В. Тамман. Со дна морского

Виктор Федорович Тамман, капитан первого ранга. В годы Великой Отечественной войны командовал на Северном флоте подводным минным заградителем “Л-20”, потом был начальником конвойной службы Северного флота.

Вечером 29 августа 1943 года подводная лодка “Л-20” отошла от пирса Полярного, за кормой в сгустившихся сумерках скрылись родные берега.

Следующий день выдался ясным, безоблачным и тихим. В небе время от времени появлялись фашистские самолеты-разведчики, и мы для скрытности двигались в подводном положении.

В штурманском посту над картой склонились Башкинов, Иванов и я, внимательно рассматривая район, прилегающий к мысу Нордкин. На этот раз нам предстояло выставить мины не в глубине фьорда, а у побережья. Но как расположить минные банки, чтобы они представляли опасность для противника и в то же время не стесняли маневрирование наших лодок?

— Если поставить себя на место командира вражеского конвоя и проложить на него курсы, ведущие вдоль побережья, то именно эти пути и надо перекрывать,— сказал штурман старший лейтенант Башкинов.

Лейтенант Иванов тут же прочертил линии на карте — они легли вблизи мыса (взаимопонимание штурманов отличное).

Прокладка была правильной. Кстати, мои наблюдения, да и наблюдения командиров других лодок показывали, что корабли противника в этом месте держались берега, следовательно, вплотную к нему и следует расположить заграждение: оно не будет мешать нашим лодкам. На этом мы и закончили “военный совет”.

1 сентября лодка подошла к мысу Нордкин. День прошел в доразведке. Изучив обстановку и выбрав момент, когда поблизости не было кораблей противника, мы направляемся к берегу.

Высокие обрывистые склоны гор у мыса кажутся гигантской стенкой причала, к которой мы подходим так близко, как будто собираемся швартоваться. Вовремя разворачиваемся и на отходе начинаем постановку мин. Потом снова подходим и, отходя, ставим очередную банку. Временами слышатся шумы винтов быстроходного корабля, но я его в перископ не вижу, видимо, он маневрирует в глубине Лаксё-фьорда. Во всяком случае, мы не прекращаем своих действий.

Через час все двадцать мин выставлены, и лодка отходит на безопасное расстояние для наблюдения. До наступления темноты противник не появился, и мы легли на курс, ведущий в район зарядки аккумуляторных батарей.

* * *

3 сентября, в четвертом часу утра, мы погружаемся и двигаемся к мысу Нордкин. При подходе к минным полям противника уходим на глубину 70 метров. Примерно через час почти в абсолютной тишине неожиданно слышим легкие металлические удары по корпусу с правого борта. Впечатление такое, как будто к нам кто-то стучится (гидролокатор мы еще не включали, считая, что до границ минного поля не дошли).

— Стоп правый электромотор!

Что бы это могло быть? Минреп? Но стальной трос, скользя по корпусу, издает другой звук. Скорее всего это бридель (цепь), удерживающий бочку, но зачем здесь, в море, она поставлена? Неспроста...

Стуки прекращаются, и снова работает электромотор. Лодка благополучно достигает прибрежной полосы. Подвсплываем. Поднимаю перископ и осматриваюсь—полный штиль на зеркальной глади воды отражает бледно-голубое северное небо. Решаю курсировать между мысами Нордкин и Слетнес, параллельно береговой черте.

На вахту заступает старший помощник. Теперь можно чуть-чуть вздремнуть. Свертываюсь калачиком в рубке на диванчике...

— Тринадцать градусов слева по носу шум винтов,— глухо доносится из акустической рубки.

Я сразу же просыпаюсь. И до чего хороша избирательность человеческого мозга — команды вахтенного офицера, жужжание электромоторов и прочие шумы пролетают мимо уха, а вот нужная информация сразу доходит до сознания. Говорят, мать грудного ребенка может спать при любом шуме, но мгновенно просыпается, лишь раздается писк малыша (вот они — “павловские окна”).

— Взгляните по пеленгу сто двадцать два,— говорю капитан-лейтенанту Новожилову.

Старпом напряженно смотрит в окуляр.

— На горизонте мачты кораблей!— вскоре докладывает он.

— Боевая тревога! Торпедная атака!

Совершив маневр, лодка ложится на боевой курс. Подкрадываться к противнику трудно: на водной поверхности отсутствует даже рябь. Идем на самом малом ходу. Перископ поднимаю, как мы выражались, “вполглазка”— стекло объектива наполовину заливает водой, над поверхностью торчит верхняя часть головки лишь на несколько сантиметров. Несмотря на кратковременность подъема перископа, я хорошо рассматриваю оба судна, идущие с востока,— транспорт и мористее от него охотник за подводными лодками.

Пропустив охотника, за его кормой мы даем залп по транспорту. Мощный взрыв, раздавшийся примерно через минуту после пуска торпед, подтверждает, что одна из них достигла цели.

Лодка начинает резко подвсплывать. Я с тревогой слежу за глубиномером. Старший инженер-механик Горчаков понимает меня с полуслова — четко отдает одно приказание за другим. Старшина трюмных мичман Леднев энергично работает на водяной станции, этот виртуоз в мгновение может найти нужный клапан, одновременно крутить два маховика в разных плоскостях.

Принятые меры (прием забортной воды в цистерны и увеличение скорости хода лодки) не позволили рубке показаться на поверхности.

Мне хочется поднять перископ и проверить результат атаки, но акустик докладывает — шум винтов нарастает. Враг приближается. Мы уходим на глубину. И, кажется, своевременно: вверху уже гудит, и глубинные бомбы рвутся прямо над нами. Корпус лодки содрогается, в ряде отсеков гаснет свет.

Начинаем уклонение от атаки. Идем малым ходом и, внимательно прислушиваясь, следим за действиями противолодочного корабля. А он маневрирует, определяет наше место, курс и скорость. Вот охотник устремляется на лодку, это чувствуется по резкому увеличению оборотов двигателей. Теперь важно спутать его карты. И мы изменяем свои параметры движения: круто отворачиваем, быстро уходим на глубину, изменяем скорость. В итоге враг проносится и сбрасывает серию глубинных бомб в стороне. Дело в том, что на полном ходу противолодочного корабля его акустик ничего не слышит, и наши действия остаются незамеченными. Но так продолжается недолго. Взрывы слышатся все ближе и ближе. Быть может, на охотнике поставлена новая, более совершенная аппаратура? Надо принимать какие-то радикальные меры.

— Штурман, какая глубина места?

— Около девяноста.

Противолодочный корабль снова пошел на нас.

Отдаю команды:

— Лево на борт! Полный ход! Погружаться на глубину шестьдесят метров! Приготовить аварийный инструмент!

Бомбы опять ложатся в стороне. Их разрывы становятся глуше. Но тут происходит непредвиденное: раздается оглушительный звук удара и скрежет металла,— кажется, корпус со страшным грохотом разламывается на части. Я тут же бросаюсь к телеграфу, перевожу его ручки на “Стоп”. Смотрю на часы: стрелки показывают 10. 50.

Лодку бросает в сторону, создается крен вправо градусов на 30, после чего мы ощущаем легкий удар средней частью киля. И сразу наступает тишина, лодка выравнивается, и мы продолжаем движение малым ходом.

Становится ясно — лодка ударилась носовой частью о подводный пик или гряду скал. Неровности морского дна часто встречаются вблизи шхер. Но, как видно, не только там. Башкинов измеряет глубину эхолотом. Теперь она уже около 200 метров и продолжает увеличиваться.

— Осмотреться в отсеках!

С тревогой ждем доклады. Поначалу в центральный пост идут благоприятные сообщения: повреждений нет, герметичность корпуса не нарушена, в трюмах сухо. И уже есть надежда, что беда обошла стороной. Но из второго отсека приходит страшная весть: пробоина, в лодку поступает вода.

* * *

Грохот удара во втором отсеке был особенно оглушительным. Именно здесь встретились металл с гранитом.

Услышав команду “Осмотреться в отсеках”, командир отсека старшина 2-й статьи Василий Острянко первым делом потребовал соблюдения тишины. Только при этом условии можно установить, есть ли какие-либо повреждения. Все замерли, внимательно прислушиваясь. Снизу донеслось приглушенное шипение.

— Вскрыть настил!— приказал Острянко и первым взялся за дело.

За ним последовали командир отделения радистов Николай Чижевский, акустик Николай Никаншин и проходивший практику курсант военно-морского училища Николай Портнов.

Разобрав койки и сняв настил, они увидели самое опасное для подводников: снизу, из-под крышки шахты гидролокатора веерообразно били струи воды.

Об этом и было доложено в центральный пост. Во второй отсек тут же прибежал старший инженер-механик Горчаков, осмотрел повреждение и установил: пробит выступающий из днища лодки обтекатель гидролокатора, вода устремилась в шахту, гидравлическим ударом сдвинула верхнюю крышку шахты и вырвала (кусками) толстую уплотнительную резину. Сквозь щель, образовавшуюся между крышкой и комингсом (краем) шахты, вода и поступала.

Дав указание, как действовать в создавшейся ситуации, Горчаков вернулся в центральный пост, доложил мне обстановку.

А во втором отсеке тем временем началась ожесточенная борьба за жизнь подводного корабля. Плотно была задраена дверь на переборке, отделяющей второй отсек от третьего, чтобы в него не попали ни сжатый воздух, ни вода. Матросы вооружились аварийным инструментом. В помещение с оглушительным ревом врывался сжатый воздух — Острянко создавал противодавление, ослабляющее поступление забортной воды.

Давление повышалось, а вместе с ним усиливалась резь в ушах, сжимало голову. Превозмогая боль, стоя по пояс в воде, матросы и старшины самоотверженно боролись с аварией.

— Вставлять клинья под крышку, как нас учили!— перекрывая шум, кричал Острянко.

Клинья не решили задачу: мелкие не держались, большие не подходили, да и мешали болты, на которые закреплялась крышка.

— Отставить! — командует командир отсека.— Выбрасывать клинья! Будем отжимать крышку.

Клинья были вытащены. Матросы начали ключами поджимать гайки, пытаясь плотнее прижать крышку к шахте. Щель сузилась, но застрявшие в ней куски резиновой прокладки не позволяли загерметизировать шахту. Поступление воды хотя и уменьшилось, но все еще было значительным, так как наружное давление увеличивалось — лодка уходила на глубину.

Вскоре уровень воды над шахтой поднялся, и работать стало невозможно. Прижатые к носовой переборке, обессиленные, матросы смотрели на темную массу воды, которая неотвратимо надвигалась на них, заливая механизмы и запасные торпеды; на поверхности плавали подушки, шапки...

Положение наше резко ухудшилось. Уклоняясь от противолодочного корабля, лодка отходила в море, под килем простиралась бездна глубин. Устранить же повреждение на плаву стало невозможным.

Решение могло быть только одно: оторваться от преследователя, дотянуть до прибрежного шельфа и для ликвидации аварии лечь на грунт. Важно при этом, чтобы наш маневр остался неразгаданным. Надо дать понять противнику, будто мы двигаемся в море, а на самом деле повернуть к берегу. Но для этого необходимо дождаться очередной его атаки. А охотник, как назло, медлит: наверное, уточняет место и элементы нашего движения — курс, скорость, глубину.

Все ждут моих приказаний, окружающие сознают, что с каждым оборотом винта положение лодки становится все хуже. Но выдержку приходится проявить до конца — начать поворот вовремя.

— Корабль увеличил обороты!— доложил акустик.

— Право на борт! Левый полный вперед!

Лодка разворачивается, набирает предельную скорость и расходится с охотником на контркурсах; мы-то знаем это, а противник — нет. Он оказался обманутым, бомбы теперь рвались далеко от нас.

Лодка все более тяжелела, она теперь тонула, именно тонула, а не погружалась. В центральном посту шла борьба за положительную плавучесть. Положение осложнялось моим же приказанием — не откачивать воду за борт. Мне представлялось, что при откачке могут всплыть на поверхность размытые продукты (мука, крупа, подсолнечное масло, которые находились в провизионке, расположенной рядом с шахтой гидролокатора) и навести противника на наш след. Ошибка это или нет — никто не скажет ни тогда, ни сейчас.

Результаты наших усилий обнадеживали: осушив носовые внутренние цистерны, давая порциями сжатый воздух в первую балластную цистерну, а также действуя горизонтальными рулями (когда шли полным ходом), мы за двадцать минут опустились всего лишь на 10 метров. Иначе говоря, погружались со скоростью один метр в две минуты. Это не так уж плохо (аварийный провал на глубину достигает скорости погружения метр в секунду). Чрезвычайно важно, что мы не допустили дифферента на нос, случись это — лодка провалилась бы в бездну. А под килем еще много. Подбитый самолет, тянущий до аэродрома, прижимает к земле, нас же засасывает в пучину.

После удара о скалу прошло с полчаса. Мы находились на 80-метровой глубине. Удерживать лодку от погружения становилось все труднее и труднее. Мы теперь тонули в два раза быстрее, чем вначале. Однако доклады штурмана успокаивали — мы подходили к прибрежному шельфу.

— Под килем пять метров!

— Стоп оба электромотора!

Под днищем зашуршало, сильно качнуло вперед, и лодка остановилась. Дифферент медленно отошел на корму. Лодка легла на подъеме в сторону берега: нос — выше, корма — ниже. Стрелки часов показывали 11.25.

— Прекратить все работы, соблюдать тишину!

Мы притаились, ожидая ухода нашего преследователя. Старший акустик Фуртас докладывал о происходящем наверху. Да и я сам, надев запасную пару наушников, отлично слышал, как противолодочный корабль метался в море, беспорядочно сбрасывая глубинные бомбы. Видимо отчаявшись восстановить контакт, направился на запад. Когда он подошел к мысу Нордкин, где мы позавчера поставили мины, раздался взрыв, шум винтов резко оборвался и наступила тишина. Стало ясно — охотник за подводными лодками прекратил свое существование. Жаль, что мы не видели это собственными глазами, без чего трудно доказать его гибель.

Итак, мы можем наконец заняться своими делами, а они, прямо скажем, незавидные: лодка лежит на большой глубине, в носу глубиномер показывает 110, в корме— 120 метров. Уровень воды во втором отсеке доходит до третьего яруса коек, ее здесь более 70 тонн, в то время как продуть остатками сжатого воздуха можно только около 10; в двух носовых отсеках находится тринадцать человек экипажа и в третьем, хотя и не затопленном, еще пять; пробоина остается незаделанной, и прекратить поступление воды пока не представляется возможным.

Мы лежим у норвежского берега, занятого фашистами. Командование флота и бригады ничего не знает о нас и не может прийти к нам на помощь.

* * *

Когда лодка легла на твердый грунт, во втором отсеке встрепенулись: нет, не все потеряно! Надежда есть! А вода по-прежнему теснила людей к переборке. “Что делать?” — размышлял Острянко. Он поднял из-за рун-дучка чью-то записную книжку, вырвал из нее чистый сухой лист и написал на нем несколько слов. Через минуту его записку, приставленную к стеклянному глазку на переборочной двери, уже читали в первом отсеке. Но в том отсеке все знали и без записки, все видели и слышали (переборка между отсеками была легкой) и горели желанием прийти на помощь товарищам.

Вскоре в верхней части переборки открылась горловина, служащая для перегрузки торпед, и из нее показался старшина группы торпедистов мичман Александр Пухов. Не успел он и рта раскрыть, как выглядывавший из-за его плеча старшина 2-й статьи Доможирский, нетерпеливый и горячий, крикнул:

— Братцы! Переходите к нам!

Это был приказ, исходивший от командира лодки.

Все, кто находился во втором отсеке, промокшие и усталые, перебрались в первый. Здесь торпедисты Пухов, Доможирский, Крошкин, Хоботов и Фомин, матросы других специальностей Бабошин, Матвейчук и ученик-рулевой Егоров приняли друзей, предложили сухое белье. Возглавил группу подводников двух отсеков командир БЧ-2-3 старший лейтенант Шапаренко.

Их было теперь тринадцать. Почти половина — коммунисты, остальные комсомольцы. Люди, преданные Родине и народу, готовые самоотверженно исполнить свой воинский долг. Михаил Матвеевич Шапаренко в походе с нами впервые. Но он превосходно освоил устройство лодки (до этого плавал на однотипной “Л-22”), знал и людей, был энергичным и волевым офицером и коммунистом.

Тем временем в центральном посту обдумывались планы всплытия. Задача, казалось, простейшая: облегчить лодку, и она поднимется на поверхность. Но как это сделать? Продуть балласт невозможно: весь сжатый воздух израсходован на противодавление в носовых отсеках, а также на частичное продувание первой балластной цистерны. Правда, оставалась нетронутой командирская группа баллонов, но она не решит задачу, к тому же ее надо поберечь для критического случая. Единственное решение — откачивать воду турбонасосом. Но тут выясняется, что клапан аварийного осушения второго отсека оказался закрыт. Устройство этого клапана особое: он невозвратный — в открытом положении не пропускает воду внутрь лодки, а из отсека откачку производить можно. Теперь, при закрытом клапане, вода ни в ту, ни в другую сторону не шла. Клапан придется открывать, каких бы это усилий и жертв ни стоило.

По положению борьбу за живучесть на лодке возглавляет старший инженер-механик. Александр Николаевич Горчаков и начал действовать.

С первым отсеком поддерживалась телефонная связь. Шапаренко доложил:

— Проплыть десять метров через весь второй отсек в ледяной воде, нырнуть в трюм и повернуть маховик на десяток оборотов — физически невозможно, никаких человеческих сил не хватит.

— Без осушения второго отсека лодка не всплывет,— напомнил Горчаков.

— Может быть, целесообразно открыть переборочную дверь, перепустить воду из второго отсека в первый и откачку ее за борт производить через клапан первого?

— Учтите, дифферент у лодки на корму,— снова разъяснял Горчаков.— Следовательно, перекачать воду удастся только до порога переборочной двери. Во втором отсеке останется еще сорок — сорок пять тонн, с которыми нам не всплыть... Клапан должен быть открыт во что бы то ни стало!

Я взял телефонную трубку и в разговоре с Шапаренко подтвердил: несмотря на холодную воду, нырять все равно придется; открыть клапан с первой попытки вряд ли удастся — к холоду надо приноровиться; а предложение о перекачке части воды в первый отсек дельное, но смысл его другой — понизить уровень воды во втором отсеке, чтобы легче было добираться до клапана.

После телефонного разговора Шапаренко обратился к матросам и старшинам, предупредил их, что добраться до клапана нелегко, он находится в дальнем углу, под оперением запасной торпеды. Идти в холодную воду были готовы все. Старший лейтенант отобрал самых опытных, физически наиболее сильных.

Первым вызвался Василий Острянко (помимо всего, он групкомсорг носовых отсеков). Сбросив с себя всю одежду, надев кислородный прибор (к сожалению, костюма у нас не было), он погрузился в воду. Она была такой холодной (около двух градусов), что спирало дыхание. Но старшина решительно двинулся вперед и достиг дальнего угла отсека. Однако судороги сводили ноги и руки, и он понял — не выдержать.

Его сменил Чижевский, потом Крошкин, Доможирский, Хоботов... И снова, по второму кругу,— Острянко. Меняя друг друга, преодолевая обжигающую боль ледяной воды, они пытались выполнить приказ.

В одной из попыток старшина 1-й статьи Чижевский, проскользнув как угорь между койкой и оперением торпеды, вцепился в маховик клапана и даже сдвинул его на четверть оборота. Однако маска кислородного прибора зацепилась за что-то — загубник вырвало, в рот попала вода. Силы Чижевского были на исходе, когда его подхватили крепкие руки Острянко. Старшины вырвались на поверхность и долго стояли обнявшись, тяжело дыша друг другу в лицо.

Взаимопомощь, товарищеская выручка имели огромное значение. В острых, опасных ситуациях очень важно не потерять человека. Смерть товарища могла сказаться на психике окружающих.

Чижевский и Острянко с трудом добрались до первого отсека, где их растерли и согрели, завернули в сухие одеяла, дали возможность отдохнуть.

Ныряльщики постепенно привыкли к холодной воде, с каждым разом все ближе и ближе подбирались к цели.

В какой уж раз в воду спускается Острянко! Проплыв через отсек, он ныряет, нащупывает оперение торпеды, пальцы рук наконец-то сжимают маховик клапана. Один оборот, другой, третий... Почему он так туго вращается, или силы на исходе? Только не поддаться слабости, думает Острянко. И вот последний оборот. Теперь проверить, чисто ли вокруг, и скорее назад, а то будет поздно.

Победа! То, что казалось невероятным, выше человеческих сил, совершил наш комсомольский вожак.

Можно представить, с какой радостью встретили Василия Острянко его товарищи, а Шапаренко в приподнятом тоне доложил о подвиге старшины в центральный пост.

Началась откачка воды из носовых отсеков. Турбонасос гудел от перегрузки. Вода постепенно стала убывать. Однако ее уровень упал лишь наполовину, после чего стабилизировался.

— Так можно весь океан перекачать,— ворчал Горчаков.

Пришлось составлять новый план.

Известно, что турбонасос работает во много раз производительнее при малом наружном давлении. Поэтому было решено создать в аварийных отсеках высокое давление (по отношению к наружному — противодавление). В этом случае водоотливные средства как бы искусственно ставились в благоприятные условия. Если наружное давление составляло 11 атмосфер, а внутреннее поднять до 8—9, то механизмам придется преодолевать всего лишь 2—3 атмосферы, и они будут легко и быстро откачивать воду.

- Для этого нужен воздух, а его у нас нет, если не считать командирской группы,— сказал Горчаков.

- Ее и не надо трогать, это наш главный резерв.

— Шапаренко предлагал использовать воздух высокого давления торпедных резервуаров,— напомнил Новожилов.

Об этом у нас уже был разговор. Тогда надеялись, что дело не дойдет до разоружения. Теперь-то ясно — иного выхода нет, ну а если благополучно всплывем, то воздух в торпеды накачаем.

В носовых аппаратах у нас три торпеды, во втором отсеке шесть запасных. Каждая из них имеет солидного объема резервуар сжатого воздуха (до 200 атмосфер). Этот воздух перепустим в баллоны воздушной системы. Итак, проблема сжатого воздуха решена.

Но тут возникла еще одна задача: если в носовых отсеках поднять давление до 8—9 атмосфер, то переборка, отделяющая второй отсек от третьего, может не выдержать. Чтобы этого не случилось, было решено часть воздуха дать и в третий отсек (ступенчатое противодавление было новшеством на флоте). Повышать давление в третьем отсеке будут под наблюдением военфельдшера Значко, находящегося там.

Экипаж приступил к новому этапу спасательной операции. В ней участвуют все, кто находится в носовых отсеках, а у нас, в центральном посту, трюмные: под руководством Леднева они будут принимать в баллоны воздух.

В первом отсеке Дмитрий Крошкин — высокий, крепкий (совершенно не соответствует своей фамилии) — вскрывает горловины торпедных аппаратов, добирается до кормовой части торпеды, где расположены воздушные магистрали. Действует он энергично, но спокойно, без спешки. Каждое движение рассчитано точно. Несмотря на слабый свет, матрос уверенно манипулирует инструментами.

— Шланг! — коротко бросает он.

Александр Фомин уже присоединил медный шланг к лодочной магистрали и теперь по команде передает другой конец Крошкину. Поджимается гайка, открывается кран, и сильное шипение возвещает, что воздух ринулся в опустошенные баллоны. Через некоторое время звук постепенно замирает — давление сравнялось. Фомин перекрывает магистраль, а Крошкин начинает стравливать остатки сжатого воздуха в отсек.

Во втором отсеке трудится старшина 2-й статьи Александр Доможирский. Ему и его подчиненным труднее: торпеды частично в воде, приходится нырять под них. Но разве с этим можно считаться! В отсеке полумрак. А когда начали стравливать воздух, образовался туман — и уже совсем ничего не видно. Но торпедисты знают свое дело и, не снижая темпов, действуют на ощупь. Давление повышается, в ушах тяжелый шум, грудь сдавливает, дышать трудно... А торпеды, одна за другой, отдают свою потенциальную энергию, которая должна сыграть решающую роль в обеспечении всплытия подводной лодки. За работой торпедистов следит мичман Александр Пухов, опытный специалист, он дает указания, поправляет.

Из отсека в отсек переходит старший лейтенант Шапаренко. Распоряжается он спокойно, не суетится: подчиненным надо показать, что все делается так, как требует центральный пост, осуществляющий общий план всплытия лодки. Время от времени Михаил Матвеевич подходит к телефону, докладывает старшему инженеру-механику о ходе работ.

Старший акустик сообщает:

— С правого борта мотобот, периодически стопорит ход!

Движение судна “толчками” означает поиск подводной лодки или прочесывание района с профилактической целью. Последнее теперь более вероятно: мотобот идет под самым берегом и к нам не приближается.

— Прекратить работу, соблюдать тишину.

Шум винтов вскоре заглох, и экипаж возобновил подготовку лодки к всплытию. Правда, мотобот еще давал о себе знать, и всякий раз мы вынуждены были соблюдать тишину.

Но вот из последней торпеды перепущен и стравлен воздух. Закоченевший Доможирский уже не мог произнести ни слова, ни звука. Но его глаза излучают радость. Он высоко поднимает над головой правую руку с зажатым в ней торцевым ключом, как бы возвещая — боевое задание выполнено.

Заработали водоотливные средства. Началась проверка многочасового, поистине титанического труда, совершенного тринадцатью. Решалась судьба экипажа и корабля — жизнь или смерть. Жизнь — это воздух, это свет, возвращение на Родину, встреча с друзьями, продолжение борьбы с ненавистным фашизмом. Смерть — медленная, мучительная, от удушья.

У открытой двери, ведущей во второй отсек, сгрудились бойцы старшего лейтенанта Шапаренко. Они с надеждой ожидали результата.

— А вода-то убывает! — одновременно воскликнули Матвейчук и Никаншин.

Да, край темной жидкости начал отступать. Зачарованными глазами смотрели тринадцать моряков, как плавающие предметы садятся на койки, механизмы. А вот показался и настил. До чего приятно ступать по твердой чистой палубе! И хотя в трюме, под настилом, вода еще оставалась, теперь не вызывало сомнений — ее откачка возможна. Об этом мы сообщили во все отсеки — экипаж воспрянул духом.

По телефону передали:

— Команде отдыхать!

Нам предстояло подождать часа три, чтобы всплывать под покровом ночи и незаметно оторваться от берега, занятого противником.

Наступил самый критический период. В пылу борьбы с невзгодами, находясь почти беспрерывно в движении, можно о многом забыть. Бездействие — куда хуже: в голову лезут тревожные мысли... Тем удивительнее выдержка и стойкость, проявленные экипажем. Люди пробыли в темном, сыром и холодном помещении длительное время, и никто не дрогнул. А наш жизнерадостный, никогда не унывающий Дмитрий Крошкин теперь уже был на верхней, неподмоченной койке. Он играл на гитаре и вполголоса пел веселую песенку про рыбака:

Такое знает он местечко,

Где рыбка здорово клюет.

И нечто вроде припева:

Довольно рыбки половили,

Пора и удочки смотать.

— Да и нам пора отсюда убираться, - вставил свое слово Саша Егоров.

Вокруг весельчака собрались друзья. Они слушали, подпевали.

— Прекратить пение! — поступил приказ из центрального поста.— Вблизи мотобот, прослушивает горизонт.

— У-у, проклятый фашист, не даст передохнуть, сволочь,— в сердцах выругался Хоботов.

Я еще раз проверил расчеты старшего инженера-механика. Беспокоило, что запас плавучести для всплытия получался минимальный. А может быть, что-то не учтено? Обжатие корпуса, например, с пунктуальной точностью рассчитать невозможно. Не исключено также, что при всплытии пробоина очистится от ила и через нее внутрь лодки начнет интенсивно поступать вода.

— Надо облегчить лодку, хотя бы немного,— говорю Горчакову.— А если откачать воду из минных труб?

— У нас и так будет солидный дифферент,— возражает Александр Николаевич,— не всплывать же вертикально.

Мы задумываемся. В конце концов приходим к выводу: большой дифферент нам будет даже полезен. Ведь при дифференте 45—50 градусов средние цистерны главного балласта поднимутся на 20—30 метров, следовательно, из них можно будет выдавить больше воды. Кроме того, всплывающая корма создает нарастающую инерцию, что позволит лодке оторваться от грунта.

Сделав перерасчеты, Горчаков доложил, что минные трубы достаточно осушить частично.

В центральном посту царит деловая обстановка. Внешне люди выглядят спокойными. Горчаков с карандашом в руке снова проверяет запасы сжатого воздуха. Новожилов сидит на разножке, записывая что-то в свой блокнот. Башкинов, склонившись над картой, рассчитывает курс предстоящего отхода. Леднев стоит у турбонасоса, ямочек на его щеках не видно: они появлялись только при радостных событиях.

Мой взгляд останавливается на старшине 2-й статьи Иване Николенко. Он пользуется на лодке всеобщим уважением. Электромоторы, управляемые старшиной, только что работали с невероятной перегрузкой. Но и теперь они готовы к действию. Николенко сидит на корточках и жадно, открытым ртом, глотает воздух. По его судорожно вздымающейся груди я подсчитываю число вдохов в минуту, получается 45 — многовато.

Да, дышать трудно. Процент кислорода в отсеках мизерный. Мы уже шестнадцать часов под водой, да еще три впереди. Может быть, дать кислород, пусть люди вздохнут? Нет, рисковать нельзя! Если всплыть нынче не удастся, нам придется еще сутки быть под водой, до следующей ночи. Как жаль, что на лодке нет заместителя по политчасти. Его слово и пример так нужны теперь людям.

Из пятого отсека обращается кок Алексей Ильюшин — просит разрешения прийти в центральный пост. Получив “добро”, он приоткрывает дверь и просовывает голову:

— Может быть, кто-нибудь хочет поесть?

— А что у вас?

— Гречневая каша,— отвечает Ильюшин и расплывается в улыбке (о моей склонности к простой пище, особенно к гречневой каше, знали на лодке все).

— Несите.

Не успеваю взяться за ложку, как по отсекам шепотом передают: “Порядок! Командир “рубает” свою кашу”.

Каша кашей, а мысли то и дело возвращаются к всплытию, к судьбе тринадцати, отлично выполнивших все задания. Каково им там в полутемных мрачных помещениях, продрогшим и усталым после десятичасовой борьбы? Старпом передал в носовые отсеки: разрешается использовать аварийный запас провизии.

Долго и томительно тянутся последние три часа перед всплытием. Наконец и они остаются позади. Кажется, все готово.

Электрики и трюмные приготовили механизмы к работе с максимальными перегрузками. В первом отсеке Матвейчук, Бабошин, Никаншин, Хоботов и помогавший им курсант Портнов разобрали трюмную помпу до винтика, прочистили ее, приготовили агрегат к действию.

Мы изыскиваем последние резервы воздуха. Приходит, в частности, мысль: нельзя ли использовать воздух, который стравливается во время работы механизмов?

— Какое давление показывает анероид? — спрашиваю я у Башкинова.

— Неизвестно — стрелка уперлась в ограничитель.

Было решено отсосать воздух из центрального поста и кормовых отсеков до нормального, атмосферного. Но тут выяснилось, что на большой глубине не работало охлаждение компрессоров. Для трюмных такой “ребус” оказался простым: не прошло и десяти минут, как механизмы заработали.

Результаты превзошли наши ожидания: в одной из групп баллонов давление удалось поднять с 35 до 90 атмосфер — неплохой добавок. Теперь все внутренние ресурсы мы использовали на сто процентов. Да и рубочный люк после всплытия откроется легко: давление в лодке будет равно наружному.

— Подводная лодка готова к всплытию,— доложил Горчаков.

Я приказал старпому составить новый артрасчет, так как командир отделения комендоров Острянко, да и командир БЧ-2-3 Шапаренко находились в носовых отсеках.

— Артрасчету после всплытия собраться в пятом, аккумуляторном, и быть наготове.

Перед всплытием обхожу кормовые отсеки. Хотелось еще раз убедиться в боевом настроении людей, в готовности техники.

Матросы и старшины, как всегда, дело свое знают, трудностей не боятся. В пятом отсеке отличился рулевой Владимир Митрофанов. Это он в разгар борьбы за живучесть сумел ликвидировать аварию — пропуск забортной воды через водяную магистраль. Не сделай он этого, нам пришлось бы заниматься не только носовыми отсеками, но и пятым.

Короткий разговор состоялся с мотористами, задачу они свою понимали. Старшине группы мичману Никите Пукалову даю задание: запустить дизели в кратчайший срок и быстро поднять обороты до форсированного хода, а если потребуется дымзавеса, то создать максимальную дымность.

Старшина 2-й статьи Андрей Орлов, матросы Илья Певко, Дмитрий Соплин и Николай Федин не только обслуживают дизели, но и входят в артрасчет. Напоминаю им:

— Сразу же после всплытия может быть бой. Сражаться придется отчаянно, отступать нам некуда, снова погрузиться не сможем...

По глазам вижу: мотористы и артиллеристы готовы выполнить свой долг до конца.

В отсеке электриков встречаю парторга лодки главстаршину Алексея Карпенко. Он коротко сообщает: коммунисты не подведут, экипаж в целом уверен в успехе всплытия.

Мое внимание привлекает дифферентомер, сделанный инженером-механиком Мартыновым.

— Прибор в центральном посту не рассчитан на большой дифферент,— поясняет Мартынов,— поэтому мы разбили шкалу у своего до девяноста градусов.

Что ж, очень хорошо. Важно точнее произвести отсчет, когда лодка будет всплывать.

А вот и кормовой отсек. Лейтенант Апрелков и командир отделения минеров Величко четко понимают свои задачи.

В достоинствах членов экипажа я никогда не сомневался. На этот раз обход отсеков был особенно необходим: я ощутил в себе прилив новых сил. Надеюсь, он не прошел бесследно и для подчиненных.

Возвращаюсь в центральный пост. Акустик докладывает об отсутствии шумов кораблей, и мы приступаем к завершающему этапу спасения лодки. Надеваю реглан, поднимаюсь в боевую рубку.

— По местам стоять к всплытию!

Заработали помпы и турбонасос, осушая внутренние цистерны и минные трубы. Затем началась откачка воды из второго отсека. Моторы перегревались, не раз сгорали предохранители. Но тут же принимались нужные меры, и опять все гудело и дрожало. Постепенно дифферент перешел с кормы на нос.

— Уровень воды упал до настила! — докладывает Шапаренко.

Теперь пора продувать главный балласт. Звучит команда. Леднев подскакивает к станции воздуха высокого давления, вращает маховики клапанов. Пронзительно шипит — воздушный поток понесся по трубопроводам в главные балластные цистерны, вытесняя из них воду. Корма заметно поднимается, наклон корпуса достигает 40—50 градусов, в то время как носовая часть остается неподвижной, будто прибитая ко дну. Но вот подъем замедляется. Это начинает тревожить. Нет, нельзя допустить угасания инерции всплытия! Ни на одно мгновение! Если движение вверх прекратится, лодка зависнет и затем опустится снова на дно.

— Оба электромотора средний назад!

— Полный назад!

Вращаются винты, корма снова ускоряет свой подъем, корпус принимает почти вертикальное положение... Лодка вздрагивает и отрывается от грунта.

— Стоп электромоторы!

Теперь я стою на передней стенке рубки и думаю: нам только и не хватало, чтобы перевернуться...

Скорость всплытия стремительно нарастает. Начинает отходить и дифферент; пройдя половину пути, лодка выравнивается и вылетает на поверхность на ровном киле.

Открываю люк, выскакиваю на мостик и осматриваюсь. Кораблей поблизости нет. Прямо перед нами чернеет берег.

— Правый малый вперед!

— Левый на борт!

— Товсь дизели!

Команды следовали одна за другой. Прочь от опасного района! Ночи короткие, мы совершенно беспомощны, погрузиться не можем, торпеды разоружены...

Лодка развертывается и ложится на курс отхода. Идем по магнитному компасу (гирокомпас вывернуло из-за большого дифферента). Через минуту запускаются дизели — молодцы мотористы!

Мы должны форсировать вражеское минное поле в надводном положении, это очень опасно. А идти надо, ведь другого пути нет.

Двигатели постепенно наращивают обороты, и мы все дальше и дальше уходим на север.

— Прямо по носу мина! — вскрикивает сигнальщик Митрофанов.

— Лево на борт!.. Право на борт!.. Ложиться на старый курс!

Подводную лодку рывком бросает влево, потом вправо, и белый кильватерный след прочерчивает в ночной мгле небольшой координат. Мину обходим в пяти метрах от правого борта, с мостика на нее смотрим молча, лишь Митрофанов бросает:

— Ну и здорова!

— Неужели бывают такие большие мины? — спрашивает лейтенант Иванов.

Вместо ответа я приглашаю лейтенанта вниз, в штурманский пост и уже там поясняю: обошли мы бочку, а не мину. Да, ту самую бочку, бридель которой издавал странные звуки, ударяясь по корпусу нашей лодки, когда она шла к берегу.

Зачем тут стоит бочка? Она показывает фарватер между минными полями противника. Фашистские корабли подходят к мысу Нордкин или мысу Слетнес, затем по известному им пеленгу следуют к бочке и далее беспрепятственно двигаются в море.

— Понятно,— говорит Иванов.

И он наносит на карту координаты бочки, прокладывает фарватер, которым пользуется враг.

Мы снова поднимаемся на мостик. Теперь минной опасности нет — дается отбой боевой тревоги.

— Может быть, разрешим команде выходить на мостик, как обычно — не более трех человек одновременно? — спрашивает старпом.

— Добро.

Желающих много. Каждому хочется глотнуть свежего воздуха и убедиться, что жизнь продолжается.

На мостике появляется мичман Леднев. Спрашиваю его:

— Сколько осталось сжатого воздуха после всплытия?

— Во всех баллонах пусто.

Выходит, мы поступили верно, создав резерв сжатого воздуха и откачав воду из минных труб.

Проходит время, и снизу докладывают об открытии двери переборки, отделяющей третий отсек от четвертого — центрального поста. Личный состав чувствует себя нормально. Вскоре представители третьего отсека появляются на мостике. Военфельдшер Значко докладывает, что после снятия давления каких-либо болезненных явлений не наблюдалось. Так оно и должно было быть: здесь давление повышалось немного, до 2—3 атмосфер, и условия обитаемости были благоприятными.

А вот из носовых отсеков приходят тревожные вести: у людей появились первые признаки кессонной болезни.

Что же там происходило?

При всплытии лодки, как я уже указывал, дифферент на нос резко возрастал.

— Все в первый отсек, и живо! Задраить дверь! — скомандовал старший лейтенант Шапаренко.

Это приказание было отдано своевременно: во втором отсеке началось невероятное. Вначале сдвинулись койки, потом заскользил по мокрой палубе опрокинутый стол, и к носовой переборке с грохотом полетело все, что размещалось в этом жилом помещении. Из трюма выплеснулась вода, бурным потоком она окатила груду обломков, взметнулась по переборке вверх и хлынула через торпедогрузочную горловину в первый отсек. Этого никто не ожидал. Но Крошкин и Бабошин все же успели, хотя и с трудом, захлопнуть крышку горловины и накинуть барашки.

Как только лодка оторвалась от грунта, дифферент стал отходить. Вскоре почувствовалась легкая качка, и все поняли: лодка всплыла. Начались дружеские объятия.

Но радость тринадцати оказалась непродолжительной. Огромное давление в носовых отсеках, равное пару в котлах, начало быстро падать. Это явилось для нас неожиданным. Ведь отсеки были загерметизированы. Правда, через какое-то время утечка воздуха резко уменьшилась. Давление стало 1,5—2 атмосферы. Очень важно, чтобы оно хоть теперь снижалось как можно медленнее.

Кессонная болезнь... Людей пронизывала страшная боль, особенно нестерпима она была в суставах ног и рук. Голова разрывалась на части, в глазах мутилось. Матросы и старшины один за другим, теряя сознание, безжизненно валились на палубу. На ногах удержались только трое: Пухов, Доможирский и Бабошин.

Георгий Бабошин — спортсмен, он выбрал правильный путь борьбы с недугом: превозмогая адскую боль, делал движения ногами, руками, туловищем и головой. Выполнял упражнения физзарядки. Матрос выстоял до конца. Ему хватило сил и выдержки для того, чтобы в течение трех часов постепенно снимать избыточное давление в аварийных отсеках. Вместе с Пуховым и Доможирским он успевал помогать ослабевшим товарищам, давал им вдыхать кислород, подбадривал их добрым словом, шуткой.

* * *

Подводная лодка все дальше и дальше отходит от берегов, занятых фашистами. Все опасности теперь кажутся позади. Но состояние тринадцати не дает нам покоя. Подходит время, когда двери носовых отсеков можно открыть. Дав указание вахтенному офицеру, я спускаюсь вниз.

Подхожу к переборке, отделяющей третий отсек от первых двух. Дверь еще не открыта. Что там, за этой крепкой броней? Как чувствуют себя матросы, выдержавшие ожесточенную схватку и находящиеся вот уже 22 часа (из них 15 в аварийной обстановке) в наглухо задраенном помещении?

Замечаю движение кремальеры на двери. Угадываю слабость того, кто пытается привести механизм в действие. Берусь за рычаг и распахиваю дверь. Передо мной Бабошин. Успеваю подхватить матроса на руки, прижимаю его к груди и не совсем по-уставному спрашиваю:

— Ну как, дорогой? Жив?

Светло-карие глаза Бабошина кажутся мне большими-большими, лицо — осунувшимся.

— Все в порядке! — отвечает матрос слабым, глухим голосом.

— Отведите в теплый отсек! — приказываю матросам, собравшимся у двери для помощи товарищам.

— Я сам,— говорит Жора (так ласково его называли в команде).

Придерживаясь за стенку, он начинает шагать. К нему пристраивается моторист Певко. Они идут в обнимку — два земляка-харьковчанина.

Появляются мичман Пухов и старшина 2-й статьи Доможирский, матросы подхватывают их на руки.

Захожу во второй отсек. Картина жуткая: разбросаны койки, настил, подушки, матрасы, личные вещи. Стол разбит в щепы. Все это последствия дифферента.

Вблизи носовой переборки лежат люди. Они неподвижны, но в них теплится жизнь.

— Прикажите перенести всех в теплые помещения. Раздеть, растереть спиртом и одеть в сухое,— обращаюсь я к старпому и военфельдшеру.

Экипаж проявил самую искреннюю заботу о тринадцати. Их встретили как героев, старались помочь, кто чем мог. Офицеры предоставили им свои каюты, но их у нас мало, поэтому основной состав был размещен в отсеках — сухих и теплых. Матросы и старшины отдавали товарищам сухое белье, одеяла, уступали лучшие койки.

Ну а уж когда военфельдшер начал растирать и массажировать пострадавших, помощников набежало хоть отбавляй. Конечно, это была не материнская ласка, но дружба, свойственная морякам. Тут шли в ход прибаутки, соленая шутка, подначка.

* * *

Экипаж самоотверженно трудится: пополняет запасы воздуха, приводит в боевое положение торпеды, наводит порядок в аккумуляторных ямах... И конечно же, ухаживает за больными. Они постепенно оживают, все, кроме одного: матрос Егоров не приходит в сознание. Он лежит в моей каюте. Я часто спускаюсь к нему. Юноша тяжело дышит и мечется на узкой койке. Кладу свою холодную руку на его горячий лоб; не знаю, приносит ли это ему облегчение.

В носовые отсеки отправляется аварийная партия. В ее составе инженер-механик Мартынов, командир отделения трюмных старшина 2-й статьи Николай Шубин, матросы Константин Бакалов, Иван Поченков и Борис Егунов. Их обеспечивают старшина группы трюмных мичман Василий Леднев, трюмный Георгий Гринченко, электрики Николай Лунин и Илья Комаров, находящиеся в центральном посту. Общее руководство осуществляет старший инженер-механик.

Аварийная партия наводит во втором отсеке должный порядок, а затем задраивает переборку, надувает помещение воздухом высокого давления и приступает к ликвидации течи. В условиях небольшой глубины задача эта оказалась не такой уж сложной. Примерно через час корпус лодки был герметизирован, и ни одна капля воды внутрь не просачивалась.

Проходит день, и снова наступает короткая ночь. Лодка полным ходом спешит в базу.

После тревог и волнений не мешало бы отдохнуть, а сна нет и нет. Прикидываю в уме схему отчета о боевом походе. У нас на бригаде сложился такой порядок: комбриг собирает командиров лодок на совещание, и командир, вернувшийся из похода, докладывает о своих действиях, о боевых столкновениях лодки с противником. Участники совещания чувствуют себя равными, свободно обсуждают вопросы тактики, делают критические замечания, разбирают возможные варианты выхода в атаку или уклонения от противолодочных сил. Польза таких совещаний очевидна. Не сомневаюсь, что и наш опыт борьбы за живучесть представит интерес.

Прежде всего, думал я, необходимо сказать, что экипаж “Л-20” выдержал беспрецедентный в истории подводного плавания экзамен. Не было случая, чтобы подводная лодка могла самостоятельно всплыть, выйти из крайне тяжелого положения, в каком оказались мы. Нечто похожее произошло с английской лодкой “Тетис”, имевшей примерно такое же водоизмещение. На ней оказались затопленными тоже два носовых отсека. Но она затонула еще до войны, в мирное время, на глубине всего лишь 40— 45 метров, и ей оказывали помощь многочисленные силы и средства флота. И все же “Тетис” спасти не удалось — она погибла почти со всем экипажем (из ста трех человек спаслись только четыре, они вышли с кислородными приборами через спасательную камеру и всплыли на поверхность). У нас же все оказалось во всех отношениях сложнее и тяжелее, и самой страшной, труднопреодолимой была глубина, превышающая предельную. Да и все прочие условия несравнимы: поблизости чужие берега, рядом атакующий противник, невозможность сообщить командованию о помощи.

Пережитые нами события живо стоят перед глазами, и мне ясно, как я доложу о них на совещании. А вот о выходах надо подумать. Они представляются примерно так.

Во-первых, большую роль в нашем успехе сыграла добротность ладно скроенного подводного заградителя — выдержали корпус, переборки, механизмы, работавшие с большими перегрузками. Кстати, ведь пробитым оказался не корпус, а обтекатель гидролокатора. Как тут не помянуть добрым словом советских кораблестроителей! А двигатели? После невероятно большого дифферента (сооруженный Мартыновым прибор показал свыше 80 градусов, расчеты, произведенные потом, подтвердили это) дизели удалось запустить сразу же, как лодка всплыла, и сейчас, вторые сутки, они работают на предельных оборотах. Отличное испытание при таком дифференте прошла и аккумуляторная батарея. Правда, электролит пролился, но это закономерно. Важно, что не возник пожар. Не появились и ядовитые пары хлора, которые выделяются при соединении электролита с морской водой. Тут заслуга электриков — в аккумуляторных ямах было чисто, и ни единой капли воды туда не попало.

Агрегаты, аппаратура, приборы также показали себя с наилучшей стороны. Взять хотя бы телефонную связь. Она поддерживалась между центральным постом и первым отсеком беспрерывно, несмотря на тяжелейшие условия: кабели и аппаратура находились в воде, под большим давлением. Окажись связь нарушенной, и нам пришлось бы перейти на перестукивание, а это могло привлечь внимание противника.

Крепкий корабль, надежная работа его двигателей, механизмов и приборов положительно влияли на моральный и психологический настрой команды. Люди на таком корабле чувствовали себя уверенно.

Во-вторых, только благодаря высокой квалификации всех членов экипажа мы могли разрешить все сложные задачи — как на плаву, так и на грунте. Учения, приближенные к условиям боя, настойчивые тренировки, физическая закалка — все это целиком себя оправдало. Теперь мы пожинали плоды своих трудов.

В-третьих, я вправе восхищаться моральным духом экипажа. Его несгибаемая стойкость и упорство в достижении цели явились тем ключом, который открыл нам путь к победе.

На лодке отличились все. Без тринадцати, совершивших беспримерный подвиг, экипаж не смог бы ничего сделать. Но и без экипажа в целом, без его невероятных усилий и мужества люди носовых отсеков, какими бы они ни были отважными, оказались бы в своих помещениях замурованными навечно. Каждый матрос, старшина или офицер с полной отдачей выполняли свои обязанности. Как командир лодки, с уверенностью скажу: окажись в носовых отсеках другие бойцы, они поступили бы точно так, как те тринадцать.

* * *

Лодка входит в свою родную гавань. Над притихшими берегами гремят два победных выстрела. На пирсе много  встречающих. Вглядываюсь в командующего флотом вице-адмирала Головко. На его лице серьезная сосредоточенность. Он уже знает, что на борту лодки имеются тяжелобольные (об этом я доложил краткой радиограммой), но что у нас случилось, мог только догадываться.

Но вот мы ошвартовались. Схожу с корабля и докладываю командующему.

С лодки выносят больных, и санитарные машины, одна за другой, исчезают с территории базы.

На другой день в госпитале умер Саша Егоров — организм молодого матроса все же не выдержал. Орден Отечественной войны I степени, которым он был награжден посмертно, мы отослали с письмом его родителям.

* * *

Кладбище... Кругом пустынно и тоскливо, под ногами чахлая трава, крупные камни покрыты мхом и лишайником. В ущелье заунывно поет осенний ветер.

Скупо, но страстно, от всего сердца, звучат слова:

— Не забудем... Отомстим за тебя...

Гроб медленно опускается в могилу, раздается сухая дробь винтовочного залпа.

— Прощай, наш юный друг, не знавший страха!

* * *

Война продолжалась. Плечом к плечу с рабочими наш экипаж, пополненный матросами и старшинами (больные оставались в госпитале), ремонтировал корабль. Командиром БЧ-2-3 теперь был назначен лейтенант Апрелков, а на его место прибыл лейтенант Васильев.

Командующий флотом от имени Президиума Верховного Совета СССР наградил орденом Красного Знамени старшего лейтенанта Шапаренко, мичмана Пухова, старшин Острянко, Доможирского и Чижевского, курсанта Портнова, матросов Бабошина, Никаншина, Крошкина, Хоботова, Фомина и Матвейчука. Орденом Красного Знамени были награждены также старший инженер-механик Горчаков и я.

После глубоководных испытаний подводная лодка была приведена в боевую готовность. Вскоре мы снова вышли в море.