К берегам Англии

Темной ночью маленький буксир доставил нас на транспорт “Джон Карвер”. На палубе мы были встречены специально приставленными к нам двумя американскими матросами — Джоном Бурна и Чарли Ликом. Матросы и старшины были размещены в носовом трюме, который за несколько дней до этого наши хозяйственники специально оборудовали под временный кубрик. Офицерам были отведены каюты во второй и третьей палубах.

Чтобы посмотреть, как будут устроены матросы, я сгустился в кубрик по узкому и очень неудобному трапу. В нашем эшелоне, кроме одной трети команды подводной лодки, были части экипажей миноносца и линейного корабля.

Весь левый борт огромного тускло освещенного трюма заняли моряки с линейного корабля. По правому борту разместились матросы миноносца и подводники. В центре трюма вокруг двух длинных столов оставалось много свободного места.

Оглядевшись, Свиридов воскликнул:

— Здесь мы организуем танцы!

— Быстро ложиться спать! — перебил я. — Время позднее, экипаж транспорта должен отдохнуть! Мы мешаем.

Бурна и Лик со всеми знакомились и, весьма искусно пользуясь очень скудным запасом русских слов, что-то рассказывали. Нашим морякам, впервые встретившимся с американцами, тоже было небезынтересно поговорить с ними.

Я долго ждал, пока угомонятся американцы, но, убедившись, что они могут проболтать до утра, попросил их уйти.

Когда я вышел на верхнюю палубу, уже забрезжил рассвет. Короткая полярная ночь кончилась.

— Доброе утро, мистер! Говорите ли вы по-английски? — подошел ко мне лейтенант американского флота. — Меня зовут Уильям Одд.

Мы познакомились.

— Я покажу вам вашу каюту. Я дежурю по кораблю, и моя обязанность — принять дорогих гостей. И... сразу хочу вам сказать, что капитан просил, чтобы ваши люди не мешали команде на верхней палубе.

— Я уже приказал своим людям не нарушать ваших корабельных порядков.

— О-о-о, очень приятно! — лейтенант говорил нараспев, необычно для американцев.

— Вас разбудить, когда суда начнут выходить в море? — лейтенант глянул в сторону многочисленных “Либерти”, словно гранитными утесами окружавших со всех сторон “Джона Карвера”.

— А сколько транспортов будет в конвое, мистер лейтенант?

— Более сорока. Кажется, сорок один. Так сказал вечером капитан Мейер.

— И все они однотипные? Класса “Либерти”?

— Все типа “Либерти”, американской постройки... Мы поднялись во вторую палубу, где под самым капитанским мостиком находилась каюта, отведенная мне и капитан-лейтенанту Виктору Паластрову.

— Вот ваша каюта. Ваш товарищ уже спит. Он, вероятно, очень устал.

“Кадеты”, — прочел я над дверью каюты.

— Это нас будете так именовать?

— Теперь будем вас, — лейтенант понял шутку, — а раньше в этой каюте жили практиканты-кадеты. Но война... Я тоже хотел быть учителем, а... теперь воюю...

— Благодарю вас, лейтенант! — я открыл дверь каюты.

— Вы не сказали, мистер команде, разбудить вас?

— Не беспокойтесь, я сам проснусь.

В каюте были две койки, расположенные одна над другой. На верхней спал капитан-лейтенант Паластров. Лежал он в неудобной позе и похрапывал.

— Перестань храпеть! — растолкал я товарища. — На тебя уже дежурный по кораблю жалуется...

— Да ну его к свиньям. Все время ходит около двери...

Паластров повернулся на другой бок и тотчас же снова уснул.

Нас разбудил энергичный стук в дверь. Это пришел Петр Каркоцкий, назначенный мною старшиной кубрика.

— Уже восемь часов! — воскликнул я, глянув на часы. — Слушаю вас, старшина.

— Извините, пожалуйста, товарищ капитан третьего ранга. Не знаю, как быть, американцы требуют рабочих на камбуз. Кого назначить? Языка никто не знает...

— Назначайте подряд по списку, пусть объясняются жестами.

— Разрешите еще один вопрос, товарищ капитан третьего ранга.

— Хоть сто. Теперь мы с вами пассажиры. Времени у нас много.

— Мы идем по Кольскому заливу, очень красиво кругом. Ребята хотят посмотреть... Разрешите по нескольку человек выпускать на верхнюю палубу...

— Ладно. Только предупреждайте каждого, чтобы не мешали в управлении кораблем. Мы военные люди, и нехорошо, если гражданские моряки будут иметь к нам претензии, понятно?

— Так точно. Все будет в порядке! — И старшина ушел.

Я слишком хорошо знал Каркоцкого, чтобы не разгадать его “дипломатических ухищрений”. Его заставило обратиться ко мне не затруднение с назначением матросов на камбуз, а желание получить разрешение выпускать людей на верхнюю палубу.

Мы с Паластровым оделись и также вышли из каюты, чтобы полюбоваться Кольским заливом.

Транспорты выходили в море с небольшими интервалами. Ни начала, ни конца колонны не было видно. Глядя на мрачные скалистые берега Кольского залива, я думал о суровой красоте этих мест. Казалось, здесь не может быть никакой жизни. Но в бинокль я видел небольшие поселения на берегу. И было радостно за смелых людей, которых не испугал далекий суровый Север.

Как бы вторя моим мыслям, Паластров говорил:

— Северный театр, конечно, не... Черное море! Здесь кругом камень, обдуваемый холодными ветрами. К скалам лепятся мох да лишайник. Даже кустарник редкость. Не сладко и в море на подводной лодке: ветры поднимают иногда волну такой высоты, что Кавказские горы могут показаться игрушкой... Лодку все время окатывает ледяная вода, которая через люк центрального поста проникает внутрь корабля. Кажется, нигде нет спасения от холода, сырости и болтанки... И все-таки служба здесь интересная...

Паластров был назначен штурманом нашего будущего дивизиона. Он давно уже плавал на Баренцевом, Карском и Норвежском морях и полюбил Север.

— А полярный день! Это чудо природы! — продолжал Паластров. — Круглые сутки в течение месяца над головой у тебя солнце. Погода безоблачная, тихая. В такие дни человека охватывает какое-то особое, приподнятое настроение...

— Ты так убедительно говоришь, что и в самом деле можно влюбиться в этот край...

— Нельзя не полюбить! — решительно подтвердил Паластров.

В тот момент я был весьма далек от того, чтобы хоть частично разделить мнение моего собеседника, но последующие годы службы на Северном флоте убедили меня в правоте его слов. Не только я, но и другие подводники, прибывшие со мной с “курортного флота”, как в шутку называли моряки Черноморский флот, привыкли к суровому морю Баренца и полюбили его буйную стихию и необъятные просторы.

Нас покачивала пологая и довольно сильная океанская волна, хотя ветер едва достигал трех баллов.

— Здесь часто так бывает, — пояснил Паластров, — ветер хотя и небольшой, а волна свое достоинство сохраняет...

Наш выход из базы прикрывали корабли советского Северного флота. В воздух поднялись истребители.

Никогда не видел я такого скопления кораблей, транспортов и авиации.

— И так всегда. Когда союзники входят в базу или выходят из нее, наши создают такое прикрытие, что фашисты ни разу еще не посмели на них напасть. — И капитан-лейтенант указал на неуклюжие “Либерти”, двигавшиеся в разных направлениях.

Потребовалось более четырех часов, прежде чем конвой был готов начать движение по маршруту. Транспорты выстроились в восемь колонн с интервалом между колоннами по полмили. В каждой колонне, на расстоянии одной мили друг за другом, следовали пять-шесть “Либерти”. Центральное положение в конвое занимал крейсер противовоздушной обороны, сопровождаемый двумя эскортными авианосцами.

“Джоном Карвером” командовал, как я уже говорил, Мейер, американец немецкого происхождения. Чтобы познакомиться с ним и уточнить некоторые вопросы, связанные с нашим пребыванием на транспорте, мы с Паластровым поднялись на мостик.

— Очень приятно иметь на борту подводника, — Мейер проткнул мне сухую, костлявую руку, изобразив на лице нечто похожее на улыбку. — Теперь мы вместе с вами будем подвергаться Подводной опасности.

— Только что, мистер капитан, я прочел в журнале “Лайф”, что немецкие подводные лодки уже не опасны, — заметил я.

— Правильно! Для журнала не опасны, — при этих словах американские моряки, стоявшие на мостике, рассмеялись и подошли поближе к нам. — Знаете, как говорят об этом журнале?

— Нет.

— “Эх, и лайф! Лучше бы смерть”.

И снова на мостике раздался дружный смех.

— “Лайф” пишет, а немецкие лодки воюют, — вставил высокий американец, посасывавший длинную, словно по росту подобранную трубку.

— Для ваших немецких коллег даже вот такое охранение, — Мейер описал рукой круг, — нипочем... топят нас — и все...

— Да, для хороших подводников охранение... только помеха, — согласился я, — но в журнале говорится, что немецкие подводники деморализованы и... плохо воюют...

— Журнал сам деморализован! — перебил меня капитан, поджав свои бескровные губы. — Немцы чувствуют себя хорошо...

С Мейером мы легко договорились по всем вопросам. Он разрешил матросам и старшинам небольшими группами выходить на верхнюю палубу, пользоваться санитарными узлами наравне с экипажем “Джона Кервера”, осмотреть корабль, провести вечер самодеятельности. Но когда вопрос коснулся транслирования в кубрике последних известий из Москвы, возникли затруднения.

— Зачем матросу политика? — с заметным раздражением сказал капитан. — Молодому человеку нужны музыка, танцы, девушки, вино. Музыку мы транслируем, танцевать разрешаем, а вино и девушек они найдут в Англии.

— Простите, у нас другие порядки, — продолжал настаивать я, не обращая внимания на улыбки американских моряков.

— Мистер командер, я не могу разрешить транслировать московскую станцию, — решительно заявил Мейер. — Вы лично, если хотите, можете слушать через офицерский приемник в штурманской рубке. И то... я бы на вашем месте не, тратил на это время. А матросы... давно известно: чем меньше матросы знают, тем лучше для них и для дела... Я бы развлекал их как-нибудь иначе.

Мне пришлось удовлетвориться возможностью самому слушать сводки Совинформбюро, чтобы потом информировать матросов и старшин.

Идя со средней скоростью девять узлов, конвой держал курс на остров Медвежий, с тем чтобы на его траверзе повернуть на запад и обойти Норвежское побережье, оккупированное фашистскими войсками.

К исходу четвертого дня конвой находился уже в районе этого каменного острова, расположенного в Северном Ледовитом океане, на полпути между материком и архипелагом Шпицберген.

После очередной беседы с матросами и старшинами мы с Пал Астровым вышли из кубрика и направились к себе в каюту. На палубе нас догнал Свиридов.

У матроса был явно озабоченный вид.

— Товарищ капитан третьего ранга, — Свиридов понизил голос до шепота, — эти... вон тот...

— Кто?

— Джон Берна... все время агитируют наших матросов ехать в Америку. Расписывает, какое там райское житье. Говорит, он сам чех, Иваном его звали, а теперь Джон...

— Так чем же Джон лучше Ивана? Вопрос этот оказался для Свиридова неожиданным, и матрос растерялся.

— Он оскорбляет нас, товарищ капитан третьего ранга!

— А вы отвечайте тем же...

— Чем? — Свиридов вопросительно посмотрел сначала на меня, а затем на капитан-лейтенанта.

— Доказывайте, что у нас лучше, — вставил Паластров, — и агитируйте его ехать к нам.

— Такого гада к нам нельзя, товарищ капитан-лейтенант. У него нет родины! — возразил матрос.

— Вот вы ему и объясните, что люди, которые изменяют родине и уезжают в чужие страны только потому, что сегодня там картошка стоит на две копейки дешевле, — изменники и гады. Он тогда поймет, что вы его тоже считаете гадом.

— Мы ему без намека... прямо говорим, что он гад, изменник, предатель и ... еще крепче... говорим кое-что... но... он не оскорбляется... Вот если бы вы разрешили...

— Что я должен разрешить?

— Бока немножко... намять ему.

— Вы с ума сошли! — рассердился я. — И это вы, комсорг, говорите такие вещи?

— Мы ему за дело. Он ведь про фашистов говорит, что они вроде не такие уж плохие люди... Даже некоторые американцы возмущаются... Они только вдвоем такие... А таких только кулаками можно образумить...

— Кто же второй?

— Вот Берна и тот... его друг Чарли! Но тот меньше болтает. Тот по-русски не говорит, а этот знает язык...

— Неужели в кубрике у вас происходят такие споры? — удивился Паластров.

— Не-ет, в кубрике он не посмел бы. А вот как назначат рабочим по камбузу какого-нибудь матроса, Берна сразу к нему и...

— А что Берна: постоянный рабочий на камбузе?

— Не поймешь, кто он такой, только он все время там... Да он вообще везде...

— Мистер команде, — услышал я голос капитана, — вы, кажется, хотели видеть остров Медвежий? Вот он, к вашим услугам!

Оставив Свиридова на палубе, мы поднялись на мостик.

В бинокль я увидел очертания берегов необитаемого острова, почти сплошь покрытого оледеневшим снегом.

Установленный перед капитаном на большой тумбе ультракоротковолновый приемопередатчик вдруг захрипел, и из него послышались какие-то шипящие звуки.

— Сейчас конвой будет делать поворот, — пояснил нам Мейер, привычное ухо которого, видимо, легко разбирало приказания начальника конвоя.

— Откуда идут команды? — машинально спросил я. — Где старший начальник?

— Начальник конвоя...

Мейер не успел договорить. Раздались два сильных взрыва, и мы увидели, как в третьей колонне, слева и позади от нас, транспорт с высоко поднятым форштевнем погружается в воду.

Охранение прозевало. Подводные лодки фашистов проникли в конвой и атаковали его. Приемопередатчик снова захрипел, и взволнованный голос повторил несколько раз: “Боевая тревога! Подводные лодки, подводные лодки! Транспортам самостоятельно атаковать перископы артиллерией! Ударным группам кораблей преследовать и уничтожать подводные лодки!”

Одновременно со взрывом неприятельских торпед во всех уголках “Джона Кервера” зазвенели колокола громкого боя.

Артиллеристы транспортов немедленно открыли огонь. Но морякам теперь повсюду мерещились перископы, и не удивительно, что стрельба велась впустую, тем более, что море было усеяно мелкобитым льдом, осколки которого на трехбалльной волне легко было принять за перископ подводной лодки.

Все орудия транспортов — на каждом “Либерти” было по две спаренные пушки — стреляли с максимальной скорострельностью. Никто не считался с тем. что снаряды рикошетировали о поверхность воды ив любую минуту могли угодить в соседние транспорты.

— Что происходит, мистер капитан? — обратился я к Мейеру.

Он непонимающе посмотрел на меня и пожал плечами.

— Почему такая стрельба? — повторил я вопрос.

— Отражаем нападение ваших немецких коллег, мистер команде. Не играть же танго, когда один из “Либерти” идет ко дну.

— Какой транспорт тонет? — кричал я, чтобы капитан расслышал меня в грохоте орудий.

— “Вильям Эстейер”, номер “28Ф”.

Я побежал в каюту, схватил списки “Либерти” и увидел, что на “Вильяме Эстейер” находятся восемьдесят советских моряков, среди которых были и подводники.

“Их тоже разместили в трюме, и, следовательно, они подвергались наибольшей опасности... Вероятно, многие из них погибли...”, — решили и поспешил в кубрик к матросам и старшинам. По боевой тревоге им запрещалось выходить на верхнюю палубу, и они очень смутно представляли, что происходило на море. Тем не менее они понимали, что, если началось активное преследование, немецкие подводные лодки постараются отойти.

— Ну как по-вашему: где лучше во время боя — на транспорте или в лодке? — обратился я к подводникам. Этим вопросом я хотел скрыть свое беспокойство. Мне было совсем не до шуток.

— На берегу, товарищ капитан третьего ранга! — отозвался кто-то из матросов.

— А... на утопленном... были наши моряки? — обратился ко мне Свиридов.

Я не мог солгать и ответил:

— Да, были. Примерно столько же, сколько и на этом транспорте.

Лица у всех помрачнели. Матросы вопросительно смотрели на меня.

— Будем надеяться, что их спасут. Средств для этого на транспортах много. Люди наши, вы знаете, опытные, думаю, не растеряются, — обнадеживал я моряков, хотя сам не был уверен, что людей могут спасти.

— Там... товарищ капитан третьего ранга, они тоже в трюме... жили? — опросил кто-то.

— Да, в трюме. На всех транспортах порядок один.

— Тогда всем не спастись. Мы ведь размещены на два метра ниже ватерлиний. Один приличный прокол этой скорлупы, — матрос постучал по борту судна, — и мы с рыбами.

— На то и война! — возразил Каркоцкий. — На войне везде опасно... и жертвы всякие бывают. Только наивные могут рассчитывать на войну без жертв.

— А что ты думал? Думал, что американцы тебя под бронированный колпак посадят?

— Да я ведь ничего не говорю, — отступил матрос.

— Вы, старшина, и в самом деле напрасно напустились на матроса, — вмешался я, — он прав: если борт пробьют, то в кубрик действительно хлынет вода. Но рыбы здесь не будет... Ни одна уважающая себя рыба сюда не войдет. Слишком уж неуютно здесь, а в их распоряжении целый океан. Зачем же им сюда лезть?

Лица моряков были по-прежнему мрачны. Моя шутка не вызвала ни одной улыбки.

— Не забывайте, что торпеды попали в корму, а наши люди, как и мы с вами, находились в носовом трюме, — добавил я.

— Война с призраками в полном разгаре, — шепотом отрапортовал мне Паластров, с биноклем в руке стоявший на левом крыле капитанского мостика. Он не уходил отсюда с момента объявления тревоги.

— По каким мишеням бьют?

— Все время слежу... Сейчас обстреливают вот эту несчастную льдинку! — Паластров протянул мне бинокль.

Мейер, казалось, несколько успокоился. Он прохаживался по мостику, поминутно прикладывая к глазам бинокль.

— Как вы думаете, мистер командер, откуда нам сейчас грозит опасность? — произнес Мейер, глядя на мою орденскую планку.

— Подводная опасность почти миновала. Вы же видите, что делается, — я показал на кормовую часть горизонта, где водяные шапки, вздымавшиеся над местами разрывов глубинных бомб, создавали впечатление, будто море вдруг начало бурно кипеть.

— Это ничего не значит. Они только глушат рыбу. Если бы они умели бомбить! — капитан махнул рукой. — Вы знаете, что сообщили несколько минут назад?

— Кто сообщил?

— Начальник конвоя. Вернее, он наврал нам, а ему наврали те, кто преследует фашистские подводные лодки.

— Что же сообщили?

— Будто сегодня потопили шесть нацистских подводных лодок, — капитан еле заметно улыбнулся.

Неожиданно стрельба прекратилась, и капитан пришел в замешательство.

— Что случилось? — грозно крикнул он на бак.

— Пушки перегрелись! Нужен перерыв! — ответили артиллеристы.

— Эх, и болваны же! — возмутился Мейер. — Мистер командер, у вас артиллеристы тоже такие же болваны, как мой Уильям Одд? Сейчас самое ответственное время, надо стрелять, а у него перегрелись орудия...

Я пожал плечами.

— Почему вы думаете, что подводные лодки не потоплены? — Паластров затратил весь свой запас английских слов, чтобы спросить это.

— Что вы сказали? — Мейер не понял его. Микрофон ультракоротковолнового передатчика захрипел. Начальник конвоя объявил, что потоплены еще две нацистские подводные лодки.

— Мой коллега хочет знать, почему вы не верите в правильность этих сообщений, — пришел я на помощь Паластрову.

— Я просто не верю, что Гитлер имел так много подводных лодок. Мой корабль недавно начал ходить в конвоях, но за это время наши миноносцы объявили потопленными более двухсот подводных лодок. Это же фантазия!

От непрерывной стрельбы пушки стали накаляться и на других “Либерти”. Транспорты один за другим прекращали огонь. Мейера это приводило в бешенство Он полагал, что подводная опасность не миновала и стрельба из пушек — единственное надежное средство против нее.

Переубеждать его мы не собирались, да и вряд ли смогли бы это сделать. Он, видимо, никому и ничему не верил.

Однако капитану недолго пришлось сокрушаться. Орудия снова становились способными стрелять. Один за другим корабли вступали в “бой”, и вскоре всеобщая стрельба возобновилась.

— “Волчьи стаи”, мистер командер, боятся только шума. Когда мы стреляем, они думают, что мы их видим и преследуем. Они тогда отказываются от атак. А когда мы молчим, они топят нас, — философствовал Мейер, ободренный возобновившейся стрельбой.

“Волчьими стаями” именовались маневренные группы фашистских подводных лодок. Обычно они состояли из семи-девяти подводных лодок, управляемых одним командиром. Такие группы действовали по единому плану и причиняли большой урон союзникам.

К вечеру стрельба затихла. Ночь, которая в этих широтах в мае напоминает недолгие сумерки, прошла сравнительно спокойно. Правда, по ультракоротковолновой связи беспрерывно шли приказания и информации. Летчики, патрулировавшие в воздухе, сообщали данные о “волчьей стае”, которая, по их словам, все время пыталась догнать наш конвой. Но лодки, будто бы загоняемые под воду самолетами прикрытия, не могли соревноваться с нами в скорости и постепенно отставали.

Утром, после очередной беседы с матросами и старшинами, я поднялся в штурманскую рубку. Капитан Мейер занимался прокладкой курса “волчьей стаи”, пользуясь для этого данными летчиков и вымеряя расстояния от страшных “стай” до нашего конвоя.

— Неужели это та самая “стая”, которая атаковала нас вчера? — спросил я.

— Та же самая, — со вздохом признался капитан, — все девять штук. Ни на одну не убавилось. Как видите, утопленники воскресли. Ваши коллеги живучи, не правда ли?

— Да. Моих товарищей и меня много раз объявляли утопленниками... Но, может быть, это другая “стая”?

— Та же самая, мистер командер. Если бы другая, она была бы впереди нас, а не сзади. И данные летчиков подтверждают...

В рубку вошел Чарли Лик. Он принес капитану стакан кофе. Лицо матроса украшали многочисленные синяки.

— Что с этим матросом? — спросил я у капитана, когда Чарли Лик вышел.

— Подрались, наверное, — спокойно ответил Мейер, отпивая кофе, — матросы всегда дерутся... Могли подраться с вашими матросами. Встреча с новыми людьми, с иностранцами... Почему бы не испробовать свои силы?

Я вспомнил разговор со Свиридовым. “Неужели они?.. Неужели побили?.. — думал я, выходя из штурманской рубки. — Они, это они разукрасили американца”. Я уже не сомневался в этом и решил наказать виновных.

На палубе я встретил Джона Бурна и с трудом узнал его. Правый глаз у него почти не был виден, нижняя губа распухла и кровоточила.

— Что с вами? — спросил я, ответив на приветствие матроса.

— Несчастный случай, — неохотно ответил Бурна.

— Что же это за случай?

— Упал с трапа, когда бежал по тревоге.

Американец явно говорил неправду. Придя в кубрик, я отозвал в сторону Каркоцкого и Свиридова. Оказывается, они ничего не слышали о драке.

— Нет ли среди наших людей изувеченных? — допытывался я.

— Разве только Заде... — замялся Свиридов. — У него, по-моему, что-то с рукою.

Заде — это была кличка матроса Алымова из экипажа эскадренного миноносца.

— Позовите его сюда.

Алымов не спеша подошел ко мне. На круглом скуластом и мужественном лице матроса было написано смущение.

— Дрались с американцами? — в упор спросил я Алымова.

— Нет, не дрался! — решительно ответил матрос и опустил глаза.

— Вижу, что вы провинились. Расскажите, что у вас было, не заставляйте меня повторять вопрос! — не удалось мне скрыть нервозность.

— Мы не дрались, — пробормотал матрос, — мы боксом занимались, а вышло, что как бы подрались.

— И это вы называете боксом? Ведь люди до безобразия избиты!

— Бурна меня оскорбил: говорит, что я из колонии. Узбекистан назвал колонией, — решительно начал Алымов свой рассказ. — Я ему говорю: я бы тебя избил за это, но у нас драться нельзя. А он отвечает: “Давай на бокс. Ты меня не одолеешь.” Одолею, говорю. И мы начали...

— Ну, а у Чарли почему синяки?

— Когда я начал одолевать Бурна, Чарли пришел ему на помощь. Я ему тоже... отвесил пару раз...

— Какой же это бокс! Вы дрались, а не боролись, — вмешался Каркоцкий.

— Они говорят: это борьба такая у них... Объявили меня победителем и просили никому не рассказывать, что я их побил... Вот я и... молчал.

Собрав матросов и старшин, я предупредил всех, чтобы впредь никто не терял головы и не поддавался ни на какие провокации.

Чувствовалось, что старшины и матросы осуждают поведение Алымова, но так или иначе матрос стал героем дня. Очень уж надоели всем эти два типа, не то специально приставленные к нам, не то неисправимые бродяги и хулиганы.

— Мистер командер, русского сигнальщика вызывают на капитанский мостик! — доложил вдруг выросший как из-под земли американский матрос.

Я захватил с собой Фомагина и побежал наверх. С соседнего транспорта передавалась на русском языке светограмма, адресованная всем начальникам эшелонов в конвое Она гласила: “Транспорт “Вильям Эстейер” торпедирован фашистской подводной лодкой и затонул. Люди спасены и взяты на борт эскадренного миноносца, за исключением погибших восьми человек из состава экипажа транспорта и одиннадцати советских матросов, старшин и офицеров: Майорова, Викторова, Климова, Дургелюка, Вашадзе, Сафронова, Кузенко, Смолянцева, Иашвили, Клименко, Титова. При спасении людей отличились матросы и старшины: Поедайло и Иванюк...”

Светограмма была подписана командиром нашего будущего дивизиона капитаном первого ранга Трипольским.

Текст светограммы я тут же прочитал в кубрике. На потопленном транспорте не могло не быть жертв. Слишком скученно были размещены наши люди. Но каждый надеялся на чудо. И хотя общие потери были относительно невелики, сообщение о гибели наших боевых друзей болью отозвалось в наших сердцах.

Паластров метался по каюте, остро переживая гибель своего лучшего друга капитан-лейтенанта Майорова, с которым он учился в военно-морском училище, служил на флоте и одновременно был командирован в Англию.

Не в состоянии утешить капитан-лейтенанта, я попытался отвлечь его разговором.

— Наш комдив Трипольский еще в белофинскую кампанию получил звание Героя Советского Союза. Человек он, бесспорно, большой отваги и смелости. Но это общие слова. Ты же служил с ним. на Севере. Может, расскажешь что-нибудь о нем?

— Что же сказать о нем? Начал он службу простым водолазом. Окончил морское училище, получил офицерское звание. Командовал подводной лодкой “Б-1”, которая была затоплена во время революции, а позже была поднята Эпроном. Трипольский — чуткий товарищ и хороший офицер.

— И сегодня он проявил себя очень заботливым, — заметил я. — Нашел способ сообщить о результатах катастрофы. Хоть и горько слышать о гибели друзей, но лучше знать правду, чем гадать...

Паластров кивнул головой в знак согласия со мной и снова заходил по каюте.

— Меня удивляет... — медленно произнес он. — Ведь известно, что район Медвежьего опасен, здесь почти всегда фашистские лодки атакуют союзные конвои, топят корабли. Казалось бы, надо принять меры и либо обходить этот район, либо выкурить отсюда фашистов. Но ничего не делается.

— Даже мы, черноморцы, и то слышали об этом районе. Ведь “Скумбрия” Бондаревича потопила фашистскую лодку где-то здесь, не правда ли?

— Нет, это было не здесь, — сказал Паластров.

— А не знаешь ли ты подробностей?

— До вас разве не дошли отчетные документы?

— Нет. Точнее, пришли, но перед самым нашим откомандированием с флота.

Паластров присел на стул рядом с моей койкой и стал рассказывать. Я вслушивался в его глуховатый голое, и передо мной вставала картина гибели вражеской подводной лодки.

Дело было так...

“Скумбрия” держала курс на боевую позицию у берегов противника. Дул восьмибалльный норд-ост. Шел дождь, то и дело переходивший в ледяную крупу. Видимость была исключительно плохая.

В девятом часу утра на мостик поднялся командир корабля капитан-лейтенант Иосиф Бондаревич. Едва он перешагнул через комингс верхнего рубочного люка, как его окатило волной. Пока он вытирал лицо, вахтенный офицер коротко доложил обстановку.

Согласно показаниям приборов по направлению 260 градусов находится неизвестное судно. Визуальное наблюдение в этом направлении усилено .

Командир выслушал доклад, взял предложенный вахтенным офицером бинокль и стал наблюдать за неприветливым морем.

Вскоре сквозь дождь и морские брызги он различил неясные контуры низкобортного судна, шедшего контркурсом на небольшой скорости.

Одновременно сигнальщик доложил, что по левому борту он видит судно, похожее на самоходную баржу. Однако капитан-лейтенант знал, что в этом районе не может быть никаких барж. Всматриваясь в обнаруженное судно, он склонен был принять его за катер, но затем решил, что это подводная лодка. Но чья? Своя или вражеская?

Уже несколько дней в базе ждали подводную лодку, которой командовал большой друг Бондаревича Момонт Мелкадзе. Не она ли возвращается домой?

Неизвестный подводный корабль, видимо, также заметил “Скумбрию” и изменил курс. Что это за маневр? Подготовка к атаке или обычное желание уклониться от встречи со своими кораблями?

Бондаревич приказал сыграть боевую тревогу. Гидроакустикам было приказано запросить неизвестный корабль, кто он.

“Скумбрия” вышла на коммуникации противника с заданием топить фашистские транспорты, уничтожение подводных лодок не входило в ее задачу. Поэтому Бондаревич, приказав уйти под воду, начал маневрировать, уклоняясь от встречи с неизвестным кораблем.

— Лодка погрузилась и идет на сближение с нами, — доложил командиру гидроакустик, — курсовой сто три левого борта. На наши запросы не отвечает...

— Право руля! На глубину! — скомандовал Бондаревич.

— Думаю, гидроакустикам надо еще раз запросить лодку. Может быть, это все же “Камбала”, — сказал подошедший к командиру корабля комиссар.

— Пусть запрашивают, — ответил Бондаревич.

— Товарищ командир, — крикнул гидроакустик, просунувшись в отсечную дверь, — по корме на нас идут торпеды!

— Не попадут, — ответил ему Бондаревич, взглянув на растерявшегося рулевого-горизонталыцика, — торпеды, выпущенные сзади, — плохие торпеды!

В этот момент над лодкой с резким шумом пронеслись две торпеды.

— Встаньте! — сухо скомандовал Бондаревич двум матросам, присевшим на корточки и расширенными глазами смотревшим вверх.

— Что случилось, командир? — в центральный пост вернулся комиссар. — Торпеды?

— Да, — спокойно ответил Бондаревич, наклоняясь над штурманской картой, и добавил, обращаясь к акустикам:— Следить за лодкой противника! Внимательно!

— Есть, следить внимательно! — отчеканил старшина поста.

Подводникам стало ясно, что фашистская лодка стреляет неплохо. Ее торпеды шли прямо на советскую лодку и, если бы противник не допустил просчета глубины, попали бы в цель.

В отсек снова спокойно доложили командиру:

— Лодка следует за нами, расстояние не уменьшается.

— Кормовыми торпедными аппаратами можно было бы стрельнуть, — робко посоветовал штурман.

— Не-ет уж, штурман, не спешите. Мы будем стрелять наверняка. — Бондаревич посмотрел на секундомер, который держал в руке. — Увеличить глубину плавания на десять метров! Сейчас они выпустят новые торпеды, — командир еще раз посмотрел на секундомер и направился к посту управления рулями глубины.

— Почему вы так думаете? — спросил комиссар. Бондаревич, усмехнувшись, произнес:

— Фашист выстрелил, промазал, затем уточнил сведения и теперь будет атаковать повторно...

— Прямо по корме торпеды! Идут на нас!

— Выпустили-таки, — процедил сквозь зубы Бондаревич.

— А что если самонаводящиеся торпеды? — предположил комиссар.

— Самонаводящаяся на глубине не идет, — громко, чтобы все слышали, ответил командир. — Она может взорваться от нашего магнитного поля наверху, над нами... Но это не страшно...

В эту минуту лодку потряс взрыв. Все отсеки “Скумбрии” погрузились в темноту. Никто не смог удержаться на своем месте.

В отсеках услышали голос Бондаревича, приказывавшего включить аварийное освещение. Голос командира звучал спокойно, по-деловому. Это придало людям уверенность, помогло освободиться от страха. Включили аварийное освещение. Команда заняла боевые посты.

“Скумбрия” застопорила машины и стала постепенно погружаться на большую глубину.

Акустик снова нащупал приборами вражескую лодку.

Командир не отрывался от штурманских карт.

— Противник приближается! — доложил акустик. На лицах людей вновь можно было прочитать волнение. Но командир объяснил, что такой тип немецкой подводной лодки имеет только четыре торпедных аппарата, и что все торпеды уже израсходованы.

— Лодка над нами!

Тревожные взоры подводников невольно устремились вверх, хотя, разумеется, сквозь стальной корпус лодки, к тому же находящейся на глубине, увидеть ничего нельзя.

Пройдя над “Скумбрией” и вероятно решив, что советская подводная лодка потоплена, фашистская лодка стала всплывать на поверхность. Акустик незамедлительно доложил об этом командиру.

— Боевая тревога! Торпедная атака! Оба полный вперед! — скомандовал Бондаревич, потирая в боевом азарте руки.

Фашистские подводники обнаружили приближение опасности и попытались уклониться. Но тщетно...

Там, где только что находилась вражеская подводная лодка, поднялась огненная шапка.

“Скумбрия” всплыла и устремилась к месту гибели врага, где могли оказаться вещественные доказательства победы — деревянные предметы, одежда и прочее...

— На бушевавшей поверхности моря, кроме огромного пятна соляра, был обнаружен и подобран немецкий военно-морской китель, — продолжил я рассказ Паластрова. — В боковом кармане кителя нашли курительную трубку и записную книжку, принадлежавшие командиру подводной лодки капитан-лейтенанту Холенацеру...

— Ошибаешься, — возразил Паластров. — Ты имеешь в виду подводную лодку, которой командовал Павел Ильич Егоров. Он действительно поднял из воды китель и другие вещи. А Бондаревич ничего не подобрал. Он увидел только огромное масляное пятно на месте гибели фашистской подводной лодки... Теперь уже никто не мешал “Скумбрии” продолжать путь к вражеским берегам.

— Такая победа достойна всяческой популяризации. Пойдем в кубрик, расскажи об этом народу.

— Северяне знают об этом походе Бондаревича, а черноморцам ты сам расскажи, — пытался отказаться Паластров. Однако мне удалось уговорить его, и мы пошли в трюм к матросам. Спать в тот вечер все легли очень поздно.

В ночь на шестое мая конвой втянулся в пролив Северный Минч, постепенно перестроившись в кильватерную колонну. Охранение покинуло транспорты. Во внутренних водах Великобритании, опоясанных со стороны открытого моря сложными противолодочными рубежами, транспортам ничто не угрожало.

На следующий день утром “Джон Карвер” отдал якорь на рейде Гренок. Весь залив до самого порта Глазго был заставлен транспортами, вместе с нами пересекшими Ледовитый океан и теперь ожидавшими очереди разгружаться.