Глава XI. "Голубая линия"

1. Кубанская столица

Кубанская столица — Краснодар — переживала первые месяцы после освобождения. Город, еще заваленный щебнем, изрытый воронками, медленно приходил в себя от пережитых потрясений. Многие большие дома на главной улице — Красной — были взорваны при отступлении гитлеровских войск. Тавровые балки, причудливо изогнутые и исковерканные, торчали из провалов стен. Обвалившиеся перекрытия и простенки лежали внутри разрушенных зданий, уже поросшие травой, которая как будто стремилась скрыть от глаз эти безобразные груды. Трава рвалась отовсюду. Она пользовалась любым промежутком между штукатуркой и ржавым железом, чтобы выскочить наружу. Бледно-зеленые стебельки вставали щеточкой над булыжником и между тротуарными плитами. Бурьян вымахнулся по верхам стен, лишенных кровли, и над искореженными крышами, лежащими прямо на земле.

Может быть, именно благодаря обилию зелени и цветов мрачная и жестокая картина раздавленного, окровавленного города казалась не такой страшной. За зеленью бульваров не видны были обшарпанные фасады и черные дыры окон. Белая акация, которая так украшает южные русские города, цвела и здесь. По вечерам ее сильный медвяный аромат брал верх над запахом бензина и горелого машинного масла, характерным для любого населенного пункта, лежащего на пути к фронту.

Еще не пришло время, когда дома обрастут дощатыми помостами и розовый свежий кирпич ляжет на изломы почерневшего старого кирпича, опаленного войной. Однако уже сейчас город пытался наладить нормальную жизнь. С утра гудела рыночная площадь. Полотняные полосы, прибитые четырьмя гвоздями у дверей домов, сообщали наскоро написанными неуклюжими буквами о том, что здесь находится булочная или столовая, юридическая консультация или аптека. По расчищенным рельсам улицы Красной прошел первый трамвай. За ним бежали мальчишки, а сердитый кондуктор совсем по-мирному грозил им пальцем с задней площадки.

С утра до вечера люди переполняли главные улицы, магазины, скверы, недавно открывшиеся советские учреждения, где подчас не хватало не только столов, но и сотрудников. У каждого из жителей города обнаружилось множество неотложных дел. Люди вышли из состояния скованности, освободились от страха, вырвались на свежий воздух, как та зеленая трава, что пробилась среди развалин. Женщины, молодые и пожилые, мужчины постарше и подростки обоего пола торопились наверстать время, вырезанное из жизни многомесячным оцепенением фашистской оккупации, рамками комендантского часа, распоряжениями властей, всегда заканчивавшимися одной и той же угрозой: "Расстрел". Клочки этих белых листков, которыми были заклеены все углы и афишные тумбы, еще оставались кое-где, как пятна смертельной болезни на теле выздоравливающего.

Молодые мужчины в гражданской одежде почти не встречались на улицах Краснодара. Война уже давно надела на них гимнастерки и кирзовые сапоги и забросила с берегов Кубани в другие города, к другим рекам. Зато в Краснодаре можно было увидеть тысячи мужчин в гимнастерках и кителях — уроженцев Сибири и Ленинграда, Баку и Алма-Аты, Кавказа, Алтая и других мест нашей большой земли. Попадались и женщины в военной форме — главным образом врачи и сестры из многочисленных госпиталей. Их узнавали по маленькой золотой чаще на погонах, из которой аллегорическая змея пила напиток мудрости.

Статная черноволосая девушка, остановившаяся у центрального сквера, не имела этой эмблемы. Ее помятые полевые погоны были украшены стремительными молниями — знаком военных связистов. Девушка не отрывала взгляда от дома на противоположной стороне улицы. На воротах чернели острые готические буквы: "Feldskommandatur", перечеркнутые накрест двумя энергичными мазками красной краски. Повыше той же краской было написано: "Хозяйство Назаренко".

Когда у открытого окна второго этажа появился смуглый, нестарый еще человек с генеральскими погонами на летней гимнастерке, девушка рванулась вперед и побежала через улицу. Она хотела что-то крикнуть, но в это время окно закрылось. Тогда она решительно подошла к калитке в воротах и стукнула по ней кулаком. Калитка приоткрылась. Пожилой солдат вышел на тротуар и укоризненно покачал головой:

— Ну, сколько раз тебе надо объяснять? Генерал занят. Шестнадцатый раз говорю. И какие у тебя могут быть дела к генералу?

— Да поймите вы, — начала девушка, наступая на солдата, — мне надо...

— Ничего я не обязан понимать! Не имею права пускать посторонних, да еще, так сказать, женского рода.

— Вот чудак! Какая же я посторонняя? Вы хоть выслушайте меня, а то, честное слово, будет хуже!

Лицо солдата выразило неподдельное страдание:

— И что за напасть на меня навалилась! Уйди, говорят тебе, а будешь скандалить — прямо в Особый отдел! Ясно?

У ворот затормозил изрядно потрепанный "виллис", весь в комуфляжных желто-коричневых пятнах. Из машины вышли двое моряков: высокий капитан 2 ранга с Золотой Звездой Героя и коренастый подполковник береговой обороны.

— Людмила! — радостно закричал подполковник. — Вот так встреча!

— Владимир Яковлевич! Вы здесь?! — девушка кинулась к морякам, но, круто остановившись на полдороге, резким движением оправила гимнастерку под флотским ремнем и поднесла руку к пилотке: — Товарищ гвардии капитан второго ранга! Радист третьего класса сержант Шубина прибыла для прохождения службы.

Арсеньев пожал руку девушки и быстро прошел в калитку. Вероятно, он очень спешил.

— Ты как сюда попала? — спросил Яновский, который искренне обрадовался встрече со своей верной сиделкой. Людмила от волнения не могла вымолвить ни слова. Окно второго этажа снова распахнулось, и оттуда прозвучал голос Назаренко:

— Заходи, Владимир Яковлевич! Что, знакомую встретил?

— Иду, товарищ генерал! — отозвался Яновский. — Ты меня жди, Людмила. Мы быстро. И поедем с нами в полк. Документы оформим потом. Хочешь?

Не дожидаясь ответа, он прошел во двор, по-молодому взбежал на второй этаж и вошел в кабинет генерала.

Разговор с генералом Назаренко был действительно краток.

— Участок у вас нелегкий, — сказал генерал, подходя к карте. — Как обычно! — добавил он с едва заметной усмешкой. — "Голубая линия" проходит так...

Широкая синяя полоса на карте отмечала систему долговременной обороны противника, прикрывающую Таманский полуостров.

— Западнее станицы Крымской — первая линия. Будете действовать здесь!

Арсеньев и Яновский вынули свои карты.

— Поддерживаете старых знакомцев — поливановцев, — продолжал генерал. — Противник располагает крупнокалиберной артиллерией. Много авиации. Против вас — тоже старые знакомые — танковая дивизия СС — та самая, с которой имели дело под Егорлыком. Начало артподготовки назначено на пять ноль-ноль.

Генерал сел за стол:

— Попрошу вас поближе. Садитесь. Вот общая схема огневых средств противника. Схему вашего участка возьмете в штабе. Надеюсь, моряки-разведчики уточнят ее в ходе боя.

Получив боевую задачу, Арсеньев и Яновский вышли к своей машине. Людмила ждала их.

— Ну, теперь рассказывай по порядку, — Яновский уселся на заднее сиденье, — садись сюда! Вещи твои где?

— Какие там вещи! — рассмеялась Людмила. — Я сама себе не верю, что встретила вас.

Она рассказала, как пошла учиться в школу связи на бодистку, а потом перешла на отделение, готовящее полевых радистов.

— И вот закончила наконец. Скучища там жуткая!

— Как же ты попала к штабу ГМЧ? — спросил Яновский. — Случайно или специально пришла?

— Если по-честному, то специально, Владимир Яковлевич.

— Ах, да! Ведь у тебя тут старый знакомый — Рощин, — вспомнил Яновский.

Людмила вспыхнула:

— От вас не ожидала, Владимир Яковлевич!

— Ну, не сердись! А что плохого, если бы ты действительно шла к Рощину? — Яновский смотрел весело и лукаво. — Что брови насупила? Глазища так и горят!

— Я в полк хотела обратно, вот что! — выпалила Людмила. — Думала обратиться прямо к генералу. Третий день его караулю, все никак не поймаю, а внутрь не пускают. Наставили идолов! И тут вы подъехали... — Ее сердитое лицо вдруг осветилось радостной улыбкой, — к счастью!

Капитан 2 ранга, сидевший рядом с шофером, обернулся назад и тоже улыбнулся. Это бывало с ним не часто.

Машина шла полным ходом по гладкому шоссе. Арсеньев торопил водителя. Ему хотелось прибыть в часть еще дотемна, чтобы успеть подготовиться к выходу на передовую. Мимо промелькнули дома и сады станицы Северской, дробно прогрохотал мост над речкой Убинка. Коротенький "виллис", подпрыгивая, мчался вслед за солнцем, которое опускалось все ниже. Вот проехали уже Ильскую, Холмскую, Ахтырскую. Шоссе перерезало обширную станицу Абинскую. Суровой шапсугской зимой эта станица, находившаяся на расстоянии каких-нибудь пятнадцати километров от переднего края, казалась недостижимой. Теперь ее проскочили без остановки. Солнце уже село, когда "виллис" остановился в густом лиственном лесу, где размещался полк моряков. Командир и начальник политотдела скрылись в штабной палатке, а Людмила вдруг поняла, что у нее-то, собственно, нет места в полку. В санчасти — чужие люди, и потом какое она сейчас имеет отношение к медицине?

Вокруг не было ни души, кроме часового у штаба, который приветствовал Людмилу по-ефрейторски, как высокое начальство. Но Людмиле было не до шуток. Больше всего она боялась встретить Земскова. Этой встречи она ждала много месяцев, потом специально уехала, чтобы не видеть его, а сейчас Андрей мог попасться на каждом шагу.

Людмила инстинктивно поправила волосы, обдернула гимнастерку и пошла по широкой просеке между деревьями. Просека вывела ее на большую поляну. Здесь в полумраке девушка увидела знакомые силуэты автоматических пушек с поднятыми вверх тонкими стволами.

— Кто идет? — окликнул ее часовой.

Она, не задумываясь, назвала свое имя, будучи уверенной, что все в полку ее знают.

— Стой! — скомандовал часовой. Это был новый боец, попавший в полк уже после прорыва в предгорьях. Из шалаша, крытого ветвями, вышел офицер. Людмила сразу узнала его:

— Володька, хороший мой! Как я соскучилась по вас по всех! А возмужал, здоровый какой бугай! А помнишь, какой был несчастный в Шапсугской?

Она засыпала его вопросами, не давая сказать ни слова. Из землянок и шалашей вышло несколько бойцов. Людмила встречала каждого радостным восклицанием:

— Писарчук! Тютькин! Гришин! До чего ж здорово, что я снова в полку!

По соседней просеке прошумела машина. Кто-то из бойцов сказал:

— Разведка прошла. Дело будет.

Людмила посмотрела в ту сторону, откуда донесся шум мотора, но не увидела ничего, кроме темных ветвей.

В маленькой палатке Сомина при свете коптилки из 37-миллиметровой снарядной гильзы — обычное фронтовое освещение — Людмила заметила на Сомине лейтенантские погоны с двумя звездочками. Это вызвало новый взрыв восторга:

— Ты так, пожалуй, до маршала дойдешь!

Напоив гостью остывшим чаем с наперченной консервированной колбасой, Сомин уложил ее отдыхать на своем месте и отправился спать к матросам. Людмила задула коптилку, блаженно вытянулась на свежих листьях, покрытых соминской щинелью.

Сон уже подступал к ее отяжелевшим векам, когда снаружи раздался окрик: "Боевая тревога!" — и ожил, зашумел тихий лес. Замелькали трехцветные фонарики, загудели десятки моторов. Ломая сучья, громоздкие боевые машины выкатывались на дорогу и тут же исчезали в майской росистой темноте.

2. На мертвых якорях

Майская ночь коротка. Арсеньев беспокойно поглядывал на светящийся циферблат часов. До рассвета полк должен был так устроиться на огневых позициях, чтобы противник не заметил никаких изменений в степи. За последние полтора года капитану 2 ранга приходилось вести бои в самых различных условиях: в степи и на водных рубежах, в ущельях и на перевалах. Во всех случаях он решал задачу с помощью маневра. Даже в Шапсугской, в узком пространстве между гор, можно было выдвигать вперед и оттягивать назад боевые установки по мере надобности. Арсеньев мастерски использовал эту возможность. Потери в личном составе всегда были относительно невелики. Сейчас предстояло нечто новое. Много дней, а возможно и месяцев придется провести в совершенно открытой степи, которая отлично просматривается с высот, занятых противником. Пока фронт не будет прорван, нечего и думать о маневрировании. Здесь нужно зарыться в землю, стать на мертвые якоря и не трогаться с места, несмотря ни на какой огонь.

Матросы рыли укрытия. Для каждой боевой машины копали глубокие аппарели. Рядом — щели для расчетов, ниши для боезапаса, небольшие окопчики, в которых будут находиться командиры дивизионов.

Лопаты безостановочно поднимались и опускались, выкидывая жирную землю, переплетенную крепкими корнями степной травы, уже успевшей пожелтеть и поблекнуть за первые недели мая. Кроме этой травы, не было никаких других средств маскировки. Куски дерна, влажные от росы, складывали рядом, чтобы прикрыть ими оголенную почву.

Арсеньев подошел к одному из орудийных расчетов. Аппарель здесь уже была готова. Боевая машина осторожно вкатилась в нее по пологому спуску, погрузившись вместе с кабиной. Над землей виднелись только спарки, на которых лежали светлые снаряды. Их прикрыли маскировочными сетями и забросали травой.

— Глубже ройте щели для личного состава! — тихо сказал Арсеньев командиру батареи Баканову.

— Есть рыть щели поглубже, — шепотом ответил Баканов.

Младший лейтенант Шацкий, который недавно возвратился из госпиталя, работал вместе с матросами. Сноровка кочегара пригодилась. Шацкий переходил от расчета к расчету. Он не говорил почти ничего. Молча отбирал лопату у того, кому было трудно, и показывал, как надо выбрасывать землю, чтобы тратить поменьше сил.

— Дай лопату! Смотри! Понял? Делай, как я.

Бесшумная работа продолжалась уже много часов. Матросы скинули гимнастерки. Мокрые спины приятно обвевал ночной ветерок. Хрупкая, непрочная тишина стояла в степи. Только время от времени коротко посвистывали пули, долетавшие из траншей противника. На западе вспыхивали и рассыпались ракеты.

Арсеньев пошел дальше. Дивизионы располагались широкой дугой на значительном расстоянии друг от друга. До рассвета оставалось не более часа, когда командир полка вернулся на командный пункт. Здесь на вершине холма уже был оборудован блиндаж в три наката. Чуть пониже размещался блиндаж радистов. Арсеньев приказал связаться с полковыми тылами. Они оставались в том самом лесу, километров за десять от передовой, откуда полк пришел на этот рубеж.

В телефонной трубке раздался голос Людмилы: "Передайте восьмидесятому: Ропак выехал к вам".

Радист поднялся на командный пункт и передал эту короткую фразу Арсеньеву. Командиры дивизионов, которые пришли с докладом о готовности своих подразделений, встали при этом известии.

— Через четверть часа боезапас будет здесь, — сказал Арсеньев, — встречайте. Соблюдать полную тишину. Напоминаю: начало артподготовки в пять ноль-ноль.

В пять чясов без одной минуты Арсеньев вышел из блиндажа. Утренняя свежесть еще властвовала над степью. Бархатный шмель гудел над цветком, перенесенным вместе с дерном на перекрытие блиндажа. Гудение шмеля, легчайший шелест трав — и больше ни одного звука. Впереди — только холмистая равнина. Сзади — довольно далеко — обгорелые трубы станицы Крымской.

Секундная стрелка бежала по кругу маленькими прыжками, преодолевая одно деление за другим. Когда она достигла цифры "12", первый снаряд прошуршал над головой и ушел в расположение врага. Тотчас же со всех сторон загрохотали десятки орудийных стволов. Рев гвардейских установок слился с басовитыми голосами гаубиц, грохотом 152-миллиметровых пушек и тупым стуком полковых минометов. В течение нескольких минут степь сотрясалась от артиллерийского грома. Потом все стихло.

Арсеньев спустился в блиндаж. Разведка доложила, что залпами третьего дивизиона подожжен хутор Тамбуловский — место скопления пехоты противника. Но не прошло и нескольких минут, как противник открыл ответный огонь.

Труднее всего пришлось третьему дивизиону, находившемуся на левом фланге. В узкой щели командного пункта дивизиона сидело пять человек. Они с трудом могли повернуться между глинистыми стенами. Кроме этой земли, еще хранившей следы лопат, люди не видели ничего. Бездонная голубизна майского неба и влажная стена — вот и все. Над краем укрытия колыхались травинки.

Лейтенант Сомин был в числе пяти. Два орудия из его батареи находились неподалеку, два других — в противоположном конце дуги, образованной боевыми порядками полка.

Телефонист, сидевший в уголке у своего аппарата, протянул трубку командиру дивизиона. Пономарев повторил то, что ему передали с полкового КП:

— Цель номер четыре, два дивизионных залпа. Есть!

Начальник штаба дивизиона Сорокин что-то отметил на своем планшете. Через несколько секунд раздался залп, а за ним и второй. После второго залпа снаряды противника стали падать чаще и ближе. Слепой шарил огромной рукой по степи. Разрыв справа, слева, еще слева, впереди.

— Ну, теперь держись! — сказал Пономарев. — Взяли в вилку!

Еще один снаряд разорвался позади дивизиона, и началась молотьба. Пригнувшись в щели, люди прислушивались к отдаленным выстрелам, за которыми следовал свист, завершающийся взрывом. Казалось, гигантские молоты бьют по земле. Удары обрушивались с разных сторон, иногда совсем близко, и тогда небо над щелью застилало удушливым дымом.

Сомин сосредоточенно выдавливал ногтем узоры на земляной стене. Такой обстрел он переживал впервые. Несколько тяжелых батарей сосредоточили свой огонь на позициях дивизиона. Ясно было, что противник решил уничтожить его наверняка и не жалел снарядов.

— Мы уже отсюда не выберемся, — сказал начштаба Сорокин. Пономарев не стал ему возражать. Его губы были одного цвета с кожей лица.

Секунды тянулись томительно. Соминым овладело какое-то оцепенение. Он застыл неподвижно, и только ноготь большого пальца выдавливал на глинистом срезе все новые и новые лунки. Мысли всплывали и исчезали, сменяя друг друга, отрывочные и туманные: "Кто-то говорил, что если слышишь свист снаряда — не пригибайся — он уже пролетел. Своего снаряда не услышишь".

Сомин пытался думать о Маринке, вспоминать довоенные годы, но мысль все время возвращалась к словам Сорокина: "Мы уже отсюда не выберемся..." Еще в Москве Яновский говорил морякам: "Страх смерти страшнее самой смерти". Теперь Сомин понял эти слова.

Невероятной силы удар обрушился без свиста. Целый рой жужжащих осколков пронесся над головой. Комья земли посыпались дождем. Один из них ударил Сомина по спине. Край укрытия сполз вместе со стеблями травы. Когда дым чуть рассеялся, Пономарев поднял голову над краем щели и тут же нырнул вниз:

— Прямое попадание в соседнюю щель. Там все завалило.

Запищал телефон. С командного пункта полка вызывали Сомина. "Прибыть немедленно!" — передал телефонист.

— Чей приказ? — спросил Пономарев. Приказывал подполковник Будаков. Пономарев матерно выругался: — Что же, нельзя подождать, пока кончится артобстрел? Это ж на верную смерть — вызывать сейчас!

— Ничего не поделаешь! — Сомин слабо улыбнулся. — Пойду.

Он схватился руками за края окопчика, выпрыгнул наружу и, пробежав несколько шагов, бросился в широкую воронку.

Сомин не раз слышал, что два снаряда никогда не могут попасть в одну и ту же точку. "Здесь я в безопасности", — подумал он, но тотчас же сообразил, что это следствие закона рассеивания справедливо только в том случае, когда стреляет одно орудие. Сейчас огонь вели минимум три — четыре батареи. Сомин обозвал себя дураком. Теперь оцепенения больше не было. Мысль работала спокойно. Пробежав еще несколько шагов, он снова упал. Молоты колотили по-прежнему, но на поверхности земли было все-таки веселее. Вдали виднелся холм командного пункта. Сомин опять вскочил. Прямо перед его лицом поднялся из земли огромный желто-черный куст, воздушная волна ударила в грудь, осколок сорвал погон.

Оглушенный, он пролежал несколько минут, не понимая, жив он или нет. Уши заложило, глаза слезились. Сомин пошевелил руками, ногами, повертел головой и пошел, уже не падая и не пригибаясь.

Когда он добрался до холма и вошел в блиндаж, телефонист докладывал командиру полка:

— Прямое попадание в КП третьего дивизиона. Пономарев и все остальные убиты. Сорокин тяжело ранен.

— Не может быть! — воскликнул Сомин. — Я только что оттуда.

— Точно, — подтвердил телефонист. — Передает командир батареи.

Арсеньев провел ладонью по лбу. Все, кто был в блиндаже, встали. Несколько секунд продолжалось молчание, потом Арсеньев обратился к Будакову:

— Вам надо немедленно идти в третий дивизион. Там остались одни молодые комбаты. Разберитесь во всем и обеспечьте ведение огня. Через двадцать пять минут — полковой залп.

Будаков заторопился. Бумаги, которые он пытался собрать в папку, разлетались под его руками.

— Есть, товарищ капитан второго ранга! Разрешите только связаться с дивизией, получить новые цели.

— Разрешите мне пойти в дивизион! — поднялся первый помощник начальника штаба — капитан Ермольченко. — Подполковнику Будакову все равно придется возвращаться, а я смогу пока остаться на дивизионе, — он надел фуражку, сунул в карман портсигар и коробку спичек.

Яновский пристально посмотрел на капитана. В нем не было и тени рисовки. Подобно многим русским лицам, лицо донского казака Ермольченко говорило о присутствии татарской крови в каком-то отдаленном поколении его предков. Высокий, пожалуй, немного грузный для двадцати шести лет, Ермольченко производил впечатление человека, у которого смелость идет от сознания собственной силы. Сейчас он вовсе не считал, что совершает какой-то особо смелый поступок. Риск, конечно, был, но разве возможна война без риска? А, кроме того, ему гораздо больше нравилось служить в дивизионе, чем в штабе полка.

— Пусть идет, — сказал Яновский, — я тоже думаю, что начальник штаба здесь нужнее.

Арсеньев кивнул головой. Ермольченко вышел, а Яновский повернулся к Сомину:

— Вы чего ждете, Сомин? Ты его вызывал, Сергей Петрович?

— Я вызывал, — Будаков уже обрел свой невозмутимый вид. — Надо перевести автоматические орудия в другое место.

Яновский посмотрел на Будакова, не скрывая возмущения:

— Для этого потребовалось вызывать человека во время артобстрела?

Будаков сделал вид, что не расслышал.

Из первого и второго дивизионов тоже сообщили о потерях, а день только начинался. В этот день дивизии генерала Поливанова так и не удалось продвинуться вперед. Понеся большие потери, наступавшие батальоны возвратились на исходные позиции.

3. Попутчики

Вечером прощались с убитыми. Яновский пришел в третий дивизион вместе с Соминым. Трое офицеров и пять бойцов лежали рядом на траве, засыпанной комьями земли. Лица убитых в полутьме казались похожими одно на другое. Ермольченко, которого легко было даже сейчас отличить от моряков по его армейской фуражке, выстроил дивизион.

— Вы что-нибудь скажете? — спросил он Яновского.

Яновский сказал всего два слова:

— Прощайте, товарищи.

Тела положили в кузов полуторки. Их решено было похоронить в лесу. Это поручили Сомину, так как ночью его орудиям вряд ли придется действовать.

Двое живых — Писарчук и Куркин — сели рядом с мертвыми. Машина тронулась. Яновский выстрелил из пистолета, и третий дивизион из всех своих установок прицельным залпом по врагу салютовал памяти погибших.

Проехав через Крымскую, мимо разбитого консервного завода, выбрались на шоссе. В полнейшей темноте доехали до поворота на проселок к лесу, где оставались полковые тылы. Здесь машину Сомина остановил верховой с красным фонариком. Другой всадник подъехал к кабине. Его небольшая лошадь все время мотала головой. В стороне, у грузовика, стоящего на обочине, виднелись силуэты еще нескольких человек.

— Куда путь держишь? — спросил верховой, наклоняясь к окну.

— В лес. Хоронить убитых, — угрюмо ответил Сомин.

— Из какой части?

— А сами вы из какой? Дайте дорогу!

Всадник наклонился еще ниже:

— Не узнаешь? А ну, взгляни!

В глаза Сомина ударил свет карманного фонаря. Потом желтое пятно скользнуло по шее лошади, вверх по шинели, задержалось на морщинистом, бритом лице немолодого уже человека и погасло. Этого человека, предпочитавшего свою лохматую лошадку автомобилю, действительно знали все. И как это Сомин сразу не узнал хрипловатый голос генерала Поливанова?

— Простите, товарищ генерал! — Он выскочил из машины и доложил: — Лейтенант Сомин из гвардейского полка моряков. Командира дивизиона везу, Пономарева, и еще семь человек офицеров и матросов, — потом добавил совсем тихо: — Обидно очень, товарищ генерал, вместе сидели, в одном окопе.

Поливанов заглянул в кузов:

— Знаю Пономарева. Верно говоришь, обидно. Еще немало здесь положим народу, а голубую ленточку прорвем! Прорвем, лейтенант?

— Прорвем, товарищ генерал! — убежденно ответил Сомин. — Обязаны прорвать.

Генерал тронул лошадь:

— Поезжай! На обратном пути захватишь вот этих медиков, — он указал на темные фигуры, стоящие на краю дороги, — машина у них отказала. До утра не починить.

К приезду Сомина в полковые тылы могила была уже вырыта, так как Яновский заблаговременно отдал приказание по радио Ропаку. В лесу под его командованием оставалось человек сорок — шоферы боепитания, слесари, бойцы, обслуживающие продсклад, зарядную станцию, камбуз.

Мертвенно-голубой свет падал узкими лучами из затемненных фар, освещая могилу и людей, выстроившихся рядом. На левом фланге стояла Людмила с карабином у ноги.

Сомин подал команду. Прогремели прощальные залпы. Комья земли застучали по крышкам снарядных ящиков. Под этот стук Ропак сказал слесарю из летучки:

— Зайдешь утром. Я дам чертежик. Надо вырезать из гильзы большой якорь со звездой.

Попрощавшись с Ропаком, Сомин устало опустился на сиденье машины. К дверке кабины подошла Людмила.

— Как там? — спросила она.

— Сама видишь — трудно, открытая местность.

— А я здесь сижу, как крольчиха, когда люди воюют! Возьми меня, Володька...

Сомин махнул рукой:

— Ты все такая же — ни дисциплины, ни порядка. А кто здесь будет сидеть на рации?

— Так нас же двое! Я и Нурьев лопоухий. Ничего ему не сделается — один подежурит.

— Нельзя. Будь здорова, Люда.

Не успела машина тронуться, как Людмила ухватилась за задний борт. Куркин услужливо втащил ее в кузов.

— Вот так-то лучше! — проворчала Людмила.

— Лейтенант же запретил тебя брать! — недовольно проговорил Писарчук. — Будет и тебе и нам.

— Молчи, тюфяк! Испугалась я твоего лейтенанта. Повесили две звездочки — загордился!

Она уселась спиной к кабине, очень довольная своей находчивостью.

У выезда с проселка на шоссе все еще стояли рядом со своей машиной медики, о которых говорил генерал. Сомин велел шоферу затормозить.

— Это вас приказал захватить Поливанов?

— Нас, нас! — затарахтела коротенькая толстушка. Лица ее в темноте не было видно, но Сомин решил, что она — круглолицая и курносая.

— Долго же вы ездили, — продолжала толстушка, — можно съездить на тот свет и обратно.

Она, конечно, не могла знать, что Сомин только что похоронил товарищей. Безобидная шутка разозлила его. Он грубо оборвал девушку:

— Хватит болтать! Полезайте в кузов!

— Болтать! Полезайте! — передразнила она. — Вы бы доктору место уступили в кабине, как женщине хотя бы...

Сомин молча вылез из кабины и, обойдя машину спереди, помог толстушке взобраться в кузов. В кабину кто-то сел. Сомин тоже влез наверх, и они поехали.

— Постой! — воскликнул Сомин. — Вас же было двое! Одна в кабине, а почему здесь опять двое?

Людмила не могла удержаться от смеха. Он немедленно узнал ее по голосу.

— Ну, это уже черт знает что! Нашла время дурачиться! — Ударом кулака по кабине Сомин остановил машину. — Вылезай! Пойдешь назад пешком!

Сначала она попыталась спорить, потом вдруг смирилась.

— Прости, Володя. Я сейчас слезу, — она выскочила из кузова.

Произошла секундная задержка. Хлопнула дверца кабины, и машина покатилась, подпрыгивая на рытвинах. Ехали не быстро, так как теперь тьма была такая, что только фронтовой шофер особым непостижимым чутьем, свойственным этим людям, мог разбирать дорогу. Проехали Крымскую. Вдали временами вспыхивали отблески стреляющих орудий. Машина поравнялась с глинобитным сараем, белевшим во мраке, и остановилась. Сомин знал, что здесь находится ПМП — передовой медицинский пункт. Женщина, сидевшая в кабине, вышла. Выпрыгнула из кузова толстушка. Сомин не стал пересаживаться в кабину, так как до огневых позиций полка оставалось не более километра. Шофер сворачивал самокрутку, чтобы затянуться разочка два. Он знал, что на передовой курить ему не придется. Женщины тем временем отошли уже довольно далеко. Из темноты раздался голос толстушки:

— Эй, сердитый лейтенант! Как тебя звать-то? Может, придется встретиться.

Машинально Сомин назвал свою фамилию.

Скоро доехали до полкового КП. Надо было доложить Яновскому о выполнении печального поручения. В кабине оставалась полевая сумка. Сомин открыл дверку, чтобы взять ее, и увидел, что рядом с шофером сидит женщина.

— Не сердись, Володя, — сказала она, — я сама доложу кому хочешь, что приехала самовольно.

— Людмила! Как ты сюда попала? Черт, а не девка! — Он накинулся на шофера: — Вы что, дурачить меня вздумали!

Тот был искренне удивлен:

— Она же сказала, что вы послали ее в кабину. Так притиснули меня вдвоем, что насилу управлял. Хорошо, что обе бабы не дуже толстые!

Сомин плюнул и пошел на командный пункт.

4. Фронтовой врач

Старший лейтенант медслужбы Шарапова вытерла руки куском марли и присела на завалинку, прислонившись к горячей стене. Труднее всего было переносить жару. За месяц, проведенный на передовом медицинском пункте дивизии, доктор Шарапова привыкла к близким разрывам снарядов и к вою пикирующих бомбардировщиков. Работать, не отходя от стола по многу часов подряд, ей приходилось и раньше, но жара казалась невыносимой. Начальник медпункта доктор Степанов работал в одном халате, надетом прямо на тучное тело. Этот тяжело отдувающийся толстяк с большими волосатыми руками и лицом пирата встретил Шарапову не очень любезно, когда попутная машина привезла ее среди ночи. Он даже не поздоровался, только искоса взглянул, свирепо сдвинув брови, под которыми прятались такие черные глаза, что зрачок невозможно было отличить от радужной оболочки.

— Сколько вам лет? — он скомкал направление Марины и, не читая, сунул его в карман халата.

— Двадцать один, — ответила она, зная, что сейчас последуют удивленные восклицания. Чтобы предупредить их, она тут же добавила: — Я выпущена досрочно, с четвертого курса, но мне пришлось поработать в больницах еще до выпуска, и вот теперь — в армейском госпитале.

— Черт знает что! Присылают девчонок! Здесь не институт благородных девиц, а фронт! — закричал он.

Так началось это знакомство. Скоро Степанов убедился в том, что ему прислали неплохую помощницу. Она обрабатывала всех легко раненных и уверенно ассистировала во время операций. Недели две спустя, после того как оба они всю ночь провели за работой, Степанов заявил:

— Из вас все-таки получится врач, если не убьют до этого, разумеется.

Марина улыбнулась. Толстые губы Степанова, окруженные со всех сторон густой щетиной, тоже изобразили подобие улыбки. С этого момента они стали друзьями, хотя Степанов вовсе не перестал орать на нее по всякому поводу и без повода.

Сейчас, сидя на завалинке в тени, Марина пыталась вспомнить, что произошло с тех пор, как ее по собственной просьбе откомандировали на передовой медицинский пункт стрелковой дивизии. Но сколько она ни напрягала память, ей представлялось одно и то же: волосатые руки Степанова, которые неустанно зашивали, бинтовали, извлекали осколки, накладывали гипсовые повязки. Только об одном странном впечатлении, не имевшем отношения к работе, Марина не могла забыть. В ту ночь, когда она приехала, ей послышалось, будто офицер, который привез их, назвал фамилию: Сомин. Она пыталась уверить себя, что ей почудилось это. Неужели же эта встреча, желанная, долгожданная встреча, уже прошла, как проходит встречный поезд? Неужели же это действительно был Володя, и она не успела сказать ему ни слова?

Раза два Марина получала весточки от отца. Константин Константинович был все время в разъездах по госпиталям и частям армии. Он обещал наведаться в шахтерскую дивизию. "Хоть бы на десять минут заехал!" — мечтала Марина. Она не чувствовала себя одинокой, но за последние полгода привыкла видеть отца часто, советоваться с ним обо всем и теперь тосковала без его сдержанной ласки.

"Пора, однако, и честь знать! Хватит лодырничать!" — упрекнула себя Марина. Она поднялась с завалинки и вошла в каморку, отгороженную фанерными листами. Доктор Степанов лежал на койке. Его толстый живот вздувался горой под халатом. Ноги в нечищенных сапогах упирались в стену. Глаза были закрыты, но по дрожанию век Марина убедилась, что он не спит.

— Опять сердце, Максим Тимофеевич?

— Пустяки, пройдет. — Степанов открыл глаза. — Как тот солдат с ранением в грудную клетку?

— Плохо. Даша дежурит возле него.

— А! Даша!..

Дашенька — медсестра, прибывшая вместе с Мариной, не пользовалась доверием Степанова. Ей доставалось от него ежедневно, особенно после того случая, когда начальник медпункта обнаружил толстенькую Дашеньку в овражке с рыжим матросом, который нашептывал ей что-то под аккомпанемент гитары.

— Отдыхайте, — сказала Марина. — Я пойду посмотрю.

Степанов все же попытался встать, но тяжело плюхнулся на койку:

— Что-то малость подгулял я, доктор. Дайте-ка мне руку!

Марина принесла нитроглицерин, но Степанов о нем и слышать не хотел. Он встал, опираясь на плечо Марины:

— А вы сильная! Такую тушу выдержит не всякая.

— Я ведь спортсменка, Максим Тимофеевич. Да лягте вы, ради бога. Честное слово, напишу отцу, чтобы вас забрали с передовой.

— Кому? Какому отцу? — Степанов угрожающе сдвинул брови. — При чем тут ваш отец? — И вдруг его осенило. — Как же вы смели не сказать мне с самого начала, что вы дочь Шарапова?

— Но это же само собой попятно, раз я Шарапова! — пробовала отшутиться Марина.

— Ничего не понятно! — Степанов рассердился по-настоящему. — Мало ли на свете Шараповых? Да знай я, что вы — дочь главного хирурга армии — ни за что не взял бы к себе на пункт. Не люблю иметь дело с родственниками начальства!

— Ну, отправьте меня, — виновато улыбнулась Марина, — только не надо сейчас сердиться.

Увидев, что лаской на буйного доктора не повлияешь, она силой уложила его на подушку и сказала строго, как больному:

— Лежать спокойно! У меня и без вас дела хватит!

Степанов покорно принял нитроглицерин и пробормотал:

— Нет, доктор, сейчас я уже вас отсюда не отправлю, будь вы племянницей самого Бурденко.

Марина пошла к солдату, раненному в грудь. Он спал.

Дашенька приложила короткий палец к губам и прошептала:

— Пожалуйста, доктор, посидите с ним минутку. Мне очень надо выйти.

В окошке без стекла, прорезанном недавно в глинобитной стенке по распоряжению Степанова, показались два глаза, рыжий чуб и бескозырка.

Дашенька шариком выкатилась в дверь, а Марина взяла руку раненого и начала считать пульс. "Неужели он где-то рядом, — думала она, — его могут привезти с партией раненых, как вот этого паренька, а могут и не довезти..." Далекая ночь в Подмосковье вспомнилась ей так ярко, будто это было вчера. "Глупый, милый Володя, если бы ты знал, как я люблю тебя, ты уж, наверно, сам нашел бы меня..."

В сарай вошли сестра и два санитара. Марина могла оставить раненого. Она вернулась к Степанову. Доктор сидел за столиком, подперев мясистое лицо волосатой рукой. Его редко можно было увидеть в бездействии. Он или работал или лежал без сил.

— Что с вами? — спросила Марина. — Вам все еще плохо?

Степанов посмотрел на нее с нежностью, которая казалась несовместимой с топорными чертами его лица:

— Плохо, Мариночка? — Он всегда называл ее только "доктор". — Какие глупости! Мне — и вдруг плохо!

На передовой начали рваться снаряды. Канонада постепенно усиливалась. Степанов встал, зачерпнул из ведра кружку холодной воды и, наклонившись, вылил ее себе на голову.

— Ну, доктор, пойдемте! Скоро привезут раненых. Сегодня ассистировать буду я вам. Да, да! Даже в самых серьезных случаях. А то хватит меня кондрашка... Что тогда будете делать? Привыкайте, нечего лодырничать!

5. Ты — коммунист!

Земсков составлял разведсводку по данным наблюдателей дивизионов. Он удобно расположился в ложбинке, поросшей густой травой, у самой траншеи, ведущей с полкового КП на рацию. В последнее время ему редко приходилось бывать на передовой. Оставшись без помощника по оперативной части, Будаков переложил много дел на плечи Земскова. Андрей скрепя сердце покорился.

День выдался не очень жаркий. Утром налетали самолеты, потом все успокоилось. С переднего края доносилась винтовочная перестрелка. Изредка хлопал миномет. Земсков нанес на планшет огневые точки, обнаруженные накануне группой Бодрова, спрятал карандаши в полевую сумку и подложил ее себе под голову. По склону холма кто-то подымался. Земсков повернул голову:

— Людмила!

Она перепрыгнула через узкую траншею и села на траву рядом с Земсковым. Девушка была тщательно причесана, что с ней случалось не всегда. Земсков, конечно, не заметил этого, но он видел, что Людмила волнуется.

После многомесячного перерыва они встречались мельком раза три, но так и не успели поговорить как следует. Когда Людмила самовольно приехала на передовую, ее не отправили обратно только потому, что не было попутной машины. Яновский отчитал девушку и послал ее во второй дивизион на место раненого радиста. Несколько раз она приходила на КП полка, но поговорить с Земсковым ей не удавалось — он либо отсутствовал, либо занимался срочными делами. Только теперь Людмила оказалась с ним наедине.

— Как странно, — сказала она, — я не видела тебя чуть ли не полгода, а сейчас кажется будто вчера. И говорить нечего...

— Зачем ты уехала тогда в армию?

— Ты не понимаешь? — Она пристально всматривалась в черты его лица. — А ты изменился. Стал не то старше, не то злее. Наверно, ни разу не вспомнил обо мне?

"Зачем она это говорит? — подумал Земсков. — Просто женское кокетство". Ему не хотелось разрешать сейчас старый вопрос о том, как относится к нему Людмила. "Вот обнять бы ее сейчас, прижать к себе... Зачем усложнять жизнь, когда неизвестно, сколько она продлится еще — год, месяц, может быть минуту. А Володя Сомин? Он тоже любит ее. Надо поговорить начистоту, раз представился случай". Земсков подвинулся ближе к Людмиле, оперся рукой о землю. Людмила положила ладонь на его руку. Он вздрогнул. Девушка засмеялась:

— Ты что, испугался?

— Капитан Земсков! — позвали из блиндажа.

— Я сейчас, — сказал он уже на ходу, — подожди меня, Людмила.

Людмила ждала долго. Земсков разговаривал по телефону с разведотделом штаба дивизии. Потом на КП прошел Будаков. Людмила легла плашмя в траву, чтобы он ее не заметил. Начищенный до зеркального блеска сапог мелькнул в двух шагах на уровне ее глаз.

Из блиндажа доносились громкие голоса. Через некоторое время вышло сразу несколько человек.

— Где будем проводить партбюро? — спросил Яновский.

Замполит Николаева Барановский временно выполнял обязанности секретаря парткомиссии. Он ответил:

— Я думаю, здесь рядом, за траншеей.

Людмила встала на колени и, крадучись, как разведчик, начала спускаться по противоположному склону холма. Кто-то поднимался ей навстречу. Девушка прижалась к земле. Под ее рукой хрустнула ветка, и тут же она услышала слабый щелчок предохранителя пистолета. Пришлось встать. В двух шагах стоял Сомин с парабеллумом в руке. Оба рассмеялись.

— Ты чего крадешься? Я думал, какая-то сволочь сюда пробралась. Был такой случай на КП полка Могилевского.

Людмила не умела объяснить, почему она хотела уйти незамеченной. Вместо этого она спросила:

— Ты уже не сердишься на меня? Посиди со мной, Володя.

— Я бы — с радостью, Люда. Иду на парткомиссию. Сегодня меня принимают.

Людмила положила руки на его погоны:

— А ты тоже изменился...

— Что значит тоже?

— Да, ты тоже изменился. Плечи стали шире, глаза уверенные, голос грубый. Ты двадцатого года? На три года моложе его... А я все-таки — дура.

Она пошла дальше, уже не прячась, а Сомин направился в ту самую ложбинку, где минуту назад Людмила ждала Земскова.

Члены парткомиссии уже были здесь. Борис Иванович Барановский надел очки. Лицо его сразу стало старше. Справа от Барановского сидел, обняв руками худые коленки, командир дивизиона Сотник — желтолицый, усталый, но улыбающийся. Слева — занял место короткошеий крепыш Клычков. Яновский уселся немного в стороне, рядом с ним Земсков — на том самом месте, где он сидел полчаса назад. Красные и желтые карандашные стружки пестрели среди бледных стебельков. "Людмила ждала, ждала и ушла, — думал он. — Сегодня она была какая-то странная, а рука у нее все такая же — горячая и сильная. Сегодня специально пойду в дивизион, повидаю Людмилу. Потом буду жалеть, если не сделаю этого".

Слова Сомина, который, по предложению Барановского, рассказывал "о себе", Земсков воспринимал сквозь поток собственных мыслей, как фасад вокзала, который мы видим сквозь мелькающие промежутки между вагонами проходящего поезда.

— Родился в двадцать первом году, в Полтаве. Отец — инженер. В комсомол я вступил в восьмом классе...

"Людмила ночевала в его палатке в ту ночь, когда полк вышел под Крымскую, — вспомнил Земсков. — Он мне ни слова не сказал об этом. А почему все-таки она была сегодня такой взволнованной? Мы не виделись долго, но что из этого?"

— В армию я пришел со второго курса исторического факультета, — продолжал Сомин.

— Это все известно, — перебил Яновский. — Ведь тебя не так давно принимали в кандидаты.

Сотник спросил Сомина о дисциплине в его батарее. Вспомнили прискорбный случай с Лавриненко.

— По-моему, следует высказаться Земскову, — предложил Яновский.

Земсков разом стряхнул с себя все мысли, не имеющие отношения к приему Сомина в члены партии. Он посмотрел на своего друга. Сомин стоял, в то время как все остальные сидели на траве. Его пальцы перебирали ремешок пистолета.

"Волнуется!" — решил Земсков.

— Я знаю Сомина лучше многих, — начал он, — на моих глазах он стал офицером из неуравновешенного, смелого, но не очень выдержанного мальчишки. Ты меня прости, Володя, но таким ты и был. Сейчас вопрос в том, можно ли применить к Сомину указание ЦК о сокращении кандидатского стажа для отличившихся в боях?

— Вот именно! — подтвердил Барановский. — За последние три месяца, поскольку я знаю, ничем особым он не отличился, как и все мы, впрочем.

— Можно! — сказал Клычков. — Можно применить! Был салага, стал моряк, хоть и моря не видел. Я — за!

Сотник кивнул головой:

— Надо принять. Три месяца, что мы провели на этом рубеже, тоже кое-чего стоят. Я видел, как Сомин командовал своей батареей, когда они сбили "юнкерса". Прав Земсков — на наших глазах вырос офицер. Прости, Андрей Алексеевич, мы тебя перебили.

Земсков продолжал:

— Мы с Соминым — друзья. Не боюсь сказать это на парткомиссии. Сомин не раз мне говорил, что, когда я рядом, он действует решительнее. Я хочу, чтобы лейтенант Сомин смело принимал решение в любой обстановке, даже если он будет один на один с врагом, даже если от его решения будет зависеть судьба всего полка. И еще. Больше требовательности к подчиненным, независимо от обстановки. Я, конечно, за прием.

— Согласен, — сказал Барановский. — Ты что-нибудь хочешь сказать, товарищ Сомин?

Сомин вдруг вытянул руку, поставив ладонь щитком, чтобы загородиться от солнца. Барановский удивленно посмотрел на него:

— Будешь говорить?

— Воздух! — сказал Сомин.

Через несколько секунд все услышали тяжелое гудение бомбардировщиков.

Яновский поднялся и протянул руку Сомину.

— Что ж, товарищ Сомин, возражений нет ни у кого. И у меня тоже. Слова Земскова — запомни. С этого момента ты — коммунист. — Он посмотрел на приближающиеся самолеты. Теперь их видели все. "Юнкерсы" перестраивались на боевой курс. — Членов парткомиссии прошу спуститься в блиндаж.

— Я — на батарею! — на бегу крикнул Сомин. Яновский хотел его остановить, но Сомин уже спускался скачками с холма.

Заседание парткомиссии продолжалось под грохот бомбежки. Вероятно, командный пункт был обнаружен противником. Четырехслойный накат трясся от близких разрывов.

— Заявление Косотруба у вас? — спросил Барановский Земскова.

— Он его забрал обратно.

— Почему?

— Несколько дней назад я его взгрел за прогулки на медпункт дивизии, правда, насчет заявления ничего не говорил. В тот же вечер является мой разведчик: "Не имею права вступать в партию. Не чувствую себя достойным".

В блиндаж вошел Арсеньев. Он приехал прямо из Краснодара, с совещания у командующего фронтом. Все встали.

— Товарищи офицеры, прошу немедленно разойтись по дивизионам. Ожидаются серьезные события. — Арсеньев сел за стол, на котором была разложена карта. Один за другим все, за исключением Яновского и Земскова, вышли из блиндажа. Бомбежка продолжалась.

6. Мы вырастили свой урожай

Войска противника попытались снова перейти в наступление. Наше командование было осведомлено об этом заранее. На совещании командиров частей, где присутствовал и Арсеньев, представитель Ставки — Маршал Советского Союза охарактеризовал общую картину на фронтах:

— После разгрома противника на Курской дуге ряд фронтов добился значительных успехов. Взят Харьков, разгромлена таганрогская группировка. Войска Центрального фронта вступили в северную Украину и очистили Донецкий бассейн. Сегодня ночью ими форсирована река Сейм и взят штурмом Бахмач. На Юго-Западном фронте идут бои за город Барвенково, а на Южном — за город и порт Мариуполь.

Широким движением руки маршал указал на карте территорию, освобожденную за последние дни. Потом его рука легла на треугольный выступ между Азовским и Черным морями:

— Сейчас упорнее всего противник держится здесь. Он не намерен отдать нам Таманский полуостров и открыть дорогу в Крым. Мало того, опираясь на свои мощные укрепления, именуемые "Голубой линией", немцы надеются снова развернуть наступление в кубанских степях, прорваться к нефтеносным районам и, может быть, даже отрезать всю нашу кавказскую группировку. Задача заключается сейчас в том, чтобы выдержать натиск гитлеровских дивизий, значительно пополненных войсками с других фронтов, и ответить на контрнаступление немцев общим наступлением наших войск по всему фронту. Наше командование предполагает нанести ряд одновременных мощных ударов с тем, чтобы прорвать "Голубую линию", ворваться на Таманский полуостров и сбросить противника в море. Для этого есть все предпосылки...

Когда совещание окончилось и Арсеньев уже собрался уезжать, его вызвал генерал Назаренко. Он сообщил капитану 2 ранга только что полученные сведения о том, что ожидаются сильные контратаки противника как раз на том направлении, где стоят моряки.

— Это лишает меня возможности увести ваш полк на отдых даже на несколько дней, — сказал генерал. — Авиаразведка засекла скопление пехоты и танков в районе Молдаванское — Русское.

— Разрешите спросить, как вы намерены использовать сейчас наш полк, товарищ генерал?

Назаренко хитро улыбнулся:

— Что, надоело стоять под Крымской? Знаю — трудно.

— Не в этом дело, товарищ генерал.

— Нет, именно в этом. Потому и оставляю вас тут, что участок трудный, но дальше будет еще труднее. Ты слышал, о чем говорил маршал? Он не сообщил некоторых деталей, но тебе их надо знать. Как только фронт будет прорван, мы бросим в прорыв механизированные войска, в том числе и твоих моряков, Сергей Петрович. И тогда, независимо от продвижения на соседних участках, ваша задача — безостановочно двигаться вперед, маневрируя, нанося фланговые удары.

Арсеньев оживился. Это был тот род военных действий, который он любил больше всего.

— Значит снова "корабль в степи", товарищ генерал?

— Да, снова! Но с существенной разницей.

— Понимаю! Тогда мы маневрировали, истребляли врага и все-таки вместе со всей армией отходили назад...

— А сейчас, — голос Назаренко зазвучал грозно и уверенно, — сейчас ты будешь двигаться во всех направлениях: огибать узлы сопротивления, совершать внезапные броски и вместе со всей армией идти только вперед! Иначе быть не может!

Глаза Арсеньева посветлели. Его взгляд был прикован к карте, будто он видел уже на ней пути продвижения своих дивизионов.

— Но помни, Сергей Петрович! — генерал сделал паузу и поднял вверх палец. — Тогда у тебя был "корабль", сейчас "эскадра". И не только в степи, а в узких межозерных дефиле, среди болот и камышей кубанской дельты. Мы будем с тобой говорить о конкретных задачах, когда они встанут перед нами, но уже теперь ориентировочно намечено направление дивизии Поливанова, с которой ты будешь действовать: Крымская — Молдаванское — Варениковская — Курчанская — Темрюк.

— Скорей бы пришел этот день, товарищ генерал!

— Это зависит от нас, — Назаренко предложил Арсеньеву папиросу. Капитан 2 ранга стиснул ее в углу рта привычным движением челюстей.

— Понимаю. Чем скорее мы отобьем волну контратак...

— Именно! Отразим эту волну и тут же, не теряя ни часа, сами продолжим наступление, которое было прервано на нашем фронте в течение всего лета.

Арсеньев посмотрел в окно. Среди густой зелени там и сям золотились приметы осени, как драгоценные награды на гимнастерке солдата.

— Лето прошло, — сказал он. — Я и не заметил его.

— Я тоже, — засмеялся Назаренко. — Нам было некогда следить за его ходом, но мы вырастили свой урожай, и сейчас настала пора уборки. Надо уже теперь готовить технику к быстрым и стремительным маршам. Можешь уводить по одной батарее на свои исходные позиции в лес, чтобы к началу наступления каждый винтик был на месте.

— Я так и собирался сделать, товарищ генерал.

— В таком случае — все, Сергей Петрович. Надеюсь скоро увидим Флаг лидера "Ростов" на берегу Керченского пролива.

Арсеньев выехал из Краснодара поздно вечером. Снова мелькали одна за другой знакомые станицы: Северская, Холмская, Ахтырская. В Абинскую приехали на рассвете. У ворот свежевыкрашенного домика стояла группа военных. Вестовой держал под уздцы двух лошадей. Арсеньев тотчас же узнал генерала Поливанова в его неизменной коротенькой шинели. "Виллис" подрулил к воротам.

— Тебя-то мне и надо! — обрадовался генерал.

Арсеньев удивился: всего несколько часов назад они виделись на совещании у командующего фронтом.

— Слушаю вас, товарищ генерал.

— Я выехал раньше тебя, — рассказывал Поливанов, — и дернула меня нелегкая отправить свою машину в дивизию. Доеду, думаю, по-стариковски верхом. Оно ловчее, все как следует посмотришь дорогой. А тут сообщили: немец в контратаку полез. Будто услышал нечистый дух, что нам с тобой говорил маршал.

Арсеньев распахнул дверку:

— Прошу вас, товарищ генерал.

— Проси не проси, а придется тебе меня везти, — он похлопал по шее лошади: — Отдыхай, Кролик. Видно, не скоро с тобой встретимся!

Шофер с места рванул вперед.

— Вот теперь самое время обо всем договориться, Арсеньев, — сказал генерал, усаживаясь поудобнее. — Твои установки коротковато, брат, берут. Еще бы с полкилометра. Возможно это?

Арсеньев утвердительно кивнул:

— Есть, товарищ генерал. Можем выводить машины из аппарелей.

Именно этого хотел Поливанов.

— Вот и ладно. А не хватит — подойдешь еще поближе.

— Обязательно, товарищ генерал. Под самый Керченский пролив подойдем. Там уж вам придется поставить морякам бочку спирта, как у разъезда Гойтх.

— Погоди ты с Керченским! — Дай голубую ленточку перервать. Гляди-ка!

На западе в чистом утреннем небе возникли два небольших черноватых облачка.

— Шрапнелью немец бьет! — Поливанов тронул за плечо шофера. — Ну-ка, добавь газу, милок!

— Самый полный! — сказал Арсеньев.

Рокот мотора перешел в сплошное гудение. "Виллис" мчался, перелетая рытвины, едва касаясь земли. Впереди показались сожженные дома станицы Крымской.

7. Полчаса на передовом медицинском пункте

Сомин собирался в полковой тыл. Надо было проверить, как ремонтируется отведенное туда орудие. Регулировку механизмов скорости и дальности следовало произвести самому. Земсков предложил ехать вместе. Он направлялся в Абинскую, в разведотдел штаба армии. Земсков взял с собой Косотруба, который не забыл прихватить свою гитару. Поездка в большую станицу за два десятка километров от передовой казалась ему праздником. Подобралось еще несколько человек, едущих в том же направлении: кладовщик, по старой памяти называемый баталером, командир орудия Дручков, начфин со своим ящиком. Начальник связи попросил захватить двоих радистов. Им нужно было еще дальше — в радиотехнические мастерские, которые размещались в станице Холмской.

Земсков и Сомин в ожидании радистов отошли в сторонку и беседовали, сидя на краю траншеи.

— Мы вчера просидели чуть ли не весь день с Шацким в его щели на огневой позиции, — рассказывал Сомин, — делать было нечего, заговорили о тех шацсугских снарядах, что рвались на спарках. Шацкий просто слышать не может о Будакове. Ненавидит его люто.

— Его многие не любят, — согласился Земсков.

— И вот Шацкий вспомнил тот случай, когда в Москве улетел один снаряд. Тебя, кажется, не было тогда?

— Я слышал. Так и не докопались до причины.

— Шацкий говорит, что только сейчас случайно нашел причину. У него позавчера повторился точно такой же случай. Ну, здесь — не страшно: полетел к немцам один снаряд, авось кому-нибудь даст по башке. И как раз в этот день машину увели на ремонт. Разобрали пульт управления, и обнаружилась пустяковая неисправность. Если бы не случайный выстрел, никто не обратил бы внимания, как установлены контакты. И вот Шацкий вспомнил, что накануне злосчастного выстрела в Москве Будаков лично присутствовал при разборке пульта управления. Он очень торопился, вырвал у Шацкого из рук отвертку и сам начал затягивать контакты, а спустя два дня, когда произошло ЧП, испугался и свалил всю вину на других. Расследование, конечно, ничего дать не могло, потому что пульт управления тут же разобрали до винтика.

— Очень правдоподобная история, — согласился Земсков. — Запомни мои слова: когда-нибудь по трусости или ради карьеры Будаков может наделать непоправимых бед. А все-таки выведем его на чистую воду. Посмотришь!

— Выведешь! Он тебя самого уже раз вывел из разведки. По-моему, Будаков тебя побаивается. Он считает, наверно, что ты метишь на его место.

— Всякое болтают. Мне говорили, что Будаков и сейчас восстанавливает против меня командира полка. Докладывает, будто я критикую его приказания.

— Не поверит сейчас Арсеньев. Он тебе цену знает. И знает разницу между тобой и Будаковым. И потом теперь есть Яновский.

Земсков поднялся:

— Идут как будто. Поедем!

Из-за холмика командного пункта вышел командир отделения радистов Нурьев, тот самый долговязый лопоухий парень, который вместе с Земсковым ездил за снарядами под Егорлыком. Нурьев сгибался под тяжестью нескольких раций. За ним шла Людмила. Закусив губу, она тащила не меньше десятка разряженных батарей "БАС-80", однако старалась держаться прямо, показывая, что ей вовсе не тяжело.

Подрагивая на малых оборотах мотора, машина уже давно ждала пассажиров. Косотруб взял из рук Людмилы связанные проводом батареи:

— Ого! Как ты их дотащила!

Людмила подошла к Земскову, стоявшему в стороне:

— Разрешите садиться в машину, товарищ капитан?

"Как мне ее не хватает теперь, — подумал Земсков. — Вот если бы усесться с ней вдвоем в кузов, и чтобы ветер в лицо, и больше никого".

— Садись, Людмила! — сказал он. — Пока я буду в Абинской, машина забросит вас в Холмскую, а потом заедете за мной.

В кабину посадили начфина с его коробкой. Все остальные разместились в кузове. Ехали, как на загородную прогулку. Валерка запел было под гитару свои "Колокольчики-бубенчики", и дальше — про хозяйку корчмы, у которой был обнаружен черный хвостик, но эта песня уже давно всем надоела.

— Ладно тебе! — Людмила положила руку на струны. — Давайте лучше новую. Кто знает вот эту?

Она запела прямо из середицы, потому что не знала начала:

...Об огнях пожарищах, о друзьях товарищах

Где-нибудь, когда-нибудь мы будем говорить!..

У Людмилы был чистый, глубокий голос. К этой задумчивой, берущей за сердце песне он очень подходил. Косотруб тут же подхватил мелодию на гитаре и продолжил слова, хоть не в рифму, зато на артиллерийский лад:

Вспомним мы "катюшу", нашу батарею,

И тебя за то, что дал мне закурить...

Не успели отъехать и двух километров от полкового КП, как начался артобстрел. Противник перенес огонь с переднего края в глубину. Земсков решил проскочить. Он перегнулся из кузова к водителю и крикнул ему:

— Жми вперед на всю железку!

Два снаряда разорвались впереди машины. Все заволокло дымом и пылью. Машина с размаху сунулась передними колесами в кювет. Толчок выбросил Земскова из кузова.

Поднявшись, он увидел, что машина разбита. Дручков вытаскивал из кабины окровавленного шофера. Нурьев корчился в канаве. Он кричал от боли, схватившись руками за живот.

— Людмила! — позвал Земсков.

— Я здесь! — она подбежала к нему. Гимнастерка ее была разорвана, лицо измазано.

Потирая колено, вылез из канавы Сомин:

— Начфина убило! — сказал он, протирая глаза, полные пыли.

Косотруб тащил под мышки кладовщика. Тот отбивался, ругаясь и плача. У него была сломана нога.

— Товарищ капитан, — сказал Косотруб. — Тут близко медпункт дивизии. Всех раненых надо туда, — он опустил кладовщика на землю и поднял с дороги обломанный гриф своей гитары. — Не везет мне на эту музыку!

Раненых положили на шинели и понесли напрямик, по целине. Впереди шел Косотруб. Он хорошо знал кратчайшую дорогу на медпункт.

Несколькими часами раньше туда привезли большую партию раненых. Живой конвейер не позволял Степанову ни на минуту отойти от стола. За соседним столом работала Марина. Стоя спиной к Степанову, сквозь стоны раненых она слышала его тяжелое дыхание.

Солнце садилось. В сарае зажгли большие керосиновые лампы. Оба врача не произносили ни одного слова, кроме коротких распоряжений сестрам и санитарам. От близкого разрыва одна из ламп погасла. С потолка посыпался мусор. Не оборачиваясь, Степанов сказал Марине:

— Спокойно! Это не в нас. Работайте.

Марина накладывала шов, а сестра Дашенька, стоя вполоборота, подавала ей кетгут. Вдруг Дашенька вскрикнула. Марина обернулась. Доктор Степанов, вцепившись посиневшими руками в край стола, сползал вниз всем своим огромным телом. Он рухнул бы, если бы Дашенька, бросив бикс, не подхватила его под мышки. Но ей было не под силу удержать такой груз. Оба они опустились на пол.

Степанова унесли в его каморку. Марина не могла оказать ему помощь. Она осталась одна на два стола, между двоих раненых, а кроме этих двоих, было еще несколько десятков страдающих людей, которым она — старший лейтенант медслужбы Шарапова — обязана была облегчить страдания. Марина не слышала близких разрывов, сотрясающих стены сарая. Она не думала даже о докторе Степанове, который тоже мог сейчас умереть. "Только бы выдержать, пока кто-нибудь не придет на помощь! Только бы спасти этих — самых тяжелых, погибающих от потери крови".

Марине подали иглу. "Не думать ни о чем! Работать быстрее!" Снаряды продолжали рваться. Прошло полчаса, а может и меньше. Она потеряла счет времени. Внезапно раздался знакомый голос:

— Халат! Иоду на руки! Быстро!

Санитар увидел на плечах вошедшего погоны полковника медицинской службы и поспешил выполнить приказание. А Марина стояла, не в силах вымолвить ни слова, держа в одной руке пинцет, а в другой кривую иглу. Как она могла забыть, что отец должен был сегодня приехать? Ведь он предупредил за несколько дней.

Шарапов уже надел халат, протер руки йодом, который плеснул ему прямо из бутылки санитар.

— Здравствуй, дочка! Вот видишь, приехал все-таки.

Она хотела броситься к нему, но полковник сделал протестующее движение уже продезинфицированными руками:

— Работай спокойненько! Все будет в порядке.

Он подошел к столу и принялся за операцию.

Со стороны казалось, что полковник не торопится, но через несколько минут раненого сняли со стола. Пока санитары несли следующего, Шарапов успел сказать дочери:

— Молодец, Маришенька, — фронтовой доктор! Работай, работай, не отвлекайся.

Она закончила шов. Сестра бинтовала раненого. Марина незаметно поцеловала отца в затылок и побежала к Степанову. Услышав ее шаги, он открыл глаза:

— Мне лучше, доктор. Сейчас встану.

— Не смейте! На вашем месте есть врач. Лежите!

— Какой врач? Что вы болтаете? Я сейчас...

Марина не слышала свиста снаряда. Что-то сверкнуло перед глазами, ураган ударил ей в уши, захватило дыхание. Переборка между каморкой и "операционной" рухнула. Прожужжали осколки. Один из них рикошетом отскочил в ведро с водой и зашипел.

Марина зажала глаза ладонями. Когда она отняла руки от лица, дым рассеивался. Через распахнутые двери падали отлогие лучи солнца, которое уже коснулось горизонта. У перевернутого стола лежал человек в белом халате, залитом кровью.

Марина сделала несколько шагов вперед и села на пол рядом с телом отца. Она не потеряла сознания, не заплакала. Она просто сидела и смотрела. Лицо полковника Шарапова было спокойно и чисто. Раненый, которого он оперировал, остался жив.

Ступая медленно, как под водой, вошел Степанов. Он поднял Марину с пола. Санитары положили убитого на носилки. Марина смотрела им вслед, держась за плечо Степанова.

Через широко распахнутые двери сарая вошли Земсков, Сомин, Косотруб и Людмила. Они внесли на шинели раненого матроса.

Обстрел прекратился. Шарапов был убит одним из последних снарядов. Осколками того же снаряда ранило санитара и сестру. Все было опрокинуто. Инструменты и стерильный материал валялись на полу.

Земсков видел, как выносили Шарапова, и узнал его. Он подошел к Марине, взял ее за руку в хирургической перчатке. В этот момент из-за плеча Земскова она увидела Сомина и, вскрикнув, лишилась чувств.

Сомин бросился к Марине. Он в отчаянии посмотрел вокруг и встретился взглядом с Земсковым.

— Это врач — Марина Константиновна, — сказал Земсков.

Между тем Степанов, Дашенька и санитары начали приводить в порядок операционную. Людмила собирала с пола инструменты. Она нашла стерилизатор, валявшийся у стены. Косотруб и Дручков помогли установить его. Разожгли огонь. Марину вынесли на воздух. Она скоро пришла в себя и попросила отвести ее к отцу.

Полковник лежал на шинели за стеной сарая. Сомин и Земсков долго стояли рядом с Мариной, которая сидела прямо на земле, не отводя глаз от отцовского лица. Сгущались сумерки. Приближалась ночь. Земсков позвал своих людей. К нему подошли только Косотруб и Дручков. Нурьев уже лежал на операционном столе, а кладовщик и шофер — под навесом, вместе с другими ранеными. Людмила помогала Степанову.

— Мы должны идти, — сказал Земсков. — О раненых здесь позаботятся, мертвых похоронят без нас.

Он подошел к дверям и обратился к Степанову:

— Я иду в Абинскую. Передам начсанарму, чтобы вам послали помощь.

Степанов не слышал его. Он вообще ничего не слышал. Он работал. Врач торопился сделать все, что было в его силах, до той минуты, когда следующий приступ свалит его с ног.

Людмила вышла вслед за Земсковым:

— Андрей!

— Пошли, Людмила...

— Я останусь тут. Надо помочь.

Земсков кивнул головой:

— Оставайся. Заеду за тобой завтра.

— Подожди! — остановила его Людмила. — Может, теперь не время, прости меня, но я хочу знать: это — она?

— Кто?

— Доктор, эта блондинка. Вот она идет...

Подошли Сомин и Марина. Марина протянула руку Земскову:

— До свидания, Андрей. Вот я и встретила того, кого искала, встретила, когда... — она захлебнулась рыданиями и впервые заплакала, заголосила по-бабьи, обхватив Сомина за шею.

Степанов повернулся, к двери:

— Марина Константиновна... — начал он и вдруг топнул ногой, закричал, как обычно: — Военврач Шарапова! К столу! Раненые ждут!

Людмила протянула белую хирургическую шапочку. Марина надела ее, подавила рыдания, тряхнула головой:

— Володя, теперь я тебя уже не потеряю, — сказала она. — Буду проситься в ваш полк. Вместе — легче.

Она подошла к столу, а Земсков и Сомин вышли наружу. Сомин задержался на несколько секунд у полуоткрытой двери. Марина уже не видела его. Наклонившись над столом, она перевязывала раненого. Лицо ее было внимательно и спокойно. Рядом стояла Людмила. Никелированный бикс в ее руках блестел в свете керосиновых ламп.

Сомин тихо прикрыл дверь и зашагал в сгущающуюся темноту.

8. Прорыв

За ночь командный пункт перенесли на другой курган, переместились и батареи. К рассвету боевые машины стояли еще ближе к врагу, в новых аппарелях. Спать уже никто не ложился. Горели натруженные ладони, болели спины. Сомин вернулся со своей отремонтированной машиной еще при звездах. Машину он поставил в заранее вырытую аппарель на огневой позиции первого дивизиона, а сам спрыгнул в щель командира батареи Баканова.

Привезли ночной завтрак. Шацкий вскрыл плоскую консервную банку. Мясо ели с холодной кашей, запивая родниковой водой. Никому не хотелось есть, но по опыту знали, что весь день до темноты есть не придется.

Утро шло с Кавказа. На юго-востоке небо бледнело. Николаев и его замполит Барановский прошли вдоль батарей. Сомин смотрел им вслед, сидя на краю щели, спустив ноги вниз. До него донеслись обрывки разговора:

— Начнут, как рассветет...

— Не больше часа...

— Пожалуй.

Противник не стал дожидаться рассвета. Огонь открыли сразу несколько батарей. Тяжелые снаряды перелетали через огневую позицию и рвались далеко сзади.

Кто-то из бойцов засмеялся:

— Лупят по нашим вчерашним позициям. Давай, давай!

— Погоди — и сюда дадут! — мрачно заметил Шацкий.

Впереди завязался бой. Видимо, противник пошел в контратаку. Все напряженно ждали зуммера полевого телефона, но зеленый ящик молчал.

— Берегут до особого случая, — заключил Баканов, — отдыхай, ребята. Пока нашего вмешательства не требуется.

Генерал Поливанов действительно решил обойтись без помощи гвардейских минометных дивизионов. Первая контратака была отбита. Часов около девяти усилившийся минометный огонь возвестил о приближении следующей волны. Теперь наступали два батальона эсэсовцев. Впереди двигались танки. Атаку прикрывала авиация.

Со своего наблюдательного пункта Поливанов видел, как остановились несколько танков, подбитых противотанковыми орудиями, действовавшими в боевых порядках пехоты. Остальные продолжали идти вперед. Бомбардировщики не давали солдатам и носа высунуть из траншей.

Поливанов вызвал к телефону командира стрелкового полка:

— Пропустить танки.

Тяжелые машины надвинулись на первую линию обороны, перекатились через траншею. Эсэсовцы шли в полный рост. Поливанов навел бинокль:

— Пьяные, нахально идут!

Его план заключался в том, чтобы отсечь пехоту от танков, а затем истребить танки в глубине своей обороны.

Эсэсовцы приближались. Они шли густыми цепями, непрерывно стреляя из автоматов, не обращая внимания на ответный огонь из окопов.

Поливанов, не опуская бинокля, сказал своему адъютанту:

— Соединитесь с Арсеньевым. Полковой залп!

— Связь перебита, товарищ генерал.

В это самое время Арсеньев спросил у Будакова:

— Поливанов молчит?

— Молчит, товарищ капитан второго ранга.

Будаков надеялся, что пехотинцы справятся сами. Он понимал, что первый же залп полка выдаст противнику новое расположение огневых позиций, и тогда снова начнется ураганный огонь.

— Проверить связь! — приказал Арсеньев.

Уже ползли с обеих сторон связисты, отыскивая в траве концы перебитых проводов, а эсэсовские батальоны, шаг за шагом, как на параде, надвигались на поредевшие передовые роты Поливанова. В глубине обороны завязался бой с танками. Гремели противотанковые ружья. Рвались гранаты.

Оказавшись между танками и наступающими цепями эсэсовцев, солдаты первой линии дрогнули. Поливанов видел, как они выскакивали из траншей и бежали назад. Многие падали, скошенные густым пулеметным огнем.

Арсеньев не видел всего этого со своего КП, но Бодров, находившийся в боевых порядках пехоты, сообщил ему по радио: "Контратакующие эсэсовцы подходят к рубежу № 4. Наша пехота отходит".

Арсеньев понял, что дожидаться приказания Поливанова нельзя. Он решил дать полковой залп.

Первая цепь эсэсовцев — здоровенные парни в черных мундирах с расстегнутыми воротниками — уже приблизилась на расстояние трехсот метров к траншеям, когда раздался залп полка моряков. Сотни ревущих снарядов пронеслись над КП Поливанова, столбы земли и дыма заслонили небо. Генерал опустил бинокль:

— Арсеньев не опоздал!

Когда дым рассеялся, все увидели, как эсэсовцы, уже без всякого строя, бегут назад. Пожелтевшая трава была усеяна черными мундирами. Уцелевшие танки пытались прорваться обратно, но немногим удалось это. Большая часть машин была уничтожена бронебойщиками и артиллерией.

— Вот теперь, пожалуй, достанется и нам! — сказал Баканов Шацкому. — Жди артналета или бомбежки.

Противник быстро нащупал новые огневые позиции полка. Снова тяжелые молоты обрушились на степь. Полуоглохшие, в осыпающихся узких щелях, моряки ждали нового приказа, а крупнокалиберные снаряды рвались между боевыми машинами, засыпая людей комьями земли.

Немцы опять накапливались для контратаки. На этот раз Поливанов решил накрыть их артогнем на рубеже сосредоточения. Арсеньеву передали приказ генерала. Он вспомнил разговор в машине и сказал Будакову:

— Передайте комдивам новые цели. Придется выводить машины из укрытий.

Николаев взял телефонную трубку, выслушал то, что сказал ему Будаков.

— Есть, товарищ подполковник!

Через несколько мгновений на батареях прозвучала команда: "Вывести машины из аппарелей!"

Снаряд разорвался рядом со щелью, где сидели Баканов, Шацкий и Сомин. Шацкий отряхнул землю с фуражки, выпрыгнул из щели и, приложив руки рупором ко рту, крикнул:

— Вывести машины из аппарелей!

Загудели моторы, медленно пятясь, громоздкие "студебеккеры" выползали наверх. Шацкий по очереди подошел ко всем четырем машинам своего огневого взвода, проверил наводку. Артобстрел продолжался с прежней силой. Подняв голову над краем щели, Сомин с восхищением смотрел на Шацкого. Раздалась команда: "Залп!". И еще прежде, чем до батареи донеслись разрывы снарядов, матросы уже принялись снова заряжать боевые установки. Баканов не выходил из укрытия. Он знал, что Шацкий отлично справится сам.

Зарядив установки, матросы побежали к укрытиям. Шацкий постоял еще несколько секунд и тоже пошел к своей щели. В это время снаряд разорвался у боевой машины. Пламя сразу охватило ее. Загорелся бензин. Оранжевые языки взметнулись вверх. Шестнадцать длинных ракетных снарядов лежали на спарках. Еще несколько мгновений, и они взорвутся тут же, на огневой позиции.

Раньше чем Сомин успел сообразить, что произошло, Баканов с непонятным для его комплекции проворством выскочил из укрытия и бросился к машине. Схватив за стабилизатор один из снарядов, он потянул его к себе, вскинул на плечо и, пригибаясь под тяжестью, понес в сторону. Несколько матросов по примеру комбата кинулись в огонь. Шацкий сорвал с задней стенки кабины огнетушитель. Вместо того чтобы ударить кнопкой о землю, он стукнул по ней своим пудовым кулаком и направил пенистую струю под корень языка пламени, вырывавшегося из мотора. Моряки глушили огонь шинелями, но он выскакивал из-под рук, прыгая им в лица.

На спарках оставался всего один снаряд. Баканов схватил его, отбежал в сторону и бросил снаряд в пустой окоп. Потом он сделал несколько шагов и опустился на траву. Все его лицо, грудь, ладони были обожжены.

Матросы положили командира батареи на дно укрытия. Несмотря на страшные ожоги, он был в сознании. Шацкий хотел напоить его из своей фляжки, но снова запищал зуммер телефона. Баканов открыл глаза и еле слышно прохрипел: "...май батарею". Шацкий понял: "Принимай батарею". Машины снова ввели в укрытия. Артобстрел то ослабевал, то начинался опять. Когда он достиг, казалось, предела, Шацкий сказал Сомину:

— Вот теперь было бы нежелательно выводить машины из аппарелей.

Сомин указал ему рукой на небо и полез наверх, а Шацкий, приподнявшись над краем окопа, смотрел на Сомина, который среди рвущихся снарядов корректировал огонь своих орудий по самолетам.

К середине дня на участок дивизии генерала Поливанова подошли еще один полк РС и два полка ствольной артиллерии из резерва командующего фронтом. Поливанов не пускал их в дело. Он видел, что напор вражеских контратак слабеет, и берег свои огневые средства для решительного удара. Зато полк Арсеньева давал один залп за другим.

Арсеньев на своем командном пункте чувствовал себя, как в боевой рубке корабля. Он получал задачи от высшего командования, выслушивал доклады разведчиков-наблюдателей, отдавал приказания своим дивизионам. Ни на одну минуту из его сознания не исчезала общая обстановка боя. Яновский, как обычно, находился в одном из дивизионов. Будаков работал спокойно, четко, без ошибок, но по легкому подрагиванию века можно было предположить, что начальник штаба сдает.

Командный пункт все время был под обстрелом. Снаряд разворотил блиндаж радистов. Арсеньев приказал установить непосредственно на КП запасную рацию.

— Надо перенести КП, — сказал Будаков, — нас уже засекли.

Земсков пожал плечами: "Как может Будаков, опытный офицер, предложить такую чепуху? Прервать связь с дивизионами? Выключить мозг полка хотя бы на двадцать минут?"

— А если мы все погибнем здесь — будет лучше? — сказал Будаков, словно он понял мысли Земскова.

Арсеньев не удостоил его ответом. "Если меня убьют, — подумал он, — Будаков может наделать непоправимые ошибки. Его осторожность опаснее нерасчетливой отваги Николаева. Надо будет объявить, что в случае чего за меня остается Николаев", — но тут же он решил, что такие мысли приходят только от крайней усталости. Арсеньев верил в свою неуязвимость. Он никогда не говорил об этом, но матросы были того же мнения. Никому не приходило в голову, что полк может остаться без Арсеньева.

Тяжелый снаряд разорвался на перекрытии блиндажа. Верхние накаты разметало, разъехались бревна, земля засыпала карту. Рация снова вышла из строя. Будаков сидел, привалившись к стене. Его глаза были закрыты.

— Есть у нас еще рация? — спросил Арсеньев Земскова.

— В полковых тылах — две и по одной запасной в дивизионах.

— Передайте проволочной связью в любой дивизион: пусть вызовут по радио Ропака. Приказываю направить обе рации с радистами сюда. Временно переношу мой КП во второй дивизион.

Он вышел из блиндажа и, как ни в чем не бывало, спустился с кургана. "Сейчас его убьют", — подумал Земсков. Капитан второго ранга, не торопясь, шел по степи. Ни один осколок не коснулся его.

Будаков открыл глаза, потер ладонью лоб.

— Надо нам немедленно уходить отсюда, — сказал он, стряхивая землю с карты.

— Такого приказания не было, — возразил Земсков.

— Так я вам приказываю! — Будаков вытаращил глаза. Его усы обвисли вниз, как у запорожца. Левое веко сильно дрожало.

Земсков понимал, что Арсеньев не зря оставил их на КП.

— Капитан второго ранга через полчаса вернется, — спокойно сказал Земсков, — кроме того, я не вижу подходящего места для нового КП. А идти в дивизион не советую — по дороге могут убить.

У Земскова и в мыслях не было намерения обидеть начальника штаба, но Будаков принял его слова за издевательство.

— Приказываю вам немедленно идти во второй дивизион! — заорал он. — И я тоже иду!

Уже у выхода он обернулся:

— Я еще с вами посчитаюсь за все, капитан Земсков!

Земсков вызвал по телефону Николаева, передал приказание командира полка и выглянул из блиндажа. Будаков, пригибаясь, бежал по темнеющей степи. Близкий разрыв заставил его лечь. Потом он встал и пошел обратно.

Когда Будаков возвратился на командный пункт, Земсков встретил его радостным сообщением:

— Только что говорил с генералом Назаренко. Приказано быть готовыми в любую минуту сопровождать наши наступающие части огнем и колесами. Понимаете: наступающие!

Вскоре загрохотала вся артиллерия, сосредоточенная на участке дивизии. В сумерках сверкали орудийные вспышки. У командного пункта остановилась полуторка. Людмила и шофер внесли в блиндаж рацию.

Увидев Земскова, которого она не ожидала здесь встретить, Людмила так обрадовалась, что даже забыла доложить начальнику штаба о своем прибытии, но Будакову сейчас было не до формы.

— Где вы болтались так долго? Немедленно установите связь с генералом Поливановым! — Ему действительно казалось, что прошло, по крайней мере, несколько часов с того момента, как Арсеньев ушел с командного пункта. На самом деле прошло не более получаса.

Земсков сел рядом с Людмилой. Она почувствовала его руку и крепко сжала ее:

— Андрей, я не думала, что ты здесь...

— Я вас не слышу, — отозвался Будаков с другого конца блиндажа.

— Я говорю, сейчас будет связь, — ответила ему Людмила. Не успела она установить связь с Поливановым, как на КП появились Арсеньев и Яновский. Оба были радостно возбуждены.

— У аппарата Поливанов! — Людмила протянула трубку Арсеньеву. Капитан 2 ранга слушал и что-то записывал на папиросной коробке.

— Есть, товарищ генерал! Высылаю! — Он положил трубку. — Земсков! Берите своих разведчиков, рацию. Будете двигаться с наступающей пехотой. Возьмите с собой флаг. Передадите его в батарею Шацкого.

— И мне собираться? — с надеждой спросила Людмила.

— Рацию возьмете в первом дивизионе, — сказал Арсеньев.

Людмила не могла оставить свой пост, чтобы хоть на минуту выйти к Земскову. Она проводила его взглядом и еще долго смотрела на полуоткрытую дверь блиндажа.

Полуторка с зенитным пулеметом стояла за холмом. Земсков еще издали показал жестом: "Заводи!"

Из травы поднялась встрепанная рыжая голова:

— Подъем! — закричал Косотруб.

Лавируя между воронками и буграми, машина покатилась вперед. Земсков приехал в первый дивизион в тот момент, когда батареи перезаряжались после залпа. Шацкий в обгорелой гимнастерке проверял наводку у одной из боевых машин. Земсков вручил ему флаг, затянутый в чехол. Моряк неловко взял его забинтованными руками и позвал командира первой боевой машины:

— Дручков, принимай Флаг миноносца. Наступаем!

Сомин, стоявший у своих пушек, издали увидел Земскова. Он хотел подойти к нему, но с востока донесся густой гул приближающихся самолетов. Выдергивая бинокль из футляра, Сомин крикнул:

— К бою!

Артиллеристы вскочили на платформы орудий. Самолеты шли с тыла. Стволы автоматических пушек повернулись по направлению, указанному Соминым. Командиры орудий смотрели на него, ожидая команды. И вдруг Сомин опустил бинокль:

— Отбой! — закричал он. — Смотрите, товарищи!

Казалось, что самолеты мчатся по степи, касаясь травы широко раскинутыми крыльями. Стремительные тени скользнули по огневой позиции. А следом шла уже новая волна, за ней третья, четвертая... В реве моторов, в сплошном грохоте разрывов, доносившихся с переднего края, потонули радостные крики:

— Наши! Наши! "Илы" идут!

Более сотни штурмовиков, прозванных немцами "черной смертью", бомбили, обстреливали из пушек и пулеметов, дробили и кромсали оборону врага, уже потрясенную артиллерийским огнем.

В ушах еще стоял гул авиационных моторов, когда Поливанов приказал двинуть вперед танки. Вместе с танками поднялись в атаку шахтерские батальоны. А впереди наступающих танков один за другим ложились плотные залпы гвардейских минометных дивизионов.

Огневые позиции под станицей Крымской, где моряки провели все это незабываемое лето, остались позади. Позади остались могилы в лесу, увенчанные латунными якорями, осыпавшиеся окопы, разбитые блиндажи, глубокие аппарели, из которых под огнем выходили для залпа боевые машины.

На рассвете генерал Поливанов доложил высшему командованию, что на его участке фронт врага прорван. Командующий армией приказал ввести в прорыв конницу и гвардейский минометный полк моряков.