером.

— Справа десять — корабли! — закричал, срывая голос Косотруб.

Эсминцы из группы прикрытия самым полным шли навстречу лидеру, но они были слишком далеко, чтобы успеть. Арсеньев даже не обернулся на крик сигнальщика. Он видел только два "Юнкерса-87", которые разворачивались на боевой курс.

— По самолету! — крикнул Арсеньев.

Николаев, Клычков и Гуляев кинулись к последнему уцелевшему зенитному автомату. Застучали выстрелы. Пикировщик с воем обрушился на корабль.

Если бы эсминцы, спешившие на выручку, были ближе, с них могли бы увидеть, как от прямого попадания бомбы "Ростов" переломился пополам. Носовая часть тут же пошла ко дну, а кормовая, с обнажившимися винтами, все еще держалась на плаву. С кормового мостика грохотали выстрелы зенитного автомата.

Когда второй "юнкерс" спикировал на эти обломки корабля, снаряд угодил ему прямо в моторную группу. Самолет взорвался в воздухе, даже не долетев до воды. Это был последний выстрел "Ростова". В дыму и огне уже ничего нельзя было разобрать, но на поднятом в зенит орудийном стволе все еще развевался бело-голубой флаг с красной звездой.