Глава VI. Корабль в степи

1. Корабль уходит в степь

Генерал Назаренко догнал дивизион в станице Кагальницкой. Здесь почти не оставалось воинских частей. Унылый верблюд волочил свою веревку вдоль тына, пытаясь заглянуть на ту сторону, чтобы полакомиться отцветшей сиренью. За кустами сирени стояли заряженные уже боевые машины. Артсклад пришел в Кагальницкую на несколько часов раньше и, отдав свой запас снарядов дивизиону, двинулся дальше на восток.

Назаренко, Арсеньев и Яновский уселись в тени на траве. Гуляев принес котелки с разогретыми консервами и сухари. Арсеньев рассказал генералу о полковнике, искавшем свою дивизию.

— Таких командиров надо расстреливать на месте! — сказал Арсеньев. — Впрочем, их слишком много. Ни одной части, не охваченной паникой. Мы так додрапаем до Владивостока.

Назаренко опустил сухарь в котелок с водой:

— Круто берешь, Сергей Петрович. Беспорядка и паники много, но не думай, что ты один воюешь, а остальные драпают. Знаешь о шахтерской дивизии Поливанова? Слышал, как дрались казаки генерала Кириленко? А наши полки РС на соседних участках? А тот батальон, который остался в Ростове после нас и, конечно, весь погиб?

Арсеньев хмуро кивал головой:

— Верно, товарищ генерал, но скажите мне, где мы остановимся? Говорили о рубеже на Дону. Дон — далеко.

— Вот что, Арсеньев, — генерал решительно отодвинул котелок и потянулся за планшеткой, — этими разговорами не поможешь. Сразу остановить отступление невозможно. Мне приказано возглавить на нашем фронте подвижную ударную группу. В нее войдут три полка РС, ваш отдельный дивизион, бригада мотопехоты. Будем действовать! Со мной связь по радио и через офицера связи. Назначьте Рощина.

Арсеньев и Яновский переглянулись.

— Как он себя вел на переправе, товарищ генерал? — с опаской спросил Яновский.

Генерал улыбнулся впервые за все время разговора:

— Рощина представьте к награде.

Теперь улыбались и Арсеньев с Яновским. Решение оставить Рощина на переправе оказалось правильным.

Прощаясь, Назаренко сказал:

— Очень надеюсь на вас, моряки. Не исключена возможность, что вам придется действовать самостоятельно. Заходите во фланг наступающим колоннам, перерезайте дорогу танкам. Маневренность у вас высокая, огневая сила большая, люди — сами знаете какие. Одним словом, действуйте, как корабль в степи!

...Корабль в степи. Яснее не скажешь. Арсеньев и Яновский смотрели вслед машине Назаренко, пока она не скрылась. Множество гладко накатанных грунтовых дорог разбегалось по степи. Они сходились и расходились, петляли между станицами и хуторами. Тут можно было передвигаться с такой скоростью, какую только позволяли моторы. Но и немецкие механизированные войска могли появляться внезапно, совсем не с той стороны, где их ждали. Линии фронта не было. На огромном пространстве между Доном и Кубанью лежало степное море с островками станиц и отмелями лесных посадок.

Капитан-лейтенант повел свой "корабль" в первый степной бой. Немецкие танки двигались от Батайска на большую станицу Мечетинскую. Арсеньев внимательно всматривался в карту. Вот и скрещение дорог, где предстоит дать бой. Пехотных частей нет. Они не подошли или, скорее, ушли дальше на юго-восток.

— Опять без пехоты! — сказал Арсеньев. — Трудновато будет выдержать лобовой удар.

— А зачем? — спросил Яновский. Он что-то показал карандашом на карте. Арсеньев мгновенно понял. Но на лице его появилось выражение недовольства. В первый момент ему захотелось возразить: "Приказ — есть приказ. Врага надо встретить на скрещении дорог". Но он тут же понял, что комиссар прав. Если дивизион займет огневую позицию на дороге из Ново-Кузнецовки, то он окажется позади немцев, когда их колонна повернет направо, в Мечетинскую.

"Если меня убьют, Яновский сумеет неплохо командовать дивизионом". — Эта ревнивая мысль только на мгновенье отвлекла капитан-лейтенанта от плана боя. "Мы ударим по колонне с тыла!" Он тут же сообразил и другое:

— Владимир Яковлевич, на этой дистанции эллипс рассеивания снарядов вытянется в глубину. Мы накроем всю колонну!

Яновский кивнул головой. Он раньше оценил это преимущество, но предпочел промолчать, чтобы не задеть еще раз самолюбие Арсеньева.

Командир дивизиона уже отдавал приказания. Машины остановились. Сзади раскинулись крайние домики станицы Ново-Кузнецовка. Туда ушли дивизионные тылы. Боевые машины заняли позицию в поле, у самой дороги. Николаев забрался на крышу сарая. Отсюда была хорошо видна дорога на Батайск.

Машина Сомина стояла, как обычно, на фланге первой батареи. Сержант следил за воздухом. На душе у него было неспокойно. После ростовского боя Сомин чувствовал себя увереннее. "Если прошло "такое", — думал он, — то теперь, пожалуй, не испугаюсь ничего. Вот это действительно — боевое крещение". Он вспомнил, как ствол раскалился до того, что снаряды плюхались в нескольких десятках метров от орудия. Но сейчас пришла новая тревога. Как быть без Земскова? Он утешал себя тем, что и в бою под Ростовом, и на переправе действовал без Земскова. Но там Сомину не приходилось принимать никаких самостоятельных решений. Все шло само собой. Сначала стреляли. Посчастливилось сбить самолет. Потом ждали у переправы. А здесь, в степи, каждую минуту подстерегает неожиданность. И не только в этом дело. Права Людмила: "Таких, как Андрей, больше нет!" Мысленно он называл лейтенанта Андреем, хотя никогда не позволил бы себе обратиться к нему по имени. Теперь временно всеми тремя автоматическими пушками командовал Клименко. У Сомина были с ним неважные отношения, но командир есть командир.

К орудию подошел Земсков. Сомин подал команду "Смирно!" Лейтенант поздоровался с бойцами и подошел к Сомину.

— Товарищ лейтенант, почти сутки я вас не видел!

— Что, соскучился? Как рука?

Рука, конечно, болела, но не очень. Сомин временами забывал о ней. Только неудобно было смотреть в бинокль. Но что об этом говорить?

— Заживет, — сказал Сомин. — Без вас будет трудно.

— А мне в разведке легко? Ничего не поделаешь, Володя. Да, я и не поздравил тебя со сбитым самолетом!

Сомин слабо улыбнулся. Он не считал, что сбитый самолет его заслуга.

— Вы не забывайте о нас, товарищ лейтенант. Ладно?

Земсков хлопнул его по плечу:

— Веселей, Володя! Смотри, там Николаев что-то заметил с крыши. Пойду.

Николаев уже сообщил командиру дивизиона о приближении колонны противника. Впереди двигались мотоциклисты, за ними танки и мотопехота в грузовиках. Вздымая густые облака пыли, колонна прошла на Мечетинскую, повернув по шоссе направо.

Залп дивизиона обрушился на голову колонны. Николаеву было хорошо видно, как загорелись и остановились передние танки. На них с ходу налетали задние. На дороге началась настоящая кутерьма. В грузовиках взрывался боезапас, солдаты выскакивали из машин. А моряки давали один залп за другим. Обескураженные немцы даже не помышляли о сопротивлении. Их машины толкались на дороге, не рискуя возвратиться назад и не имея возможности двигаться вперед. В конце концов оставшиеся в живых солдаты разбежались по степи кто куда.

— Недурно получилось! — сказал Арсеньев, когда Николаев спустился с крыши. — Ну, теперь надо дать людям отдохнуть. Пойдем в Ново-Кузнецовку.

Яновский был тоже доволен. Первый бой в степи прошел удачно. Это имело огромное значение для настроения людей. Но впереди были бои посложнее. Вслед за этим отрядом двигались главные силы врага. А кто знает, сколько войск прошло по параллельным дорогам?

Словно в ответ на мысли комиссара, появился Рощин. Он примчался со стороны станции Атаман на "виллисе" генерала Назаренко. На Рощине была новенькая армейская форма, хромовые сапоги, светло-желтые ремни. Из старого обмундирования он оставил только мичманку. Раньше всего Рошин заглянул в санитарную машину. Юра Горич даже крякнул от удивления, увидя его.

— Привет морякам! — поздоровался Рощин, победоносно глядя на Людмилу. Она не упустила случая поиздеваться:

— Слышали, слышали о твоих подвигах. Говорят, едва унес ноги от немцев под Ростовом.

— Ты бы лучше перевязала, чем скалить зубы, — Рощин начал разматывать повязку на руке.

— Ну, ясно, — подмигнул Юра Горич, — в штабе группы не нашлось медсестры. Специально за этим приехал.

— Вот так всегда, из-за нее, — Рощин указал на девушку, — чуть не забыл передать приказ.

— Это на тебя похоже! — рассмеялась Людмила. — Ну, не сердись, Геня. Передашь приказ, приходи обратно.

Прочтя записку генерала, Арсеньев приказал готовить колонну в поход. Предстояло перерезать дорогу между Мечетинской и железнодорожной станцией Атаман.

Рощина окружили командиры.

— Я теперь за адъютанта у Назаренко, — рассказывал он. — Адъютант генерала ранен, так что дел хватает.

— Известно — адъютантская работа! — заметил командир третьей батареи Пономарев. — Ремешки-то какие отхватил. Чистая работа!

Рощин не обижался. Он рассказал о том, что мотомехчасти врага несколькими параллельными колоннами движутся на юго-восток. Натыкаясь на нашу оборону, они пытаются смести ее с ходу, а если это не получается — идут в обход. Теперь нелегко разобрать — где немцы, где свои. — Одним словом, слоеный пирог! — завершил его объяснения Пономарев.

Рощин уехал, не попрощавшись с Людмилой. Но она и не ждала его. Людмила уже в третий раз выходила на край села, чтобы посмотреть, не идет ли машина Земскова. А когда Земсков появился, он промчался мимо, даже не взглянув на девушку. Земсков доложил результаты разведки капитан-лейтенанту, захватил несколько банок консервов и тут же уехал снова. Вскоре отправился и дивизион.

2. Колхоз "Сеятель"

Машины шли полным ходом по хорошему шоссе, вдоль железной дороги. На путях было пусто. Взорванный паровоз стоял поперек рельсов. Вагоны сбились в кучу, как стадо перепуганных овец. Ветер донес удушливый трупный запах. Поодаль догорала будка стрелочника. В ярком солнечном свете пламя было незаметно, только серая струйка дыма текла в степь и растворялась в горячем воздухе. До позиции, назначенной генералом, оставалось несколько километров, когда возвратился Земсков. Он доложил, что с севера наперерез шоссе идет колонна танков.

Арсеньев не стал терять времени. Батарея Сотника зашла за насыпь, поросшую травой. Вдоль откоса белыми камешками было выложено: "Уберем..." — следующие слова вместе с дерном начисто смел разрыв снаряда, обнаживший желтое нутро насыпи. Дальше снова шли буквы: "...в срок, без потерь". Вероятно, посередине было написано: "богатый урожай", но Яновский прочел надпись по-своему:

— Смотрите, товарищи, что написано: "Уберем фашистские танки в срок, без потерь".

Усталые бойцы смеялись. Комбат Сотник — желтолицый, с четко проступившими морщинами — взглянул на насыпь. Для него она была сейчас только естественным прикрытием.

— Главное — в срок! — проговорил он и кряхтя полез на насыпь, чтобы наблюдать за танками.

— И без потерь! — твердо повторил Яновский. — У нас еще много дел впереди.

Потерь на сей раз действительно не было. После нескольких залпов, которые дал дивизион, танки пошли в обход.

"Теперь бы снова перерезать им дорогу!" — подумал Арсеньев. Но снарядов было уже мало. Люди валились с ног от усталости, и надо было подумать об отдыхе.

Солнце уже опускалось, когда Арсеньев привел свой дивизион в колхоз "Сеятель". Издали главная усадьба казалась кудрявым зеленым островом в степи. Среди деревьев белели стены добротных каменных построек. Ветряной двигатель подымал свою круглую голову над красной черепицей. Чуть поодаль выстроились веселые домики — белые, голубые, розовые. В лучах заката золотились оконные стекла.

— Хорошо! — сказал Бодров. — Сейчас славно бы баньку.

— Какая тут баня? Скорее спать, — возразил Ефимов, наводчик второй батареи. — Вот примощусь тут под деревом, пока снова не заиграют тревогу.

Странное впечатление производила эта усадьба. Все было на месте. Ни одного сожженного дома, ни одной сломанной штахетины в заборе, а людей нет.

— Фу ты пропасть! Неужто никого нет? — удивился Бодров. — Немцам, что ли, они оставили всю благодать?

Матросы разбрелись кто куда. Сомин с Белкиным вошли в просторный коровник. В стойлах было пусто. Из крана гулко капала вода в эмалированную раковину.

— Смотри, в каждом стойле поилка. Вот толково! — Белкин нажал ногой на клапан в глубине поилки, и из-под его сапога брызнули прозрачные струйки. — Понимаешь, как ловко! Захочет корова пить, ткнется мордой — и вода идет. У нас в Калининской области таких и не видели. А это — кабинка для дежурной доярки. И шкафчик с аптечкой есть! — восхищался Белкин. Он забыл в этот момент о том, что все это образцовое хозяйство будет сожжено, раздавлено гусеницами, разворочено снарядами и останется на месте зеленого острова только дымное пепелище.

Из коровника они прошли на птицеферму. Здесь тоже не было людей. Сетчатые, выкрашенные зеленой краской вольеры стояли распахнутыми. Легчайший белый пух носился в воздухе. А в кустах и на дорожках кудахтали белоснежные леггорны. Их было множество — сотни, а может быть, тысячи. Куры не боялись людей. Наоборот, они сбегались шумными стайками, увидев человека.

— Есть хотят! — сказал Белкин. Он нагнулся, чтобы поднять важного красноглазого петуха, но тут же махнул рукой и выругался длинно и нецензурно.

Сомин знал, что Белкин, не в пример прочим, никогда не ругается. Видно, уж очень накипело на сердце.

— Пойдем, сержант. Не могу я на это смотреть, — сказал боец.

Они прошли мимо пчелиного городка. Ульи стояли под яблонями, на которых уже висели твердые зеленые плоды. Вернувшись на орудие, Сомин увидел, что его бойцы развели костер. Над костром в ведре клокотало и подпрыгивало что-то белое. Он наклонился над ведром;

— Яйца! Откуда вы взяли?

— Тут их сотни! — сказал Писарчук. — И мед есть — сколько хочешь.

— Кто же вам позволил брать?

— А у кого спрашивать? — ответил Лавриненко. — Хозяева драпанули, значит все наше.

Сомину было противно с ним спорить. Он наскоро поел и пошел разыскивать капитана Ропака — начальника боепитания дивизиона, потому что на орудии оставалось мало снарядов.

Проходя через знакомую уже птицеферму, Сомин увидел босоногую загорелую девушку лет семнадцати, которая сидела на траве и кормила хлебными крошками большого петуха-леггорна.

Девушка чем-то напомнила Сомину Маринку. Такие же светлые, выгоревшие от солнца волосы. Пожалуй, больше ничего общего, а все-таки похожа... Кроме нее, Сомин не видел здесь никого из колхозников.

— Здравствуйте, — сказала девушка. Она поднялась и оправила юбку.

— Почему вы здесь? — спросил Сомин. — Ведь ваши все ушли.

— Ушли, — грустно кивнула она. — А я осталась. Птицу жалко. Столько к ней приложено работы!

— Сами вы птица! — рассердился Сомин. — Скоро сюда придут немцы, а вы возитесь.

Лицо девушки преобразилось, полные губы сжались, брови нахмурились;

— Без вас знаю. Драпаете, как зайцы, и еще учите!

Что он мог ей ответить? Девушка внезапно пожалела о своих резких словах. Она посмотрела на повязку на руке Сомина:

— Вам больно?

Он отрицательно покачал головой и повернулся, чтобы уйти.

— Молока хотите?

— Мне ничего не надо, — сказал Сомин. — А вот с вами как быть?

Девушка тяжело вздохнула:

— Будь, что будет. Батька у меня помирает. Не могу же я его бросить! Обещали прислать подводу, только, наверно, обманут. Не до меня.

"Вот и она, как Маринка, — подумал Сомин. — Точно такое же положение. Как нарочно. А чем ей помочь?"

По дорожке гусак вел домой с озерца свою крикливую ораву.

— Это тоже ваши воспитанники? — спросил Сомин, чтобы что-нибудь сказать.

— Мои. Они на выставке были в Москве. И я с ними. А теперь все достанется немцам.

Она вдруг обняла Сомина и зарыдала:

— И я тоже останусь немцам, я тоже, как эти гуски. Все — им...

Теперь Сомин сам чуть не плакал. Чем он мог помочь этой девушке, оставленной на произвол врага? Чем помочь ее умирающему отцу? Даже своей родной Маринке он не помог, а только обидел ее.

— Я пойду, — сказала девушка. — Будьте вы целы и невредимы. Чтоб ваша любимая вас дождалась!

Она вытерла слезы рукавом и пошла напрямик через поляну. Сомин тоже хотел идти своей дорогой, но в это время начали рваться снаряды. Срезая ветки, зашуршали осколки. Сомин бросился к девушке. Она упала, даже не вскрикнув. Большой осколок врезался ей между глаз.

За деревьями гудели моторы.

— Первая батарея! На западную окраину! — послышался громкий голос Арсеньева. Сомин бросился бежать к своему орудию. На дорожке трепыхался гусак с перебитой шеей. Робкие языки пламени плясали по краю крыши, а над головой вертелся и вертелся бесполезный ветряк.

Сомин добежал до своего орудия, когда машины уже трогались. Под прикрытием залпа первой батареи дивизион уходил из поселка.

В сумерках машины неслись по гладкой, как стол, дороге. Танки не преследовали их. Мгла постепенно сгущалась. Сомин сидел в кабине рядом с засыпающим от усталости Гришиным, но самому ему спать не хотелось, несмотря на нечеловеческое напряжение последних дней. Его не покидала мысль о девушке, имя которой он так и не узнал. "Может быть, и Маринка лежит где-нибудь с раскроенным черепом. Но в Москве сейчас спокойно. От Москвы их прогнали. А здесь снова отступаем".

Его мысли прервал Гришин:

— Гляди, командир!

В степи ровными рядами полыхали костры. Когда подъехали ближе, Сомин увидел, что горят самолеты.

— Тут не бомбили, — сказал Гришин, — наши сами подожгли.

Никогда еще черная горечь отступления не проникала так глубоко в душу Сомина. Ему — зенитчику — было особенно обидно, что в то время, когда немецкая авиация прижимает к земле, жжет и уничтожает все живое, свои самолеты горят на аэродроме. Только на следующий день в хуторе Жухровском Сомин узнал, почему горели самолеты.

Здесь было много военных. Среди пехотинцев и артиллеристов попадались кавалеристы без лошадей и командиры с голубыми петлицами. Один из них рассказал, что самолеты подожгли потому, что не было горючего, чтобы поднять их в воздух.

В хуторе Жухровском произошло событие, которое никогда больше не повторялось уже в жизни морского дивизиона. Это было после полудня, в самое жаркое время. Бойцы немного отдохнули, помылись. Впервые за несколько дней они чувствовали себя отделенными от врага другой военной частью. Подступы к станице охранял гвардейский минометный полк и батальон механизированной пехоты из группы генерала Назаренко. Здесь же расположился и штаб группы. Обычно он находился при штабе фронта, но на сей раз генерал Назаренко отстал, чтобы лучше руководить своими частями.

Арсеньев с командирами батарей отправился на совещание к генералу. Яновский вызвал к себе политработников. Старшим на дивизионе оставался Будаков. Он только что собрался бриться и, намылив щеки, правил бритву о ремень. По улице, топая сапогами, пробежало несколько солдат. Один из них крикнул: "Танки!", и хотя не слышно было ни одного выстрела, из всех домов начали выскакивать люди. Будаков отшвырнул бритву и выскочил на улицу, как был, с намыленным лицом. Он бросился к ближайшей боевой машине:

— Заводи!

Машина помчалась вслед за бегущими. Гул моторов слышался со всех сторон. Может быть, моряки и не поддались бы панике, но те, кто видел в окне кабины растерянное лицо Будакова в клочьях мыльной пены, с обвисшими усами, тоже бросились к машинам.

Клименко закричал зенитчикам:

— А ну, быстрей, за дивизионом!

Несколько боевых машин проскочило мимо орудия Сомина. Ваня Гришин, не ожидая приказания, тоже завел мотор. Половина расчета была на платформе орудия, остальные вскочили на ходу. Когда проехали квартала два, Сомин опомнился:

— Иван, тормози! Останови, говорят тебе. Орудие к бою!

Пушку развернули стволом на север. Оттуда донеслись несколько разрывов гранат и пулеметная стрельба.

По улице мчался поток бегущих. Лавриненко соскочил с платформы, вцепился в рукав Сомина:

— Уезжай скорей! Видишь, все бегут!

Сомин оттолкнул его:

— Заряжай бронебойным!

Сверху на орудии раздавались недовольные голоса. Даже исполнительный Ваня Гришин проворчал:

— Ну, пропадем мы с таким командующим.

Мимо прогрохотала походная кухня. За ней еще несколько машин.

"А может, и вправду надо уходить?" — подумал Сомин. Он вспомнил, как в первом своем бою под Москвой нелепо пытался подавить миномет, скрытый за обратным скатом.

На дороге показалась полуторка. Она мчалась по обочине, подпрыгивая на кочках. На левом крыле, держась одной рукой за кабину, стоял Яновский. Никогда еще Сомин не видел его таким разгневанным.

— Стой! — кричал комиссар. — Расстреляю на месте! — Он выпустил в воздух всю обойму из своего пистолета.

Машины, которые обгоняла полуторка комиссара, останавливались и поворачивали назад. Яновский соскочил с крыла рядом с орудием Сомина.

— Вы что здесь делаете? — накинулся он на сержанта.

— Стою, — неуверенно сказал Сомин, — зарядил бронебойным и жду.

Гнев комиссара отходил. Он сунул пистолет в кобуру:

— Где Клименко? Где Омелин?

— Драпанули! — ответил из кабины Гришин, хотя его никто не спрашивал.

С юго-востока, с той стороны, куда все бежали, появилась пулеметная установка Земскова. За ней шли три боевые машины, несколько транспортных и камбуз.

Земсков остановился и подошел к Яновскому:

— С юго-востока движутся танки и мотопехота. Я вернул наши машины.

— Кто ехал на первой машине? — спросил комиссар.

Лейтенант не мог сдержать улыбку, хотя момент был совершенно неподходящий:

— На первой — не заметил, а на третьей — майор Будаков.

Будаков был уже здесь.

— Я поехал останавливать бегущих, Владимир Яковлевич! — На щеках Будакова кое-где были еще остатки мыла.

Яновский уже выстраивал боевые установки. Подъехал Арсеньев с комбатами. Он успел побывать на северной окраине. Оказалось, что там не было ничего особенного. Прорвался взвод автоматчиков, которых легко отогнали.

Матросы стаскивали чехлы с заряженных установок. Батареи готовились к бою. Майор Будаков уже обрел уверенность и спокойствие. Он вел себя так, будто никоим образом не был причастен к происшедшему случаю. Арсеньев считал, что начальник штаба не только не повинен в панике, но, наоборот, пытался предотвратить ее.

Флегматичный, чуть насмешливый Будаков с академическим значком на груди никогда не внушал Арсеньеву особых симпатий, но он был необходим. Ненавистное для Арсеньева штабное дело майор знал великолепно. На него можно было положиться. Да и порядок в части, который так трудно сохранить при постоянных маршах, тоже обеспечивался, по мнению Арсеньева, неусыпными заботами начальника штаба. В Будакове капитан-лейтенант видел старпома. А старпому простителен и некоторый педантизм и многое другое, если он снимает с командира корабля все второстепенные заботы. Доверившись Будакову, Арсеньев уже не ставил его действия и приказания под сомнение. Старпом действует от имени командира корабля, значит его приказания святы. Так было и сейчас. Арсеньев искренне был уверен, что комиссар и начальник штаба, не сговариваясь, сделали именно то, что приказал бы он сам, будь он на месте несколько минут назад.

Проходя мимо Земскова, Будаков бросил ему на ходу.

— Много берете на себя, лейтенант. Рискуете нажить неприятности.

После злополучного происшествия многие чувствовали себя неловко, в том числе и командир дивизиона. Но смущение Арсеньева было особого рода. Оно выражалось в ярости, а в такие минуты капитан-лейтенант не знал пощады.

"Выходит, и моряки могут поддаться панике?" — заметил Назаренко. Эти слова обожгли Арсеньева, как пощечина. Была задета честь Флага.

Генерал почувствовал настроение капитан-лейтенанта:

— Смотри, Арсеньев, никого сейчас не тронь, — предупредил он. — Это приказ!

И Арсеньев не тронул никого, тем более, что искать виновников было некогда. Начинался бой.

Генерал Назаренко принял на себя командование всеми частями и подразделениями, находившимися в станице. Морской дивизион Назаренко послал влево, во фланг наступающим танкам. Справа действовали два дивизиона РС подполковника Могилевского. У околицы, где полчаса назад Яновский останавливал бегущих, занял оборону пехотный батальон. Всех, кто находился в станице, Назаренко бросил в бой, в том числе и летчиков и спешенных кавалеристов.

Бой продолжался недолго. Перекрестными залпами гвардейских батарей танки и пехота противника были уничтожены почти начисто. Когда немногие уцелевшие танки скрылись за складками местности, генерал Назаренко сказал:

— Вот так. Хотели отрезать нас, а попали в клещи сами. Спасибо, товарищи командиры!

Арсеньев хорошо запомнил урок генерала. Бывают случаи, когда нужно разделить свои силы, чтобы зажать противника с двух сторон и уничтожить его. Это не вязалось с представлением о корабле, но Арсеньев легко мог вообразить, что он командует эскадрой. Это сравнение вызвало у него улыбку.

Героем дня был, конечно, Яновский. Если бы он решительно не пресек панику, пожалуй, и генерал не предотвратил бы катастрофы. Танки с ходу перебили бы всех бегущих им навстречу, ворвались бы на хутор, и тогда не уцелел бы никто.

Генерал уехал на восток с полком Могилевского. Моряки остались в качестве прикрытия, а когда стемнело, ушел и морской дивизион. Он скрылся в степных просторах, как исчезает корабль в морской дали.

3. Особое задание

Сменялись хутора и станицы, черноголовые поля подсолнечника, поникшая под тяжестью колосьев пшеница и поблекшая от жары кукуруза. А над головой простиралось грозное в своей яркости небо, без единого облачка. К середине дня оно выцветало от солнца и становилось мутно-бледным. Неумолчно гудели самолеты — "юнкерсы" и "хейнкели", "мессершмитты" и "фокке-вульфы". Редкий день проходил без бомбежки. К ней привыкли, как к неизбежному злу. Как только раздавалась команда "Воздух!", машины сворачивали с дороги, врезались в хрупкие заросли подсолнечника, ломая толстые шершавые стебли, а за машиной оставался глубокий, выше человеческого роста канал. В чаще стеблей было не так жарко. Прижавшись к иссушенной земле, люди ждали, пока пройдут самолеты. Только зенитчики оставались на виду, но такова уж была их судьба!

Ночь приносила облегчение. Тьма давала отдых глазам, разгоряченным телам, перегретым моторам. И хотя, казалось, в это время надо дать передышку в конец истомленным людям, нельзя было упускать возможность стремительным броском опередить противника, уйти из-под удара и самим нанести удар. Если бы Сомина или Шацкого, Ефимова или Клычкова попросили пересказать события последних дней, вряд ли кто-нибудь из них смог бы изложить эти события последовательно и подробно. С тех пор как дивизион перешел через донскую переправу, жизнь превратилась в непрестанный бой, чередующийся с маршами. Грани суток стирались, потому что не было привычного для мирного времени сна, который отделяет один день от другого. Только теперь Яновский осознал до конца смысл распространенной фразы, которую слышал раньше сотни раз: "Не зная дня и ночи..." Порой он удивлялся запасу человеческих сил в себе самом, в командирах и матросах и особенно в Арсеньеве. Капитан-лейтенант все время искал врага. Июль и август 1942 года, впоследствии вписанные в ту главу истории войны, которую назвали отступлением, были для Арсеньева и его части сплошным наступлением. Морской человек, привыкший к боевой рубке своего корабля, он научился так разбираться в степных дорогах, будто родился и вырос в этих местах. Компаса и карты тут было недостаточно. Требовалось особое чутье, чтобы не запутаться в пыльных фарватерах полей.

Назаренко знал, что нет такого задания, которое Арсеньев не выполнит, будь у него снаряды и бензин. Генерал не скупился на боезапас и горючее для морского дивизиона. Не скупился он и на задания.

После короткого отдыха в станице Песчанокопской Арсеньев и Яновский были вызваны к генералу. Назаренко, обычно приветливый и спокойный, был чем-то взволнован. Он сидел в просторной избе под образами, разложив на столе карту, испещренную синими и красными дугами.

— Садитесь, — сказал генерал. — Есть для вас подходящая работа.

Моряки провели у генерала около часа. Они узнали, что один из полков опергруппы почти целиком уничтожен авиацией. Мотомехбригаду командование фронта отозвало. Она ушла к Кубани, на новый рубеж. С каждым днем положение становилось серьезнее. Армейская разведка доложила о появлении в этом районе танковой дивизии СС, переброшенной с другого участка. Она сосредоточилась в станице Егорлыкской. Дивизиону предстояло провести разведку боем.

— Выход — сегодня в ночь, — заключил генерал, — пехотного прикрытия не будет.

Последнее было не ново. Моряки уже привыкли действовать без пехотных частей. Арсеньев отметил маршрут на своей карте. Условились о радиосвязи, уточнили сроки.

— Очень устали люди? — спросил генерал.

— Очень, — сказал Яновский, — но задание выполним.

— Как всегда! — Назаренко улыбнулся. — Ну что ж, раз все ясно, давайте ужинать.

— А может быть, лучше нам поскорее в часть? — спросил Яновский. — Надо успеть поговорить с матросами, кое-что проверить, собрать комбатов.

Назаренко кивнул головой:

— Толковый тебе попался комиссар, Сергей Петрович.

— Моряк! — ответил Арсеньев.

Генерал не стал спорить, хоть вовсе не был согласен с объяснением Арсеньева.

— Что ж, давай тогда на дорожку за сухопутных моряков, если отказываетесь от ужина... — Он налил стаканы.

Арсеньев выпил залпом. Яновский только пригубил и поставил стакан на стол.

Полчаса спустя они уже были в расположении части. Яновский отправился по батареям, а Арсеньев вызвал к себе Земскова. Лейтенант молча откозырнул и вынул из планшетки карту, перетершуюся на сгибах.

Как всегда кратко, Арсеньев поставил перед ним задачу, указал место, где надо разбить огневую позицию.

— Выехать немедленно. В бой не вступать. В случае обнаружения противника на дороге — сообщить по рации. Если путь свободен — следовать до места. Вопросы есть?

— Нет. Разрешите идти?

Вернувшись к своей машине, Земсков застал разведчиков в сборе. Валерка Косотруб сидел, свесив ноги за борт, и тихонько напевал на мотив "Марша Буденного", аккомпанируя себе на новой гитаре:

Гвардейцы-минометчики идут вперед

За наше дело правое, за наш народ.

За наше дело правое

Идут матросы бравые -

Флаг миноносца нас ведет!

— Все взяли? — спросил Земсков.

— Полный боекомплект, гитара в том числе.

— И где он достает эти гитары? — восхитился Журавлев. — Опять скажешь "невеста" подарила?

— Ясный факт! — Валерка завернул гитару в шинель и положил ее на дно кузова. Машина тронулась.

В сумерки дивизион вышел из станицы Песчанокопской на выполнение боевого задания. Арсеньев, как обычно, вместе с Яновским ехал впереди. Навстречу то и дело попадались группы бойцов, машины, всадники.

"Все движутся на юго-восток, а мы на северо-запад, — отметил про себя Яновский, — ну что ж, не в первый раз".

Какой-то майор крикнул из кузова встречной машины:

— С севера идут танки!

— Что будем делать, Сергей Петрович? — спросил Яновский.

— Выполнять приказ.

Яновский утвердительно кивнул головой. Снова показались встречные машины: полуторка и "зис" с автоматчиками. Арсеньев поставил свой "виллис" поперек дороги. Ободранная полуторка круто затормозила. Из кабины высунулся немолодой уже капитан. Он подтвердил, что немецкие танки прошли с севера на Белую Глину.

Капитан не был похож на паникера. Он вышел из машины, не спеша закурил, поинтересовался, почему у Арсеньева морская фуражка.

— Идете прямо в мешок, товарищи моряки, — сказал капитан. — Я вас предупредил. Уберите, пожалуйста, с дороги вашу машину.

— Какое примем решение? — снова спросил Яновский.

— Будем выполнять приказ.

Арсеньев подозвал Будакова:

— Беру боевые установки, десять машин боепитания, орудия ПВО — ПТО и санитарку. Садитесь в мой "виллис" и ведите дивизионные тылы в Песчанокопскую. Сегодня же отправьте машины за снарядами в Развильное.

Будаков не уходил.

— Ну, что еще? — раздраженно спросил Арсеньев.

— Сергей Петрович, подумайте. Нельзя так рисковать.

— Выполняйте приказание, товарищ гвардии майор.

С боевых установок были сняты чехлы. Люди разобрали гранаты. Теперь Арсеньев и Яновский ехали на подножках машины Шацкого, положив по паре гранат в карманы. Но противник не появлялся. До станицы Егорлыкской оставалось несколько километров. Арсеньев остановил колонну и послал вперед Бодрова с тремя матросами.

Мичман пошел по обочине дороги. В степи было тихо. Из станицы не доносилось ни одного звука. Когда поровнялись с посадкой акации, Бодров приказал приготовить гранаты. По одному спускались в кювет. В кустах что-то зашуршало, щелкнул затвор:

— Хенде хох!

Бодров размахнулся гранатой:

— Я тебе дам "хенде хох"!

— Мичман!

— Валерка!

— Так точно. Валерий Косотруб — сын собственных родителей!

— Уф! — вздохнул мичман. — Чуть я тебя не взорвал, сукиного сына!

— Чуть я тебя, товарищ мичман, не пустил на дно — рыб кормить!

Из кустов вышли Земсков, Журавлев и разведчик казах Иргаш.

— Мы уже разбили огневую, — сказал лейтенант. — Ведите сюда дивизион.

Не прошло и четверти часа, как на Егорлыкскую обрушились гвардейские залпы. Арсеньев не пожалел снарядов — утром привезут новые.

Розовое зарево разлилось по небу. За выпуклостью невысокого бугра поднялось пламя. Невидимые прежде, встали на фоне пламени черные стога. Потом их заволокло дымом. Моряки смотрели на далекий пожар, который разгорался все более и более. Вероятно, горели бензоцистерны.

Арсеньев вспомнил Констанцу. Как и тогда, он не сомневался, что дерзкий налет не пройдет даром. Нужно было уходить как можно скорее. Дивизион отошел километров на пять назад и расположился в посадке, среди колючих акаций. Развернули рацию. Прикрывая ладонью крохотный огонек, освещающий шкалу, радист вызывал опергруппу:

— "Волга", "Волга", я "Дон", я "Дон"... "Волга"! Прием...

Арсеньев, Яновский и все три комбата сидели на траве рядом с рацией. Молча курили в рукав. До них донеслись разрывы снарядов.

— Бьют по нашей огневой. Вовремя ушли, — сказал Яновский. — Ну, как там в эфире?

Радист снова начал свое:

— "Волга", "Волга"... Ага, есть! — Я "Дон"! Прием, прием... — он повернулся к Арсеньеву. — Шифровка, товарищ капитан-лейтенант.

Арсеньев потребовал таблицу для расшифровки, но таблицы не было. Она осталась в сумке у Будакова. Начальник штаба забыл о ней, уезжая в Песчанокопское. Забыл и Арсеньев.

Радист сказал в микрофон:

— Передавайте открытым текстом.

Прошло несколько секунд. Радист снова обратился к командиру дивизиона:

— У аппарата пятьсот пятый.

— Что он говорит?

— Ругается, как водолаз. Требует вас. "Волга", "Волга", я — "Дон"! У аппарата — товарищ семьдесят.

Арсеньев взял трубку, нажал клапан:

— Я семидесятый. Задание выполнил. Потерь нет. Прием.

В трубке раздался голос Назаренко:

— Назад не возвращайтесь. Вы отрезаны — танки в Песчанокопской и Белой Глине. Постараюсь помочь. Достаточно ли "огурцов"? Больше ничего сказать не могу — ваша оплошность. Прием.

Арсеньев сжал клапан так, что хрустнула трубка:

— Вас понял. "Огурцов" маловато. Назад не пойду, — он отдал трубку радисту.

"Огурцов", то есть снарядов, действительно было маловато, меньше дивизионного залпа. Будь их побольше, Арсеньева не смутило бы положение дивизиона. Но сильнее всего его волновала судьба тех машин, которые должны завтра днем прийти в Песчанокопскую с грузом снарядов.

Арсеньев и Яновский вышли на край посадки. Здесь они сели на траве у канавы и выработали план почти невероятный по дерзости, но единственно возможный. Он основывался на том, что и дивизион, и машины с боезапасом находились внутри обширного клина, обращенного углом на юг. Сторонами этого клина были дороги, занятые противником. Арсеньев и Яновский решили послать небольшой отряд, который должен найти транспорт с боезапасом и привести его к дивизиону, минуя Песчанокопскую. Но сможет ли дивизион продержаться до прибытия снарядов? Мощный удар, нанесенный только что по скоплению танков, повышал этот шанс. Но кого послать? Николаева? Под Ростовом он показал, что умеет решать самостоятельно самые неожиданные задачи. Отвага его — вне всяких сомнений. Он — из шестерки с "Ростова".

— Да, Николаев! — решил Арсеньев. — Как ты смотришь?

Яновский ответил не сразу. Арсеньев ждал. Само собой получилось так, что в последнее время он не принимал без Яновского ни одного серьезного решения. Прежнее недоверие и ревнивая подозрительность Арсеньева постепенно рассеялись на степных дорогах. Он не заметил, как комиссар стал необходим ему. Что касается Яновского, то его отношение к командиру проделало другую эволюцию. Арсеньев с самого начала был для него героем, лучшим командиром, какого только можно было пожелать. Но и у лучших есть недостатки. Яновский знал недостатки Арсеньева и не скрывал этого. Эти недостатки были продолжением достоинств капитан-лейтенанта. Смелость переходила в лихость, твердость — в суровую холодность, требовательность граничила с безжалостностью к себе и другим, а чувство собственного достоинства — с высокомерием. Конечно, за несколько месяцев не мог измениться характер много пережившего, цельного человека, но за эти месяцы изменилось отношение самого Яновского к Арсеньеву. Теперь он не только уважал, но и любил его, как любят близкого человека — брата или сына, со всеми его качествами — плохими и хорошими. Яновский родился всего на шесть лет раньше Арсеньева, но он чувствовал себя старше на целое поколение. Когда одиннадцатилетним мальчишкой Арсеньев еще гонял голубей, Яновский уже ушел с завода по первой комсомольской мобилизации на Колчака. Теперь за его плечами было двенадцать лет партийного стажа, а Арсеньев стал коммунистом только в начале войны.

Яновский хорошо изучил характер командира дивизиона. Он никогда, прямо с порога, не отвергал решения Арсеньева. Он задавал вопрос, вспоминал какую-нибудь деталь. Иногда одно вскользь брошенное слово комиссара меняло решение упрямого, самолюбивого командира части.

Так было и на этот раз.

— Николаев? Хорошо, — ответил, наконец, Яновский. — А Баканов? Справится он?

"Действительно, справится ли командир взвода Баканов, если батарее придется действовать самостоятельно? — думал Арсеньев. — Этот добродушный силач — человек удивительной смелости. Иногда кажется, что он даже не храбр, а просто не понимает опасности. Басит потихоньку да делает не спеша свое дело и всегда успевает. Но сможет ли он самостоятельно командовать батареей в такой сложной обстановке? Пожалуй, действительно не следует отсылать комбата".

Яновского смущало и другое: Николаев — отличный артиллерист, лучший комбат в дивизионе — настоящий моряк. Он давно освоился на суше. Но все-таки не лучше ли послать на ответственнейшую задачу, которая может решить судьбу дивизиона, сухопутного командира-разведчика, уже привыкшего к путанице степных дорог, человека не менее смелого, чем Николаев?

Комиссар знал, на ком, в конце концов, остановится выбор, но вместо того, чтобы хоть чем-нибудь умалить достоинства Николаева — соратника Арсеньева по лидеру "Ростов", он похвалил другого моряка с лидера:

— А знаешь, Сергей Петрович, из мичмана Бодрова складывается толковый разведчик!

Это был хитрый ход.

— Да, Бодров — прирожденный разведчик, — согласился Арсеньев. — В случае чего он сможет заменить Земскова. Пошлем Земскова.

Именно этого хотел комиссар. Он кивнул головой:

— Вызывай Земскова. Я думаю, вам лучше устроиться в кабине боевой машины, чтобы можно было разобраться по карте.

В кабине было душно. Стекла подняли и завесили их снаружи плащ-палатками. Ярко горел аккумуляторный фонарь. Земсков разложил на коленях свою заслуженную карту.

Арсеньев долго смотрел на юношу, будто видел его впервые. Высокий лоб, синие спокойные глаза с длинными ресницами кажутся еще светлее от густого загара. Между бровей легла глубокая бороздка. Слишком рано.

— Сколько вам лет, Земсков?

— Двадцать четыре.

Командиру дивизиона было на десять лет больше. Словно угадав его мысли, Земсков сказал вполголоса:

— Десять лет разницы — это пустяки.

Арсеньев не расслышал.

— Что вы говорите?

— Так, ничего, товарищ капитан-лейтенант. Стихи Багрицкого.

Арсеньев уже был занят картой. Мгновенная жалость к этому юноше, которого он посылал, может быть, на смерть, заслонилась настойчивой мыслью о снарядах. Их надо было добыть и привезти в дивизион во что бы то ни стало. Арсеньев обвел карандашом небольшой лесок.

— Мы будем здесь. Вы — едете в Развильное. Кратчайший путь — через Песчанокопское. Надо проскочить поселок с ходу — там немцы. Обратный путь выбирайте соответственно обстановке. На всякий случай подготовьте машины к взрыву. Кого возьмете с собой? Да вы что, волнуетесь?

Земсков провел ладонью по своему лицу:

— Нет, я спокоен, товарищ капитан-лейтенант. Возьму свою группу разведчиков на пулеметной машине, два автоматических орудия, отделение бронебойщиков с двумя ПТР, радиста, санинструктора.

— Бронебойщиков не дам. Одно автоматическое орудие по вашему выбору. Договоритесь о времени радиосвязи.

Он погасил фонарь. Разговор был окончен. Сборы заняли немного времени. Орудие Клименко выехало на шоссе, где стояла уже пулеметная машина Земскова. Кто-то тронул его за рукав. Земсков обернулся.

— Товарищ гвардии лейтенант, санинструктор Шубина прибыла в ваше распоряжение.

— Валяй в кузов, в наше распоряжение! — ответил из темноты Косотруб.

На девушке была надета через плечо толстая санитарная сумка. Выражение лица Людмилы нельзя было разобрать в темноте, только глаза блестели. Она подошла к Земскову вплотную, так, что он ощутил ее дыхание на своем лице. Земсков вспомнил, как заглянул к ней в палатку еще там — за Доном. Бойкая и развязная Людмила в присутствии Земскова обычно становилась какой-то скованной. У каменоломни под Ростовом, перевязывая Земскова, она была именно такой. Земсков решил тогда, что девушка просто напугана боем. Теперь она сама просилась на задание, с которого все они могли не вернуться.

— В какую машину мне садиться? — спросила Людмила.

— Да вы понимаете, куда я еду?

— Понимаю.

"Удивительная все-таки девушка, — подумал Земсков. — Что это: романтика или сознательная ненависть к врагу?"

Может быть, в другое время он нашел бы более простое решение, но теперь Земскову некогда было думать об этом.

— Скажите Горичу, чтобы прислал ко мне другого санинструктора. Бегом! — Он смягчился и добавил: — Мы поедем с вами когда-нибудь в другой раз, если...

Она всхлипнула и прижалась щекой к его руке.

— Что вы, Людмила? Дайте сумку. Я решил обойтись вообще без санинструктора.

Подошли Арсеньев и Яновский. Из кустов выезжала машина.

— Дадим вам еще одно орудие, — сказал комиссар. Он пожал руку Земскова. — Счастливо!

Из темноты послышался взволнованный голос Сомина:

— Товарищ лейтенант, первое орудие ПВО — ПТО к выходу готово.

Земсков обнял Сомина за плечи:

— Значит, снова вместе! Рад, что назначили именно тебя.

"Лучше бы послали другое орудие. Пропадет парень вместе со мной!" — подумал он.

— Назначили! Сам напросился! — с ненавистью прошипел Лавриненко. Белкин толкнул его локтем в бок:

— Молчи, "преподобный"! Сейчас тебе капитан-лейтенант даст за разговорчики.

Долговязый лопоухий радист Нурьев, дожевывая сухарь, вскарабкался в кузов и плюхнулся рядом с Косотрубом.

— Все? — спросил Арсеньев. — По машинам!

4. Сквозь огонь

Было еще далеко до рассвета, когда сквозь шум мотора Косотруб различил какой-то рокот. Звуки доносились сзади. Дорога взбежала на бугор. Отсюда видна была цепочка двойных огоньков. Они двигались по темной степи, как светящаяся гусеница. Косотруб стукнул кулаком по кабине. Машина остановилась. Сомнения не было. По той же дороге вслед за маленьким отрядом Земскова шла колонна танков. Уходить от них вперед — опасно. Можно наткнуться на боевое охранение. Земсков приказал съехать с дороги. Все три машины круто повернули влево и врезались в толщу подсолнечного поля. Оно шло под уклон к ручью. Остановились. Стало слышно, как плещет вода на перекате. Подсолнухи стояли вокруг плотной стеной, чуть шелестя шершавыми листьями. Раздвигая стебли, Косотруб и Журавлев пошли напрямик к дороге. Притаившись у края поля, они наблюдали. Вот показалась головная машина. Танки шли с полным светом и открытыми люками. За танками, как обычно, показались грузовики с мотопехотой.

Несколько машин почему-то остановилось. Остальные объезжали их, двигаясь по обочине, в двух шагах от того места, где залегли разведчики. Из остановившихся машин высыпали солдаты. Они громко разговаривали, перекликались, звенели котелками. Журавлев пополз доложить лейтенанту, что Косотруб будет ждать у дороги, пока немцы не уедут. Один из солдат, насвистывая, пошел прямо на Косотруба. В свете фар было видно, как он расстегивает штаны. Косотруб вытащил из ножен плоский штык. Дойдя до самых подсолнухов, солдат раздумал и вернулся назад. Он уселся прямо на дороге, не рискуя углубляться в темные заросли.

— Счастье его, — прошептал Косотруб, засовывая клинок в ножны.

Машины с немецкими солдатами оставались на шоссе до самого рассвета. Косотруб тоже оставался на своем посту. Солнце уже было высоко, когда подъехал открытый "мерседес" в сопровождении бронетранспортера. В легковой машине сидели какие-то большие чины в черных фуражках.

У Косотруба даже зачесались ладони, так хотелось ему швырнуть противотанковую гранату, но он хорошо помнил слова лейтенанта: "Если ты выкинешь какой-нибудь номер — погубишь нас всех и дивизион!"

"Такие шикарные фрицы уходят!" — с сожалением подумал Валерка, провожая глазами "мерседес". За ним тронулись и остальные немецкие машины.

Ночная задержка грозила сорвать выполнение задания. Земсков торопился выехать на шоссе. Первая машина выползла из подсолнухов, когда над полем бреющим полетом прошли два "Мессершмитта-110".

— Орудие к бою! — закричал Сомин.

— Отставить! — приказал Земсков. — Быстро в подсолнухи! Первыми не стрелять.

И снова машины ломали подсолнухи, уходя по разным направлениям в глубь поля. Но "мессеры" уже заметили машины. Срезанные крупнокалиберным пулеметом, валились стебли. Пригнувшись, Сомин побежал по просеке, проложенной еще ночью, нырнул в гущу, пополз, с трудом прокладывая себе путь. На залысине, где подсолнухи почему-то не росли, у сломанного сухого дерева, Сомин увидел яму. Самолеты зашли второй раз, поливая поле из пулеметов. Впервые Сомин был под огнем совершенно один. Ничего не видя, он бросился в яму, но зацепился за сук ремешком нагана и висел, пока сук не обломился. Где-то близко заработал счетверенный пулемет Калины. Оба орудия молчали. Сомина охватил стыд: "Что подумает лейтенант? Только бы поскорее добраться до орудия!" — Он бросался в разные стороны, но видел только ненавистные шершавые стебли. Тяжелые круги подсолнухов показывали ему свою зеленую изнанку. Наконец он выбрался на шоссе, где стояли все три машины. Самолеты уже улетели. В полуторке лежал раненый Калина. Один из бойцов из расчета Клименко был убит.

— Где ж ты был? — накинулся на него Земсков. — Косотруб и Белкин тебя ищут. Мы думали, ты убит. Морду тебе надо набить! Раз они нас обстреляли — терять нечего. Надо было открывать огонь, а вы все разбежались к чертовой матери!

Сомин никогда не слышал от Земскова ничего подобного. "Лучше бы в меня попала пуля!" — подумал он.

Лейтенант подавил вспышку гнева:

— Нельзя теряться! Рядом со мной ты — герой, а остался на минуту один — забыл обо всем.

Клименко уже получил свою порцию. Теперь он вместе с бойцами менял на машине пробитый скат. Было уже около двенадцати часов. Снова поехали вперед. День выдался особенно жаркий. К металлическим частям машины невозможно было притронуться. Лейтенант торопил шофера. Тяжелые "зисы" едва поспевали за полуторкой. Но Земскову определенно не везло. Вероятно, те же "мессеры", что обстреляли его машины, подожгли хуторок, через который пролегала дорога. Иссушенные зноем домики, амбары и стога сена полыхали. Взвиваясь по обеим сторонам узкой дороги, языки пламени соединялись над ней, образуя огненную арку. Объехать ее было невозможно, так как по бокам дороги шли глубокие канавы. Земсков решил проскочить сквозь огонь, несмотря на то, что его машины, накаленные солнцем, были загружены до предела боезапасом.

Лейтенант приказал облить водой кабины и борта машин, снарядные ящики, картонные пачки патронов. Воду вылили не только из анкерка, который везли с собой разведчики, но даже из всех фляжек.

— Ни черта из этого не будет, — ворчал Клименко, — лучше бы объехать полем. — Он подошел к глубокой канаве и, скривив губы, покачал головой: — Н-да! Попытаться можно, если подкопать...

Машина Сомина стояла рядом. Лавриненко поливал себе голову из фляжки.

— Слышь, командир!.. Старший сержант Клименко правильно говорит. Подорвемся мы там.

Сомин не стал ему отвечать.

— Все готовы? — спросил Земсков. — По машинам. Самый полный!

До горящего хутора оставалось метров пятьсот. Шофер разведчиков сразу набрал скорость. Гришин нажимал изо всех сил, стараясь не отстать. Приоткрыв дверку, Земсков посмотрел назад. Он увидел, что машина Клименко сбавляет скорость и останавливается.

— Трусы! Вперед! — закричал лейтенант. Огонь полыхнул ему в лицо. Отшатнувшись, он захлопнул дверцу. В стеклах кабин прыгало пламя. Те, кто был наверху, лежали плашмя, накрывшись мокрыми плащ-палатками. Когда горящий хутор остался позади, Земсков выглянул из кабины и увидел, что машины Клименко нет. Пришлось остановиться. Земсков дал бинокль Косотрубу и без слов указал на одинокий тополь. Матрос быстро вскарабкался на самую вершину. Он поднес бинокль к глазам и вскрикнул.

— Что там такое? — спросил лейтенант. В ответ он услышал пушечные выстрелы и взрыв. Косотруб не слез, а скатился с тополя:

— Товарищ лейтенант, ходу скорее! Два танка. Прямое попадание. Взорвались наши!

— А танки?

— Пошли в обход через канаву. Ходу, товарищ лейтенант!

Земсков понял все. Клименко всегда был не в меру осторожен. Пока он искал безопасный проход, подошли танки.

До Песчанокопской было еще далеко. В кузове стонал раненый. Иргаш придерживал его большую голову с бледными губами. Косотруб пытался натянуть плащ-палатку, как тент, но на быстром ходу это ему не удавалось.

Земсков развернул на коленях карту. Здесь поблизости был отмечен колодец. Значит, можно будет долить радиаторы, напоить раненого.

Но колодца, обозначенного на карте, не оказалось. Дорога шла на подъем. Колеса вязли в песке, как в снегу. Пришлось включить вторую скорость. Жара все усиливалась. Знойное марево стояло над степью. Горячая пыль обжигала рот, набивалась в глаза и под ногти. Гимнастерки, пропитанные потом и пылью, покрылись бурой коркой. Такого же цвета были и лица бойцов. В ушах у них гудело, очертания предметов расплывались перед глазами, а от мысли, что воды нет, жажда мучила особенно сильно.

Но дело было даже и не в этом. Перегретые моторы начали задыхаться. Из открытых радиаторов валил пар. Особенно плохо было с "зисом" Сомина. Мотор клокотал на высоких нотах с присвистом, с перебоями. В нем появился подозрительный стук.

— Еще минут пятнадцать такой езды — и поплавятся подшипники, — сказал Гришин. Сомин велел ему остановиться. Остановилась и передняя машина. Шоферы подняли капоты моторов, но нелепо было надеяться, что моторы остынут при такой жаре. Густая ржавая жижа бурлила на самом дне радиаторов.

Земсков приказал ехать дальше. Его шофер нехотя сел за руль:

— Все равно скоро станем. Не мы, так "зис". И тогда уже дальше не поедем.

Лейтенант сел на подножку, обхватив лицо ладонями. Он думал о том, что при такой работе моторов прорваться через Песчанокопское все равно не удастся. "Зря командир понадеялся на меня. Дивизион, наверно, уже в бою. Последние снаряды на исходе. Пошли в ход гранаты. Моряки дерутся из последних сил, как на лидере "Ростов". Может быть, комиссар приказал развернуть флаг. Он говорит людям: "Держитесь, братки, держитесь до вечера. Ночью Земсков доставит боезапас. Земсков не подведет, не такой он человек! А я сижу здесь на дороге и жду, пока добрый дядя привезет мне воду".

Земсков встряхнул головой. Морская фуражка упала в пыль. "Моряк называется! Будь на моем месте Николаев или даже Рощин, он нашел бы выход. Все равно поедем! Хоть пешком дойду и взорву снаряды, чтоб они не попали к немцам".

— Заводи моторы! — он поднялся и посмотрел на дорогу. На пригорке клубилось облачко пыли. Земсков подал команду "К бою!", велел разобрать гранаты. Разведчики залегли с автоматами по краям дороги. Сквозь стебельки чахлой выгоревшей травы Земсков видел, что облако пыли приближается. Оно двигалось очень медленно. Машина давно была бы здесь. "Что же это такое?" — недоумевал Земсков.

Облако пыли было поднято тремя крестьянскими телегами, нагруженными домашним скарбом. Это были беженцы. На передней телеге среди пропыленных красных подушек и дедовских сундуков сидели женщина с грудным ребенком и девочка постарше. Старик с клочковатой бородой держал вожжи. Заморенные лошади еле передвигали ноги.

Когда телега поравнялась с машиной, Земсков положил руку на понурую шею лошади. Старик натянул вожжи.

Земсков сказал только одно слово:

— Воды!

— У нас нет воды, — ответил старик и шевельнул вожжами. Женщина, державшая на руках ребенка, наклонилась к старику и зашептала на ухо:

— Надо им дать, отец. Смотри, какие они все измученные.

Старик замотал головой:

— Нет воды. Ате — вье!

Женщина передала ребенка девчонке и вытащила из-под матраца двухведерную бутыль, оплетенную ивовыми прутьями.

— Вот это — все, сынок. На три семьи. Отлей себе полведерка.

Лейтенант бережно принял бутыль, подошел к машине и тихо позвал:

— Калина, дружок, хочешь напиться?

— Умер Калина, — глухо отозвался Иргаш.

Земсков не проронил ни слова. Бойцы тянулись к нему с фляжками и котелками, но он отстранил их рукой и стал наливать воду в радиатор. Потом он направился к машине Сомина и вылил в радиатор всю воду до капли. Женщина только тихонько вскрикнула, а лейтенант сел в кабину и сказал: "Заводи!"

Он хотел закурить, но не смог, потому что черные с кровавыми трещинами губы не держали самокрутку.

Ожившие машины набирали скорость. Подъем кончился. Песок остался позади. Теперь дорога шла под уклон. Косотруб и Журавлев легли грудью на крышу кабины, выставив вперед автоматы. Уже видны были красные крыши, церковь и взорванная водокачка Песчанокопской.

— Давай, давай! Жми!

Стрелка спидометра приближалась к восьмидесяти. Телеграфные столбы проносились мгновенными призраками. Машины влетели в Песчанокопскую, как две торпеды.

На перекрестке у стансовета стоял открытый "мерседес". Двое пассажиров в черных мундирах со шнурами не успели даже понять, что это мчится на них, громыхая по булыжнику. Раздался взрыв противотанковой гранаты.

Все-таки Валерка выполнил свое желание. Не раньше — так теперь! Вторую гранату швырнул в бронетранспортер с охраной Журавлев. Завеса пыли скрыла машины.

— Вот это дали по-морскому! — сказал Косотруб.

Зенитный пулемет стрекотал всеми своими четырьмя стволами. Сзади слышалась беспорядочная стрельба из винтовок и автоматов, но, видно, бросок Косотруба наделал немало паники. Немцы были обескуражены.

"Кого это я шарахнул, интересно знать, — думал Валерка. — Не иначе — самого Гиммлера! Больно уж шикарная машина".

Проскочив поселок навылет, полуторка и "зис" неслись по шоссе, не сбавляя хода. Только теперь началось преследование. На повороте дороги, когда пылевая завеса отошла в сторону, Земсков, высунувшись из кабины, увидел мотоциклистов. Танков и машин, за исключением бронетранспортера, сопровождавшего Валеркиных "чинов", в поселке, вероятно, не было.

Земсков закричал Сомину:

— Огонь из орудия!

Но разве мог Сомин его услышать? Пулемет использовать было невозможно, потому что машина Сомина закрывала цель. Мотоциклисты приближались. Они уже были не дальше километра, когда Белкин начал освобождать от стопора ствол орудия. Его осенила мысль: "А что, если дать с ходу очередь снарядов! Стрелять с ходу вперед по наземной цели невозможно — мешает кабина. Но ведь нам-то надо назад!" — Белкин прекрасно знал, что такая стрельба не предусмотрена ни одним наставлением, но ведь били же реактивные установки прямой наводкой по танкам. Это тоже не предусмотрено.

Отвернув стопор, Белкин кинулся к штурвалу горизонтальной наводки:

— А-ну, по местам!

— Сумасшедший! — взвизгнул Лавриненко. — Что ты делаешь?

Не сходя с места, Белкин закатил ему затрещину. Уговаривать было некогда.

— Нулевые установки! — крикнул он. Голос Белкина не допускал возражений. Приказ был выполнен немедленно.

Вертикальный наводчик Тютькин замешкался. Он не мог пролезть на свое место. Обычно медлительный Писарчук уже успел поставить на ноль барабанчики скорости и дальности цели. Он тяжело упал на пустующее сиденье наводчика и схватился за вертикальный штурвал.

Мотоциклисты шли тесной кучкой по ровной, как стрела, дороге. Белкин нажал педаль. Трассы снарядов пронеслись над головами преследователей. Тряска и пыль мешали прицелиться как следует. Сомин, услышав выстрелы своего орудия, распахнул дверку, но перебраться на таком ходу с подножки в высокий кузов было невозможно.

— Бери ниже, Писарчук! — закричал он, стоя на крыле. Заряжающий едва успевал втыкать в приемник обоймы со снарядами. Белкин снова дал длинную очередь. Она ударила прямо в гущу. Сомин видел, как валились со своих машин мотоциклисты. Потом все скрылось в пыли.

Не доезжая до железнодорожной линии, идущей на Развильное, Земсков свернул на проселочную дорогу. За деревьями сверкнула вода. Это был всего лишь обмелевший небольшой пруд, полузасыпанный мусором. Дорога огибала его полукольцом. Грязный водоем показался Земскову прекраснее петергофского озера. Машины остановились. Пить воду Земсков запретил. Бойцы смочили лица, долили радиаторы. Пулемет и орудие стояли наготове. Никто не хвалил друг друга, не выражал восторга по поводу всего происшедшего. Люди были слишком взволнованы и утомлены. Только Сомин подошел к Белкину и молча обнял его здоровой рукой.

Нурьев развернул рацию. В тринадцать часов была назначена вторая встреча в эфире с дивизионом. Первую встречу, в девять часов, Земсков пропустил. В то время его атаковали "мессершмитты".

На дороге по той стороне пруда показалась машина, за ней следующая, еще одна — целая колонна. Сомин и Белкин бросились к орудию. Лейтенант отшвырнул котелок с водой, но не успел он подать команду "К бою!", как Иргаш закричал из кузова полуторки:

— Наши, наши!

По шоссе шли тяжело груженные "зисы" с белыми якорями на дверках кабин. В первой машине ехал начальник боепитания дивизиона инженер-капитан Ропак, смирный седеющий человек с больной печенью, любитель преферанса и крепкого чая. Он терпеливо переносил тяготы походной жизни и аккуратно выполнял все, что от него требовалось. Накануне инженер-капитан сильно волновался из-за того, что выезд задержался на несколько часов по вине начальника артсклада.

Ропак не на шутку испугался, узнав от Земскова, что Песчанокопская, куда он преспокойно вел десять грузовиков с реактивными снарядами, занята немцами. Он хотел тут же повернуть назад.

— Поймите вы, капитан! Мне приказано привести эти машины в дивизион, — возражал Земсков.

Ропак не соглашался. Он намерен был ехать только на восток или на юго-восток.

— Дивизион прорвется, мы встретимся с ним где-нибудь тут, — он тыкал в карту Земскова пальцем, на котором блестело толстое обручальное кольцо, — и вы выполните приказ.

— Мы туда не доберемся. — Земсков отнял у него карту. — После нашего прорыва через Песчанокопское за нами обязательно будет погоня. Нас будут искать по дороге на Развильное или южнее, а мы вот возьмем и поедем на северо-запад, навстречу дивизиону. Видите эту степную дорожку?

— Прямо к немцам? Вы понимаете, что вы говорите? Можете ехать куда угодно, а я отвечаю за секретные снаряды.

— Снаряды успеем взорвать в последний момент.

Ропак ничего не желал слушать.

— Лейтенант, я старше вас и по возрасту и по званию. Позвольте мне делать то, что я считаю нужным.

Земсков потерял терпенье. Каждая минута была дорога. Он отвел капитана в сторону и сказал ему на ухо:

— Если вы не поедете немедленно, я вас расстреляю на месте.

— Да как вы смеете грозить мне?! Вы...

Ропак встретился глазами с лейтенантом и замолчал. Яростный взгляд светлых глаз, ввалившихся от усталости, напомнил ему Арсеньева в минуты гнева. Он понял, что этот юноша не замедлит выполнить свое намерение.

Ропак сгорбился, опустил голову и пошел к своей машине.

— Делайте, как хотите, сейчас вы — старший!

— Нурьев! — позвал Земсков. — Есть связь с дивизионом?

Радист покачал головой, зажатой в наушники:

— Дивизион не отвечает.

5. Встреча

Дивизион не мог ответить, потому что в это время он был в бою. Еще ночью, вскоре после отъезда Земскова, Арсеньев послал Николаева и Бодрова с радистом на наблюдательный пункт.

Наблюдательный пункт был выбран удачно. Он находился километра на полтора впереди и чуть правее посадки, где замаскировались боевые машины первой и второй батарей. Третью батарею старшего лейтенанта Пономарева Арсеньев отвел назад, чтобы иметь резерв.

Ночью на наблюдательном пункте услышали гул движущихся танков. Но сколько ни всматривались Николаев и Бодров, они ничего не могли разобрать во мраке, который стал особенно густым, когда догорел пожар в станице.

Вскоре шум прекратился. В станице время от времени взлетали ракеты. Вероятно, немцы боялись ночной атаки.

Утром наблюдатели осмотрелись. По обеим сторонам дороги лежало перед ними скошенное поле. На дальнем его краю виднелись стога. Мимо этих стогов дивизион проезжал ночью на свою первую позицию. Николаев тщательно осмотрел в бинокль всю местность. В степи было тихо. Ничто не напоминало о войне. За ночь улеглась на дороге пыль. Блестела роса. Утренние птицы спешили вдоволь нащебетаться до наступления жары. Заяц-русак, задрав куцый хвост, пересекал поле. Николаев следил за его бегом. Зверек спешил преодолеть открытое пространство и юркнуть за ближайший стог. Но, не добежав нескольких метров до своей цели, заяц остановился и вдруг помчался в обратном направлении, будто за ним гналась стая собак. Что его могло испугать? Николаев стал присматриваться. "Черт возьми, ведь этого стога у самой дороги ночью не было. Да и вообще стогов было меньше!" Теперь он не выпускал из поля бинокля стог, испугавший зайца. Там что-то еле заметно пошевелилось. Другой стог сам собой двинулся вперед и снова замер.

Николаев больше не сомневался. Расчеты заняли несколько секунд. Получив радиограмму, Арсеньев немедленно открыл огонь. С наблюдательного пункта было хорошо видно, как разлетелось сено, маскировавшее танки. Два танка загорелись, остальные повернули обратно. Через некоторое время они появились снова, и снова Арсеньев заставил их отойти. Так повторялось несколько раз.

Вероятно, ночные залпы по станице причинили немало ущерба врагу. На дивизион наступало гораздо меньше машин, чем можно было ожидать, но немецкие танкисты изменили тактику. Они начали охватывать дивизион с флангов. Николаев разгадал этот маневр и сообщил о нем Арсеньеву. Отходить было невозможно. Это понимали все — от Арсеньева и Яновского до любого из матросов. Прекрати дивизион огонь, повернись он спиной к врагу, и танки тут же перейдут в атаку, засыпят снарядами, догонят и уничтожат. Тут-то и пригодилась одна батарея, оставленная Арсеньевым в резерве. Она выскочила вперед и приняла на себя загибающийся правый фланг танков. Только одному танку удалось прорваться вперед. Времени на перезарядку не было. Командир огневого взвода Баканов и двое матросов с гранатами в руках поползли навстречу танку. Пулеметная очередь хлестнула над их головами, прижав людей к земле. Казалось, нет силы, способной оторвать их от колючей стерни.

Баканов смотрел на приближающийся танк. Это длилось несколько секунд, а может быть всего одну секунду. За спиной у троих моряков была батарея. Там, на первой боевой машине, тщательно завернутый в брезент, лежал бело-голубой Флаг миноносца. В кратчайший промежуток времени, не измеряемый никакими секундомерами, Баканов представил себе этот флаг, развевающийся на кургане под Ростовом, среди засыпанной снегом московской площади, на гафеле лидера "Ростов", которого Баканов никогда не видел. Он вскочил и, пригибаясь, побежал вперед. Над головой лейтенанта прошуршал танковый снаряд. Баканов оступился, упал, мелькнула мысль, что это конец. Танк с лязгом пронесся мимо него. В этот момент раздался взрыв противотанковой гранаты. Ее бросил матрос Ефимов, который бежал вслед за Бакановым. Танк с грохотом завертелся на перебитой гусенице, стреляя куда попало. Ни один из троих, ни Баканов, ни матросы не видели, что на батарею движутся еще два танка. Их видел Шацкий. Его боевая машина еще не стреляла, но бывший кочегар уже успел со своими бойцами подрыть землю под передними колесами. После ростовского боя он взял себе за правило всегда быть готовым к стрельбе прямой наводкой.

Не ожидая ничьей команды, Шацкий выпустил восемь снарядов по приближающимся танкам.

Арсеньев вскочил на крыло одной из машин и направил ее в брешь, образовавшуюся после залпа Шацкого. Прямо по стерне машины вырвались на дорогу. Последней отошла третья батарея. Она задержала своим залпом танки, наступавшие с фронта. Яновский был здесь. Он еще раз осмотрел всю огневую позицию. Несколько танков догорали среди поля, и уже занималась сухая, как порох, стерня. Яновский наклонился над телом убитого матроса. Вынул из его кармана комсомольский билет. Его окликнули с автоматического орудия Омелина. Эта машина уходила самой последней. Комиссар встал на подножку.

Дивизион уходил по узкой степной дороге на северо-восток. Было уже около трех часов дня. На боевых машинах не оставалось ни одного снаряда, но Арсеньев верил, что ему удастся вывести свою часть. Встречный бой с танками, завершившийся победой моряков, дал возможность оторваться от врага, но уже появился новый противник. Бойцы задирали головы, стараясь различить среди слепящего солнечного света ненавистные очертания "юнкерсов". Но бомбардировщики пролетели стороной, не заметив дивизиона.

Полтора десятка машин, из которых две пришлось тащить на буксире, продолжали свой путь на северо-восток. Они остановились часа два спустя на перекрестке дорог, у сожженного хутора. Нужно было дать хотя бы краткий отдых людям, долить воду в радиаторы, перевязать раненых.

Арсеньев пошел вдоль колонны. Он встретил Яновского и комбата Пономарева.

— По этой дороге должен был возвратиться Земсков с боезапасом, — сказал Арсеньев. — Будем ждать.

Ехать дальше было рискованно, но и стоять на месте представлялось не менее опасным. Моряки заняли круговую оборону. У них ведь еще оставались винтовки, гранаты, противотанковые ружья и несколько десятков бронебойных снарядов на орудии Омелина.

Только когда начало смеркаться, Арсеньев решил двинуться. Он обошел свой "степной корабль", приказал подготовить боевые машины к взрыву на случай, если снова встретятся танки.

Из-под вечернего облака выплыла пара "мессершмиттов"-охотников. Они летели медленно, выискивая добычу для завершения дня.

Матросы залегли в канавах у дороги и в воронках от авиабомб. Вокруг этого хутора их было немало. Орудие Омелина изготовилось к бою.

Не долетев до дивизиона, "мессершмитты" что-то заметили с восточной стороны бугра. Они скользнули туда, и за бугром застучала короткая очередь автоматической пушки. В небо протянулись трассы зенитных снарядов. До этого орудия было не более километра. Арсеньев приказал Бодрову разузнать, что там происходит.

Когда Бодров перебрался через высотку, он увидел у самой дороги груженые "зисы" с белыми якорями на кабинах. Отогнанные зенитным огнем, самолеты улетели. У орудия стоял лейтенант в морской фуражке. Это был Андрей Земсков.

6. Моряки и казаки

Доклад Арсеньева генералу Назаренко был краток:

— Провели встречный бой с танками, уничтожили двенадцать машин, затем, получив снаряды, двигались всю ночь. На рассвете снова вступили в бой, рассеяли до батальона мотопехоты, подавили гаубичную батарею и вот пришли сюда, в Михайловское. Убитых — двадцать один, раненых восемнадцать, потери боевой техники — одно автоматическое орудие.

Если бы Арсеньев захотел рассказывать все подробно, то это заняло бы несколько часов, но у генерала не было времени, а сам Арсеньев едва держался на ногах от усталости.

— Вот что, Сергей Петрович, — сказал генерал. — Как нам ни трудно сейчас, твоим людям надо отдохнуть. Веди дивизион в Ладовскую балку. Даю двое суток на отдых. И про наградные листы не забудь. Дело вы сделали большое. По сведениям армейской разведки, в Егорлыкской уничтожен вашими залпами штаб дивизии СС, склад горючего и много техники. Кстати, вчера командир этой самой дивизии, как стало известно, был убит вместе с представителем ставки. Кто-то бросил гранату в их машину.

— А где это случилось, товарищ генерал?

— В Песчанокопской. Ты что-нибудь слышал об этом?

— Слыхал, товарищ генерал! Машину взорвал наш разведчик из группы Земскова, которую я посылал за снарядами в Развильное.

Назаренко даже присвистнул от удивления:

— Ну и моряки! — Он повернулся к окружавшим их командирам из других частей — комната была полна народу. — Вы понимаете, товарищи, в чем главная ценность рейда дивизиона моряков? Они доказали нам всем, что при теперешней ситуации можно и нужно действовать на территории, охваченной немецкими танковыми клиньями. Немцы идут вперед, сбивают наши заслоны, жгут станицы, но контролировать всю захваченную территорию до подхода пехоты мотомехчасти не в состоянии!

Арсеньева засыпали вопросами. Один интересовался стрельбой прямой наводкой по танкам, другой спрашивал о связи, третий о движении колонны по территории, захваченной врагом. Все это были боевые командиры-артиллеристы, которым за последний месяц десятки раз приходилось отражать атаки танков. Многие по праву могли гордиться не менее дерзкими операциями, чем та, которую осуществил стоявший перед ними хмурый моряк. Но вряд ли кому-нибудь из них пришлось за одни сутки совершить подобный маневр среди вражеских войск, уничтожив ядро танковой дивизии вместе с ее командованием.

Еще больше расспросов было в самом дивизионе, когда боевые машины пришли в Ладовскую балку. Здесь уже сутки находились дивизионные тылы — штабной фургон, походная ремонтная мастерская-летучка, машины вещевого снабжения, продсклад, бензоцистерна, аккумуляторная станция. Для людей, которые обслуживали эти машины, сразу нашлось много работы. В штабе составляли боевые донесения, подсчитывали расход боезапаса, писали наградные листы. Слесаря и механики приводили в порядок машины. Целая очередь выстроилась в каптерку. Шацкий требовал новую шинель, но в небольшом запасе, которым располагал дивизионный баталер, не нашлось шинели, способной вместить широкие плечи кочегара. Пришлось выдать ему бушлат. Сомин потерял свою пилотку на подсолнечном поле во время налета "мессеров". Теперь он уходил со склада в новенькой черной фуражке — мичманке, какие носят на флоте старшины.

Всюду, куда ни посмотришь, — клеили, чинили, ремонтировали. Но нельзя было ни склеить, ни починить, ни отремонтировать никого из тех, кто еще вчера стоял рядом, подавал снаряд, просил или сам предлагал закурить, а сегодня уже вычеркнут из списков подразделений и вписан в другую книгу, называемую на штабном языке "Список безвозвратных потерь".

На опушке рощицы в Ладовской балке появился холмик с латунным якорем, выпиленным из снарядной гильзы. Тут похоронили тех, кто умер от ран на обратном пути. Уже немало таких якорей оставили матросы в степи, и все-таки потери дивизиона были невелики по сравнению с потерями других частей.

Тяжелораненых увезли в армейский госпиталь. Тех, кто отделался пустяками, взял в свои руки Юра Горич. Руки его были больше приспособлены для автомата, чем для пинцетов и ланцетов. Перевязывая раненого, он ворчал, забавляя своих пациентов:

— Неосторожно себя ведете. Кто тебя просил ловить задом этот осколок? Если нужен кусок железа, ловил бы в руки!

Матрос, закусив губу, терпеливо ждал, пока Горич извлечет неглубоко засевший в мягком месте осколок.

Глядя на неунывающего военфельдшера, начинали острить и раненые:

— А тебе-то что больше делать? Медицинская твоя душа!

Все хорошо знали, что старший лейтенант медслужбы Горич уже неоднократно подавал рапорт с просьбой перевести его в батарею, хоть заряжающим, и всякий раз он получал за эти рапорты нагоняй от Яновского.

К санитарной машине, около которой натянули большую палатку с красным крестом, подошел инженер-капитан Ропак. На этот раз и ему пришлось побывать в переделке, да еще в какой!

— Как уважаемая печень? Порошочки сейчас дадим, — Юра Горич рылся в аптечном ящике.

— Какая, к черту, печень! Разве не видите, что у меня забинтована голова?

— И в самом деле! — притворно удивился Горич. — Вот проклятый Земсков! Мало, что сам лезет, куда не следует, еще людей с собой тащит.

Но Ропак вовсе не был расположен ругать Земскова. Он охотно рассказывал всем о том, как колонна с боезапасом шла навстречу отрезанному дивизиону. Свой первый разговор с Земсковым инженер излагал несколько произвольно, но дальше уже придерживался фактов.

— Эти молодые люди не очень вежливы, — Ропак сделал паузу, подняв волосатый палец с обручальным кольцом, — но у них есть множество превосходных качеств.

— Что вы, Марк Семенович! — сказала Людмила, которая перебинтовывала ему глубокую ссадину на лысине. — Я считала, Андрей — очень культурный парень.

— А разве я возражаю? Он — ленинградец! Вы понимаете? Тот, кто знал старых петербуржцев...

— Какой же он старый, Марк Семенович?

— Подождите, девушка. Ленинградца всегда можно отличить по выдержке, вежливости, такту.

Шофер Ваня Гришин ехидно улыбнулся. Он-то слышал, как Земсков разговаривал с инженером.

Людмилу не интересовали типические черты ленинградского характера. Она закончила перевязку и ласково провела ладонью по затылку Марка Семеновича. Тот от удивления выпучил добрые и без того выпуклые глаза.

— Марк Семенович, душенька, вы не знаете, где сейчас Земсков?

После встречи дивизиона с колонной боезапаса начальник разведки тут же уехал вперед. Людмила так и не видала его. Встречный бой под Егорлыком и все дальнейшие события представлялись ей, как в тумане. Она думала только об Андрее, который находится в еще более опасном месте, и совершенно забывала о том, что может сама не возвратиться из этого рейда.

— Земсков в штабе, — ответил Ропак, — вы же понимаете, что все подробности нашего рейда представляют первостепенный интерес для высшего командования!

Земсков действительно был в штабе. Под диктовку майора Будакова писарь записывал сведения, которые сообщал начальник разведки.

— В семнадцать тридцать орудие сержанта Сомина сбило пикирующий бомбардировщик "Юнкерс-88", — рассказывал Земсков. — Если бы не Сомин, наш боезапас был бы взорван. Орудие открывало огонь более тридцати раз...

— Пишите, — перебил Будаков, — сбит один самолет. Все у вас, Земсков?

— Необходимо отметить действия расчета Сомина во время конвоирования колонны с боезапасом. Прошу отметить также, что инженер-капитан Ропак проявил большую выдержку во время налета и потом, когда мы встретили конный патруль противника.

Земсков не сказал о том, что этот патруль был уничтожен только благодаря его собственной смелости и находчивости. Но Будакова не интересовали никакие проявления героизма. Он уже хотел отпустить Земскова, когда в штабной фургон взобрался Ропак.

— Александр Иванович, я пришел специально, чтобы, как начальник боепитания, доложить вам об исключительной смелости и упорстве, проявленных лейтенантом Земсковым.

Будаков тщательно расправил свои усы:

— Вы, товарищи командиры, сговорились, что ли, расхваливать друг друга? Ну, какие там еще геройские подвиги?

Слушая рассказ инженера, Будаков нетерпеливо постукивал карандашиком по столу. Земсков попросил разрешения уйти и выпрыгнул из штабного фургона. Он чуть не сбил с ног Шубину.

— Людмила! Давно вас не видел! Ну, как вам все это нравится? Хорошо хоть со мной не поехали.

Людмила ждала, что Андрей скажет ей что-нибудь еще, но Земскову было не до нее. Он был возмущен тем, как безразлично отнесся начальник штаба ко всему, что ему было доложено.

В фургоне раздавались короткие очереди пишущей машинки, прерываемые неторопливым баском Будакова.

"Он мне еще не раз напакостит, — подумал Земсков, — ну, да черт с ним. Мое дело — разведка".

Людмила все еще стояла рядом.

— Вы сюда? — спросил лейтенант.

Она пришла специально, чтобы его увидеть, побежала стремглав, как только освободилась в санчасти, а он даже внимания на нее не обращает. Людмила ответила с деланой небрежностью:

— Да, сюда, к Александру Ивановичу.

— А! — сказал Земсков. — Ну, я пошел.

Людмила осталась стоять у штабного фургона. Из двери высунулась длинная голова Будакова:

— Пожалуйте, Людмила Васильевна!

Людмила подумала и вошла, но как только майор отослал писаря, она тоже поднялась, вытянув руки по швам:

— Разрешите идти, товарищ майор? — и, не дожидаясь разрешения, выпрыгнула из фургона.

Вечер уже наступил. Впереди была ночь и целый свободный день. Целый день отдыха! Кое-кто улегся пораньше спать, некоторые сели за письма.

По улице проехали шагом казаки — десятка два — три всадников на рыжих донских лошадях. Длинные тени скользили рядом с ними по дороге, по стенам хат.

Яновский писал письмо, хоть и не знал, когда и где удастся его отправить. Услышав цокот копыт, он посмотрел в окно и с удовольствием отметил ладную фигуру старшего лейтенанта, ехавшего впереди на поджаром гнедом жеребце с длинной шеей, тонкими мускулистыми ногами и маленькими копытами. Жеребец прижимал уши, пенил мундштук, косил большим золотым глазом на окна, горящие закатным огнем.

"Красивый конь", — подумал комиссар.

"...Приходится только удивляться, — писал Яновский, — выносливости и терпению наших матросов. Я думаю сейчас о том, что заставляет их так спокойно и твердо переносить невероятные трудности этих дней? Примеров подлинного героизма было столько, что просто не представляется возможным их описать. Сегодня и завтра мы сможем, наконец, отдохнуть..."

Наводчик второй батареи Ефимов тоже писал письмо. Он сидел на завалинке, сдвинув на затылок бескозырку, и сосредоточенно работал огрызком карандаша:

"...А если правду вам описать, так положение наше очень тяжелое. Авиация жмет с утра до ночи, не дает поднять голову, и каждый день ведем бои с танками. Иногда думаю: будь, что будет, все равно погибать, а посмотришь на капитан-лейтенанта Арсеньева или на комиссара Яновского, так становится стыдно. Им потрудней, к примеру, чем нам, посколько отвечают за нас всех, и перед высшим командованием тоже, а своей уверенности никогда не теряют, и из любых трудностей нас выводят с победой, как было, к примеру, вчера. И подвести их мы не имеем никакого полного права, видя такие примеры морского геройства".

Ефимов послюнявил карандаш, поднял глаза и просиял:

— Вот это жеребец! Англо-донец — красота!

Кавалерист гордо и весело взглянул на бойца в смешанной форме:

— Пиши, пиши, писатель! Чего рот раззявил? Давай сменяю жеребца на твой пароход!

Ефимову хотелось ответить что-нибудь не менее остроумное, но всадник тронул шпорами бока лошади в тех местах, где густо-коричневая блестящая шерсть переходила в нежную желтизну подпалин. Жеребец перебрал передними ногами, натянул повод и пошел крупной, размашистой рысью, а остальные лошади, поспевая за ним, перешли на короткий галоп. Маленький отряд скрылся, подняв облако вечерней пыли, пронизанной отлогими лучами.

Писарчук стоял на вахте у орудия. Он тоже смотрел на всадников, пока они не скрылись, потом его внимание привлек подозрительный гул. Привычно взглянув на залитую солнцем сторону неба, он заметил вдалеке несколько самолетов.

По сигналу "Воздух!" расчет занял места на орудии. Сомин навел бинокль и увидел три тяжелых транспортных самолета "Дорнье-216" в сопровождении истребителей. Стрелять по ним на таком расстоянии было бесполезно. Самолеты прошли стороной, и Сомин скомандовал "Отбой!", а вскоре с юго-востока донеслись винтовочные выстрелы и пулеметные очереди.

Минут через десять по селу пронесся карьером кавалерист, видимо из того самого отряда, который только недавно проехал в обратном направлении. Всадник резко осадил лошадь рядом с группой моряков, которые курили у колодца, беседуя с двумя женщинами. Здесь же находился, конечно, и Косотруб. На сей раз его гитара была украшена голубым бантом.

— Где ваш командир? — крикнул кавалерист. — Высадился воздушный десант.

Яновский вышел из избы, застегивая на ходу китель:

— Где десант? Сколько примерно человек?

— Там, в роще, прямо по шоссе. Человек сорок парашютистов с пулеметами. А может, больше.

— Скачите к вашему командиру. Из рощи никого не выпускать! Будем через десять минут.

Яновский задумался только на мгновенье: "Пожалуй, обойдусь без Арсеньева, и десант упускать нельзя. Обойдусь без Арсеньева!"

Он взял две боевые машины из второй батареи. "Этого, пожалуй, хватит".

Солнце уже село, когда "студебеккеры" остановились на пригорке, не доезжая полутора километров до рощи, обложенной со всех сторон редкой цепочкой спешившихся кавалеристов. Неподалеку, в ложбинке, стояли коноводы с лошадьми.

— Командир, ко мне! — крикнул Яновский с подножки машины. Подскакал старший лейтенант на англо-донском жеребце. Яновский уже принял решение.

— Накапливайтесь вон в той балочке. Атака немедленно после залпа. Людей с противоположной стороны рощи уберите.

Чернявый казак быстро сообразил, что от него требуется. Он не впервые встречался с "катюшей".

— Слушаюсь, товарищ начальник. Все ясно!

Орудия уже были наведены. Яновский махнул рукой:

— Залп!

Зашипели, завыли реактивные снаряды, и, как только раздались разрывы, казаки наискосок из ложбинки помчались в атаку с обнаженными клинками над головой. Моряки хорошо видели с пригорка, как они рубили на скаку выбегавших из горящей рощи парашютистов. Двое фашистов вытащили из рощи пулемет и уже готовы были открыть огонь в упор по казакам, но на них налетел старший лейтенант на гнедом жеребце. Дважды сверкнул клинок. Пулемет не выпустил ни одной пули.

Все было кончено в течение нескольких минут. Яновский подождал, пока кавалеристы прочесывали рощу, чтобы в ней никого не осталось. Снова подъехал командир казаков. Ефимов сказал другому матросу:

— В первый раз вижу кавалерийскую атаку. Как в кино!

Казак подмигнул ему, как старому знакомому:

— А ваш пароход — тоже ничего! Так дали, что и нам, почитай, нисколько не оставили.

— Не пароход, а корабль, — серьезно поправил Ефимов, — корабль в степи!

Эти слова любили повторять в дивизионе.

— Как ваша фамилия? — спросил Яновский казачьего командира. — Передайте вашему начальнику, что комиссар гвардейской морской части объявил вам благодарность.

— Старший лейтенант Шелест, — четко ответил кавалерист, прикладывая ладонь к козырьку. — Передам лично генералу Кириленко, как моряки взаимодействовали с казаками.

В то время как Яновский со своими двумя машинами возвращался в Ладовскую балку с юга, с севера въехал в станицу лейтенант Рощин. Он положил на стол перед Арсеньевым боевое распоряжение: "Задержать танковые колонны в районе поселка Хлебороб".

— Отдохнули... — сказал Арсеньев.