А. С. Пушкин. У ледяных причалов

Пушкин Александр Сергеевич родился в 1929 году. После окончания Каспийского Высшего военно-морского училища проходил службу на подводных лодках Тихоокеанского и Северного флотов. В 1965 году закончил Военно-морскую академию, занимал различные командные должности на Краснознаменном Северном флоте. Десятки тысяч пройденных миль, 25 лет службы на подводных лодках, из них 20 — на атомных.

Контр-адмирал, кандидат военно-морских наук, член Союза журналистов СССР, автор многочисленных статей и очерков по истории военно-морского искусства и нескольких рассказов. Награжден орденами Ленина, “За службу Родине в Вооруженных силах СССР” III степени и одиннадцатью медалями. С 1977 по 1987 год — главный редактор журнала “Морской сборник”, издаваемого в нашей стране с 1848 года.

Бегут, бегут годы! Уже моя дочь стала взрослой. Внучка учится в третьем классе. Но память сердца нет-нет и возвращает к дням былым. К тому рубежу, откуда начиналась большая жизнь. Часто спрашивают, существует ли морская романтика. Или это плод досужей фантазии? Беру на себя смелость утверждать: существует. Только моряки о ней не говорят. Настоящий моряк — человек сдержанный, несловоохотливый.

Мне кажется, что романтика явление приходящее. Часто ощущение свободы, которое дарят нам моря, радостное настроение, когда подводный корабль в несколько тысяч тонн водоизмещения свободно взламывает спокойствие воды родной бухты, следуя на выход в океан, экипажную приподнятость духа принимают за романтику. Профессия подводника — прежде всего постоянный, тяжелый будничный труд, порой месяцами без выходных дней.

И если человек просится на подводную лодку и при этом заявляет, что он романтик, я не верю ему. Такого романтика хватит в лучшем случае на один, да и то короткий, выход в море.

С большой душевной теплотой я вспоминаю первые самостоятельные выходы в море, когда моя командирская биография только начинала складываться. Это был период освоения атомных подводных лодок. В базе их уже было шесть единиц.

3 августа 1958 г. после пятой попытки атомная подводная лодка США “Наутилус” под командованием капитана 2 ранга У. Андерсена достигла Северного полюса.

11 августа 1958 г. другая атомная подводная лодка США “Скейт” под командованием капитана 2 ранга Д. Калверта всплыла у Северного полюса. Затем состоялся поход на полюс в 1959 г. “Скейта”, в 1960 г. “Сарго” и “Сидрегона”.

Нам, советским подводникам, было известно, что походы американских атомных подводных лодок к Северному полюсу проводятся прежде всего с целью изучения стратегических возможностей использования подводных сил в Арктике.

Мечтали о таких походах и мы.

И вот сегодня впервые наша подводная лодка идет под лед к тем широтам, куда еще не ходили наши атомоходы. Дорога к этому дню была тяжелой не только для нас, но и для создателей лодок, а особенно для энергетиков.

Мне пришлось двадцать лет прослужить на атомных подводных лодках. Двенадцать из них я командовал различными проектами и беру на себя смелость сказать, что человечество пока не создало более грандиозных технических объектов, нежели подводные корабли.

Взять к примеру, электронику на подводной лодке. Это основа наблюдения, обнаружения, слежения, ориентации, навигации, регулирования, управления.

Что значит командовать таким кораблём? Это значит непрерывно контролировать состояние трех взаимосвязанных систем — поверхности моря, подводной среды и атмосферы. Одновременно получать доклады с нескольких командных пунктов и десятков боевых постов, анализировать обстановку, принимать решения, отдавать приказания, контролировать работу подчиненных. Все это ложится на плечи одного человека — командира корабля. Не случайно в Корабельном уставе ВМФ на 23 страницах в 56 статьях стройно и четко излагаются многообразные и ответственные его обязанности. Отдельные пункты гласят, что многие вопросы он должен решать лично. Главное условие, накладывающее отпечаток на все действия командира,— он не должен допускать ошибок.

Все это связано с большими физическими и психическими нагрузками. У командира вахты — самые длинные, отдых — самый короткий, а ответственность за корабль, людей, за выполнение поставленной задачи—персональная.

Море наполнено опасностями: ураганы и штормы, рифы и мели, туманы и айсберги существуют вопреки всем достижениям науки и техники. Корабль сражается с океаном в одиночку. Море и риск — реалии взаимообусловленные. Но риск приносил первопроходцам не только лавры. На дне Мирового океана, по самым скромным подсчетам, покоится миллион затонувших кораблей. Такова плата за освоение Мирового океана.

В предрассветных сумерках с работы враздрай электромоторов начался отход подводной лодки от пирса. Каждое действие сопровождается записью в “Вахтенный журнал”.

Наконец отдается команда “На флаг! Флаг поднять!”, и в центральный пост передается текст записи: “Снялись со швартовов, хода и курсы переменные, выключены якорные, включены ходовые огни, открыта радиолокационная вахта”.

Застывшие матросы и два офицера ждут команды, чтобы нарушить торжественную неподвижность — знак прощания с родными берегами. Тишину на мостике нарушают доклады радиометриста и акустика о расстоянии до поворотных ориентиров. Да изредка сигнальщик коротко доложит об обмене опознавательными и позывными с постами на берегу.

Закончен разворот лодки. Остановлены моторы. Вниз дается команда “Товсь турбины”. Проходят считанные секунды, и вот на мостик следует доклад “Турбины товсь”.

Я командую “Обе турбины самый малый вперед”. Вздрогнул корпус корабля от подключенных к линии валов нескольких тысяч лошадиных сил.

В районе кормы возникает бурлящий водоворот, затем белая кружевная пенная полоса вытягивается за хвостовым стабилизатором лодки. Дирижаблеобразный нос начал рассекать застывшую гладь воды с плавающим льдом. Как громадные усы поползла длинная волна на берег. Я дал команду “Носовую и кормовую надстройки к погружению подготовить”.

Три коротких старпомовских свистка привели в движение швартовые команды. На вьюшки в надстройках стали сматываться стальные тросы, заваливаться стойки.

Затем последовали доклады о готовности надстроек к погружению. Личный состав швартовых команд спустился вниз по команде. Подводная лодка шла по заливу в долгую пору северного рассвета.

На мостике осталось четыре человека: старший помощник, сигнальщик, я и штурман — капитан-лейтенант К. Олейник. Лодка так будет следовать до точки погружения.

Сзади у репитера гирокомпаса в специальном гнезде, точно таком же как у сигнальщика, покуривает папиросу “Казбек” начальник штаба дивизии, капитан 1 ранга В. Шаповалов, небольшого роста, с глубоко надвинутой почти до бровей шапке, с прозеленевшим крабом — свидетельство довольно частого пребывания в море. От его взгляда не ускользал плохо закрепленный конец трапа, или еще какая-либо мелочь. Но он не делал из этого трагедий, как это иногда случалось у некоторых больших начальников. Пожалуй, ему удавалось как никому и притом неназойливо воспитывать в нас лучшие черты хорошей морской практики, подлинного мастерства и умения управлять кораблем.

Мерцающие огоньки впереди по курсу обозначили выход через боковое заграждение.

Курс лодки пришлось поправить на один градус. И вот уже справа и слева остаются цепочки боковых буйков. Они все покрыты льдом. Сразу почувствовалась близость морского простора. Лодку стало покачивать, а носовая надстройка периодически уходить под воду.

Вспененный след широкой дорогой остается за кормой. Скалистые берега начали быстрее терять свои очертания. Здесь уже порывистый зимний ветер поднимает волны, и они гуляют широко и привольно, не встречая преград до самого горизонта. Мы слышим, чувствуем их удары о корпус корабля. На фоне угрюмого неба и воды — силуэты кораблей и судов, ходовые огни. Но у них своя дорога, у нас своя. С каждым часом светлеет горизонт, лаг отсчитывает пройденные мили. Мы медленно подходим к точке, где заканчивается надводное плавание, дальше начинается путь под водой. И хоть впереди и будут всплытия, но всего лишь на перископную глубину, чтобы получить определенную информацию.

В этой точке лодка становится дважды отделенной от земли, во-первых, потому, что находится в море, а во-вторых, кроме того и под водой. Хотя и большими стали внутренние объемы, но человеку не намного просторнее на атомоходах. Переборки кают так близки к глазам человека, что через месяц плавания начинают давить на психику человека. Остро ощущается нехватка пространства, аскетическая теснота отсеков.

К точке погружения лодка должна подойти подготовленной. А это значит: все отсеки провентилированы атмосферным воздухом, вынесен мусор, все забортные отверстия задраены, и только один верхний рубочный люк, как пуповина, связывающая мать с ребенком, становится единственным средством общения атмосферы с центральным постом. Но вот и закончен последний перекур.

— Все вниз, погружаемся,— кричу я в надстройку.

Прежде чем захлопнуть верхний рубочный люк, я проверил закрытие травящего клапана, который почему-то, в отличие от всех других, имеет левую резьбу, и, преодолев силу пружины, захлопнул люк, и развернул кремальеру. Вниз дал команду “Задраен верхний рубочный люк”.

Этот момент отражается в вахтенном журнале, ибо юридически лодка стала подводным кораблем. Я спускаюсь в центральный пост. После леденящего холода особенно ощущаешь тепло в центральном посту, деловитый рокот и негромкое гудение механизмов. Их на лодке очень много. Действия каждого члена экипажа определены специальной книжкой “Боевой номер”, которую подводники носят в нагрудном кармане и должны знать наизусть. В ней все расписано. Каждый матрос или офицер входит в состав боевой смены. Их на корабле три. Вахта смены длится четыре часа, обеспечивая в повседневном плавании все режимы движения, маневрирование, внезапное применение оружия. В каждой смене — вахтенные офицер и инженер-механик. Они двое управляют кораблем и отвечают за безопасность его плавания.

В боевых условиях при аварии или в сложных ситуациях личный состав распределяется по отсекам в соответствии с боевыми расписаниями. В этих случаях управляет кораблем командир. Сейчас ответственный момент — переход из надводного в подводное положение. Поэтому все находятся на своих местах.

Я даю команду “Принять главный балласт, кроме средней”. Это значит: все цистерны по этой команде будут заполнены водой и только средняя группа будет держать лодку на поверхности. Команда “Принять главный балласт, кроме средней, осмотреться в отсеках” дается по трансляции командиром БЧ-5, инженером-капитаном 3 ранга — Маратом Васильевичем Переоридорогой. Он сейчас вместе с командиром дивизиона живучести, инженером-капитан-лейтенантом—В. Платоновым руководит погружением подводной лодки.

— В отсеках осмотрено, замечаний нет, прошу разрешения заполнить среднюю,— докладывает командир БЧ-5.

— Заполнить среднюю,— командую я.

Быстро идет исполнение. Гидравлика открывает клапаны вентиляции, и воздух в цистернах средней уступает место воде. Лодка медленно оседает, я увеличиваю ход до 8 узлов. Головка перископа скользит по поверхности воды. Брызги покрывают внешнее стекло перископа. Теперь необходимо выровнять подводную лодку, придать ей такое положение, чтобы на самом малом ходу она оставалась на глубине.

Все это выполняется командиром БЧ-5 по команде “Удифферентовать подводную лодку на ходу 8 узлов с дифферентом 1° на нос”. Электромеханическая служба выполняет эту команду.

Трюмным насосом или давлением воздуха перегоняют воду из кормы в нос или наоборот, откачивают воду за борт, или принимают сотни литров в уравнительную цистерну.

Но вот лодка строго держит глубину. Боцман Красиков еле видимым движением немного перемещает небольшие рукоятки рулей, и громадная дирижаблеобразная махина, послушная его воле, строго удерживает заданную глубину.

— Товарищ командир, подводная лодка удифферентована на ходу 8 узлов, с дифферентом один градус на нос,— доложил командир БЧ-5.

— Боцман, погружаться на глубину 100 метров с дифферентом 5 градусов на нос,— командую я.

Рули лодки перекладываются на погружение, растет дифферент, начинает увеличиваться глубина. Головка перископа накрывается зеленоватой водой, и я даю команду “Убрать выдвижные устройства”. Гидравлика опускает их стальные тела. Струйки просачивающейся через сальниковые уплотнения воды ползут по масляной поверхности их тел.

На глубине 100 метров после осмотра отсеков я увеличиваю ход. Стрелки указателя лага медленно ползут по циферблату 10, 12, 14, 16, 18 узлов.

Корабль на такой скорости становится устойчивым, хорошо управляется. Мы убираем носовые рули и переходим на управление малыми кормовыми горизонтальными рулями. Мне порой кажется, что подводная лодка даже радуется, когда оказывается в своем нормальном состоянии: ведь над водой она не может развивать большого хода, а здесь хоть сейчас давай 30 узлов.

Находясь под водой и не имея возможности оценить обстановку на основании визуального наблюдения, мы уверенно отсчитывали пройденные мили к северу. При плавании в обширных просторах мы полагаемся в выборе своего курса на электронные глаза, уши и нервы наших приборов. В подводном положении мы следим за глубиной места, где происходит плавание, и постоянно получаем доклады из акустической рубки.

— “Центральный, акустик. Восемь сорок. Цель номер 10 — пеленг 204 градуса, цель номер 11—пеленг 305 градусов.”

Затем начинается классификация и вскоре следует доклад:

— “Классифицирован контакт—цель номер 10— надводный корабль под турбиной. Число оборотов винта 150. Цель номер 11—сигнал слабый, классификации не поддается.”

— “Центральный, акустик. Восемь пятьдесят пять. Биологическая цель. Пеленг 0 градусов. Интенсивность сигнала цели номер 10 уменьшается.”

Возникающие светящиеся точки на экранах — цели мы долго наблюдаем, особенно, если они следуют параллельными галсами.

Иногда контакты длятся несколько часов.

Под водой свои законы плавания. Здесь, как и на поверхности, есть свои фарватеры. Если одна лодка его займет, то до освобождения его другая на занятой оси оказаться не может. За этим строго следят на флоте.

Я всегда после погружения обхожу корабль. Во-первых, сразу становится ясно, как подготовлены помещения корабля к походу, настроение людей, как чувствуют они себя после почти бессонной ночи.

Всегда первое помещение на пути обхода — штурманская рубка. Капитан-лейтенант Олейник, с головой уйдя в изучение карты, не заметил, как я вошел и встал позади него. Светящийся крестик фиксировал место нахождения лодки в данный момент. Он медленно ползет вдоль карандашной ниточки курса.

— Костя, когда мы подойдем к кромке льда? — спросил я.

Штурман вздрогнул от неожиданности, быстро обернулся. Затем достал из стола генеральную карту и показал острием циркуля кромку льда.

— Послезавтра в 18.00 мы будем входить под лед.

— Когда мы будем проходить отличительную глубину 30 метров, кто будет на вахте, вы или Кондратенко?

— Я буду. К этому времени среднеквадратическая ошибка счислимого места будет не более полутора миль.

— Смотрите, чтобы мы не уточнили координаты этой глубины корпусом лодки.

— Есть, товарищ командир,— улыбнулся Олейник.

Олейник был хорошим штурманом. Вся многочисленная штурманская документация была им заполнена четким каллиграфическим почерком. Каких-либо замечаний по проверкам по его боевой части мы почти никогда не имели. Сам Костя много уделял времени подготовке рулевых, учил производить гидрометеонаблюдения. Неторопливость речи, убедительность его докладов свидетельствовали об обстоятельности его знаний. Поэтому я всегда относился с доверием к действиям штурмана. И глубоко убежден, что нельзя штурману навязывать некоторые приемы определения места в качестве обязательных и — еще хуже — единственных.

Выходя из штурманской рубки, я встретился с Шаповаловым, который уже переоделся по-подводному. Теперь, в светло-синей униформе, он казался щуплым.

— Как дела, командир? — спросил он.

— Нормально, решил обойти отсеки, посмотреть людей,— ответил я.

— Ну, в добрый путь,— напутствовал он,— попозже я тоже пройду по лодке.

Во втором отсеке я задержался в своей каюте. Мне нравится моя каюта. В ней довольно уютно, много дерева, а красивая его фактура ласкает глаз. Но, пожалуй, самое главное, здесь тишина и можно думать. Я снял все меховые вещи, надел чистый комплект униформы, шапку заменил пилоткой, сапоги сандалиями. Теперь можно легко перемещаться по кораблю, спускаться в трюмы. Я внимательно осмотрел себя. Все вроде в порядке. Личный состав должен видеть, что командир бодр, подтянут. Это также дисциплинирует людей.

В первом отсеке на стеллажах были закреплены торпеды. Надраенная медь торпедных аппаратов, приборов свидетельствовала о многих часах, которые уходили у личного состава на поддержание механизмов в порядке. Я как-то, еще будучи молодым лейтенантом, спросил заканчивающего службу боцмана: “Зачем нужно так много тратить времени на надраивание медяшек?” На что получил ответ, что если матрос будет видеть блестящую медь, то его взгляд не потерпит рядом не только грязи, но даже пыли на механизмах.

Во втором отсеке я медленно прошел вдоль офицерских кают. Дверь в одну из кают была открыта: я заглянул в нее. Две аккуратно заправленные койки, расположенные одна над другой, чем-то напоминали купе вагона. На небольшом столике лежала большая фотография. Жена одного офицера кормила малыша. Ребенок сладко зажмурился, мать, глядя на малыша, улыбалась счастливой улыбкой.

Мне стало стыдно, что прикоснулся взглядом к чему-то интимному: я осторожно закрыл дверь и прошел в следующий отсек.

Центральный пост. Здесь сосредоточено все управление, принимаются решения в самые сложные минуты жизни корабля. Здесь основное место пребывания командира, старшего помощника и командира БЧ-5. Вот и сейчас Марат Васильевич вел разговор со старшиной команды трюмных Ханиповым Отелло Хамзовичем.

Марат Васильевич — опытный инженер-механик. Он достаточно поплавал на подводных лодках, четко определил свою служебную репутацию и отличался тем, что, как никто на корабле, свои знания и способности применял для пользы службы.

Утвердив результаты дифферентовки, я, остановившись в стороне, понаблюдал за действиями Ханипова.

Ханипов из Казани, имел среднетехническое образование, был умным, грамотным, много читал, остряк. Так, во время одной из проверок, которые в тот период были частыми, один из проверяющих задал ему вопрос:

— А кто такой Хрущев?

— Министр сельского хозяйства,— невозмутимо ответил Ханипов.

— Почему вы так считаете?

— Он все время говорит о кукурузе.

Проверяющий на этом прекратил разговор, а с командиром БЧ-5 через несколько минут он продолжался, но уже в других тонах. Невольно оказавшись свидетелем его продолжения, я помню, как Ханипов оправдывался:

— А чего он меня за дурака принимает? Пусть не задает глупых вопросов!

Ответ Ханипова проверяющему довольно долго звучал со всех трибун как подтверждение низкого качества политической подготовки некоторых старшин атомных лодок. Доказывать обратное было бесполезно. По этому вопросу в базе говорили так: “Во время службы на лодках офицер должен хорошо запомнить две аксиомы: первая— проверяющий всегда прав, вторая — если не прав, то смотри первую”.

Четвертый отсек — ракетный. Это самый большой отсек подводной лодки.

Здесь расписано два офицера: командир БЧ-2 капитан-лейтенант Генрих Онопко и командир ракетной группы старший лейтенант Валерий Ильин. Их сложное хозяйство требует высоких профессиональных знаний, хорошей натренированности всего ракетного расчета.

Сколько мыслей рождают эти молчаливые шахты, в которых скрыто 35 Хиросим. Неужели исторических и нравственных уроков второй мировой войны недостаточно, чтобы люди, просыпаясь поутру, не думали с ужасом о предстоящем дне.

Каждый день газеты, радио и телевидение приносят нам вести, что где-то идет война, гибнут люди, страдают дети. Еще не забылись, не перестали болеть раны войны, унесшей 50 миллионов человеческих жизней, а гонка вооружений изобретает и разрабатывает все новые и новые виды оружия.

В этих шахтах, которые я вижу и к которым могу прикоснуться руками, тоже оружие. Неужели этим атомным вихрям будет суждено оборвать жизнь уже не сотням тысяч, как это было в Японии, а миллионам человеческих жизней.

Видимо, не случайно участник атомной бомбардировки Хиросимы американский летчик майор Изерли терзался муками совести, добивался, чтобы его заключили в тюрьму как преступника. Власти не удовлетворили его просьбу: он был отправлен в сумасшедший дом. Почему-то здесь в ракетном отсеке мне всегда вспоминаются слова великого русского писателя Салтыкова-Щедрина: “Нет опаснее человека, которому чуждо человеческое”. Разве это не так?

Современная проблема использования военной ядерной мощи отличается от всех предшествующих только одним: если правильное решение ее не будет найдено, то она может оказаться вообще последней проблемой. Разницы между пеплом социализма и капитализма не будет.

В шестой — реакторный — отсек я вошел через специальный тамбур, который был предусмотрен на случай предотвращения распространения по кораблю радиоактивности. Я шел по длинному коридору, слева от меня была сплошная металлическая переборка с вваренными в нее иллюминаторами. Через них видны защитные крышки носового и кормового реакторов. Над каждой из них были смонтированы приводы механизмов автоматики для стержней управления регулирования и защиты. Даже не верилось, что в этом отсеке заключены гигантские запасы энергии, дающие пар на лопатки турбин. В конце отсека у конторки сидел с записной книжкой в руках инженер-лейтенант Владимир Фисенко. Он не заметил меня и продолжал что-то писать.

— Над чем трудимся, Владимир Владимирович?

Фисенко быстро поднялся, задев головой один из подволочных клапанов, и четко доложил о состоянии реакторов и механизмов, обеспечивающих их работу. Вроде совсем недавно после окончания с отличием училища имени Ф. Э. Дзержинского прибыл на корабль молодой офицер, но сразу вошел в коллектив, организовал баскетбольную команду на лодке и стал ее неизменным капитаном. На корабле в самые короткие сроки сдал экзамены, которые даже по сегодняшним дням были очень серьезными, и допущен к управлению главной энергетической установкой, как у нас говорили, стал управленцем. Как потом оказалось, он уже тогда проводил исследования, которые позже позволили более рационально использовать ресурсы атомных реакторов. Через несколько лет он станет доктором технических наук, профессором. Его труды в области атомной энергетики будут внедрены в практику у нас в стране и за рубежом.

Седьмой турбинный отсек отличают, пожалуй, три основные особенности. Во-первых, турбина на подводной лодке может быть только у атомохода. Во-вторых, по насыщенности трубопроводами и механизмами это самый затесненный отсек. И, наконец, здесь, как ни в одном отсеке, жарко. И хотя мощные кондиционеры создают нормальный микроклимат во всех помещениях корабля, но и они не справляются с температурой, которая ниже 30 градусов не опускается. Здесь командир отсека старший инженер-лейтенант Студенцов, а старшина турбинной команды мичман Николай Григорьевич Христофоров. Но это не простой мичман. Пожалуй, за всю свою службу в Военно-Морском Флоте я не встречал таких специалистов и умелых воспитателей. Он любил матросов, и матросы платили ему тем же. Я не видел его без ветоши в одной руке и без наждачной шкурки в другой. Так- же были воспитаны и его подчиненные. И как-то казалось странным, что в столь затесненном отсеке всегда чисто, какой-то особый порядок и матросы имели самую чистую униформу. Этот мичман пришел к нам с лидера “Баку”. Он знал турбины как свои пять пальцев.

Христофоров был по природе своей рационализатором и изобретателем. Помню, как-то в выгородке шестого отсека начал падать вакуум. Как ни пытались поддержать его на заданном уровне, ничего не получалось. Вызываем Христофорова — через 30 минут выгородка держала вакуум. Николай Григорьевич пришел, осмотрел внимательно помещение, затем обнаружил трещину в сварке, вставил спичку и заклеил это место лейкопластырем. Хоть временной была такая практика, но она позволила выполнить подводной лодке поставленную задачу.

Команда турбинистов была не только лучшей на корабле, но и отсек их занимал на всех смотрах неизменно первое место.

В отсеке двое старшин напряженно следили за показаниями манометров и водомерных стекол, манипулируя клапанами — маневровым и травления. Я выбрал место поближе к раструбам вентиляторов. Здесь создавалось ощущение прохлады, но шум был такой, что Николай Христофоров докладывал мне о работающих механизмах на ухо.

Я обратился к старшине:

— Не жарко?

— Немного есть, товарищ командир,— скупо улыбнулся старшина, демонстрируя своим видом, что все в порядке.

Когда я бываю в этом отсеке и вижу работающих старшин и матросов, то мне кажется: на них, вот таких Христофсфовых, всегда держался весь наш Военно-Морской Флот.

В восьмом отсеке я встретил химика-дозиметриста лейтенанта Николая Денисова. Шатен, небольшого роста. Он был всегда спокоен, чертовски уравновешен, добр. Но для него, пожалуй, как ни для кого на корабле, был характерен максимализм в требованиях и оценках.

Он обладал той прямолинейностью, которая, с одной стороны, заслуживает доверия, а с другой, причиняет неприятности.

Однажды он высказал сомнение в построении основ коммунизма в нашей стране к восьмидесятым годам, за что партийной комиссией ему был объявлен строгий выговор с занесением в учетную карточку с формулировкой: “За неверие в построение коммунизма в нашей стране в 80-е годы".

Денисов доложил, что радиационная обстановка на лодке нормальная, а аппараты ИП-46 и ИДА-59 во всех отсеках приготовлены для немедленного использования. Это была одна из мер предосторожности — на случай пожара или затопления одного из помещений подводной лодки.

Во всех отсеках аппараты аккуратно разложены. Считанные секунды требуются каждому матросу на переход с дыхания отсечным воздухом на кислород. Это не было излишней мерой предосторожности, так как мы все знали: в ограниченных объемах отсека, если возникает пожар, выгорание кислорода произойдет моментально.

В этом же отсеке — пульт управления энергетической установкой. Здесь уже заступила на вахту смена по боевой готовности № 2. Но на пульте еще оставался командир первого дивизиона инженер-капитан-лейтенант Смирнов Владимир Олегович. Вахту у правого и левого реакторов несли инженеры старшие лейтенанты Анатолий Николюк и Вадим Тиль. На пульте доклад был отработан как песня. Без единой запинки Николюк доложил о режимах работы паропроизводительных установок и турбин. Непосвященному человеку казалось вообще невозможным разобраться в сотнях тумблеров, переключателей, приборов, мигающих и светящихся сигналов. На носовой переборке пульта находилась яркая, красочная, многоцветная мнемосхема, красные, зеленые, оранжевые сигналы которой показывали состояние арматуры, какие и в каких режимах работают насосы.

Здесь всегда был какой-то особый микроклимат. Управленцев отличала дружба, взаимное уважение и поддержка. Немалая заслуга в этом была самого Владимира Олеговича. Коренной ленинградец, из семьи интеллигентов, отличный рассказчик, он хорошо знал литературу, много читал, был постоянным победителем литературных викторин. Пожалуй, его единственным недостатком была мягкость, которая не позволяла ему проявить себя как командиру, особенно на строевых занятиях. Но уровень его профессиональной подготовленности был выше всяких похвал. Это ему позволяло, во-первых, пользоваться абсолютным авторитетом; во-вторых, способствовать постоянному совершенствованию профессиональных знаний своих подчиненных. У него был какой-то особый опыт убеждений и чувств, которые давали ему возможность успешно решать вопросы воспитания. Он знал, кому что поручить. Пожалуй, Владимир Олегович формировал больше интеллигентов, чем будущих командиров БЧ-5 подводных лодок. (Лишь Николюк в будущем стал им, а остальные или офицерами штаба, или учеными, или преподавателями.) Сам Владимир Олегович после увольнения в запас работает в Госплане СССР.

В этот момент на мнемосхеме замигала оранжевая точка. Николюк доложил Смирнову: “Уже второй раз барахлит автоматический регулятор подачи питательной воды второго контура”.

— Вызовите киповцев, клапан отрегулируйте,— коротко распорядился Смирнов.

“Киповцами” мы называли специалистов по контрольно-измерительным приборам и автоматике. Смирнов сам сделал шаг к пульту и, повернув ключ, бросил, глядя на мнемосхему: “Ну, подавись, дорогой: вот тебе сто кубов!”

Через несколько минут на пульт прибыл киповец старший лейтенант-инженер Георгий Мельников.

Система неожиданно сама начала работать как нужно. Мигание оранжевой точки на мнемосхеме прекратилось. Мельников, получив информацию о сигнале, доложил, что сейчас проверит автоматику,— значит, надежность ее работы обеспечена. На пульте было спокойно. Здесь люди были хорошо подготовлены и оттренированы. Кстати, экзамены на допуск к самостоятельному управлению у них принимал сам академик Анатолий Петрович Александров.

В девятом отсеке я нос к носу столкнулся с нашим начальником службы снабжения старшим лейтенантом интендантской службы Заиром Юнусовым. Он разговаривал с мичманом Латиком. У них перед выходом в море было много работы. Они получали тонны продовольствия, разовое и постельное белье. Разовым оно называется потому, что мы его не стирали. Оно после использования шло на ветошь. Страна могла позволить такое расточительство, ибо вопросы боевой готовности всегда были очень важными.

Снабженцы в девятом, жилом отсеке только что проверили обеспечение всем необходимым матросов и старшин.

Юнусов родом из подмосковного города Подольска. Когда вопрос касался каких-то продовольственных замен не в пользу экипажа корабля, мог здорово отчитать тех, кто пытался на берегу подсунуть не то, что нужно.

Я отпустил Юнусова выдавать из холодильника коку мясо, а мичман Латик остался со мной. Латик, на вид щуплый, с русыми волосами, добрыми глазами, был простым, бескорыстным человеком. Его способности находить закутки на корабле и рассовывать имущество мог позавидовать любой подводник.

В десятом, самом низком отсеке я прошел вдоль вращающихся мощных валов, посмотрел на упорные подшипники. Получил доклад от старшины 1 статьи Безбородова о режиме работы пароэжекторной холодильной машины системы кондиционирования.

Осмотр корабля был закончен. Экипаж был готов выполнять поставленную задачу. Это меня удовлетворяло.

По всему кораблю шла повседневная жизнь. Вахтенные осматривали отсеки, замеряли сопротивление изоляции, снимали показания различных измерительных приборов, проверяли наличие воды в трюмах и осушали их под ветошь. В центральном вахтенные офицер и инженер-механик следили за положением корабля.

Я давно заметил, что стоит лодке отойти от берега, как исчезает у людей нервное напряжение. Заканчиваются многочисленные и порой никому не нужные доклады, наполовину снижается количество бумаг, в которых о чем-то срочно доносится. Прекращаются бесчисленные проверки. Мы начинаем более свободно дышать, так как часто многочисленные инспектирующие, даже первый раз посетив корабль, начинают нас поучать, как надо поступать в том или другом случае. Они появятся вновь после нашего возвращения в базу и будут оправдывать свое место под солнцем, создавая никому не нужную суету и нервозность.

Справедливости ради следует сказать, что были действительно толковые люди, приезжавшие к нам из Москвы, встречи с которыми нас обогащали. Они передавали нам свой громадный опыт. Хотелось отметить адмиралов Н. Сергеева, В. Прокофьева, В. Разумова.

К сожалению, таких было немного.

В центральном посту я доложил В. Шаповалову о результатах осмотра корабля. Затем, обговорив ряд вопросов с заместителем по политической части капитаном 3 ранга А. Кирдяшевым, я включил трансляцию всего корабля на себя и объявил: “Товарищи, говорит командир корабля. Мы идем под лед к северу от Новой Земли. Идем под лед зимой. Перед нами не стоит задача достижения полюса, но мы делаем первые шаги в этом направлении.

Главной целью похода являются уточнение глубин по маршруту перехода, исследование океанографических условий, морских течений, определение возможностей поиска полыней, всплытия в них, проверка работы механизмов и устройств подводной лодки”. В заключение призвал экипаж к бдительному несению вахты.

Мы всегда внимательно вчитывались в страницы переводных американских книг, и нам были понятны размышления командиров американских субмарин об опасностях подледного плавания и о других непредвиденных обстоятельствах, таких, как пожар или поступление воды внутрь прочного корпуса. Последние требовали срочного всплытия, а наличие льда могло не позволить этого сделать. Летом всегда найдется достаточно полыней в сплошных льдах, чтобы всплыть. Зимой с определенных широт начинался сплошной лед, толщина которого не всегда могла позволить осуществить его продавливание. Видно, не случайно один из самых распространенных тостов у подводников: “За то, чтобы число погружений равнялось числу всплытий, плюс единица” — почти всегда повторялся за праздничным столом.

При очередном подвсплытии на глубине 15 м я приказал поднять перископ. Гидравлика на несколько метров быстро подняла его тонкое стальное тело вверх.

Огромная луна, вышедшая из-за облаков, озарила бледным ночным светом океан, расцветив его бликами на поверхности. В пределах перископной видимости горизонт был чист. Но каждый подводник знает, что это слишком приблизительная оценка в условиях ночной видимости.

— Осмотреть горизонт радиолокацией в режиме “Одно-обзор”.

Из радиолокационной рубки поступил доклад:

— Горизонт чист!

Штурман вместе с командиром электронавигационной группы брал радиопеленги для уточнения своего места. Радисты принимали радиограммы. Шла размеренная жизнь, определенная расписанием.

Старшина команды радистов старшина 1 статьи В. Ходырев попросил меня зайти в радиорубку.

Перешагнув через комингс, я очутился в тесном помещении, где стойки передатчиков и приемников оставляли места ровно столько, сколько нужно было, чтобы сесть трем человекам.

Радист включил динамик. Из него полилась музыка. Эдит Пиаф исполняла “Парижское танго”. На берегу мир мужчин обнимал мир женщин. Какими они нам казались чудесными и прекрасными, эти женщины! В такие минуты очень хочется домой. Я невольно представил людей своего экипажа. Из офицеров три человека имели жилье в базе, у остальных семьи были разбросаны по Советскому Союзу.

Старший помощник напомнил, что лодка находится под перископом на 3 минуты больше положенного времени.

— Боцман, погружаться на глубину 50 метров с дифферентом 3 градуса на нос,— скомандовал я.

Командир БЧ-5 капитан 3 ранга Марат Васильевич Переоридорога по трансляции объявил:

— Погружаемся на глубину 50 метров, осматриваться в отсеках.

Гидравлика опустила стальные тела выдвижных устройств, и подводная лодка, послушная рукам боцмана, начала быстро погружаться. Теперь из отсеков начали поступать доклады о результатах осмотра. Мы пришли в то обычное положение, в котором пребывали уже второй день.

Следующее подвсплытие на перископную глубину мы рассчитали произвести перед входом под лед.

В назначенную точку всплытия мы подошли к 16 часам, чтобы иметь возможность хоть что-то рассмотреть в перископ.

Всплытие под перископ дело несложное, но ответственное. Командир выполняет специальный маневр, чтобы убедиться в отсутствии надводных целей на ходу, затем делаются посылки локатором прямо по носу, чтобы исключить столкновение с судами, находящимися в дрейфе. Затем — юридическая запись в “Вахтенном журнале”: “Горизонт чист”,— и только потом начинается всплытие. Эхоледомер показывал отсутствие льда и высоту волны около одного метра. На ходу 3 узла мы попытались подвсплыть под рубку. Но такой ход был слишком мал для этого. Небольшая волна оказалась слабым помощником. Поэтому пришлось продуть среднюю. Глубиномер зафиксировал глубину 5 метров. По схеме, находящейся в центральном посту, было ясно, что рубка находится над водой.

Я дал команду “Поднять перископ!”

Штурманский электрик, расписанный на выполнение такой команды, откинув два лючка и нажав кнопку, выполнил команду.

Мы находимся в поясе мелкого льда. Я хорошо видел в сумерках исчезающего полярного дня носовую надстройку, носовые рули, напоминающие горизонтальный хвостовой стабилизатор самолета. Мелкие льдины недалеко проплывали вдоль обнажающейся надстройки. Мы находились вблизи кромки льда.

Я поднялся по вертикальному трапу. Затем, развернув кремальеру, движением грузчика, сбрасывающего со спины мешок, отдраил верхний рубочный люк. В этот момент барабанные перепонки реагируют на перепад давления внутри лодки и атмосферы. По привычке зажав нос и закрыв рот, я как бы выдавливал из себя воздух. Сразу восстановилась нормальная слышимость. Первое ощущение — это свежий воздух. Он отличен от искусственного воздуха лодки. Это особенно чувствуется после всплытия.

Приличная видимость позволяла оценить обстановку.

Кромка льдов шла на юго-восток. Просветов не было видно. Холодный восточный ветер поднимал волну немного более одного метра. Но волнение сглаживалось, когда доходило до мелкого льда. Небо было затянуто низкими темными снеговыми облаками, море выглядело мрачным.

За мной на мостик поднялись Шаповалов и сигнальщик.

Миг очарования закончился. Рука привычно потянулась к карману, к пачке сигарет. Мы с удовольствием затянулись дымком, который сразу кружит голову.

— Провентилировать лодку! Пополнить запасы воздуха! Вынести мусор! — командую я вниз.

В центральном командир БЧ-5 отдает все необходимые распоряжения. Умелые матросские руки быстро отдраивают клинкеты корабельной вдувной и вытяжной вентиляции. И через считанные минуты заработали компрессоры и вентиляторы. На мостик по одному стали появляться моряки с мусором.

Только после выноса мусора я объявил боевую готовность № 2 и разрешил выход наверх по десять человек.

Это долгожданные для экипажа минуты. Ограждение рубки наполняется гомоном голосов. Каждый старается выкурить не одну, а две папиросы или сигареты.

А внизу новая партия поджидает спустившихся.

В 10.00 мы закончили все приготовления для подледного плавания. Осталось получить квитанцию на переданное радио. И вот из центрального на мостик следует доклад:

— Получена квитанция на переданное радио!

На этот раз мы уходим под воду по сигналу “Срочное погружение”.

Это ответственный момент. Ревун взрывает тишину отсека. Открываются клапаны вентиляции, дается ход. Лодка в считанные секунды уходит на глубину. Продувается цистерна быстрого погружения. Выравнивается дифферент, лодка начинает свое движение под водой.

Заступившая очередная смена управляет кораблем.

По трансляции вахтенный офицер объявляет:

— Команде ужинать!

Мы идем переодеваться, мыть руки и затем в желтых рубашках с погонами входим в кают-компанию. Желтые рубашки были недавно введены во флоте. Здесь, в кают-компании, они символизировали какую-то парадность или, точнее, маленькие микровыходные на время приема пищи.

Место командира священно на корабле. Его никто не имеет права занимать, даже если командир находится в отпуске.

Однажды командующий флотом, в тот период адмирал А. Чабаненко, как-то приглашенный на обед, сев по правую сторону от командира, еще раз продемонстрировал незыблемость флотских традиций.

— Товарищи! — поперхнулся голосом А. Кирдяшева динамик и замолк. Послышалось шуршание листа бумаги. Но вот голос прорезался вновь.

Замполит докладывал личному составу о маршруте похода, о количестве пройденных за сутки миль, о наиболее отличившихся матросах и офицерах.

Кирдяшев был мордвин. Прибыл на лодку после окончания Военно-политической академии имени В. И. Ленина. Был полон радужных надежд. На практике хотелось применить то, чему четыре года учили в академии. Но на флоте начинался период увлечения бумаготворчеством. Проверяющие в море, как правило, не выходили и о живой работе с людьми судили по бумагам. Как блины рождались на кораблях планы партийно-политической работы по предупреждению аварийности, чрезвычайных происшествии, подготовки к выходу в море, организации социалистического соревнования и т. д. Живая работа с людьми подменялась бумагой. Алексей Кирдяшев не мог мириться с этим. Он часами мог находиться в матросском кубрике, но писать планы в огромных объемах терпеть не мог. Он был за разумное планирование и за практическую работу.

Это не нравилось некоторым политическим начальникам, и Кирдяшев не пользовался лаврами почета, хотя его и уважал личный состав.

* * *

Очередное подвсплытие должно было состояться в 15 часов на следующий день во льдах.

После погружения электронное перо эхоледомера вычерчивало постоянно “лед”, и хотя толщина его колебалась от 40 до 70 сантиметров в среднем, было неясно, сможет ли лодка без всяких дополнительных средств продавить такой лед. И вот на траверзе Русской Гавани мы подготовились произвести всплытие. Лодка застопорила ход, но лаг медленно фиксировал угасание инерции. Наконец стрелка его застыла на 0. Откачивая воду из уравнительной цистерны, командир БЧ-5 заставлял лодку медленно всплывать.

Я спустился на вторую палубу центрального поста и приказал приподнять перископ на глубине 20 метров. Серо-зеленая нижняя поверхность льда просматривалась в перископ. По изменяющемуся рисунку я понял, что лодка медленно по инерции движется вперед. Я приказал продуть глубиномер. Пузырьки воздуха были хорошо видны в перископ.

Так, продувая глубиномер центрального поста, по пузырькам воздуха мы определяли ход лодки.

Наконец наступил момент, когда пузырьки начали вертикально подниматься вверх. Лодка стояла на месте. В перископ было видно, как приближалась нижняя поверхность льда. На глубине 15 метров я приказал опустить перископ. Через две-три минуты мы приледнились. Марат Васильевич доложил:

— Дифферент 3 градуса на нос, крен 5 градусов на правый борт!

— Продуть среднюю! — скомандовал я. Воздух ворвался в цистерны. В этот момент на лодке ничего не слышно, кроме его свиста.

— Продута средняя, глубина 5 метров,— доложил Марат Васильевич.

Мы не почувствовали ударов, скрежета. Всплытие произошло так, как на чистой воде.

Я стал подниматься по трапу вверх. Вот отдраена кремальера. Плечами я пытаюсь приподнять крышку люка. Свежий воздух врывается в щель, но люк мне удается открыть лишь сантиметров на десять.

Если учесть, что такая работа происходит в трубе диаметром чуть больше восьмидесяти сантиметров, когда ноги упираются в вертикальный трап, то только выработанная месяцами сноровка позволяет командиру, одетому во все меховое, откинуть крышку люка, вес которой около 80 килограммов.

Но моих сил не хватало.

Меня сменил Шаповалов. Ему тоже не удалось открыть люк. Затем нажал на люк снизу боцман Красников. Но и его сил оказалось недостаточно. На лодке самым сильным был кок. Он прибыл по команде с камбуза, весь разгоряченный, еле втиснулся в вертикальную шахту, надавил плечами на люк. Что-то наверху затрещало, и люк приоткрылся наполовину.

— Так здесь же лед,— доложил с натугой в голосе он.

Через минуту удалось еще сантиметров на десять приоткрыть его. Я сбросил с себя меховые брюки и альпаковку. Из центрального подали деревянный аварийный брус.

Кок упер его в кремальеру, а я протиснулся в образовавшуюся щель. На мостике я обнаружил большую льдину, один конец которой мешал открытию люка. За мной поднялся на мостик Шаповалов. То, что мы увидели, превзошло все наши ожидания.

В наступивших сумерках была хорошо видна поверхность ледяного покрова, которая простиралась до видимого горизонта. Ледяные торосы, возникшие в результате подвижки льда, образовывали с одной стороны заснеженные холмы высотой до двух с половиной метров. С другой стороны лед был обнажен и отсвечивал где зеленоватым, а где немного голубым цветом.

В начинающихся сумерках уже горели яркие звезды. Падающая звезда прочертила кривой след по небосводу, мелькнула и исчезла где-то слева.

— Александр Сергеевич, смотрите — белый медведь,— шепотом сказал Шаповалов.

Действительно, из-за тороса вышел хозяин северных широт. Его шерсть хорошо маскировала его на фоне снега. Он медленно шел мимо подводной лодки.

Поднявшийся на мостик сигнальщик сразу запросил разрешения принести из центрального автомат. Но Шаповалов жестко взглянул на него, и этого было достаточно, чтобы матрос понял, что сказал глупость.

Медведь изредка останавливался, что-то обнюхивал и затем вновь уверенно шел в сторону кормы, где изо льда торчал только хвостовой вертикальный стабилизатор. Его, несомненно, удивил вид торчащей изо льда черной рубки. Но уверенная поступь зверя свидетельствовала об отсутствии даже намека на страх. Быть может, он вообще впервые людей видел. Мех его был грязный, бурый.

Через несколько минут он скрылся за одним из торосов. Затем его бурое пятно то показывалось, то скрывалось.

Сигнальщик из своего гнезда еще раз доложил о медведе, но мы даже в бинокль не могли его разглядеть.

Старпом решил этот момент отразить в вахтенном журнале. Когда я читал эту запись, то думал, что нам попадет за такие вольности, а сейчас я с удовольствием вспоминаю об этом.

В это время старшина команды радистов доложил об установлении связи с зимовщиками в Русской Гавани. Им трудно, очевидно, было представить, кто говорит с ними в этом ледяном море. Наш позывной, понятно, их искреннего интереса не удовлетворял. Эта полярная станция появилась осенью 1932 года. Начальником ее был тогда двадцатисемилетний гляциолог, географ, геолог Михаил Ермолаев. Многое из того, что пережили в то время зимовщики, вошло в известный нашему поколению фильм “Семеро смелых”.

Связь с ними тоже была зафиксирована в вахтенном журнале.

Лодка спокойно стояла во льду. Подвижки льда не было.

Немного пополнив запасы воздуха компрессорами, мы вновь погрузились. Погружение без хода прошло благополучно. Продув на глубине 20 метров цистерну быстрого погружения, я дал ход турбиной, и боцман быстро выровнял дифферент. Мы продолжили движение на глубине 50 метров.

Следующее всплытие мы должны были сделать севернее мыса Желания на 78° северной широты. Мы учитывали возможности встречи с вмерзшими в ледяные поля айсбергами в этом районе, и поэтому были приняты меры предосторожности. Ход уменьшили до 12 узлов. Стали использовать гидроакустическую станцию в активном режиме. Мелководные районы не позволяли нам погрузиться глубже. К счастью, электрическое перо самописца эхоледомера не опускалось ниже 2,5 метра. Но и глубина места была такой, что, приблизившись к грунту, мы могли засасывать в циркуляционные трассы ил. Да и длина подводной лодки была в этих местах больше глубины места.

К месту всплытия мы подошли к 12 часам дня. Ближе к северу длиннее полярная ночь, и мы специально спланировали время всплытия, чтобы не только с помощью приборов, но и через перископ обнаружить если не полынью, то хотя бы тонкий лед. Видно, еще была сильна привычка доверять больше своим глазам, чем приборам.

В центральном посту рядом с пультом погружения и всплытия матросы из белого пластика изготовили пластинку, на которой отмечались день похода, недели, число. И если на берегу дни менялись так часто, что мы не успевали оглянуться, то здесь они ползли медленно.

Теперь для нас было важным проверить точность показания эхоледомера. Мы по-прежнему со скоростью 35 километров в час неслись в коридоре, где потолком был ледовый панцирь, а пол под килем в этом районе — камень и ил. На такой скорости откажи автоматика, и мы могли бы за 10 секунд вонзиться или в лед, или в грунт.

К нашему счастью, толщина льда не превышала два с половиной метра. Все-таки чаще встречается лед толщиной 50—60 сантиметров. Мы подходили к Североземельскому ледовому массиву. Температура воды за бортом была +3°. Я зашел в штурманскую рубку и лег на диван, который находился за шторкой, предупредив вахтенного офицера и штурмана о своем месте. Мне повезло: я задремал. Но какие-то клеточки мозга восстанавливали в памяти короткие дни пролетевшего отпуска. Вспомнилась суточная остановка в Москве, Калининский проспект и встреча с однокашником у Института красоты.

Холеное лицо сохраняло свежесть только что сделанного массажа.

— Махнем ко мне на дачу? — предложил он, внимательно рассматривая жену.

— Ты что, в отпуске? — спросил я.

— Нет, в местной командировке! — рассмеялся он.

Обычно такие встречи оставляют в памяти незабываемое впечатление. Вспоминаются курсантские годы, различные курьезы тех лет.

— Ты помнишь, как Лехе Амурскому сделали татуировку!

— А помнишь, как А. на спор съел бачок каши. Эта встреча была исключением.

Он говорил со мной, но его глаза продолжали рассматривать Людмилу.

— Нет! — отрезал я, и мы расстались.

— Ты знаешь, я бы не отказалась выпить рюмку коньяку. Ты можешь позволить такую любезность? — спросила жена.

— Пойдем,— коротко бросил я, с удивлением посмотрев на нее. Мы прошли в ресторан Дома журналиста. Нам вежливо предложили столик.

— Хоть желание твое для меня и закон, но все-таки объясни...

— А можно так, без смысла,— Людмила с улыбкой посмотрела на меня.

— Ты расстроена? — осторожно спросил я.

— Нет! А вот ты, мне кажется, да.

Она подумала немного, передвинула медленно пепельницу и продолжала.

— Я же поняла, что за мысли пронеслись у тебя в голове. Вот ты плаваешь, море отнимает у тебя, как минимум, шесть месяцев в году, и ты ничего не имеешь. Разве только большой отпуск, который проводишь постоянно в ожидании, что тебя вызовут. И опять море. А здесь, как видишь, другая жизнь.

— Налить еще коньяку?

— Да.

— Ты специально привела меня сюда, чтобы еще раз склонить к уходу на берег. Я давно знаю, что тебе надоела такая жизнь.

— Нет, я уже давно изменилась и не буду уговаривать тебя. Больше того, ты мне нравишься таким как есть.

— Ты с кем-то сравниваешь?

— Нет! А впрочем, с этим твоим однокашником. Я взял ее маленькую руку, прижал к своей щеке и поцеловал.

— Ты знаешь, мне страшно хочется поцеловать тебя!

— Кто же тебе мешает?

Я поднялся, обошел вокруг стола, положил руку на ее голову, ощутил мягкие волосы и прижался щекой к ее голове.

— Налей мне еще!

— Ты что, хочешь почувствовать себя пьяной?

— Нет! Ты не видел меня никогда пьяной и не увидишь.

Просто мне хочется стереть в памяти твоего однокашника.

— Товарищ командир! — разбудил меня голос штурмана.— Мы проходим очень тонкий лед.

Я быстро включился в обстановку корабля.

Электронное перо эхоледомера чертило ровную полосу.

— Толщина льда сантиметров 10—15,— доложил Олейник.

— Стоп турбины! — скомандовал я в центральный через дверь штурманской рубки.

Короткий ревун телеграфа. И из седьмого отсека пришел ответ исполнения в виде перемещенной стрелки на “стоп”. Медленно гасится скорость такого корабля под водой. Лодка может так пройти около мили. Перо самописца опять показало увеличение толщины льда.

— Боевая тревога! Штурман, рассчитать курс к месту тонкого льда! Право на борт!

Ревун быстро разметал людей по отсекам. Через считанные секунды центральный собрал доклады из отсеков, и старпом, отметив для себя время, доложил:

— В лодке стоять по местам боевой тревоги!

— Курс к тонкому льду 230°,— доложил штурман.

— Ложиться на курс 230°, обе турбины малый вперед!

Лодка медленно разворачивалась почти на обратный курс, выравнивался ее дифферент.

Прибывшему в отсек Шаповалову я доложил о только что пройденной нами полосе тонкого льда и своем решении всплыть. Часы показывали 11.30.

Мы находились еще в Баренцевом море, не очень далеко от мыса Желания. Это был район активных боевых действий подводных лодок в период Великой Отечественной войны.

— Курс 230°,— доложил боцман.

— Так держать! — командую я и прохожу в штурманскую рубку. Лаг начинает показывать возрастание скорости после циркуляции. Мы переходим на ход под электромоторами.

Командир БЧ-5 поддифферентовывает лодку.

Мы возвращаемся в район тонкого льда, но его уже нет. Наконец самописец регистрирует тонкий лед.

Опять повторяется маневр всплытия без хода. Тщательно удифферентованная лодка медленно, метр за метром поднимается вверх. Вот и глубина 20 метров.

— Поднять перископ на один метр,— командую я со второй палубы. Вращая линзы объектива, рассматриваю пространство над лодкой.

Равномерная освещенность льда позволяет сделать вывод, что лед тонкий. Пузырьки воздуха, которые я наблюдал в перископ, показывают неподвижность корабля.

— Глубина 15 метров,— докладывает боцман.

Нужно убирать перископ. И в этот момент я увидел медузу. Она была фиолетовой. На ее выпуклой шарообразной поверхности был хорошо виден крест. Я следил, как лениво шевелилось по окружности полупрозрачное тело медузы.

— Глубина 14 метров,— последовал очередной доклад.

Мы подходим к перископной глубине.

— Опустить перископ,—скомандовал я и поднялся в центральный пост.

— Тринадцать, двенадцать, одиннадцать метров,— следовали доклады.

— Дать пузырь в среднюю,— скомандовал я.

Марат Васильевич исполнил команду. Глубина начала уменьшаться. Мы не почувствовали льда. По схеме я понял, что рубка уже выходит на поверхность.

— Продуть среднюю,— командую я.

Сжатый воздух со свистом врывается в цистерны. Кажется, какая-то невидимая сила поднимает нас снизу. Секунды, и лодка на ровном киле, без какого-либо крена находится на глубине пяти метров.

Команды следуют одна за другой. В поднятый перископ я осматриваю место всплытия. Обширное, совершенно гладкое пространство, отполированное ветром, просматривалось на милю-полторы прямо по курсу лодки. Слева в 30—40 метрах было несколько торосов, напоминающих со стороны лодки большие сугробы снега. Лед, который мы проломили, свисал с обтекаемых обводов корпуса корабля, обнажая черную резиновую палубу.

Я быстро оделся в меховое спецобмундирование, надел сапоги, отдраил люк. Восточный ветер 5—6 баллов бросал снежную пыль. Термометр показывал минус 23 градуса. На мостик поднялся и Шаповалов. Рулевые начали производить метеонаблюдения.

Толщина льда в месте всплытия была 15 сантиметров. Мы убедились, что лодка может проламывать лед от 15 до 40 сантиметров, и, главное, эхоледомер давал точную регистрацию толщины льда.

Я разрешил пополнить запасы воздуха, провентилировать лодку и всему личному составу по десять человек подняться наверх.

Я знал, что матросов интересовал маршрут нашего перехода. Во втором отсеке была вывешена карта, где карандашная черта отмечала пройденное расстояние и место на ней лодки. У карты всегда были люди. Как-то матрос Леонов, поглядывая на меридиан, уходящий к полюсу, сказал:

— Товарищ командир, мы могли бы и до полюса сейчас махнуть?

— Придет время, махнем и до полюса,— ответил я. Мне было известно, что одна из лодок специально готовится к такому походу.

Следующее всплытие мы должны были сделать восточнее мыса Желания на 78° северной широты, уже в Карском море. Его западная граница проходит от мыса Кользат (северная оконечность Земли Франца-Иосифа) до мыса Желания.

20 декабря была сделана запись в вахтенном журнале о входе лодки в Карское море. Я проинформировал об этом событии личный состав по трансляции. До сих пор наши маршруты были на запад, в Атлантику.

Мы шли на глубине 150 метров, под килем эхолот показывал 200.

В районе, где мы должны были найти полынью для всплытия, глубины были достаточными для маневрирования и курсом и скоростью. К месту всплытия мы подошли к 22 часам. Но ни полыней, ни разводий, ни тонкого льда мы не обнаружили. Маневрируя курсами, мы надеялись на счастливый случай. Неужели, думал я, нам не удастся всплыть на определенной нам широте. Но час проходил за часом, а мы не могли найти место всплытия. Толщина льда была от одного до трех метров.

И только к часу ночи 21 декабря мы обнаружили такое место. Оно оказалось на широте 78° 10'. Причем эхоледомер показал чистую воду. Мы, однако, проскочили этот участок. Началось маневрирование- по его поиску.

Я объявил боевую тревогу.

Перед всплытием в темное время суток центральный пост погружается в красный цвет. Все становится темно-красным, каким-то неприятно кровавым, все сигнальные огни на посту погружения и всплытия приобретают особую обесцвеченную окраску, и только зеленый цвет остается зеленым. Это делается для ночной адаптации зрения.

Наконец штурман доложил:

— Чистая вода!

Я скомандовал:

— Реверс!

Винты лодки завращались назад. Лаг показал приближение скорости к нулю, дифферент на нос достиг 7 градусов. Я остановил турбины. Вибрация перестала бить дрожью лодку. Я дал ход электромоторами, но чистой воды уже не было. Мы еще около часа маневрировали, восстановив наблюдение за окном во льду, затем боевой информационный пост определил его размеры и только потом мы стали осторожно всплывать.

Мы медленно приближались к поверхности. Наконец с помощью подсветки прожекторами в перископ я увидел нижнюю ноздреватую поверхность льда.

— Какую толщину льда показывает эхоледомер? — запросил я штурманскую рубку.

— Эхоледомер показывает чистую воду,— доложил Олейник.

Я приказал опустить перископ. Все было выполнено как и прежде. Я приказал дать пузырь в среднюю. Но хоть и уменьшилась глубина, но дифферент лодки стал расти на нос. Стало ясно, что кормовой стабилизатор из воды не вышел. Еще раз был дан пузырь в самую кормовую цистерну главного балласта. Лодка задрожала, но корма, как зажатый плавник рыбы в руке, продолжала оставаться в том же положении.

Пришлось с помощью цистерны быстрого погружения уйти под воду. Сколько потребовалось Марату Васильевичу искусства и умения, чтобы удержать лодку на глубине 30 метров. Он выравнивал дифферент, и опять начался длительный этап всплытия. На этот раз нам удалось всплыть.

Я поднялся на мостик. Воды чистой не оказалось. Но лед был молодой, его толщина — 5—8 сантиметров.

Восточный ветер со стоном бросился на нас. Его свист был слышен в отваливающейся антенне связи. Полынья была небольшой и, видимо, недавно покрылась льдом. Вышедшая из-за облаков луна осветила серебром нагромождения торосов. Прямо в лунной дорожке просматривалась одинокая льдина высотой 5—6 метров и очень похожая на стол. Только правая его сторона обрывалась вниз с покатым изломом. Видимо, небольшой айсберг вмерз в ледяное поле.

Термометр отметил температуру воздуха 35 градусов ниже нуля, а температура воды, замеренная в центральном, была минус один градус. Струйки воды, которые после всплытия стекают в надстройку, здесь почти моментально превратились в лед. Я приказал протирать комингс люка, чтобы в любой момент можно было его захлопнуть и погрузиться.

Этим всплытием по сути дела завершилось выполнение поставленной на поход задачи. Предстояло возвращение в базу. Я донес об этом по радио.

Марат Васильевич запросил разрешение на пополнение запасов воздуха, но я не разрешил это делать по двум причинам. Ветер 14 метров в секунду мог в любой момент вызвать подвижку льда; во-вторых, я боялся замерзания воды на резиновых уплотнителях клапанов, а это могло нарушить герметичность лодки.

На этот раз мы с трудом ушли под воду. Для этого пришлось командиру БЧ-5 почти полностью заполнить даже уравнительную цистерну. Но лодка продолжала держаться на плаву. Затем она провалилась, и даже продутая цистерна быстрого погружения не могла ее остановить. Лишь на глубине 100 метров пузырем в среднюю мы задержали погружение.

Марат Васильевич поддифферентовал корабль, и мы ходом 25 узлов начали движение к чистой воде.

В центральном из штурманской рубки выглянул командир электронавигационной группы старший лейтенант Кондратенко.

— Марат Васильевич, не жалей лошадей, добавь ход!

Переоридорога улыбнулся и показал на меня, что означало, что ход может назначать только командир корабля.

На следующий день в 12 часов за обедом в кают-компании и по всей лодке достижение широты 78 градусов 10 минут было отмечено двойной порцией вина.

Мы знали, что не совершили подвиг, не сделали каких-либо открытий, за исключением разве уточнения нескольких глубин. Мы выполняли нашу повседневную будничную работу. Однако возможность всплытия в полыньях, разводьях и тонком льду до 40 сантиметров нами была подтверждена, была проверена надежность работы эхоледомера, отработана методика всплытия и погружения лодки. Да и механизмы корабля были проверены в весьма напряженных условиях Арктики. Так что кое-что сделали. Мы возвращались в хорошем настроении.

Разговор в кают-компании был предновогодний. Здесь запрещалось говорить о службе. Нарушивший такой запрет должен был платить штраф один рубль. Касса кают-компании была в ведении Юнусова, который не знаю как и каким образом умудрялся раздобыть даже зимой какие-то свежие овощи. Фруктами мы тоже не были обижены. В этот период отсутствие свежих яблок на борту рассматривалось как чуть ли не чрезвычайное происшествие. Врачи утверждали, что яблоки выводят у атомщиков стронций из костей.

Кирдяшев включил магнитофонную запись корабельной художественной самодеятельности, матросы и офицеры исполняли песню, написанную северянином, поэтом Герой Копьевым:

Опять зима, и стали дни короче,
Опять метель и стужа за окном,
И в океан опять уходят лодки,
Как будто им теплей под толстым льдом.
Им не страшны ни льды, ни штормы злые.
На глубине для них преграды нет.

Освоение реакторных установок не было и не могло быть сплошным парадом побед. Многое давалось ценой человеческой жизни.

Мне вспомнилось, как несколько месяцев назад часть нашего экипажа была пересажена на потерпевшую аварию атомную подводную лодку, где командиром был капитан 2 ранга Николай Владимирович Затеев.

На ней в Норвежском море произошел разрыв первого контура. С высокой радиоактивностью, от которой зашкалили все приборы дозиметрического контроля, совершенно не видимой глазами, не ощущаемой по запаху, цвету, впервые столкнулись подводники в море.

Это была первая авария энергетической установки. Вся убийственная гамма излучений обрушилась на людей. Командир вместе с инженером-механиком капитаном 3 ранга А. Козыревым организовали монтаж аварийной внештатной системы охлаждения реактора и подпитку водой уранового котла. Воду приходилось лить вручную. На данную операцию был задействован весь личный состав, чтобы равномерно распределить дозы облучения среди всех. Нескольким человекам, которые обслуживали реакторный отсек, пришлось почти постоянно находиться там.

Через несколько часов командир отсека Борис Корчилов был не в состоянии даже передвигаться. Тогда его, распухшего, на носилках вносили в реакторный отсек и он глазами указывал, какой клапан нужно закрыть, а какой открыть.

Впервые, когда я спустился с электрическим фонарем в центральный пост аварийной лодки, с которой был эвакуирован личный состав, мне стало жутко. Лодка производила впечатление стального гроба. Светлое пятно фонаря выхватывало из темноты трубопроводы, кабельные трассы, приборы. На палубе валялись матрацы, бинты.

А затем были похороны подводников, погибших от лучевой болезни.

Среди первых — Б. Корчилов, Ю. Повстев, Б. Рыжков, Е. Кошенков, Ю. Ордочкин, С. Панков и другие.

Матери потеряли сыновей, жены мужей, и нельзя было сказать, что человек умер от лучевой болезни. Все это держалось в тайне. Вот тогда родилась традиция со всех семей подводников собирать по 10 рублей семье погибшего. Это делалось для того, чтобы можно было купить кооперативную квартиру, как-то помочь поставить на ноги детей.

С подступившим к горлу комком прохожу в центральный пост.

Проходят расстояния любые
И, не всплывая, обойдут весь свет.
А в лодках люди русские, простые
Застыли у приборов и ракет.
Они на страже мира — часовые,
Чтоб мы спокойно встретили рассвет.
Нас чести удостоила Россия
Хранить ее святые рубежи,
Ведь мы на страже мира часовые.
Нам трудности в походах не страшны.
Запомни, враг: напрасны все стремленья
Затеять в мире атомный пожар.
Мы начеку, и надо нам мгновенье,
Чтоб нанести решительный удар.

Песня нравилась всем, и ее прослушали до конца. Затем диктор, недавно ушедший на повышение капитан 3 ранга Н. Никитин, объявил об исполнении вальса  “На сопках Маньчжурии” старшиной 1 статьи Дукельским.

Обед подходил к концу. По корабельной традиции уже прозвучала команда: “Второй боевой смене приготовиться на вахту”. В это время вахтенный второго отсека пригласил меня к телефону. Я вошел в отсек и взял трубку.

— Товарищ командир! — докладывал Денисов.— На пультах главной энергетической установки и химика-дозиметриста выпал сигнал “повышение радиоактивности в шестом и седьмом отсеках, отсеки герметизированы”.

— Люди из отсеков выведены? — спросил я.

— Нет!

Давно известно, что способом воздействия на людей являются спокойные поведение и голос, самообладание, постоянный самоконтроль. Вот и наступил тот момент, когда на тебя, командир, будет смотреть весь экипаж. Успех всех наших дел сейчас зависит от офицеров, от тех примеров, которые они подадут личному составу.

Я взял микрофон в руки и передал в центральный:

— Дать по кораблю сигнал “радиационная опасность, зона строгого режима шестой и седьмой отсеки, людей из отсеков вывести, создать воздушный подпор в пятом и восьмом отсеках”.

Хорошее настроение как рукой сняло. Здесь уже выполнялись командиром БЧ-5 мои команды. Они превращались в десятки других. В соответствии с корабельным расписанием каждый на корабле знал, что делать. В центральный один за другим поступали доклады:

— Выведены люди из шестого и седьмого отсеков.

— Создан воздушный подпор в пятом и восьмом отсеках.

— Управление турбинами пульт главной энергетической установки взял на себя.

Система радиационного контроля, однако, продолжала регистрировать повышение газовой активности.

Прошло несколько минут, прежде чем пульт доложил: “Обнаружена неисправность второй секции парогенераторов установки левого борта”.

— Отключить поврежденную секцию,— спокойно скомандовал Марат Васильевич.

Я невольно представил себе, как идет исполнение на пультах, в отсеках. Каждое действие на местах сопровождается докладом командиру отсека. Уж таков закон на подводной лодке: о том, что делаю, немедленно докладываю. На этот раз оказались разгерметизированы трубки секции парогенераторов.

Секция была пневматически исключена из работающих. На лодке повсюду были включены отсечные фильтры очистки воздуха, заработала автономная вентиляция отсеков. Марат Васильевич доложил предложения о целесообразности всплытия для вентилирования подводной лодки.

Я понимал, что каждый лишний час, проведенный под водой, способствует осаждению аэрозолей на механизмах и оборудовании и затрате большого времени на последующую дезактивацию отсеков. Поэтому еще до обращения командира БЧ-5 вместе со штурманом мы начали поиск полыньи. Нам нужно было несколько раз сменить воздух в отсеках.

Мои размышления прервал Смирнов, который вынужденно находился в центральном посту, так как сигнал “радиационная опасность” застал его в кают-компании и он уже не мог пройти в корму на свой пульт.

— Товарищ командир! Нужно после вентилирования шестого и седьмого отсеков по пару отсекать парогенераторы вручную,— доложил он.

Я позвонил на пульт химика-дозиметриста.

— Денисов, вы мне еще не доложили, что получил личный состав в шестом, седьмом отсеках.

Услышав мой вопрос, Смирнов, находящийся рядом со мной, тут же выпалил:

— Товарищ командир! Да им что по бутерброду досталось.

— Я не вас спрашиваю,— пришлось мне строго напомнить Смирнову.

Начальник химической службы по телефону доложил:

— Пять человек, выведенных из отсеков по сигналу “радиационная опасность”, получили за короткое время пребывания в зоне строгого режима по... бэр (биологических эквивалентов рентгена). Офицер и четыре моряка прошли санитарную обработку, их одежда помещена в резиновые контейнеры.

Я понимал, что полученная людьми доза облучения незначительная. Ее даже не хватает, так сказать, чтобы по возвращении в базу этим людям дать сутки отдыха.

— Какова радиационная обстановка в смежных пятом и восьмом отсеках?

— Обстановка нормальная, радиационный контроль осуществляется. Взяты мазки с воздушных фильтров.

Что ж, на лодке было сделано все как надо. Главное, загрязнение по отсекам не распространилось.

Мы продолжали поиск тонкого льда или свободной воды.

Через час полынья была найдена. В 15.00 мы, пробив тонкий лед — толщиной 5 сантиметров, всплыли в полынье.

Лед, в котором мы находились, видно, еще не был со стороны кормы схвачен морозом в минус 18 градусов. Он напоминал больше снежную кашу. Северо-восточный ветер силой 5 баллов позволял вентилировать в атмосферу шестой и седьмой отсеки.

Стоя на мостике, я слышал через вмонтированный здесь динамик, как Марат Васильевич давал команды о подготовке системы вентиляции к действию. Потом, получив от меня разрешение, он доложил:

— Пущены вдувной и вытяжной вентиляторы на вентилирование шестого и седьмого отсеков. Начато пополнение запасов воздуха высокого давления.

Через тридцать минут на мостик поднялся Денисов и доложил, что в лодке нормальная радиационная обстановка.

Я разрешил дать отбой “радиационной опасности” и завести людей в шестой отсек для отключения парогенераторов по пару. Сам спустился вниз.

На мостике остался капитан 1 ранга Шаповалов и исполнявший обязанности старшего помощника капитан-лейтенант Борисенко. Он успешно заканчивал в тот период сдачу зачетов на допуск к самостоятельному управлению кораблем.

Когда я прибыл в шестой отсек, здесь уже работали люди. Среди них я обнаружил замполита Кирдяшева.

— Леша, ты что тут делаешь?

— Вот матросам молотки подаю,— ответил он с улыбкой.

Мне хотелось тут же вывести его из отсека, но, поразмыслив, я понял, что, пожалуй, так лучше проводить партийно-политическую работу с моряками, чем бросать лозунги и быть сторонним наблюдателем. Мне нравились методы работы Алексея. Если коки в девятом отсеке делали обед на четыре с минусом, Кирдяшев был на камбузе. Он смотрел, вникал, изучал. Затем собирал ответственных за продпищеблок и намечал конкретные меры для устранения недостатков. Я во время походов постоянно видел его среди людей.

Как-то заглянув ко мне в каюту, он положил передо мной книгу “Горе от ума”.

— Ты что, решил в памяти Грибоедова освежить?

— Нет! Отобрал у вахтенного второго отсека матроса Карпова.

— И что ты сделал? — спросил я.

— НИЧЕГО

— И ты считаешь, что это правильно?

— Да!

Его улыбка обезоружила меня.

— Леша, я лично придерживаюсь такой точки зрения, что если не взыскать с нарушителя вахтенной службы, то мы будем неизмеримо более виноваты. Не кажется ли тебе, что, поступив так, как ты, мы завтра уже две книги отберем.

— Не отберем! Люди хорошо работают на лодке.

— Не работают, а несут вахту! — поправил я его.

— Не вижу разницы. Вахта тоже работа.

Таков был Алексей. Сейчас он в запасе, но продолжает трудиться в Киевском Высшем Военно-морском политическом училище.

Я вышел из отсека, продолжая думать о Кирдяшеве.

Ведь вот как получается. Иной замполит все время в центральном посту и каюте пропадает, но у него полный комплект планов и красочных графиков. Он сумеет кому угодно блестяще доложить. И даже если на корабле хромает дисциплина, то все равно он будет отмечаться на различных уровнях и при различных подведениях итогов.

Нашего же Алексея будут всегда ругать. Он любит работу, а не любит бумагу. Я тоже не люблю бумаги, но считаю, что плохо написанный и неряшливо составленный документ непоправимо портит впечатление от корабля.

А вот в случае с Карповым Алексей оказался прав.

Через несколько лет после похода я на другом корабле встретил Карпова. Он был в числе лучших специалистов сдаточной команды.

Я поднялся на мостик. Здесь из надстройки доносились голоса покуривающих матросов и офицеров. Кто-то уже читал наспех сочиненные стихи:

На подводной лодке
Воздух очень плох.
Вот тебя туда бы,
Сразу бы подох.

Нас рассмешила столь быстрая импровизация.

Вентиляторы во всю мощь своих легких гнали отсечный воздух в атмосферу, а свежий морозный воздух, пропуская для обогрева через калориферы, нагнетали в лодку. Компрессоры подбивали воздух. Мы готовились опять уйти под воду, чтобы всплыть у своей базы.

Скоро новый год. Во всех домах зажгутся новогодние елочные огоньки.

Эх, каким все-таки родным кажется огонь маяка Цып-Наволок на заснеженном берегу полуострова Рыбачий. Когда я вижу этот огонь, то мне кажется, что мы уже дома!

* * *

С тех пор прошло много лет.

Но каждый год, когда семья собирается за праздничным новогодним столом, я вспоминаю участников этого небольшого похода. Дорогие сердцу лица воскрешаются в памяти. И хочется, как прежде, пожать такие умелые, мозолистые руки матросов, обнять их и офицеров. И пусть им живется хорошо на этой замечательной планете Земля.