Атака в Померанской бухте

И снова под воду.

Погрузившись, приблизились к Гогланду. Мне надо было уточнить место лодки по береговым ориентирам. В перископ остров показался безлюдным и очень чужим. Пеленги я взял быстро, благо все приметные точки — мысы, здания, башни — были хорошо знакомы: перед войной довольно часто приходилось плавать в этом районе.

Здесь, у Гогланда, в ноябре 1941 года погибла подводная лодка “Л-2”. Штурманом на ней служил Алексей Лебедев. На занятиях в классах подводного плавания я сидел с ним за одним столом. Это был обаятельный юноша с волевым лицом и неизменной трубкой во рту.

Алексей писал мужественные стихи, которые многие курсанты заучивали наизусть. Это были стихи о море, о Родине, о высоком патриотизме советских моряков. Каждая их строчка точно била в цель.

Стихи Лебедева были известны далеко за пределами училища. Прославленный советский поэт Николай Тихонов писал о нем, что Алексей Лебедев жил в страшное, сокрушительное время, когда счет, предъявлявшийся молодости, смутил бы своей суровостью и испытанного в житейских волнениях бывалого человека. И, конечно, Алексей Лебедев почувствовал в голосе времени родную его таланту ноту. Как сигналы боевой тревоги, рождались в нем стихи. И от стиха он переходил к тем действиям, которые раньше знал по книгам. Для его натуры это было естественно и закономерно...

Лебедев был и отличным штурманом, настоящим моряком-подводником. Именно поэтому подавляющее большинство его стихов посвящено флоту. Мне запомнились такие строки:

Превыше мелочных забот
Над горестями небольшими
Встает немеркнущее имя,
В котором жизнь и сердце — флот!

Но вернусь к прерванному рассказу. Нам предстояло преодолеть последний рубеж на пути в Балтику. Он проходил по линии Таллин, Хельсинки и назывался нарген-порккалауддским. Практически он наглухо перекрывал выход из Финского залива. Но только не для советских подводников.

Чтобы уточнить место, мы всплыли еще раз под перископ у острова Нарген. Ярошевич, повращав перископ, сказал, как мне показалось, взволнованно:

— За Наргеном Таллин. К сожалению, далеко. В перископ не увидишь.

Я понял его состояние. Перед войной в Таллине жила семья командира — жена и две дочурки, а в то время они находились в эвакуации. Немногим более года назад и я бродил по улицам Таллина. И мне вновь представилась привычная панорама города с возвышающимися над ним кирхами и Вышгородом. Сердце учащенно забилось. Вспомнились слова балтийцев, которые, покидая столицу Советской Эстонии той первой военной осенью, говорили: “Мы еще вернемся к тебе, Таллин!..”

Определившись по приметным ориентирам на острове Нарген, мы продолжили путь. Вначале плавание проходило в общем благополучно. Но вскоре именно на рубеже Нарген, мыс Порккала-Удд корабль попал на минное поле.

Из первого отсека поступил доклад лейтенанта Ю. Шагиняна:

— Скрежет металла по левому борту!

Скрежет металла! Не надо было никому объяснять, что означал доклад. Мы коснулись левым бортом минрепа — троса, который держит мину на определенной глубине. Стоит ему зацепиться за какую-нибудь неровность на корпусе лодки — мина подтянется к нам. И произойдет сильнейший взрыв.

— Скрежет металла по левому борту!

Это уже доклад из второго отсека. Значит, минреп ползет по корпусу. Скрежет приближается к центральному посту. Самое опасное место — корма. Там горизонтальные рули, винты. Смотрю на командира. Ярошевич внешне невозмутим. На лице его не дрогнул ни один мускул.

— Стоп левая, — командует он. — Лево на борт!

Выполнение экипажем этих команд отбрасывало корму от минрепа. Скрежет в районе кормовых отсеков прекратился. У всего экипажа вырвался вздох облегчения. Однако тут же новый доклад. Тоже из носовых отсеков. На этот раз о скрежете с правого борта. И все повторилось сызнова.

Впоследствии мне не раз приходилось слышать этот зловещий скрежет. Только в походе, о котором сейчас пишу, мы девять раз пересекали минные поля. Но, скажу честно, тот, первый, оставил в памяти самую глубокую зарубку.

Когда скрежет прекратился и минное поле осталось позади, наш комиссар Александр Иванович Баканов обратился к командиру:

— Я, пожалуй, пройду по отсекам?

— Да, конечно, — поддержал его Ярошевич. — Потолкуй с людьми.

Командир и комиссар понимали друг друга с полуслова: надо было снять нервное напряжение, которое, несомненно, еще владело людьми.

А Баканов мог шуткой, метким словом, советом отвлечь человека от невеселых мыслей, поднять у него настроение. На мой взгляд, он в полной мере обладал качествами, присущими настоящему Комиссару, комиссару с большой буквы.

Быть первым, быть в гуще событий, среди людей — девиз политработника. Невозможно представить его затворником, оторванным от людей, от живого дела. Ведь суть и назначение политработы — воспитание у людей коммунистической убежденности, классового самосознания, коммунистической морали. Хочу подчеркнуть, что работа с людьми — самая сложная, пакую только можно себе представить. В разных жизненных ситуациях политработнику приходится быть и педагогом, и психологом, и политическим деятелем, и философом. И притом еще непременно отлично владеть словом.

Все эти прекрасные качества были присущи нашему комиссару. Я уже говорил, что он прошел большую жизненную школу. Начал службу рядовым матросом. Получил закалку еще в боях гражданской войны и авторитетом пользовался огромным. А главное — Александр Иванович обладал редкостным даром находить душевный контакт с людьми. И хотя лодка была разделена на отсеки и нас отгораживали друг от друга водонепроницаемые стальные переборки, наш экипаж благодаря Баканову был единым, сплоченным коллективом...

Записав в штурманском журнале время, отсчет лага, широту и долготу места, я сделал приписку: “Вошли в Балтийское море”. Да, то, к чему мы так стремились, свершилось! Вдоль восточной части шведского острова Готланд курсом на юг наша лодка направилась в логово врага, в район Померанской бухты.

Плавать по Балтийскому морю было легче, нежели по Финскому заливу: и просторней, и глубины побольше, и минных полей поменьше. Кроме того, на берегу нейтральной Швеции вовсю светили маяки. А для штурмана это сущее благо: место по маякам можно определить с максимальной точностью.

Свет маяков навевал воспоминания о мирных днях, а разноцветные проблески огней как бы связывали моряков с берегом, со всем родным и близким, что находится там.

Когда же были они, эти мирные дни? Когда зубрили в -аудиториях морские премудрости, пели песни на вечерних прогулках и отправлялись в желанные увольнения “на берег”, хотя училище прочно стояло на самом что ни на есть берегу! Казалось, это было очень давно...

Как-то во время похода, перебирая старые записные книжки, я наткнулся на англо-русский словарик, который от руки заполнял еще в училище. Вспомнилась преподавательница Ольга Михайловна Жерве — жена капитана 1 ранга Жерве, который еще в первую мировую войну командовал соединением эскадренных миноносцев на Черном море. В годы революции, как и многие прогрессивно настроенные русские офицеры, Жерве перешел на сторону Советской власти. В тот период остро стоял вопрос о подготовке кадров для молодого советского флота. И Жерве был назначен первым начальником советской Военно-морской академии.

Участвовал он и в разработке планов строительства нового флота. Тогда еще не было четкой концепции, какой строить флот: надводный или подводный, на какие корабли делать ставку — на малые или большие, на торпедные катера или на линкоры. Именно в те годы родилось мнение, что строить надо сбалансированный флот. Этот принцип и нашел воплощение в современном отечественном флоте...

Ольгу Михайловну Жерве я встретил через 16 лет, когда поступал в Военно-морскую академию. Она тотчас узнала меня и даже вспомнила мою фамилию. Встреча эта была и радостной и горькой, ведь большинство моих сокурсников, о которых расспрашивала старая преподавательница, погибли в годы войны...

С каждым новым оборотом винтов мы приближались к Померанской бухте. Текли размеренные походные будни. Днем лодка — на глубине, ночью — на поверхности. Вражеских судов не было видно, но по всему чувствовалось, что встреча с ними близка. И Ярошевич практически не уходил из центрального поста.

— Дмитрий Климентьевич, пошел бы в каюту, соснул часок-другой. Ведь измотаешься, — сказал ему как-то комиссар.

— В каюте с подволока каплет, — отшутился Ярошевич. — Как капля в ухо попадет — тотчас просыпаюсь. Не сон, а одно мучение.

Мне показалось, что этот разговор остался никем не замеченным, но я ошибся. На следующий день я увидел боцмана Силакова, который что-то выкраивал из куска брезента. Григорий Никандрович Силаков — мой подчиненный, правая рука в штурманской боевой части. Он старше меня, имел боевой опыт, участвовал в войне с Финляндией в 1939/40 году. Поэтому держались мы оба, как говорится, на равных.

— Что замыслил Григорий Никандрович? — поинтересовался я.

Силаков оглянулся и сказал вполголоса:

— Слыхали, командир в своей каюте спать не может. С подволока каплет. Вот я и того, защиту из брезента сооружаю. Ни одна капля через нее не просочится...

Трогательная забота о командире, близкая к обожанию, была присуща всему экипажу “Щ-310”. Мы любили Дмитрия Климентьевича Ярошевича, верили в него. И надо сказать, наша вера имела под собой твердую основу...

Итак, мы ждали врага и готовились к встрече с ним. Но как нередко бывает в жизни, даже то, чего ждешь, приходит неожиданно.

— Транспорт справа тридцать, на горизонте,—прогремел в центральном посту доклад вахтенного командира -лейтенанта Шагиняна.

Ярошевича как пружиной подбросило с места:

— Боевая тревога! Торпедная атака...

Началось сложное маневрирование.

И вновь, в который раз за время войны, подумалось о том, чему нас учили в училище и с чем пришлось столкнуться. Да, в стенах училища каждый курсант не раз и не два выходил в атаку на транспорты условного противника. Однако, сколько ни рылся в памяти, не вспомнил ни одной учебной атаки, которая проводилась бы в темное время суток. Все — днем!

Но именно днем фашисты старались не появляться в открытом море, а если уж появлялись, то в очень сильном охранении...

Наша лодка, не погружаясь, сближалась с довольно крупным транспортом, силуэт которого едва просматривался во тьме.

Весь экипаж в эти минуты находился в большом напряжении.

— Аппараты — товсь! — прозвучала очередная команда.

— Аппараты — пли! — скомандовал командир.

Ждали результата атаки. Но безуспешно. Взрыва не последовало. В самый последний момент транспорт резко изменил курс.

Однако Ярошевич не из тех, кто не доводит дела до конца.

— Самый полный вперед! Право на борт, — доносится о ходового мостика. — Кормовые аппараты приготовить к выстрелу. — И снова: — Аппараты — товсь! Пли!

Сильнейший удар раздался где-то в корме. Грохот прокатился по отсекам и погас в носу.

— Торпеды вышли. Торпедный аппарат номер шесть имеет повреждения, — доложили торпедисты из седьмого отсека.

Вот когда выяснилось, что бомбежка глубинными бомбами кончилась для нас у Гогланда не безрезультатно. Они все же повредили торпедный аппарат. Хорошо, что хоть вышла торпеда.

Но оказалось, что радовались мы преждевременно. Поврежденный торпедный аппарат во время выхода торпеды, видимо, погнул ее рули, и создалась нелепая ситуация. Вместо того чтобы идти на транспорт противника, торпеда, развернувшись, устремилась на свою же лодку. Спасло нас хладнокровие и мастерство Ярошевича. Он умело уклонился от торпеды и продолжил преследование транспорта. Командир никак не хотел упускать крупную цель.

Мы сблизились с транспортом на 3 кабельтова. Это пятьсот с лишним метров. И вот новый залп из двух торпед.

Раздался сильнейший взрыв. Мощный толчок сбил с ног тех, кто не успел за что-нибудь ухватиться. Наша торпеда взорвалась в районе ходового мостика транспорта.

Испросив разрешения, я выскочил наверх и увидел картину, которая не могла не порадовать глаз: полыхая огромным факелом, судно погружалось в пучину. Так был потоплен немецкий сухогрузный транспорт “Франц-Рудольф"..

После атаки подводная лодка, отойдя мористее, легла на грунт для перезарядки торпедных аппаратов. В тот день произошло очень важное для меня событие. На партийном собрании обсуждались вопросы, связанные с выполнением боевого задания. А затем выступил наш комсомольский вожак старшина 2-й статьи Петр Петрович Шур. По его предложению, которое было подкреплено боевой характеристикой, меня приняли в члены ВКП(б).