|
Мины Море разбушевалось. Огромные волны обрушивались на “Малютку”. И если бы кто-нибудь наблюдал за ней с воздуха, ему, вероятно, показалось бы, что подводная лодка, встречаясь с темными горами волн, подныривает под них.
С мостика же казалось, что гребни свинцово-темных волн врезаются в небо и грозно несутся над черными облаками.
— Держись за поручень! — послышался тревожный голос вахтенного офицера. — Держись!
Второй сигнальщик, матрос Мисник, увлекаемый волной за борт, застрял в ограждении мостика. В его правую ногу вцепился Косик и изо всех сил тянул матроса назад. Но усилий одного человека было явно недостаточно. Я подбежал и ухватился за вторую ногу матроса. До следующей волны нам удалось втащить подводника под козырек рубки.
— Оказать помощь! — распорядился я. — Штурмана на мостик!
Мы шли на боевую позицию в “Севастопольский лабиринт”, как называли минированный район, прилегавший к Севастополю.
В районе Севастополя в десяти — двенадцати милях от города проходила внутренняя кромка минного поля, которое полукругом опоясывало все побережье от Евпаторийского залива до мыса Сарыч.
Но внутренний район тоже не был чист. Кроме специальных противолодочных заграждений, здесь были поставленные еще при уходе из Севастополя минные банки. Но никто точно не знал, ни где они поставлены, ни сколько их. Поэтому район Севастополя считался опасным для подводного плавания.
Чрезвычайно редкая в это время года на Черном море штормовая погода путала наши расчеты. Время на переход было ограничено, и штормовать длительно в подводном положении мы не могли. С другой стороны, личному составу надо было хоть немного отдохнуть. А тут многие подводники были утомлены длительной качкой.
— Успеем ли вовремя занять позицию, если сейчас погрузиться? Рассчитайте! — закричал я штурману, пытаясь заглушить вой ветра и шум воды.
— Успеем! — крикнул он мне в ответ, вцепившись в стойку пулемета. — Хотя запас маленький... полчаса всего!
— Будем погружаться! — я слегка толкнул штурмана в плечо, показывая, что надо идти вниз.
Когда глубиномер центрального поста показал сорок метров, качка почти прекратилась. Люди принялись приводить себя в порядок. Выжимали мокрую одежду, чистились, мылись. Те, кто во время качки не мог есть или ел мало, потянулись на камбуз за пищей.
Морской болезни подвержены все люди. Но все по-разному переносят ее. Один не может слышать о пище, жалуется на тошноту, головокружение; другой, наоборот, ест много, но тоже чувствует недомогание, проявляет повышенную нервозность, раздражителен; третий страдает бессонницей. Разновидностей этой, еще недостаточно изученной болезни очень много. Почти у каждого человека свои индивидуальные симптомы и особенности заболевания. Приучить свой организм к качке практически невозможно. Известный английский адмирал Нельсон в течение двух с лишним лет ни разу не сошел на берег, жил и плавал на кораблях флота, пытаясь привыкнуть к качающимся палубам парусных судов настолько, чтобы “не испытывать отвратительного чувства тошноты”. Ничего из этого не вышло.
И все же привыкнуть к качке настолько, чтобы она не влияла на работоспособность, можно. Для этого нужно тренировать прежде всего волю.
На “Малютке” матросы считали, что настоящему мужчине качка не страшна. Доля истины в этом утверждении, конечно, есть. Люди с большой силой воли могут безболезненно переносить любые лишения и трудности, в том числе, конечно, и морскую болезнь. А сила воли, как и прочие качества моряка, воспитывается в труде, в учебе, в суровых морских походах. Но далеко не все члены экипажа “Малютки” принадлежали к числу закаленных моряков. Часть из них страдала от качки. Поэтому небольшой отдых был совершенно необходим.
И я решил обойти отсеки, поговорить с людьми. В электромоторном отсеке все было в порядке: вещи закреплены по-походному, койки убраны, люди выглядели бодро. “Школа Гудзя”, — сделал я вывод. Старшина был настолько требователен и строг, что его подчиненным некогда было даже думать о какой-то морской болезни.
— Ну как, старшина, укачиваются ваши матросы?
— Не чувствуется, товарищ командир! Может быть, но...
— Ну, раз не чувствуется, значит, не укачиваются. Завтра будет горячий день, имейте в виду, готовьтесь!
— Есть готовиться, товарищ командир! — в тон мне ответил Гудзь. — Постараемся не осрамиться!
В дизельном отсеке моряки собрались возле лежавшего на койке Мисника, который что-то рассказывал товарищам.
— Что случилось? — спросил я.
— Загляделся... Показалось справа что-то вроде корабля и... не заметил, как волна ударила, сшибла, а что потом — не помню... Вроде ударило чем-то по голове...
— Удар сильный. — Каркоцкий показал на голову матроса. — Салага еще, товарищ командир, что с него требовать!..
Парторгу нравился добродушный Василий Мисник, но он считал нужным не показывать этого и за дело строго пробирал его.
До военной службы Мисник был счетоводом в колхозе. На подводной лодке он держался скромно. Однажды бывшего счетовода пришлось отправить в госпиталь с признаками аппендицита. На лодке считали, что такая сугубо гражданская болезнь, как аппендицит, не должна привязаться к настоящему матросу. Поэтому, простившись с Мисником, моряки вскоре забыли о нем, решив, что он случайно попал на флот. Операция прошла удачно, и Мисник из окна госпиталя наблюдал за пароходом, на котором на Кавказ прибыли эвакуированные дети. Пароход не мог подойти к берегу из-за мелководья, и детей переправляли на шлюпках. В это время на наш порт налетели фашистские самолеты. Вражеская бомба разорвалась недалеко от шлюпки с детьми, шлюпка перевернулась, и дети начали тонуть.
Мисник, еще не оправившийся после операции, выбежал на улицу и бросился спасать детей. Но когда он вынес на берег спасенного ребенка, силы покинули его и он упал без чувств. Его нашли санитары и отнесли в госпиталь.
Все это видел Каркоцкий, которого я послал с матросами для спасения детей. Вернувшись, он взволнованно докладывал мне:
— Сейчас видел настоящего героя. Нам бы такого!
Он уговаривал меня взять матроса на лодку. Его не смущали мои доводы о том, что Мисник — не моторист, а нам нужен только моторист, и что он приписан к другой лодке.
Командование разрешило взять Мисника на “Малютку”. И когда матрос вышел из госпиталя, Каркоцкий, не жалея времени, стал обучать своего “приемыша”, как прозвали матроса на лодке, и помогал ему всем, чем мог.
В жилых отсеках царил беспорядок. Банки с продуктами, посуда валялись вперемешку с личными вещами подводников.
— Безобразие! — обратил я на это внимание боцмана. — Плохое крепление!
— Так точно, не умеют еще...
— А вы тоже не умеете? Вы ведь обязаны проверять!
— Тоже... не умею, наверно, еще. Окончательную проверку производит помощник, товарищ командир.
— Значит, и он еще... не умеет? Немедленно привести все в порядок! — и я вышел из отсека.
Плавая на благодатном Черном море, “Малютка” давно не попадала в суровые штормовые условия, и подводники стали кое-что забывать, утратили некоторые навыки. Как оказалось, мелких недочетов в нашей работе по подготовке корабля к походу было много.
Мы не только устранили их, но и сделали необходимые выводы, чтобы впредь не повторять ошибок. Назначенную ей позицию “Малютка” заняла своевременно. Подводники успели прийти в себя и привести корабль в хорошее состояние.
Ветер утих, облака рассеялись, показалось солнце. Море начало успокаиваться.
Мы увидели в перископ хорошо знакомые каждому черноморцу горы: пологая Айя, остроконечный Сарыч, сутулый Феолент. Раньше, когда мы возвращались из походов, они служили нам ориентирами, а сейчас мы, притаившись под водой, охотились здесь за фашистскими кораблями.
Поднимая время от времени перископ, “Малютка” ползала с юга на север и с севера на юг вдоль внешней кромки минного поля, выискивая удобное для прохода место. Целый день продолжались поиск и разведка района. Самым удачным было бы, если бы из базы или в нее направлялось какое-нибудь судно, вслед за которым мы могли бы пройти внутрь минного пояса или определить фарватеры движения. Но кораблей не было.
С наступлением вечерних сумерек мы всплыли в надводное положение и продолжали изучение боевой позиции в условиях темноты.
Но побережье словно вымерло. Севастополь был погружен в темноту.
На рассвете “Малютка” подошла к южной кромке минного рубежа. Определившись по карте, мы погрузились и, уйдя на большую глубину, пошли к минному полю.
Опустив перископ и закрыв за собой нижний рубочный люк, я спустился в центральный пост и объявил:
— Приступаем к форсированию минного поля. В отсеках слушать забортные шумы и докладывать в центральный пост. Люди застыли на своих местах.
Я сидел у отсечной двери на брезентовой разножке и наблюдал за показаниями приборов.
Шли напряженные минуты — минрепы не давали о себе знать. Прошло полчаса. Мы уже вползли в водную толщу, насыщенную смертоносными черными шарами.
Для увеличения вероятности встречи с кораблем мины обычно расставляются в шахматном порядке с небольшими интервалами. Живо представлялись мне темные, покрытые водорослями чудовища, словно аэростаты воздушного заграждения возвышавшиеся на различном уровне над морским дном. От каждого из них шел вниз, к якорям, тонкий стальной трос — минреп. Если подводная лодка, задев минреп, увлечет его за собой, мина может коснуться корпуса лодки и взорваться. Несовершенство приборов того времени не позволяло избежать касания корпусом подводной лодки о минрепы, и искусство заключалось в том, чтобы, услышав характерный скрежет металла о металл, своевременно сманеврировать так, чтобы лодка освободилась от минрепа.
— В центральном! Минреп справа по борту! — услышал я доклад из торпедного отсека.
В этот страшный момент все зависело от искусства личного состава. Успеют ли рулевые, электрики и другие подводники своевременно и хладнокровно выполнить приказания командира или кто-нибудь растеряется, допустит неточность, оплошность? Все действия должны быть быстрыми, точными, безошибочными. За секунды надо проделать то, на что иной раз нужно затратить минуты и даже больше.
“Малюточники” выдержали первое испытание. Минреп проскрежетал до центрального поста, а затем, провожаемый вздохами облегчения, оторвался и отстал. Я вытер со лба капли холодного пота. В отсеках “Малютки” снова наступила тишина. Освободились от одного минрепа, можно было ожидать другого.
Более трех часов затратили мы на преодоление минного поля. За это время мы более десяти раз касались минрепов, и их зловещий скрежет каждый раз заставлял всех содрогаться.
Встреча с последним минрепом была особенно неприятной. Только благодаря какой-то случайности мы остались невредимы. Сначала столкновение с минным тросом заметили гидроакустики, а затем и все мы услышали мерное царапанье — минреп шел вдоль всего борта и подходил к винтам.
Я приказал застопорить ход, но лодка двигалась по инерции. Мы ждали, что минреп вот-вот намотается на винты, и неожиданно ощутили сильный толчок. Но еще через мгновение мы поняли: толчок означал, что минреп сорвался с какого-то выступа в корпусе лодки.
— Мина проржавела, — сравнительно спокойно проговорил Глоба, не отрываясь от своей работы, — наше счастье, а то бы взорвались...
Наконец наступил момент, когда, по расчетам штурмана, мы должны были оказаться вне пределов минного поля. Тем не менее “Малютка” некоторое время еще продолжала свое движение прежним курсом и с прежней скоростью. И лишь отойдя на большое расстояние от опасной зоны и соблюдая осторожность, мы всплыли на перископную глубину.
— Окончено форсирование минного поля! — полетела команда по отсекам. — Вахте заступить, подвахтенным идти отдыхать!
Люди повеселели, словно впереди у них уже не было преград и трудностей.
“Малютка” легла курсом на север, к входным фарватерам в Севастопольскую бухту.
— Вот... написал, товарищ командир, — я не заметил, как в рубку поднялся Поедайло. Выждав момент, когда я опустил перископ, он смущенно протянул мне вырванный из ученической тетради листок бумаги, исписанный размашистым почерком.
За полтора года службы на “Малютке” Поедайло заметно изменился. Сказалась всемогущая сила воздействия дружного, спаянного коллектива. Экипаж “Малютки” сразу и так дружно взялся за Поедайло, что матрос не выдержал и побежал к комиссару дивизиона.
— Нигде нет покоя, всюду только и говорят о моих недостатках, без конца хулят, за человека не считают, — пытался разжалобить Поедайло Ивана Ивановича. — Товарищ комиссар, помогите перевестись на другой корабль. На новом месте я покажу себя образцовым матросом, даю слово...
Но комиссар проявил твердость, и Поедайло оставили служить на “Малютке”. Вскоре он понемногу начал исправляться. Исчезли присущие ему разболтанность и недисциплинированность, он перестал бояться моря, от прежнего неряшливого внешнего вида не осталось и следа. Поедайло забыл, что такое спиртные напитки. Нервы его окрепли, и в боевых походах он ничем не отличался теперь от своих товарищей. Подводники стали уважать матроса, у него появились близкие друзья.
Словом, передо мной стоял новый человек: общительный, дисциплинированный, отлично знающий дело. “Перед наступающим боем, — читал я, — прошу принять меня в Коммунистическую партию... Хочу умереть членом великой партии...”
— Почему же умереть? — прервал я чтение. — Мы воюем не для того, чтобы умереть, а чтобы жить, не правда ли?
— Положено так, — пояснил Поедайло, — чтобы, например, доказать: не жалко, мол, жизни за такое дело. А что до меня — умру, а фашистам не дамся живым.
Он глубоко вздохнул и сказал:
— Вы поддержите меня, товарищ командир? Вас первого спросят, а мне оставаться беспартийным никак нельзя. Даже кок, и тот вступил...
— Заявление перепишите, — я вернул матросу заявление. — Чтобы не было ни слова о смерти. О ней пусть фашисты думают. Рекомендацию я вам дам. Заслуживаете...
Поедайло воскликнул: “Есть!” — и исчез из рубки.
Обогнув мыс Херсонес, “Малютка” к концу дня подошла к входному бую у входа в Севастопольскую бухту.
Освещенный последними лучами заходящего солнца, Севастополь был неузнаваем. Улицы исчезли, повсюду виднелись развалины. Северная бухта была пуста.
— И это все, что осталось здесь живого? — вслух размышлял я, заметив в перископ два фашистских истребителя, летевших над растерзанным городом.
— Вероятно, патрулируют порт. Берегут кого-то от нашей авиации, — высказал предположение Косик, — может быть, в Южной бухте есть корабли, товарищ командир?
— Возможно, — согласился я. — Если есть, думаю, не уйдут... Будем сторожить.
И мы приступили к тесной блокаде входных фарватеров, ведущих в Севастопольскую бухту, днем и ночью маневрируя в районе стыка двух основных подходов к порту: Лукульского створа, идущего с севера, и Инкерманского — с запада. Мимо нас не могло пройти незамеченным ни одно даже самое маленькое суденышко. Но время шло, а противник не появлялся.
Прорываясь внутрь минного поля, подводники были уверены, что “Малютка” сразу же встретится с кораблями фашистов. Но эти предположения не оправдались. Мы снова вынуждены были вести обычный поиск.
Маневрируя на небольшом пятачке у самого входа в гавань, мы выработали определенную систему. Рассвет мы обычно встречали у входного буя и, погружаясь на перископную глубину, просматривали Северную бухту. Затем мы отходили на несколько миль в сторону моря и галсировали с таким расчетом, чтобы в любое время видеть вражеские суда, если бы они появились на каком-нибудь из входных фарватеров.
27 августа 1943 года с рассветом “Малютка”, как обычно, погрузилась. Противника не было. Лодке ничто не угрожало. Погода была превосходная.
Я всю ночь провел на мостике и теперь, оставив у перископа лейтенанта Глобу, отправился в свою каюту, предупредив помощника, чтобы он не увлекался наблюдением за берегом, а внимательнее смотрел за морем.
Но вскоре Глоба разбудил меня по переговорной трубе и доложил, что из Севастополя вышли два охотника за подводными лодками.
Не разобравшись спросонок в смысле доклада вахтенного офицера, я приказал наблюдать за катерами и повернулся на другой бок.
Но не прошло и пяти минут, как меня разбудил шум винтов катера. Еще через секунду близкие разрывы глубинных бомб сбросили меня с койки. В центральном посту было темно. В люк с шумом врывалась вода. По переговорным трубам из разных отсеков поступали доклады. Это было едва ли не самое неприятное пробуждение в моей жизни.
“Глоба прозевал! — думал я. — Катера противника, очевидно, засекли перископ подводной лодки”.
Глубиномер показывал двадцать метров, и стрелка продолжала идти вниз. Чтобы не удариться о грунт (глубина в этом месте была всего 32—34 метра), я приказал держать глубину 20 метров и уходить от места атаки в сторону моря.
Но сверху снова посыпались бомбы. Заделывавшие течь матросы от толчка попадали на палубу, однако тотчас же поднялись и полезли к поврежденному люку.
Катера преследовали нас очень активно. Каждая серия бомб причиняла лодке все новые и новые повреждения. Подбитая и раздифферентованная “Малютка”, уклоняясь от непрерывных неприятельских атак, продвигалась в сторону минного поля. Страшный минный рубеж теперь казался самым желанным убежищем, где мы могли укрыться от преследования.
— Еще два катера! Быстро приближаются с кормы! — доложил Бордок безразличным тоном.
“Мы у самой базы, значит, в катерах недостатка не будет”, — подумал я. И мне тем более правильным показалось мое первоначальное решение как можно скорее укрыться в минном поле.
Очередная серия бомб разорвалась так близко, что матросы, работавшие по заделке пробоин, пролетев через отсек, оказались лежащими в одной куче.
Первым вскочил на ноги Поедайло.
— Быстрее! — уклоняясь от струи забортной воды, скомандовал я. — Скоро подойдем к минному полю, и тогда бомбежка прекратится. Катера побоятся преследовать нас.
— Может быть, товарищ командир, они только этого и хотят, — словно со дна бочки, услышал я слова Поедайло. Он стоял в трюме по пояс в воде, навалившись всем телом на планку с пластырем, которую укрепляли его товарищи, — Может быть, должен пройти конвой. Вот они и хотят угнать нас.
Поедайло был прав. Если немецкие охотники решили “обшарить” море, то следовало ожидать конвой. Уйти от глубинной бомбежки — значило бы только выполнить желание врага.
Эти соображения заставили меня принять новое решение: оторваться от охотников, не покидая район, в котором могут появиться вражеские транспорты.
Задача была трудная. Катера, сменяя друг друга, могли весь день засыпать нас глубинными бомбами, тем более, что запас бомб они могли все время пополнять. Более двух часов, меняя через каждые три-пять минут курсы, “Малютка” отходила в сторону моря. Она значительно отдалилась и от Лукульского, и от Инкерманского створов.
Следовало повернуть в сторону берега, но это было рискованно. Поэтому решено было немедленно начать циркуляцию и, если отяжелевшая “Малютка” не справится с маневром, лечь на грунт и попробовать притаиться на месте.
На первых порах казалось, что нам удалось обмануть врага. Большинство катеров ушли в сторону открытого моря.
“Теперь мы быстро ляжем на грунт — и конец преследованию”, — с облегчением подумал я.
Но в это время два катера, зайдя с кормы, сбросили по правому борту новую серию бомб. Враг снова нащупал нас. В таких условиях ложиться на грунт было нельзя.
Я решил отходить в общем направлении на северо-восток, меняя курсы в зависимости от расположения катеров противника.
Враг преследовал нас до полудня, и его бомбы по-прежнему причиняли нам немало вреда.
“Малютка” подошла к Лукульскому створу в районе Мамашая. Дальше начинались малые глубины, затруднявшие маневрирование.
Пришлось резко развернуться вправо и увеличить ход до полного. Через несколько минут я приказал застопорить машины, но лодка по инерции продолжала движение вправо, к берегу, постепенно теряя скорость, и наконец легла на грунт прямо на фарватере.
Маневр удался. Следующую атаку противник произвел впустую. Бомбы рвались сравнительно далеко от нас, за кормой.
Мы притаились, слушая, как охотники все дальше и дальше уходят в море. Видимо, они полагали, что лодка либо утонула, либо ушла из района, так старательно “прочесанного” бомбами.
Где-то уже далеко от нас, вероятно для очистки совести, катера сбросили еще несколько бомб и ушли. Тогда мы стали спешно приводить себя в порядок. Кок приготовил обед, и матросы, пообедав на скорую руку, начали исправлять повреждения.
Я все время находился в центральном посту. Здесь же находился и матрос Поедайло Теперь его не в чем было упрекнуть. Когда мы проходили минное поле и уклонялись от катеров врага, он держался очень хорошо.
— Сегодня я вами очень доволен, Поедайло! — похвалил я матроса.
Поедайло что-то смущенно пробормотал.
Трапезников искоса глянул на Поедайло, с которым он за последнее время очень сдружился, и глубокомысленно заметил:
— Труд облагораживает...
Поедайло сделал вид, что не слышал слов Трапезникова.
— Скажу больше, — продолжал я. — Ваша мысль оставаться здесь помогла мне принять правильное решение. Возможен проход конвоя... Вот и выходит, что мы с вами стремимся бить врага, не бояться его.
— Это боцман говорил, — словно оправдывался Поедайло. — Он считает, что когда врагу удастся нас прогнать, вот тогда и пройдет конвой.
— И штурман так сказал, — вставил боцман между делом.
— А я от командира слышал, что уходить из района нельзя, — сказал Глоба, и все рассмеялись.
— Значит, мысль была коллективной, это еще лучше, не правда ли? — обратился я к Трапезникову.
— Правильно... особенно, если конвой в самом деле пройдет, — согласился Трапезников.
Шум винтов вражеских катеров затих, и наш “слухач” доложил:
— Чист горизонт!
Исправив поврежденные механизмы и устранив последствия аварии, мы всплыли под перископ и, выйдя в район Лукульского створа, легли параллельно ему курсом на север.
По левому борту на расстоянии 40—50 кабельтовых стояли без хода два немецких охотника за подводными лодками. Больше на горизонте ничего не было видно.
Зеркальной глади, выдавшей нас утром врагу, на море уже не было.
— Сейчас бы фашистов встретить. Мы бы им всыпали! — сказал мне в дизельном отсеке Мисник, как видно, уже забывший о ночном происшествии на мостике.
— Долго же нас гоняли, товарищ командир, — покачав головой, заметил Гудзь, — хорошо хоть, что бомб на нас израсходовали целую уйму.
— Да, урон мы фашистам причинили, — подхватили другие.
— Эх, нам бы хороший транспорток, — вслух мечтал старшина группы торпедистов Терлецкий, — торпеды сами просятся, еле их удерживаем...
Такие разговоры велись в каждом отсеке.
Я вернулся в центральный пост и тут же узнал, что капитан-лейтенант Косик заметил большой вражеский конвой, пробиравшийся через минное поле. Огромный немецкий транспорт и крупный танкер шли в сопровождении шестнадцати кораблей охранения, среди которых были и малые миноносцы, и охотники за подводными лодками, и самоходные баржи. С воздуха конвой прикрывали два самолета.
Лодка легла на курс атаки и дала полный ход. Однако скоро стало ясно, что пройти на перископной глубине между кораблями противолодочной обороны не удастся...
Я не успевал следить за судами, двигавшимися, как мне казалось, сплошной стеной. Они проходили очень близко от нас, и была опасность, что какое-нибудь из них может либо обнаружить нас, либо случайно наскочить на лодку и таранить ее.
Тогда я решил поднырнуть под корабли охранения. Маневр удался. Но, когда я поднял перископ, головной транспорт, который мы намеревались атаковать, уже прошел.
Случилось это потому, что, пока “Малютка” совершала этот маневр, прошло более семи минут. За это время наблюдение за противником велось только акустическими средствами. Скорость же транспорта была большей, чем я определил первоначально.
Появилась новая цель — танкер. “Малютка” находилась так близко от него, что в перископ было видно все, что происходило на нем.
На палубе танкера было довольно оживленно. Кто-то из стоявших на мостике показывал в нашу сторону — перископ и оставляемая им легкая полоса на воде выдали нас.
Но “Малютка” успела выпустить торпеды, и на мостике танкера забегали. Взвились флажки какого-то сигнала.
Танкер пытался уклониться, однако было поздно. Торпеды взорвались — одна под фок-мачтой, вторая — под мостиком...
Через несколько минут танкер затонул.
Произведя залп, “Малютка” почти полностью всплыла. Глубиномер показывал всего три метра. Я приказал погрузиться на 25 метров. Но на это потребовалось более полминуты, и с вражеских кораблей могли вдоволь налюбоваться “Малюткой”. Пораженный неожиданностью атаки, произведенной со столь близкой дистанции, противник не сразу сумел организовать преследование. Несколько артиллерийских выстрелов, сделанных, очевидно, с катеров, не причинили нам вреда.
Лодка упала на грунт.
Однако противник знал, где мы находимся, и нужно было немедленно уходить с этого места.
Но враг, видимо, только и ждал, когда мы выйдем из сферы конвоя На восемнадцатой минуте после залпа гидроакустики конвоя обнаружили нас. На этот раз экипажу “Малютки” досталось больше, чем за все предыдущие бомбежки.
Гитлеровцы неистовствовали. Бомбы сбрасывались сразу с нескольких преследовавших нас катеров. Всего нас преследовало одновременно более десятка охотников за подводными лодками.
Бомбили довольно точно. Каждая серия бомб, сбрасываемых на “Малютку”, оставляла следы на лодке, хотя прямого попадания лодка избежала. Зато мелких повреждений было множество. В некоторых местах образовалась течь. В результате деформации корпуса расшатались валопроводы, заклепки. В первом отсеке люди находились по колено в воде. Рулевые перешли на ручное управление — носовые горизонтальные рули не действовали.
Враг преследовал нас упорно и неотступно.
Оставалось одно — быстрее укрыться в минном поле.
Лавируя и уклоняясь от охотников, лодка пробиралась к минному полю.
В четыре часа утра, когда мы подошли к минному полю, немецкие катера начали отставать. И хотя охотники продолжали сбрасывать бомбы, они не осмелились лезть вслед за нами на минное поле.
Опять экипаж “Малютки” настороженно вслушивался, не раздастся ли скрежет минрепов.
И в момент, когда нервы людей были напряжены до предела, в переговорных трубах всех отсеков послышался громкий голос: — В центральном!
По переговорным трубам в такие моменты обычно передавались только очень важные сообщения.
— Есть в центральном! — ответило сразу несколько голосов.
— Обед готов! — послышалось из трубы. Раздался дружный смех подводников центрального поста. Его оборвал омерзительный лязг — минреп невыносимо медленно, выматывая душу, скользил по корпусу лодки.
Теперь никто, кроме гидроакустика, не обращал внимания на удалявшиеся шумы катеров-охотников. Главная опасность была здесь, рядом, и все наши мысли были об одном: уйти от нее...
Пока мы преодолели минное поле, корпус лодки восемь раз коснулся страшных минрепов. Восемь раз “Малютке” угрожала гибель, но, используя все свои маневренные возможности, она, наконец, благополучно вышла на чистую воду.
— Минное поле прошли благополучно! Поздравляю славных подводников с очередной победой над ненавистным врагом! — передал я по переговорным трубам во все отсеки и тут же добавил: — Обедать!
После обеда мы всплыли на перископную глубину, чтобы узнать, что делается на море.
Погода по-прежнему стояла на редкость тихая. Безоблачное небо было озарено только что оторвавшимся от гребня горы Айя солнцем. В окуляре перископа обозначились два вражеских самолета, которые шли на бреющем полете и, видимо, тщательно просматривали морскую гладь.
Всплыть было нельзя. И в то же время под водой невозможно было исправить многочисленные повреждения, связаться с командованием и зарядить аккумуляторы.
— Придется идти под водой самым малым ходом, — сказал я Косику, опуская перископ.
— Другого выхода нет, — согласился он. — Если с такими энергозапасами катера поймают нас, будет трудно...
Весь день мы шли под водой, невидимые, как нам казалось, врагу. Солнце начало клониться к западу, когда вахтенный офицер попросил разрешения уйти на глубину. Я бросился к перископу и увидел фашистский самолет, описывавший над нами круги.
Оказывается, лодка оставляла за собой след: из поврежденной цистерны просачивался соляр.
“Малютка” ушла на большую глубину. Я отсчитывал каждый пройденный нами кабельтов, ибо след от соляра был такой, что, заметив его в перископ еще до погружения на глубину, Косик высказался по адресу немецкого летчика:
— Удивляюсь, как этот балбес не обнаружил нас и не вызвал охотников еще утром.
Продержавшись на большой глубине до наступления темноты, “Малютка” снова всплыла. Теперь можно было как следует осмотреть повреждения. И хотя их было очень много, лодка не потеряла боеспособность.
В памятные дни Великой Отечественной войны не раз приходилось удивляться тому, как могли боевые механизмы подводных лодок типа “Малютка” выдерживать труднейшие испытания, которым они подвергались. Помню случай, когда один из прославленных подводников капитан-лейтенант Валентин Комаров прямо на пирсе расцеловал рабочих — представителей завода, вышедших вместе с моряками встречать возвращавшуюся из боевого похода лодку-победительницу.
Потопив большой транспорт противника, лодка Комарова подверглась ожесточенному преследованию. Уклоняясь от фашистских охотников целые сутки, она получила почти прямое попадание глубинной бомбы. Шестой отсек был полностью затоплен, главный электромотор вышел из строя, линия вала в районе подшипника Митчеля работала в воде. Взрывной волной была сильно повреждена кормовая часть корпуса. И несмотря на все эти, казалось бы, смертельные для маленькой подводной лодки повреждения, она ушла от преследования врага и вернулась в базу.
...Исправив антенну, мы дали радиограмму с донесением о результатах боевого похода. Однако, когда мы пришли в базу, выяснилось, что здесь уже знают о потоплении у Лукульского створа советской подводной лодкой вражеского танкера. Оказывается, партизаны, наблюдавшие за морем с берега, все видели и сообщили об этом нашему командованию. |
