2 апреля. В море (записано позже, днем).

Всю ночь у меня была одна забота: как бы не налететь на корму «Либкнехта» или не оторваться от него. Ведь это был наш первый выход.

Так называемое «совместное плавание» дивизиона эсминцев является искусством, которое вырабатывается главным образом на практике. Не теория или инструкции, положенные в основу, имеют решающее значение, а опыт.

Практика усложняется, когда соединение состоит из разнотипных кораблей (неодинаковые циркуляции, число оборотов, характер дрейфа и т.д.).

А у нас не было и «инструкции совместного плавания». Выручал, очевидно, некоторый опыт, накопленный еще на Балтике.

Пол-луны, временами закрываемой облаками, помогала нашей учебе. До рассвета все обошлось благополучно, хотя по некоторым маневрам флагмана было ясно, что сам комфлот никогда не командовал кораблем и не представляет себе, как трудно выполнять некоторые эволюции по его сигналам.

«Расторопный» держится за кормой как привязанный. Молодцы.

По траверзу одно время стучали своими глушителями почти невидимые истребители, но потом куда-то исчезли. Очевидно, посланы в разведку.

На рассвете определились по маяку на острове Чечень, который был на пределе видимости. Не то его огонь горит (сомнительная любезность белых), не то отсвечивают стекла фонаря от показавшегося на противоположной стороне горизонта восходящего солнца.

Прибавили ход до пятнадцати узлов (корму трясет сильнее) и изменили курс ближе к берегу, — по-видимому, на Петровок.

Планов командующего не знаю.

* * *

На мостике появился озабоченный Лузгин. Утомленный, потный, но спокойный, хотя новости принес беспокойные.

— Нам еще долго идти? — спросил он.

— Чудак человек! Это не только у нашего комфлота — еще у белых надо спрашивать!.. А в чем дело?

— Из Астрахани вышли почти без угля. На двенадцатифутовом нам дали только ползапаса. Но главное в том, что уголь оказался не флотский, мусорный, мелкий, почти штыб. Ребята в кочегарках очень мучаются, чтобы стрелку манометра на черте держать. Но половина угля, не спекаясь, проваливается под колосники. Расход — вдвое обычного. Хватит еще на полдня, если идти не больше двенадцати узлов. А потом — «стоп машинам»!

— Вот спасибо! Что ж вы раньше не доложили?.. Сигнальщики! Давайте «ратьером» на флагмана: «Расход угля оказался!..»

* * *

А в голове мысль: значит, до своей плавбазы под Астраханью вернуться не сможем! Что же будет, если не захватим до полудня Петровск? Хотел было поделиться опасениями с Калачевым и узнать, как у него, но потом вспомнил, что переговоры станут известны обоим командам, и воздержался.

Флагман ничего не ответил. Из чего понимаю, что он сам не в особенно лучшем положении.

* * *

Справа, на фоне освещенных солнцем склонов гор, которые все ближе теснятся к морю, в бинокль можно наблюдать, как «пылит пехота». На железнодорожных путях от Грозного составов почему-то не видно.

Отдельными колоннами с небольшими разрывами идет артиллерия, затем какие-то фуры, тачанки...

Вот она, знаменитая XI армия, форсировавшая плавни и камыши Терека, а сейчас — Сулака. Но, очевидно, голова ее — далеко впереди, а это главные силы и за ними — тылы.

Еще через час с «Деятельного» видны пригороды и белые кубики домов самого Петровска с маячной башней на выступе горного контрфорса.

Теперь ясно, что пылящая змея наступающей армии уже в городе, а так как отсюда не видно кавалерии и бронепоездов, надо думать, что передовые отряды прошли Петровск насквозь и, наверное, уже находятся на пути к Дербенту.

Показался мол.

Над районом порта держалась шапка разноцветного дыма, и с той же стороны все явственнее доносились не то орудийные выстрелы, не то взрывы (позже, по мере приближения, ухо могло различать трескотню пулеметных и винтовочных выстрелов). Однако видя, что армейские части продолжают входить в город походным порядком и не стреляя, — наконец догадались, что бой уже закончился, а в порту горят боеприпасы.

Флагман уменьшил ход, показав это шаром.

Затем последовал очень лестный семафор, от которого воротничок старого кителя стал немного тесным: «Деятельному» выйти вперед и нащупать вход в гавань. Следую за вами. Комфлот».

Только заняв место в голове колонны, мы увидели то, что заслоняло корпус флагманского корабля: на подходах к гавани из воды в разных местах торчали стеньги, мачты или рубки нескольких затопленных судов. В стороне, на камнях, ближе к берегу, стоял двухтрубный миноносец, удивляя яркостью красной окраски, освещенной утренним солнцем.

«Нащупать фарватер»! Сказано лаконично, но совершенно ясно. Однако чем можно «нащупать» неприятельские мины, если окажется, что бело-английская сволочь успела набросать их во время затопления брандеров, — с военной точки зрения это было бы вполне логично.

Но раз с нами тральщиков нет, то ясно, что тралить придется собственным брюхом.

Как назло, море абсолютно пустынное.

Не могли же убежать, бросив свои дома, все рыбаки, лоцманы, моряки с мелких портовых средств и т.д. Очевидно, притаились от страха перед «зверствами большевиков» и из-за мола и портовых строений тайком наблюдают за нами.

Уменьшаю ход до малого.

По совету Снежинского поднимаем международный сигнал «ожидаю лоцмана».

Опрашиваю всех на мостике: кто здесь бывал и знает хотя бы обычный, мирный фарватер? Оказывается, никто.

— Тогда давайте карту и план Петровск-порта, будем думать хором!

Первое логическое допущение: там, где затоплены корабли, и должен находиться фарватер! Ведь цель затопления заключалась именно в том, чтобы запереть вход!

Второе: так как сыны Альбиона и просто сукины сыны удирали поспешно, то надо все время сверяться с картой и с глубинами (последовала команда: «Лотовые — на лот!») — удирающий всегда волнуется и мог потопить брандер не там, где запланировали операторы из штаба{47}.

В момент, когда Снежинский доложил (взяв предварительно два-три пеленга на маяк и на «огонь» на оконечности северного мола), что первый из затопленных кораблей лежит точно на фарватере, — сигнальный старшина указал на одну, а затем на вторую веху.

Вехи были «штатные», добротные и стояли там, где были показаны на карте. Как «в доброе старое время»!

Вот в чем сказался «дрожемент» прославленных мореплавателей: один брандер затопили точно (потом оказалось, что и два остальных из четырех покойников лежали близко к фарватеру), но, закупоривая вход, забыли срезать штатную обстановку.

Таким образом, к обычным вехам прибавились дополнительные, по которым отчасти можно было контролировать «нащупывание» фарватера.

Не прерывая работу, мы изощрялись в иронии и издевательствах над представителями «владычицы морей» и их коллегами из белогвардейского штаба.

Спустили сиротливый сигнал с просьбой лоцмана и, чувствуя себя более уверенными, подняли довольно нахальный: «Следовать за мной!»

Пикантность сигнала заключалась не только в том, что сзади шло начальство, а главным образом в том, что с ним вместе оказались у нас на шкентеле флагманский штурман с помощником и еще корабельный, которые, не видя, что делается впереди нас, не рисковали командовать и давать указания.

С двумя лотовыми на банкете носовой пушки, которые были буквально рядом с мостиком, с двумя штурманами и двумя видами обстановки мы без Особого труда двигались ко входу в гавань-малым ходом.

Погода была идеальной. При полной видимости и слабом бризе нельзя опасаться потери места или сноса.

Оставался неясным вопрос о минах.

К сожалению, не очень прозрачная вода{48} и еще низкое солнце не давали возможности просматривать глубину, хотя расчет первой пушки с Гридиным во главе, стоявший здесь по боевому расписанию, пытался решить эту задачу, тем более что пока стрелять было не по кому.

Из общего впечатления об обстановке у меня создалось убеждение, что бывшие хозяева так торопились, что не успели набросать мин. Однако подобное убеждение нельзя считать достаточным в таком ответственном деле.

Зная, как трудно ставить мины вплотную к затонувшему судну (из-за трудности маневрирования), приказал рулевому старшине обходить покойников почти впритирку, лишь бы не побить и без того зазубренные наши винты.

Когда до входа оставалось не больше полкабельтова и последний «крест» (из стеньги и рея затопленного буксира), мимо нас с треском промчался истребитель с главштуром и еще другими командирами на рубке.

Напряженно разглядывая свой путь и проверяя его засечками и пеленгами по карте, мы не заметили, что флагман отстал, подозвал к борту истребитель, который ходил в разведку к острову Чечень (почему мы о нем забыли), и теперь послал его в порт.

Сперва мы по-мальчишески чуть не обиделись, но затем, когда катер, взяв со стенки двух мужчин с чиновничьими фуражками на головах, опять вышел к «Карлу Либкнехту», нас утешило то, что из миноносцев все же мы вошли первыми в Петровск.

Между последним брандером и углом мола оставалась только чистая вода. Я оглянулся на остов миноносца, стоящего на камнях.

— «Москвитянин»! Я его еще со времен Рижского залива знаю.

— Он самый! — отозвался с печальным вздохом старший рулевой. — А я его по прошлому году знаю... по форту Александровскому!.. Но, кажется, мы за него расквитались...

— И еще заставим расплатиться с лихвой!

Трескотня от рвущихся патронов и редкие, но сильные взрывы раскаленных снарядов теперь были слышны почти рядом.

Сильный запах гари. Дым относит в сторону; видны догорающие составы вагонов почти у воды, но никто не тушит.

Главная стенка, за молом, абсолютно чиста. Можно подходить свободно.

Народ — за шлагбаумом и путями на мол.

На призыв рукой Гридина выбегают и охотно помогают заводить швартовы. Видно, что рабочие и рыбаки.

Вид смущенный, но радостный.

Итак, лозунг: «Даешь Петровск!» — уже устарел.

* * *

Разве знал кто-нибудь из нас, рядовых командиров миноносцев, что еще 17 марта В.И. Ленин послал Реввоенсовету Кавказского фронта, на имя И.Т. Смилги и Г.К. Орджоникидзе, шифрованную телеграмму, которая начиналась словами: «Взять Баку нам крайне, крайне необходимо...»

Нет, никто не знал.

Однако мы еще с Астрахани понимали, что освобождение Азербайджана, а следовательно, и Баку, и ликвидация бело-английского флота является главной стратегической целью для войск фронта и нашей флотилии.

Несмотря на огромное значение относительно внезапного занятия Петровска раньше, чем это предполагалось по оперативным планам, нас здесь ждали крупные разочарования:

ни одной тонны угля для миноносцев, а следовательно, и невозможность немедленной организации операции в направлении на Баку;

ни одного танкера для начала доставки нефти (из Грозного) «в Россию» ввиду того, что враги увели или затопили весь тоннаж, пригодный для этой цели.

5 апреля. Петровск-порт.

Теперь стало известно, что накануне подхода головных частей XI армии в город ворвались с гор те самые отряды революционных сил, организации которых мы обязаны Орджоникидзе и Кирову.

Вот почему город относительно мало пострадал, а враги не успели вывезти все свои запасы. Интендантские трофеи немалые и весьма кстати.

По той же причине не все, кто хотел, успели удрать. Скрываются по квартирам.

* * *

По приглашению Лузгина спускался в первую кочегарку.

Впервые в жизни увидел и понял в буквальном смысле старое выражение «подмести уголь под метелку». Кочегары, выбрав лопатами по углам и пазам все, что можно, сметали голиками в небольшие кучки угольный мусор и пыль.

Совещание на«Либкнехте»

У всех без исключения, даже у озабоченных штабников, новое выражение лиц и глаз. Победа и уверенность в дальнейших успехах меняют настроение, хотя трудностей впереди хоть отбавляй.

Комфлот только что появился, бодрый и возбужденный после переговоров с командованием фронта и ревкомом. Видимо, «моряки не подкачали», и с армией полная договоренность.

В момент, когда комфлот сел на председательское место (в кают-компании флагманского эсминца), к нему подошел наопер Лепетенко и молча протянул бланк депеши, демонстративно заслоняя телеграмму папкой так, чтобы никто не мог заглянуть.

Все навострили уши.

Комфлот потер от явного удовольствия ладони рук и спросил:

— Когда можем сняться?

— Сейчас на «Либкнехте» обмеряют ямы. Возможно, придется ограбить другие миноносцы... (Ехидный смешок командира «Деятельного» и смущенная улыбка командира «Расторопного».) Одновременно ищем в порту и на железной дороге. Если «Дельный» придет с полным запасом, то лучше взять у него, но его места пока не знаем.

— А как истребители?

— Сольем бензин со всех на одного. В лучшем состоянии «Зоркий». К утру армейцы обещают дать одну цистерну грозненского бензина. Поэтому, очевидно, раньше утра выйти не удастся.

Обстановка (доклад начштаба):

— Отряд Арского, по расчетам, начал операцию в Кизлярском заливе, но связи с ним пока нет.

Александровск-форт по-прежнему занят казачьими частями генерала Толстова. Там же часть вражеских кораблей. Состав их неизвестен.

Таким образом, мы преодолели условную линию Чечень — Александровский, южнее которой безраздельно господствовал англо-белогвардейский флот, если не считать прорыва блокады отдельными рыбницами (из которых часть погибла).

Решение:

— Комфлот с начштабом и начдивом на «Либкнехте» совместно с истребителями срочно (очевидно, утром) уходит к форту Александровский.

Туда же вызываются «необходимые» корабли и десант с 12-футового рейда{49}.

— Астраханский штаб по старому плану проводит операцию под командованием Арского (флаг — на крейсере «Каспий»), с десантом моряков — с целью захвата базы противника на острове Чечень и в Аграханском заливе. Однако теперь для Арского прикрытие с моря осуществляется само собой, нашим набегом на форт и занятием Петровска.

— В Петровске за старшего остается Славянский.

— Главная задача — добыть уголь для всего дивизиона (включая «Дельного») и оказать огневую поддержку передовым частям XI армии. Приготовиться к высадкам тактических десантов в тылу фланга белогвардейских войск.

— Организовать по требованию Военсовета XI армии переброску морем наших частей, наступающих на Баку (и их грузов), в связи с малой пропускной способностью однопутной железной дороги и плохим состоянием шоссе.

— Командир «Деятельного» (по совместительству) назначается начальником охраны водного района Петровской базы. Учитывая наличие у противника торпедных катеров, установить боны и режим плавания в пределах водного района, считаясь с интересами рыбаков.

— Кому-то (пропустил) поручены тыловые вопросы и перебазирование флотилии на захваченный порт, минуя ранее намеченную базу на острове Чечень. Последнюю использовать для размещения авиагидродивизиона. Все пригодное для флота перебросить в Петровск-порт.

* * *

Когда расходились с совещания, на горизонте показался «Дельный». При швартовке, отрабатывая не той машиной, он бушпритом снес ящики, тумбы и нескольких зевак.

В тот же вечер «Дельным» командовал т. Битковский.

* * *

На «Деятельном» собрал портовых чиновников. Вид испуганный.

Когда потребовал представителей от рабочих и матросов, произошла заминка.

Еще не сорганизовались. Вернее, живут врозь. Администрация отдельно, рабочие отдельно. И своих и нас называют «господами» (через два-три дня все утряслось).

Один инженер из портовых мастерских начал энергично помогать, опираясь на двух старых мастеровых и такелажмейстера. Администрация постарше, не успевшая удрать, отсиживается по домам.

Самые главные удрали, прихватив кассу.

* * *

Запасов леса — никаких. Здесь это вечно дефицитная статья, а нам нужны срочно бревна для бонов.

Усилиями рабочих где-то нашли старые телеграфные столбы и разобрали какие-то сараи. В кузнечном цехе отковывают бугеля и скобы для крепления секций бона и большие шипы, чтобы английские катера с ходу не могли перескакивать через боновое ограждение.

Только сейчас, сидя с инженером над чертежами (его проект), понял, почему комфлот посадил меня на это дело. Очевидно, он вспомнил о моем участии в отражении налета британских катеров на Кронштадт 18 августа прошлого года, и, следовательно, я должен знать больше других, как с ними надо обращаться.

Как ни гонят все, кто участвует в постройке заграждения (включая и боцманскую команду «Деятельного»), раньше как через сутки готово не будет.

С 3 на 4 апреля (ночью, Петровск-порт).

Еще один урок политграмоты

За углом от ворот старой городской тюрьмы прямо на земле, вернее на камнях, — большое число трупов.

Сколько же их было, если с дальнего конца санитары давно уже носят на носилках?

Тошнотворно-сладковатый теплый весенний воздух кажется отравленным. Это ощущение настолько сильно, что преследует и чудится даже тогда, когда спустишься с горы и тебя давно обдувает чистейшим морским бризом.

И потому, что нет никакого боя, стрельбы, а фронт где-то за сотню километров, потому, что ярко светит солнце, что небо голубое, а между камнями пробивается молодая зеленая травка, — эти груды трупов представляются настолько нелепыми, невероятными, что смотришь и не веришь.

А смотреть надо. И запомнить надо.

И при чем здесь фронт, если ближе всех к моим ногам лежит беломраморная женщина с грудным ребенком, прижатым к груди? И ребенок, и рука, и плечо рассечены одним ударом клинка.

Сознание подсказывает технику: сделано с коня, наотмашь. Но сознание не вмещает цель, смысл. Зачем?

Какой-то чернец из церкви (или монастыря), что примыкает к тюрьме, размеренным, тихим голосом в сотый раз рассказывает, что «при отступлении торопились... вагонов не хватало... можно сказать, уже часть города отрядом с гор уже занята была... да вот опоздали...».

Мимо него, прислушиваясь, но смотря на убитых, проходят медленным шагом, сняв фуражки или буденовки, железнодорожники, красноармейцы, бабы, подростки, моряки... Проходят, не проронив ни слова. Плачут украдкой, скрывая. Накануне, говорят, были душераздирающие сцены опознания родных и близких, а сейчас уже только «посторонние».

Но нет здесь посторонних!

Достаточно взглянуть на эти лица.

Когда спускался, с досадой подумал, что неплохо бы начальству взгреть коменданта города. Разве можно более двух суток оставлять трупы, да еще на пригревающем солнце?

Но потом осенило.

Можно! И даже нужно!

Не знаю, санитарных команд не хватило или сознательно, но то, что не меньше тысячи людей видели своими глазами зарубленных женщин и детей, — надо было видеть!

И мне надо было.

В порту встретил комиссара. Хотел избежать встречи, так как у меня была какая-то мелкая (нервная?) дрожь. Он сказал, что наши участвуют в наряде по подготовке братской могилы на площади и что от нас несколько человек пойдет в траурный караул, для салюта. Командовать будет Снежинский.

Кивнул головой: говорить не мог.

Какая гримаса судьбы.

На стенке в порту — не до конца сорванная прокламация ОСВАГа в рамке из национальных и георгиевских лент. Чей-то портрет с эполетами вырван, но осталось сообщение о победах на фронте и под ним... сообщение о «зверствах большевиков».

* * *

Комфлот ушел с опозданием — днем.

4 апреля.

Итак, мы остались одни, без начальства, ни получив твердое по цели и неопределенное по методу выполнения указание: «Добыть уголь во что бы то ни стало и к моему возвращению быть с полными ямами!»

После многих прикидок организовали три экспедиции.

Первая — с задачей тщательно обшарить торговый порт, железнодорожную станцию, все склады и пакгаузы, ведомства и частных хозяев и электростанцию.

Для того чтобы не возвращаться к печальным итогам этой экспедиции, можно сразу сказать, что, кроме нескольких мешков угля для портовой бани и кокса для кузнечных горнов, ничего найдено не было. Конечно, если не считать находкой несколько оплетенных бутылей со спиртом, зарытых в куче угольного мусора.

Вторая экспедиция имела маневренный характер. Облепив вооруженными матросами слабый паровоз порта, чудом сохранившийся после всеобщего разрушения драпающими белыми, эта партия двинулась по пути на Грозный на том основании, что кто-то где-то, пробираясь в Петровск, видел на одной из малых промежуточных станций штабель паровозного угля. Возглавляли экспедицию Снежинский и один из инженер-механиков дивизиона миноносцев, и им было наказано: без угля не возвращаться.

Не знаю подробностей этой экспедиции. Помню только, что после многочисленных приключений и трудностей она возвратилась в Петровск с двумя платформами плохого угля, когда мы уже обшарили «Москвитянина». Вслед за тем пришла одна баржа с топливом для миноносцев. Острая проблема была решена.

Более подробно хотелось бы остановиться на третьей экспедиции, организованной для разгрузки «Москвитянина».

* * *

«Москвитянин» сидел на камнях, погруженный почти по верхнюю палубу, но так, что кормовая надстройка и весь полубак были над водой, а через шкафут даже маленькие волны свободно перекатывались с одного борта на другой.

После зимних штормов его посадило всерьез и надолго, тем более что из-за пробоин в корпусе все внутренние помещения были затоплены.

Когда подходили к миноносцу на шестерке{50}, то поразило такое противоречие. Обычно выброшенный на камни корабль представляет из себя полуразвалину из ржавого и искореженного металла. А тут перед нами стоял — с небольшим креном и дифферентом на нос — эсминец, вокруг дымовых труб и надстроек которого играли пенистые буруны, но сам корпус корабля (в надводной части) был в полной исправности и аккуратно выкрашен прекрасным суриком. Только не было пушек, торпедных аппаратов и всего рангоута с такелажем.

Спустя некоторое время мы узнали у портовиков, что на миноносце велись ремонтные работы и корпус почти полностью был приведен в порядок. Предполагалась буксировка в один из бакинских доков, но... «война помешала», как говорят штатские люди. В данном случае война ни при чем, так как шторм выбросил его на камни, что говорит о плохом наблюдении или излишней экономии на содержании боцманской команды.

Не помню, кому принадлежала идея сгрузить с «Москвитянина» уголь, тем более что в двух бортовых ямах, горловины которых были на верхней палубе (по бокам котельного кожуха), оказалось много хорошо перемытого, блестящего угля в мелких кусках, которые кочегары и шахтеры называют «орешком».

Одна беда — почти весь уголь находился под водой, все ямы были затоплены.

* * *

Закипела работа.

Набросились, как голодные. Работали с прибаутками.

Лопатами — в мешки, мешки — на шестерки, шестерки, обходя мол, — в гавань и далее перегрузка на корабль.

Но постепенно «бодрёж» стал угасать, лица стали серьезными, вместо прибауток — проклятия и мат, потому что в начале апреля вода в Каспии даже на солнце далеко не теплая, особенно если надо сидеть в ней часами.

Когда сгребли верхний слой, дальше пришлось добывать уголь из-под воды.

В каждой яме по два матроса — сперва по колено, а потом по пояс — работали в студеной воде. А из-за бурунчиков, перебегавших с одного борта на другой, приходилось мокнуть с головы до ног. Вылезешь — ветерком пронизывает. С каждым часом «добыча» угля становилась медленнее и менее продуктивной. Не хватало мешков.

Рейсы шлюпок в гавань и обратно не поспевали за работающими в ямах. Последних сперва сменяли через час, потом через полчаса, а под вечер — через десять минут. Уже многие сипели. У всех были синие руки и лица...

Невольно вспомнил, как в прошлом году «Кобчик» был послан по Неве в Ладожское озеро и, когда в Шлиссельбурге угля не оказалось, нам предложили топить угольные котлы — дровами.

Переложить колосниковые решетки было делом не очень сложным, но порт дал не «швырок», а здоровые поленницы, которые приходилось самим грузить с баржи и не только распиливать, но и раскалывать при помощи клиньев и кувалд.

Не рассчитанные на дрова котлы «Бабкок и Вилькокс» жрали их так, что авральным порядком команда круглые сутки занималась разделкой дров, а на порывистой ладожской качке это было исключительно трудным делом.

В довершение всего от сырости дров (которыми была завалена вся верхняя палуба) и от недостаточности опыта полного давления пара добиться не могли даже самые старые кочегары, и корабль «тилипал» не больше восьми узлов, а через сутки, израсходовав весь запас, приходилось возвращаться в базу.

Хорошо, что у противника не было на Валааме сильных кораблей.

Вот тогда можно было задуматься.

Что наши моряки отчаянные и смелые, знал и раньше. Но такого упорства, выносливости, стоицизма — не видел никогда, и хотя они называли разделку поленниц «каторжной работой», все же выполняли ее сами, не только без особых приказаний, но даже без уговоров.

Юденич последний раз рвался к Питеру, а белофинны ждали выгодного момента, чтобы ударить в спину. И вот в таких условиях именно эта разделка дров, требовавшая нечеловеческих усилий в течение длительного времени, показала еще раз на конкретном и наглядном примере, что значила для русского человека из народа — Октябрьская революция.

Ледовый поход был героичен, но он прошел на массовом подъеме, на общем энтузиазме, на глазах у всех. Пробивался сквозь лед флот в полном составе. А «Кобчик» выходил один. Это были будни. Команда только знала, что его сменяют сторожевики, которые работают в тех же условиях.

Сейчас в Петровске можно было наблюдать своеобразное повторение «каторжной работы» в виде добычи угля из ледяной воды, тоже без особых команд и уговоров, то есть демонстрировался не боевой, а будничный, повседневный героизм красных моряков.

Общий порыв сорвал флагмех, который, стоя над одной из ям, неосторожно изрек вслух:

— Работали-работали, а хватит всего на один котел — часа на два или на три...

Никто не рискнул одернуть или что-либо скомандовать, когда безмолвно, все как один, побросали лопаты и мешки в последние шестерки и двинулись домой. Кроме того, все равно надо было кончать не только из-за холода и воды, но и из-за наступавшей темноты.

Кто-то, желая смягчить мрачную напряженность, сострил, что «все одно дальше работать можно было только в водолазных скафандрах», но никто не отозвался. А между тем остряк был прав.

Но работали не зря.

Честно поделив уголь (кроме «Дельного», у которого был свой), на двух миноносцах подняли пары в дежурном котле так, что действовали динамо, санитарные и пожарные помпы и т.д.

Ну, заодно и обогрелись.

А наутро при всеобщем ликовании на портовой стенке появился знакомый паровоз с двумя платформами железнодорожного угля.

Наши настолько вошли в раж, что сгрузили заодно и половину запаса топлива с тендера паровоза, несмотря на вопли машиниста и начальства.

* * *

Выставил пост на конце мола, нечто вроде береговой брандвахты.

Обслуживают сигнальщики и рулевые «Деятельного».

Пытался привлечь с других миноносцев — отказ. У каждого своих дел хватает. Вернее, не только своих, но и чужих. Пока, кроме трех миноносцев и двух истребителей, здесь больше никого нет.

Так и получилось, что всю охрану водного района обслуживает команда «Деятельного».

Пока все идет нормально только потому, что никакие суда или корабли не приходят и не уходят (иначе мы не успевали бы заводить и разводить бон на шлюпках; буксира не имеем); помогает хорошая погода, а главное, то, что не беспокоит противник.

Даже самолеты не появляются.

Между тем убежден, что враги знают, что мы одни и без угля, то есть беспомощны. Ведь помимо того, что не все подлецы успели удрать, бесспорно, что некоторые остались нарочно. Конечно, в замаскированном виде.

Ведь на их стороне вековая школа британской «Интеллидженс сервис».

* * *

Рыбаков пропускаем вплотную к молу, стравливая на грунт стальной трос, крепящий боны.

Самое несолидное — пропуска, выдаваемые атаманам баркасов. Это бумажки без штампа, скрепленные корабельной печатью.

5 апреля.

Днем состоялось не очень приятное, но очень нужное знакомство.

Не желая входить на корабль, некий товарищ в кожаной куртке и с маузером настоял, чтобы командир вышел наверх.

— Вы командир?

— Я командир!

— Пошли! («Волевым» тоном.)

— Это смотря куда!..

Товарищ в кожаном заметил, что этой сценой очень заинтересовались матросы и начали как бы невзначай тесниться к сходне.

Кто-то, дав подзатыльник салаге, громко сказал:

— А ну, давай за комиссаром... Живо! Пауза затягивалась.

Товарищ изменил тактику, бросил свой специфический тон и, дружески улыбаясь, сказал:

— Да тут совсем рядом. Товарищ Панкратов до вас какое-то дело имеет.

— Ну что ж, тогда пошли... Мне он сам нужен... Отставить комиссара!

Визитер остановился перед особняком, расположенным за каменной стеной, недалеко от главной магистрали, и сдал меня такому же кожаному человеку.

Где-то в глубине двора-сада мелькнул морской бушлат и исчез, а все остальные, кроме комендантской команды из красноармейцев, были в кожаных тужурках и таких же фуражках. Традиционный костюм или почти форма, родившаяся не более двух лет назад и которая безошибочно подсказывала, что здесь помещается ВЧК или один из ее филиалов.

* * *

Панкратова я не знал. Слыхал, что матрос-балтиец, сменивший Атарбекова{51}.

С первого же момента встреча мне не доставила удовольствия.

За большим столом «буржуйского» кабинета сидел моряк в хорошо отглаженной форме первого срока и в фуражке. Несмотря на полуприкрытые ставни, ясно вырисовывалась на ленточке золотая надпись «Полтава».

— А! Старые знакомые! Помню, помню... лейтенант с «Петропавловска»? (Конец фразы звучал полувопросом.)

Развязность и дешевый прием для воздействия на психику{52} настроили меня на контратаку, поэтому я сел в кресло, хотя хозяин не предлагал, и в том же тоне сказал:

— Память-то у вас неважная, да и наблюдательности не много. Во-первых, мичман. Точнее, бывший мичман и теперь до гроба им останусь. А во-вторых, на «Петропавловске» отродясь не был... Не люблю линкоров... Я — с минной дивизии. На Балтике плавал и воевал на «Изяславе». А здесь — на «Деятельном».

Шеф особого отдела с некоторым любопытством посмотрел на меня и все еще суровым, но более деловым тоном постарался не выпустить инициативу:

— Какого черта ты здесь какие-то порядки заводишь? Пропуска в море выдаешь? Это чтоб к белякам удирали или к нам шпионов завозили?

— Обращайтесь к начальству. Не я себя назначал... Буду очень рад, если вы всю эту службу себе заберете. У меня своих забот достаточно.

Такой оборот был для него неожиданным и, судя по выражению лица, не устраивал.

Слово за слово — выяснилось, что он хочет (вернее, требует), чтобы охрана водного района отчитывалась перед ним.

— Я военный. У меня свое начальство есть. Так мы запутаем все дело. Берите себе рыбаков, но тогда отвечайте за корабли в случае налета английских торпедных катеров. А я на них насмотрелся восемнадцатого августа прошлого года.

— Почему так уверен, что рыбаки не сбегут?

— Пропуска даем только матросам или атаманам — рыбакам, раньше служившим по найму, а теперь организующим артели. Ни одному «хозяину» не даем. Кроме того, внутри артели установили круговую поруку.

— Муть все это! Ну смотри, мичман!.. Если хоть один сбежит, ты вмиг у меня в подвале очутишься!

— Там видно будет!

На этом мы расстались не в особом восторге друг от друга.

5 апреля. Вечер.

Знаем уже радиодонесение комфлота об удачном бое «Карла Либкнехта» с «Милютиным» и «Опытом»{53}, бывшем накануне, и о капитуляции форта после высадки десанта моряков — сегодня утром.

Итак, еще одна победа. Остатки так называемой Отдельной Уральской армии генерала Толстова взяты в плен (2 генерала, 77 офицеров и около 1100 казаков).

Фантастически звучат цифры трофеев, которые начинаются с «90 пудов серебра». Но думаю, что упоминаемые медикаменты для нашей армии и флотилии дороже серебра.

* * *

Заметно улучшился приварок.

Частично помогли интенданты фронта, а частично — из артельных сумм — прямо с базара.

Кончились «карие глазки».

И это тоже победа, резко улучшившая настроение, а главное, и работоспособность всех нас от салаги до командира.

* * *

Тут же надо не забыть записать факт, называемый «сужением желудка».

Выйдя в первый раз в город, многие из наших морячков устремлялись в кафе, рестораны и духаны (хозяева которых не успели удрать и торговали по инерции), чтобы наброситься кто на пирожные, кто на пирожки или шашлыки и прочие яства, о которых только помнили и мечтали в голодные годы.

В большинстве случаев кончалось конфузом.

Одни, насытившись первым пирожным, с грустью отворачивались и старались не смотреть на остальные, лежащие перед ними (и оплаченные). А кое-кто выбегал в гальюн... чтобы «съездить в Ригу».

Позже дивизионный врач научно объяснил, что это не патологическое, а временное уменьшение объема желудка, который протестовал после длительной диеты против непривычной перегрузки. При этом флагманский эскулап утешал, что скоро втянемся. Он оказался прав.

Испытал на себе. Не мог допить первого стакана какао. Отяжелел, испарина, ощущение свинцовой тяжести в желудке и дурноты. От следующих витрин отворачивался{54}.

Невольно вспомнил, как три приятеля-гардемарина в 1915 году, сойдя на берег в Петропавловске-на-Камчатке, зашли в единственную в городе кондитерскую и для разнообразия попробовали местное пирожное. И хотя эти пирожные были не первой свежести, мы съели все, что было на прилавке, а затем потребовали все, что было на витрине.

Сначала хозяйка умилялась, потом ахала, а под конец расплакалась: «Да... боже ж мой!.. Ежли б я знала, что такие гости будут, я б их... сотню напекла!»

А мы гоготали, когда вошедшие дружки из другой смены узнали, что все пирожные уничтожены.

Это было чистейшее хулиганство. Но технически (вернее, физиологически) оно стало возможным только потому, что мы были сыты вчера, позавчера и все предшествующее время ели вдоволь.

Голодавший остро один-два дня может съесть горы пищи. Голодавший год или два не может проглотить фунта. Наши моряки не голодали в буквальном смысле, особенно если сличать с гражданской нормой, но мы систематически недоедали начиная с зимы 1918/19 года и до Петровска включительно.

* * *

Утром сквозь «хмару» (полупрозрачная дымка, рассеянная до горизонта), которая, несмотря на яркое солнце, очень скрадывала видимость, с восточной части картушки показался приближающийся корабль.

Решили — комфлот.

Но через две-три минуты — боевая тревога! Озабоченный Славянский и командиры убедились, что это белогвардейский крейсер.

Трудно представить более идиотское и мучительное положение.

Даже не можем отойти от стенки!

Стрелять могла бы только кормовая пушка, но она не видит противника, который закрыт молом. Курсовой угол на противника 180 градусов.

Комендоры носовой видят, но стрелять не могут — мешает мостик. Кроме того, дистанция, пока не досягаемая для наших 75-мм.

Ослабляем швартовы и отталкиваемся футштоками, чтобы развернуть корабль лагом. Но в тот момент, когда мы ожидали первый залп противника, он положил на борт и на крутой циркуляции начал удаляться полным ходом, что видно по клубам дыма и белой полоске за кормой. Очевидно, рассмотрел в бинокль миноносцы.

Сперва ощущение облегчения: «пронесло»!

Потом ощущение неловкости или даже позора! Ушел безнаказанно!

Но он дурак. Знай наше положение, мог бы расстрелять нас в гавани, а он удрал.

Значит, миноносцы отогнали врага только своим «авторитетом», вернее — угрозой возможной атаки.

Дежурная рация на «Расторопном» ищет в эфире «Либкнехта», чтобы предупредить комфлота и направить его на пересечку.

Но из этого ничего не вышло{55}.

5 апреля (Петровск).

Сегодня утром интересный случай.

Когда-нибудь напишу рассказ, на старости лет, и назову его «Гофман выходит из подполья».

* * *

С палубы, в раструб переговорной трубы доносится:

— Тут до вас один гражданин в кепке... Говорит, с Балтики знает... Пустить?

— Пустить!

Медленно, грузно, солидно входит, вернее, втискивается в каюту атлет. Рабочий не рабочий, матрос не матрос. Не поймешь. Лапа — как тиски.

— Гофман. — Голос нарочито приглушен.

— Садитесь, Гофман. В чем дело?

— А у вас стамеска или отвертка есть?

Ничего не понимаю, но когда протянул руку к звонку на вахту, она вдруг оказалась припечатанной к столу.

— Нет, товарищ командир, так у нас не пойдет!.. Ну, может, ножик какой в каюте найдется?

Гофман снимает грубый, но добротный ботинок, ножом отслаивает часть каблука и протягивает мне маленький прозрачный конвертик, сделанный из рыбьего пузыря.

Внутри — сложенное вчетверо удостоверение, написанное на шелковой материи: «Дано сие... тов. Гофману...» Подпись — Киров. Числа и месяца не разобрал, год 1919.

Пока рассматривал, Гофман кулаком, а потом ударами об палубу восстановил каблук.

Мелькнула мысль: а может, провокатор?

Но уж очень большим спокойствием и какой-то внутренней силой светился его взгляд. Кроме того, ничего не расспрашивает, а о себе сказал только, что «два раза переправлял рыбницы с бензином».

— Ну, а от меня что вам надо?

— Проводите к Панкратову и сдайте с рук на руки. И все!

— Так чего вы сами к нему не пошли?

— Чудак человек! (Снисходительный тон.) Так кто же меня без пропуска в Особый отдел армии пустит?.. А я что, в комендатуре ботинки снимать буду?.. Таким манером через десять минут все машинистки раззванивать начнут... А потом ты, — он как-то естественно перешел на это «ты», — Панкратова знаешь?

— Немного знаю, — ответил я, не сдержав кислой мины.

— Ну вот видишь! Я мог бы другой трюк придумать, да с ним может так получиться: сперва в подвал посадит, а потом разбираться начнет. А я такого задания не получал, чтоб у своих же в подвалах сидеть... Давай пошли! Я и так на тебя много времени потратил.

— Ну ладно, пошли. Только сперва — почему вы придумали трюк с «Деятельным» и какое время потратили, если мы всего пятнадцать минут знакомы?

— Дорогой! Да я второй день по порту и стенке хожу и приглядываюсь... Пожалуй, и о корабле и о командире больше тебя знаю.

— А если бы вахтенный задержал?

— Не задержал бы. Я пароль знал.

— Какой пароль?

— С Балтики! — сказал Гофман, смеясь, и подтолкнул меня к трапу.

Дежурному особисту я небрежно бросил через плечо:

— Этот товарищ со мной.

А для меня лично бескозырка с золотой надписью «Деятельный» служила бессменным пропуском с того дня, как я стал «начальником охраны рейдов».

Пока шли в Особый отдел, Гофман как бы невзначай спросил:

— На горе у тюрьмы не был? Советую взглянуть.

Панкратов выпроводил меня тут же, как только разгладил рукой шелковую тряпицу, не очень деликатно дав понять, что остальное меня не касается.

Крепкое рукопожатие с Гофманом... и мы с ним расстались{56}.

6 апреля.

«Либкнехт» под флагом комфлота возвратился.

Комфлот буквально бегом отправился на телеграф.

Начинаю догадываться, что здесь где-то не только т. Киров и т. Орджоникидзе, но и т. Микоян и т. Нариманов.

Но все это где-то далеко от миноносца (в географическом смысле) и от командира миноносца или ОВРа (в иерархическом смысле).

* * *

Что-то неуловимо странное в поведении местных жителей. Не то боятся, не то рады, не то выжидают чего-то. Конечно, не все так. Рабочие порта, мастерских, грузчики и наемные рыбаки уже начинают к нам привыкать, чего нельзя сказать о других (чиновники, лавочники, ремесленники и т.д.).

Как чувствуют себя не успевшие спастись ханы, беки и «сыновья», можно только догадываться: сами они пока еще уклоняются от близкого знакомства.

Но вот неожиданно появляется разгадка причин своеобразного настроения местных жителей.

Если в первый день на стенке не было никого, то теперь — сотни любопытствующих. Если на второй день поставлена была цепочка дневальных, чтобы не подпускать зрителей вплотную к кораблям (причал чуть выше палубы; ручную гранату можно швырнуть в любой люк или иллюминатор), то скоро наряд сняли, так как не хватало людей, да и других работ и забот было много. Усилили верхнюю вахту (у дежурной пушки, сигнальщик на мостике, вахтенные на шкафуте и на корме).

Теперь зрители стоят, отступя два шага от края стенки, следят с нескрываемым интересом за всеми мелочами корабельной жизни и переговариваются со свободными из команды.

В числе других — фундаментальная баба. Не баба, а монумент. Степенно, с каменным лицом смотрит и безостановочно лущит семечки. Прислушивается к каждому слову, но сама молчит.

Ее «анкетные данные» определяются тем, что, прячась в складках нескольких нянькиных юбок, с еще большим любопытством рассматривает нас пара голубых глазенок кукольно-красивой блондиночки с громадным бантом в волосах.

Ребятенок чудесный, и ни один из матросов не может пройти равнодушно. Кто ей «кажет рожки», кто на губной гармонике старается выдувать «детские мотивы», кто зазывает на корабль. Но она, волнуясь и стесняясь, то заливчато и застенчиво смеется, то прячется, перебегая за спиной монумента с ее левого борта на правый, и прячет лицо в складках свисающего сверху громадного шалевого платка.

Не знаю, какая из нее вырастет стерва годам к двадцати, но сейчас этот ангелочек совершенно искренне радует суровый взгляд моряков. Одно смущает — девчурка слишком богато одета. Шелк, шерсть, гамашки, туфельки, бантики — демонстративно барские.

Ясно, что монумент — няня. Причем няня «богатых господ». В доме — «свой человек», тоже солидно одета. Это подкуп, чтобы от лентяйки и бездельницы добиться  благополучия ребенка. Но одновременно это живая реклама при ребенке, назло соседним господам.

Вспомнили, что и вчера видели это сочетание монумента с херувимчиком, и поняли, что няньку посылают смотреть, слушать, наблюдать, нюхать... и докладывать обо всем. О чем говорит «красная матросня»? И все для того, чтобы сделать прогноз, надолго ли пришли.

Кто-то с борта спросил «в толпу», что за власть была в городе.

Величественная фигура, продолжая выстреливать шелуху и обойдя вопрос о наименовании власти (что определяло ее качество), сделав упор на статистику (то есть на количество), неожиданно изрекла:

— Девятая!

На борту — пауза. На лицах — недоумение и недоверие.

Откуда ни возьмись другая нянька, рангом пониже (то есть рангом хозяев) и другого темперамента, вдруг затараторила:

— Это ж как вы, милая, считаете?.. Десять было!.. А нынче, значит, одиннадцатая!

Недоумение слушателей возросло, и старушка, польщенная вниманием, сделала шаг вперед, стала в позу и, как бы полемизируя с царь-нянькой, начала быстро считать, демонстративно загибая пальцы к ладони:

— Комиссары были?.. Были! Это тебе раз! Имам Гацинский был? Был!.. Это тебе два! Бичерахов был? был!.. Это три! Англичане были? Другой Бичерахов? Был!{57} Другой имам... обратно был?.. Генерал Драценко...- И так далее.

Сейчас трудно упомнить всех, сама нянька сбилась со счета. Но когда все пальцы обеих рук были использованы, монумент, уклоняясь от необходимости признать себя побежденной, примирительно резюмировала:

— Яким рядном прикроют, то и ладно!

Такой цинизм мог выработаться только у прислуги в худшем смысле этого слова, причем у прислуги богатых собственников.

Конечно, она бессовестно врала, эта лакейская душа. Далеко не безразлично было ее господам, какая в городе власть. Но богатство защищало их от эксцессов и грабежей при смене одной реакционной власти на другую. Такие — откупались или сами принимали участие в «карусели», заменяя одно «правительство» на другое, более выгодное. А вот от большевиков нельзя было откупиться, поэтому временами приходилось удирать или отсиживаться и маскироваться.

То, что для одних было «политикой», вернее, политической игрой, для народа было трагедией. Сколько пролито крови? Сколько насилий, арестов и поборов приходилось терпеть при этих сменах?

Только теперь стали понятны озабоченность и осторожность встречавших нас, даже бедных, людей.

Но на этот раз тетка явно заблуждалась. Притупилось чутье.

Не поняла она, что это не очередной переворот, а пришла народная власть — последняя власть. Причем пришла всерьез и надолго!

Интересно знать, есть ли еще такой город в нашей Республике, в котором власть сменялась более девяти раз?..

Чтобы не повторился печальный случай вроде вчерашнего, теперь у нас миноносцы дежурят по очереди.

Часовая готовность. Без увольнения. С «рцы» на ноке рея (а с темнотой — огонь). В общем, как «в доброе старое время».

Конечно, флагманский корабль освобожден. Кое-кто, одобряя дежурство, ворчит на отсутствие демократии, но я считаю, что в данном случае льгота у «К. Либкнехта» законная. Не может же флагман, бросив штабную работу, мчаться в море в случае появления очередного «летучего голландца» под андреевским флагом.

Плохо другое. Плохо то, что мы точно не знаем, кто еще бродит в море, а кто забился в Энзели.

Наша гидроавиация все еще в Оранжерейной, пока не захватим Чечень. А из дельты Волги «М-9» не могут обследовать весь театр, даже если бы имели настоящее горючее.

7 апреля (Петровск-порт).

В какой мере команда эсминцев уставала и устает, это мы, командиры, хорошо знаем. После «нечеловеческой» перегрузки с «Москвитянина» и аврала с железнодорожными платформами сейчас тоже работенка изрядная, даже для сигнальщиков и рулевых, обслуживающих ОВР.

Однако нагрузка и напряжение — в пределах наших сил.

Тем более что харч улучшился.

Но вот сегодня утром пришлось случайно увидеть, как выматываются бойцы пехотных дивизий.

Идя по делу, поднялся на одну из продольных улиц, прорезающих полгорода с севера на юг.

Улица булыжная, тротуары из каменных плит, рельеф местности крутой, подстил не грунтовый, а скальный, поэтому не видно ни одной лужи или сырого места. Особенно в этот солнечный день. По этой же причине нет и пыли. Приятно глядеть.

Впечатление не просто чистоты, а как будто улицу вымыли и высушили. Яркие кроны молодой зелени и первоцветов из-за каменных заборов.

Но вдруг — вас приковывает на месте.

Вдоль всей улицы (немного извивающейся) лежат бойцы. Голова на мешке, упертом в основание забора или дома, тело на панели, а ноги над канавкой или прямо на проезжей части. Кто на солнечной стороне — на шинели. Кто на теневой — под шинелью.

Винтовки прислонены к стене, но не в козлах, а ря-дом с хозяином или даже в обнимку.

И так от края и до края, сколько видит глаз, по обеим сторонам дороги, а в середине — узкий проезд только в одну сторону, да и то не везде.

Полк спит; вернее, свален сном.

Спят глубоко, обстоятельно. Никто не поет, не играет, не говорит громко. Почти никто не курит. Сонное царство. Тишина.

В боковых переулочках, стараясь не шуметь, ординарцы с конями, или баталерка, либо дымят кухни.

А в одном дворе видно через открытые ворота, как, сидя на ящике, девица в очках, в буденовке и шинели, наброшенной на плечи, выстукивает на древнем «ремингтоне» какой-то полковой документ. И это самый громкий звук над спящими.

Привал.

Прямо на трассе движения.

Нетрудно догадаться, что объявленного времени подъема нет. Когда и куда пойдут дальше — тоже неизвестно.

Возможно, через час и, возможно, прямо в бой. Но что абсолютно ясно, так это то, что люди идут уже больше месяца.

Шагают по пескам, плавням, бродам, камышам и горам. По дорогам и без дорог. Иногда развертываются для боя, стреляют, идут в атаку и опять спешат, потому что революция не ждет, а здесь революция ещё не завершена.

Этим людям, смертельно уставшим, редко приходилось отдыхать и полностью высыпаться, а когда были короткие привалы, то они ложились либо на грязную землю, или на затоптанный и сырой камыш. Вот почему этот необычный бивуак как-то подтянул бойцов. Улицу по-хозяйственному обжили.

Кто не спит, — а таких единицы, — пришивает пуговицу, чинится или перематывает обмотки. Нигде никакого мусора, и ясно становится, что когда эта дивизия уйдет вперед, то на камнях не останется ни консервных банок, ни отслуживших срок портянок, с тем чтобы идущие сзади части, могли бы также отдохнуть на чистой улице!

* * *

Вот она — Красная Армия.

Вот ее замечательная XI армия.

Вдали от домов и семейств, пройдя походным порядком пол-России, рискуя жизнью, преодолев степи, которые иногда страшнее противника, идет с боями; вперед, чтобы по призыву большевиков и повинуясь интернациональному долгу освобождать народы Закавказья от контрреволюционного гнета и обмана.

Причем идет исключительными темпами.

Куда уж, если миноносцы не угонятся!

8 апреля (Петровск-порт).

Такая дивная погода, что нет охоты сидеть в каюте.

Перебрался с бумагами на мостик, где в штурманском столике (непочтительно именуемом «собачьей будкой») организовал канцелярию ОВРа.

Солнцем залитые горы (по которым стосковался: ведь я приближаюсь к родным местам); море — голубое и красивое, особенно по сравнению с астраханскими плесами; город — амфитеатром, нарядный и картинный в весеннем уборе зелени. Все это можно рассматривать бесконечно. Вспоминается киплинговское: «Ненасытны — рука обезьяны и глаз человека».

Но самое интересное — это жизнь на стенке. Товарищи по дивизиону, почти все занятые делом; городские бездельники и бездельницы, все более смелеющие; и, наконец, контакты той и другой стороны.

* * *

Особенно туго приходится тем, у кого каюты выходят на правый борт; из-за высоты стенки иллюминаторы упираются прямо в палы. Пропадает не только свет, но и движение прохладного воздуха.

Зато — нескончаемое булькание зажатой волнушки и неистребимый запах нефтяных остатков. Кстати, последний многих мучает, а для меня это приятный аромат детства, к которому привык с малых лет, живя с отцом на Апшеронском полуострове (в селении Романы).

Ловля наганов

С палубы «Деятельного» наблюдаем оригинальную картину.

По мере того как на основных портовых путях прекращались взрывы, несмотря на то, что обгоревшие и покореженные остовы вагонов продолжали еще тлеть и дымить, на уцелевших пирсах или прямо на камнях обвалившейся стенки начали размещаться своеобразные рыболовы.

Большинство ободранных, но в солдатской форме, причем эта форма имеет покрой и цвета различных наций. Не знаю, из каких армий они дезертировали, но по оборванным пуговицам и хлястику или шикарным желтым крагам на икрах босых ног безошибочно видно, что у нас хромает комендантская служба. В то же время ясно, что в управлениях личного состава генерала Драценко, русского полковника Л. Бичерахова{58} и в азербайджанских и дагестанских «национальных» полках служба кадров хромает на обе ноги. Тут, очевидно, уже никакие коменданты не справляются и даже Коран не помогает.

Дезертиры спозаранку, как заправские рыболовы, занимают облюбованные места (хотя из-за районов добычи иногда происходят дипломатические конфликты) и начинают забрасывать в воду свои удочки.

Такие «удочки» вижу в первый раз. Это длинный шкерт (попросту обычная бельевая веревка) с большим и тяжелым крюком на конце. Крюки разные. Не уверен, что они запатентованы, но владельцы их форму держат в секрете. Позже выяснилось, что есть крюки «на наган», а есть «на ящик» и др.

С завидным упорством владелец такой удочки забрасывает крюк возможно дальше (в день от ста до двухсот раз!) и затем медленно тянет его к берегу. Очистив крюк от типичного хлама, которым усеяны все гавани мира, рыбак, а вернее — «охотник за наганами», начинает все сначала.

Зубовный скрежет и убийственные взгляды соседей отмечают успех ловли, который бывает очень разнообразным, но зато и очень редким.

Лично наблюдал в бинокль, как появился на свет ручной пулемет Кольта, но тотчас таинственно исчез (очевидно, притоплен у берега), а удачник опять забросил крюк, как будто ничего не случилось.

За спиной ловцов горки трофеев.

Иногда это «цинк», иногда плоский ящик с патронами; когда ручные гранаты («лимонки»), когда пояса, кобуры или подсумки и многое другое, что котируется на черной бирже двух Местных базаров. Но если один из охотников неожиданно собирает пожитки и спешит исчезнуть, это значит, что ему повезло. Значит, у него под шинелью либо наган, либо кольт. Высшей мечтой является маузер или короткий карабин, не только потому, что «рыболов» готов сам иметь этот предмет первой необходимости в период гражданской войны, но главным образом из-за рекордных цен на рынке.

Каким же образом мокрый бог Нептун преподнес дезертирам этот морской клад?

От портовиков узнали, что погрузка эвакуируемого военного имущества сперва шла относительно нормально, хотя несколько ящичков грузчики намеренно обронили в воду. Затем, по мере нарастания угрозы попасть в плен, белое начальство не только убыстрило темп, но и сменило казенную номенклатуру, заботясь только о погрузке «личных вещей», а точнее — награбленного.

Англичане из «миссии» не отставали.

Были случаи, когда для освобождения помещений на судах само начальство приказывало выбрасывать уже погруженные ящики в воду. Оставшееся на стенке имущество было приказано подорвать и сжечь. При разлете ящиков от взрыва соседних вагонов часть уцелевшего оружия и «цинков» тоже летела в воду.

Так создавался этот необычный морской клад.

Почему же армейская комендатура или моряки дивизиона не реагировали на этот вид своеобразного самоснабжения?

Реагировали/

«Извещение» (приказ) коменданта, расклеенное в порту и на базаре, ушло на закрутки.

Облавы давали мизерный результат, трофеи таинственно исчезали («концы в воду»), а «бедный-голодный» дезертир сам просился на эвакопункт, откуда сбегал после сытного ужина.

Оцепление из-за сложного рельефа местности, заваленной искореженными вагонами и паровозами, потребовало непосильного расхода армейцев. Тем более нельзя было набрать с четырех миноносцев и двух катеров.

В конце концов установилось джентльменские соглашение, по которому ловцы сдавали властям патроны, гранаты, пакеты с медикаментами... оставляя себе ботинки, обмотки, кожаное снаряжение и т.д. О револьверах и карабинах договаривающиеся стороны не упоминали вообще... Их никто не видел.

Впоследствии работники Панкратова ловили удачливых ловцов не на причале, не на рынке, а на коммуникациях между ними, и были случаи, когда для пойманных это кончалось концом. Прогулки без разрешения на револьвер, да еще иностранной марки, непосредственно в тылу действующей армии не рекомендует ни один закон любой страны мира.

Когда через неделю «Деятельный» вторично пришел в Петровск, открытая «охота за наганами» захирела и проводилась только контрабандно, по ночам, очевидно теми одиночками, которым терять было нечего.

* * *

К мостику (он же канцелярия ОВРа) подходит своеобразная делегация: старший (по возрасту) — комендор Зубков, которого называют «папашей», выдержанный эстонец Гертнер, а за их спинами — заводила.

Мрачный, как осенняя туча, подвигаясь боком и отводя глаза в сторону, за всех обращается Владимир Гридин. То, что докладчик забывает назвать мою должность, показывает, что он зол и разговор, очевидно, будет по душам.

В официальных случаях или когда он в хорошем настроении, Гридин начинает с бодрого: «Товарищ командир!» Надо отдать ему справедливость: этот жизнерадостный и смелый моряк почти всегда в хорошем настроении и умеет подбодрить, а то и рассмешить людей даже в тяжелые периоды матросской службы, но только — пока ему не наступят на мозоль.

— Ну как, командир, долго еще будем воевать, ни разу не стрелявши?

Все ясно. Заныла душа старого комендора, некогда обстреливавшего турецкий Зонгулдак, топившего фелюги, немало побившего белых на Волге... а теперь уже второй месяц надраивающего медяшки и откатную часть ствола до сияния. Заныла от профессионального безделья — других-то дел хватало у комендоров, как и у всех.

— Значит, «Либкнехту» цель нашлась? А нам нету?.. Что с того, что у него «сотки», а у нас «семьдесят пять». Несмотря что флагман, а упустили... А мы бы — ни за что!

Даю ему выложить все, затем начинаю исподволь, переводя глаза с одного лица на другое:

— «Либкнехт» в бой попал не потому, что имел «сотки», а потому, что имел уголь. Это понимать надо! Пока что наша берет и без артиллерийских боев! Важно победить, а не пострелять... Или вы в претензии, что пятого числа крейсер упустили?

— Да нет!.. Этот случай понимаем. Небось сам шестом нос корабля от стенки отпихивал! Но все же... так у нас в орудийных стволах скоро паутина заведется... как мы над минерами {59} за их торпедные аппараты смеемся!..

— Ну, Гридин, если у какой пушки заведется паутина (чего именно у Гридина не могло быть!), весь расчет отдадим в Ревтрибунал! Но, товарищи, даю слово командира: не закончим войну только на одних армейских пушках или пугая «их» четырьмя дымовыми трубами... Обещаю, что еще стволы разогреваться от стрельбы будут! Только бы пушкари не подвели!

— Тоже скажете! — уже совсем другим тоном закончил разговор артиллерийский старшина. — Да мы, товарищ командир, как в очко, куда только прикажете!..

Прав ли был командир, давая такое обещание? Конечно, это было неосторожно. Но некоторое знакомство с историей, некоторое — с жизнью подсказывало, что враг, прижатый к стенке или в угол, обычно или сдается, или отчаянно дерется. Как охотник (в том числе на кабанов в камышовых зарослях в Ленкорани и Мугани), я знал, что зверь, который обычно отходит, уступая дорогу, после ранения становится страшным и бросается на своего врага.

Сейчас происходят события иного порядка, и в частности по масштабу. Борьбой поглощена вся огромная Россия и ее соседи. Но много раз читали мы в «Известиях» или в «Правде» или слышали от докладчиков слова Ленина о том, что умирающий или сходящий с исторической арены класс никогда не уходит добровольно, что и приводит к ожесточению так называемой гражданской войны.

Сейчас белые загнаны в угол, в последнюю нору. Вряд ли они сдадутся доброхотно, особенно надеясь на помощь «всесильной» Великобритании. Будет еще драка! В Баку? В море? Или под Энзели? Трудно сказать, но будет.

Черт с ним, если ошибусь. Конечно, плохо, когда слово командира бросается впустую (не лезь в пророки!); гораздо важнее победить{60}.

8 апреля. «Стоячий клуб»

Как известно, во всех клубах мира сидят. Не знаю, возможно, есть такие, в которых лежат, не после возлияния, а, так сказать, по уставу.

Нам же, командирам дивизиона, удалось организовать в порядке импровизации нечто вроде «стоячего клуба» на стенке северного мола, прямо против стоянки кораблей, — своего рода «клуб капитанов».

Сидеть было не на чем, да и незачем. Собирались в кружок иногда два, иногда три раза в день. Между делом, накоротке, чтобы обменяться новостями, обсудить события, посоветоваться, а то и просто побалагурить или позлословить.

Душою клуба был Бетковский.

Моряк торгового флота, мобилизованный в военный флот, он был полулюбителем, полупрофессиональным актером. Не знаю, как он играл на сцене, но в жизни роль отставного провинциального трагика Бетковский играл великолепно.

Иссиня выбритое нахмуренное лицо всегда с остатками пудры, с горькой миной и драматической полуулыбкой неудачника — таков внешний облик с первого взгляда.

Но как только «Беткач» открывал рот, от трагизма ничего не оставалось, на сцене оказывался остряк и балагур, о котором старпом с «Либкнехта» Б. Альбокринов говорил, что Беткач «осужден за выпивки и анекдоты на девяносто девять лет условно».

Сегодня затянули в клуб главарта Бориса Петровича Гаврилова и старпома с «Либкнехта». Нас всех интересовал первый в этой кампании артиллерийский бой. Причем не по официальной реляции, а как раз помимо нее. По той же причине организаторы сделали так, что не было А.А. Синицына, это было не трудно — он на правах флаг-капитана и старшинства держался несколько обособленно от остальных капитанов.

Вот что рассказал Гаврилов.

Почему-то решено было предварительно, «на всякий случай», осмотреть Красноводск, хотя для этого было мало угля и теряли время.

В середине перехода налетела «моряна». Начался шторм. Гаврилову приходилось на эсминцах этого типа ходить в дозор в Балтийском море, но таких кренов он никогда не испытывал. Почти пустые угольные ямы и крутая волна приводили к тому, что эсминец ложился на борт и долго не вставал.

Вероятно, комфлот из-за недостатка опыта просто недооценивал положения, однако удалось его уговорить отказаться от осмотра Красноводска и идти на норд, к форту... «Милютин» и «Опыт» открылись внезапно в темной части горизонта, уже на дистанции возможной стрельбы. Но на такой стремительной и сильной качке никакой сколько-нибудь приличной стрельбы невозможно было провести. Поэтому-то они и ускользнули!..

Послышались возмущенные голоса клубменов:

— Замазываете!

— Комкаете!

— Договаривайте!

В последующем пришлось вытягивать клещами каждое слово. Б.П. Гаврилов{61} был старшим по возрасту и «чину» среди присутствующих и считал неудобным рассказывать молокососам об ошибках начальства.

При этом выяснилось, что так как начштаб В.А. Кукель был артиллеристом, командиру «К. Либкнехта» также и, наконец, комфлоту не меньше хотелось блеснуть искусством ведения огня, то на мостике флагмана все оценки падения снарядов (по всплескам) делались хором. К сожалению, не все оценивали знаки падения одинаково, одни кричали «недолет!», в то время как другие — «перелет!».

Огонь «Милютина» был тоже беспорядочным, очевидно из-за качки.

Громкие команды Гаврилова об изменении прицела и целика не обсуждались, но все же рекомендации (под руку) делались...

В довершение всего после одного из удачных залпов сам комфлот громко вскрикнул: «Накрытие!» — а так как через секунду на силуэте «Милютина» обозначился клубок белого дыма, то вслед за комфлотом несколько командиров вскрикнули: «Попадание!»

Комфлот, очевидно предполагая взять противника, что называется, живьем, скомандовал: «Дробь!»{62} — хотя даже в этом случае не должен был сам ввязываться в управление огнем. Так и скрылись во мгле два вражеских корабля, причем один окутался белым дымом или паром.

Этот своеобразный бой длился более часа (с 17 часов до 18 часов 45 минут), темп стрельбы был очень медленным из-за сильного волнения. О преследовании не могло быть и речи хотя бы только из-за отсутствия угля. 

Альбокринов, лично наблюдавший весь этот бой, совершенно категорично заверил членов клуба, что никакого попадания в «Милютина» не было, а клубок пара, выпущенный нарочито или случайно, был принят за результат накрытия залпом «К. Либкнехта».

Желая скрасить неблагоприятное впечатление, Гаврилов переходит на перечисление трофеев, захваченных на форту.

Но это не намного уменьшает критическое настроение капитанов.

В заключение старпом «К. Либкнехта» рассказал, что в каюту комфлота было принесено несколько ящиков с трофейными револьверами и он тут же начал награждать (или премировать?) всех, кого считал отличившимся в бою с «Милютиным» или при захвате базы...

Все заговорили хором.

Шум стал достигать такого высокого градуса, что привлекал внимание как матросов, так и вольной публики.

Тогда Беткач, кстати единственный из командиров хорошо знавший Каспий и имевший знакомых везде, включая Петровск-порт, встал в позу леонковалловского Пролога и запел: «Синьоры!.. Пролог пред вами!..»

Слушатели полагали, что это очередная забавная шутка бывшего актера, но оказалось иное. «Пролог» сообщил, что в городе застрял цирк-шапито, не успевший эвакуироваться вслед за белыми, которых обслуживал во Владикавказе и Грозном, а в последние дни в Петровск-порте. Директор, он же антрепренер, он же хозяин, успел сбежать, забрав кассу и не заплатив артистам за два последних месяца.

Артисты на мели. Бедствуют.

Сейчас с помощью политотдела XI армии им предложено сорганизоваться в артель и начать представления для обслуживания частей, проходящих через город.

Сегодня — открытие.

«Итак!.. Мы начинаем!» — пропел Беткач и пригласил нас на представление. 

Это было так необычно, что после предложения качать Бетковского (которое реализовано не было) все разошлись по своим каютам менять рубашки и надраивать пуговицы старых кителей и ботинки.

Вечером в «губернаторской» ложе (деревянный загон, обитый кумачом) в качестве почетных гостей оказались четыре капитана и флагспецы штаба. Старшим на рейде был Б.П. Гаврилов, каким-то чудом сохранивший до весны 1920 года крахмальный воротничок «старорежимного образца». Беткач сменил роль Пролога на Фигаро и, неоднократно скрываясь за манежем, периодически сообщал о предстоящих номерах, о фамилиях актеров, о биографии канатной танцовщицы и — что последним номером программы, когда разойдется народ, состоится ужин тут же, в ложе, с целью смычки флота с искусством. Программа ужина будет объявлена дополнительно.

* * *

Под традиционным, довольно бывалым (судя по заплатам) и плохо обтянутым шатром горело несколько керосинокалильных ламп и под колосниками висел полагающийся реквизит (не успел хозяин прихватить).

Ни афиш, ни билетов. Вместо контролеров — комендантский взвод.

Цирк был полон. 90 процентов армейцев, 10 — моряков и полагающиеся по штату вездесущие мальчишки, пролезавшие через щели.

Курили злостно.

Публика вела себя не менее возбужденно и экспансивно, чем «гавроши», но исключительно благожелательно к артистам и принимала их восторженно и по-дружески.

Чего нельзя было сказать об артистах, скованных нелепым страхом за свое будущее.

Если наши бойцы несколько лет не видели настоящего цирка, то эти артисты никогда не видели «красную» публику, зато были слишком наслышаны о ней от белогвардейской пропаганды.

Часть актеров, с традиционным «рыжим» у ковра, для храбрости сильно выпила. Остальные хоть не прикладывались, но чувствовали себя очень стесненно. К сожалению, и из-за того, что хотели во что бы то ни  cтало показать свою лояльность... и не знали, как это сделать.

Когда один из клоунов неуклюже сострил насчет «севших орлом» генералов и настигающих их красных орлов, то было ясно, что эту же остроту он произносил тут же, на этой арене, две недели назад, но только орлом сидел красноармеец, а генерал взвивался ввысь и был белым как снег.

Скептически настроенный, я ожидал увидеть провинциальный балаган, особенно пересчитав состав оркестра из четырех медных инструментов и одного барабана. Но, к великому удивлению, труппа оказалась первоклассной.

Безупречной и тонкой оказалась работа с дрессированными лошадьми молодого и стройного наездника Алексеева-Жан. (Кстати, Беткач тут же рассказал, как наездник с тоской ожидал реквизиции лошадей или даже съедения их красноармейцами-татарами, а позже томился от горя, что нечем накормить «случайно уцелевших» прекрасных животных, пока один из конников XI армии, похвалив коней, не приказал интендантам снабдить цирк фуражом по высшей полевой норме. Алексеев-Жан теперь скорбел, что не успел даже узнать фамилию своего доброжелателя, который сейчас был уже далеко к югу, в передовых отрядах наступавшей армии.)

Запомнился изумительный молодой эквилибрист, который балансировал одной ногой, сидя на шестом или седьмом стуле, под самыми колосниками, причем пирамида стульев строилась на высоком столе, а часть из них стояла на двух ножках.

Зрители замирали, боясь помешать труднейшему номеру, который (без лонжи) грозил переломом позвонков под тревожную барабанную дробь. И все как один, вздохнув с облегчением, бурно реагировали на счастливое окончание номера. Старый шапито сотрясался от оваций, гордо раздувая старый брезент.

— Тяжелый хлеб! — изрек красноармеец в папахе, который обкуривал с тыла нашу ложу махоркой какой-то смертельной марки.

Еще запомнилась молоденькая, изящная и чисто работавшая на проволоке девица почти что в костюме прародительницы Евы. Внизу ее ожидала строгая мамаша с халатом и, бережно закутав, уводила дочку с манежа. Позже один из комиков выдохнул вместе с перегаром:

— Верите ли, ни на шаг не отпускает! Что корнеты или ротмистры! Самому превосходительству не разрешила в гостиницу зайти...

Слабее всех были клоуны и остряки.

Как ни старались заправилы артели растянуть программу, все же ее хватило только на неполный час.

Однако зрители расходились очень довольные и полные новых впечатлений.

* * *

После финального парада началось паломничество актеров в нашу ложу.

Мы не скупились на комплименты.

В это время, загасив все лампы, кроме одной, и перебрав опилки на арене, конюхи развели в ее центре маленький, почти бездымный костер, после чего выпустили на манеж всех лошадей без всякой сбруи. Оказалось, что это подобие «ночного» — давнишняя цирковая традиция.

Одновременно в ложе очутились два составленных буфетных столика и — по волшебству Беткача — бутылки, консервы и буханки хлеба.

Этот «ужин с труппой» я не забуду, как не забуду представления. Однако если представление доставило большое удовольствие, то его продолжение смыло все хорошее.

Самая низкая и грубая лесть со стороны мелких членов труппы, мало заботившихся о том, чтобы скрывать то, что они несколько дней назад теми же штампованными фразами обхаживали злейших врагов, оставивших у тюрьмы убитых женщин.

— Вы защитники нашего отечества! Родины! («Единой и неделимой» опускалось по цензурным условиям.)

— Вообще жизнь — игрушка! Все трын-трава! Давайте пить и веселиться! Не прикажете позвать хористок из кордебалета? (Последние выжидали, нетерпеливо выглядывали из прохода.)

Якобы оговорки по ошибке «господа офицеры» вначале делались нарочито, для пробы, и только после нескольких замечаний были оставлены. И удивительное дело, что эта мелкота, полунищая и презираемая своими «благодетелями», ненавидела нас, красных, и меньше примирялась с изгнанием белых, чем настоящие артисты и более культурные люди. Очевидно, это своеобразная разновидность артистического люмпена, который уже не мог и не хотел работать, привыкнув к паразитическому существованию. Слава аллаху, наряду с ними есть такие, которые поняли, что происходит, и жадно расспрашивают о цирке Чинизелли в Питере и удивляются, что он существует.

Разные они, артисты этой труппы, но единственно в чем единодушны, это в анафеме на голову бросившего их хозяина.

Ни свирепый аппетит действительно голодных артистов, ни пьяные слезы «коверного», ни тоска его коллеги по «настоящей публике» (которая сбежала) не произвели такого впечатления, как тот момент, когда я заметил, что один из артистов тайком набивает карманы кусками хлеба.

Застигнутый взглядом, он покраснел до слез, а я, покраснев не меньше, проклинал свою наблюдательность. За спинами других он извиняющейся мимикой и красноречивыми жестами показал вдаль, подняв два пальца, из чего ясно было: «Жене, в гостиницу».

Стало муторно на душе. Вижу, что и Калачеву не легче.

Когда Беткач, сбросив китель, неуклюже взобрался на спину отдыхающего и безразличного ко всему коняги и крикнул: «Не нахожу машинного телеграфа! Не знаю, как дать ход!» — его стянули два конюха явно цыганского вида, а сидевший рядом с Гавриловым пожилой, серьезный и с достоинством артист раздумчиво сказал:

— Вот так же, недели две назад, после представления, в этой же ложе ужинали с белыми офицерами... И капитан второго ранга (не помню фамилии) пытался забраться на лошадь...

— Помимо философской идеи, что история повторяется, вы хотите сказать, что нет никакой разницы между белогвардейскими офицерами и нами?

— О нет! Дай бог, чтобы эта «история» больше не повторилась. А разница значительная! Я бы сказал — разительная! Во-первых, вы и ваши друзья пьете настолько умеренно, что я вижу, до традиционной стрельбы по пустым бутылкам дело не дойдет. Во-вторых, несмотря на прямое предложение, выглядывания и привычную жестикуляцию самих хористок, вы отказались от «облагораживающего» дамского общества. Это настолько необычно, что вздумай наш недоброй памяти директор не приготовить к ужину парное число девочек, то, наверное, был бы оштрафован полицеймейстером («за антисанитарное или пожароопасное состояние заведения»)... Это назавтра, а на сегодня был бы бит по морде.

— Скажите, а почему вы не... не эвакуировались?

— Намечалось. Даже вагоны были обещаны, а помощник администратора даже успел выехать в Баку для разговоров о месте для шатра и о помещениях. Но потом, когда началась эвакуация, нас заставили давать представления до последнего момента, чтобы создать впечатление, что в городе все идет нормально, никакой эвакуации не предвидится... Затем в течение двух суток была невообразимая паника, и о нас, конечно, забыли. Директор хотел прихватить кое-что из реквизита, но тут уже мы не позволили... А теперь — спасибо вашему политотделу, одного названия которого мы так боялись. Сейчас мы зачислены в их ведение и на паек. Кое-кто из наших не понимает еще новой публики. Но я так скажу: настоящий артист не может выступать сознательно слабее или плохо только потому, что ему зритель не нравится. Это все равно что не уважать свою работу.

* * *

Возвращались в порт грустные.

Кто-то сказал, что не надо было оставаться на «ужин».

Мне же казалось, что надо. Надо смотреть и видеть все вокруг в переживаемое нами время, чтобы понимать жизнь и учиться у нее. Судьба цирка не случайна и дополняет картину отступления белых, вернее — картину их конца.

5 апреля (Петровск-порт).

Утро.

Передо мной сидит симпатичный, бедно, но аккуратно одетый старичок с чиновничьей фуражкой на голове. Когда представлялся тихой скороговоркой, запомнилось только, что он лоцмейстер 2-го не то класса, не то ранга, но главное заключалось в том, что явился «за инструкциями» смотритель здешнего морского маяка.

Он уже обошел немало начальства и армейского и флотского, но никто не знал, что с ним делать, и направлял дальше, пока он не уперся в начальника охраны водного района, а поскольку главштура Корсака налицо не оказалось, мне его дальше переправлять было некуда. И вот сидит этот скромный человек долга, годящийся мне в отцы и, очевидно, слишком много повидавший на своем веку, ожидая указаний, когда зажигать и когда тушить огонь большого маяка.

Как-то о маяке я забыл. Возможно, потому, что подходили на видимость порта уже засветло, в хорошую видимость и его огонь «Деятельному» был не нужен.

Вот и отсюда, с мостика, видна высокая красивая башня, стоящая на выступе холма, с широкой и светлой полосой, которая наносится поперек башни почти всегда, когда она проектируется не на небе, а на фоне вплотную стоящих высоких гор.

— А маяк в порядке?

— Как же может быть иначе? Извольте лично подняться и убедиться. Мы с женой да старый матрос-служитель вот уже поди который год в полной сохранности содержим... Но раньше из штаба его превосходительства господина контр-адмирала Сергеева всегда указания были, когда зажигать и когда тушить. А после ихней эвакуации так совсем не ясно. Отбывая, господин адмирал никаких инструкций не оставил.

— Ладно! О порядке работы маяка договоримся. Но вы сперва расскажите, каким образом уцелел фонарь и вообще все ваше хозяйство, когда здесь много раз сменялась власть и город переходил из рук в руки?

— В наружном остеклении и в куполе есть две дырочки, но явно от шальных пуль. Фонарь-френель первого разряда с керосинокалильной горелкой в абсолютной исправности. Извольте взглянуть, когда будете. А что касается до нас, смотрящих за маяком, то я так полагаю, что наши (он так и сказал — наши, без кавычек) и англичане понимали, что к чему, а вот дагестанцы там и прочие мусульмане, очевидно, маяк признавали как вроде святыню. Слишком их минареты напоминает... Это я позволил себе заметить, так как один имам, осмотрев маяк после занятия города, приказал внизу караул из двух, так сказать, башибузуков с саблями наголо поставить и никого к маяку не допускать. Когда смотрел фонарь, бабуши снял и говорил шепотом. Благоговейно. Спросил, что надо. Говорю, горелка керосином чистым питается. Верите ли, через час бочку на арбе привезли, так — прямо скажу — керосин марочный, манташевский!

Я пришел в хорошее настроение.

Занятно. В других городах колокольни — это или наблюдательный пункт, или пулеметная точка. В результате кругом одни дыры от огня, а то и подорвана в основании. А тут прекрасная платформа для наблюдения в черте города и одна шальная пуля при смене почти десятка властей.

Этак и до башни «святого Френеля» можно докатиться!

Но шутки в сторону. Светить или не светить? А если светить, то когда? Даже телефона со стенкой нет. Наконец, мы завтра уйдем, кто «инструкции» давать будет?

Решение нужно простое и ясное.

Приказал: «Зажигать ежедневно, по нормам мирного времени, то есть от захода до восхода. Пока не будет другого указания».

Дал записку. Заодно чтобы включили на паек (без адреса, пока не появится первое начальство военного порта, а оно ожидается с часу на час).

Почему принял такое решение?

Ведь по маяку может определиться какой-нибудь «летучий голландец» из состава белого фронта? Может! Черт с ним!

Но дело в том, что из Астрахани мы ждем все флотское хозяйство, Десантные отряды И. Кожанова, мореходные канлодки и т.д. Так нашим маяк нужен каждую ночь, так же как и днем.

Пусть и светит. Ежедневно!

А если обстановка изменится, можно будет изменить и режим огня.

9 апреля (Петровск —

Чечень —

Астрахань).

Под самый вечер прибежал возбужденный механик, за ним комиссар, потом Снежинский, а дальше — в проходе и на трапе — не менее взволнованные остальные товарищи.

— Винты нашли!

Сперва я ничего не понял. Затем из рассказов наперебой, а временами хором стало проясняться.

Белые, когда драпали, в числе другого награбленного имущества не успели увести баржу с металлом, инструментом... В том числе с несколькими новенькими запасными винтами от миноносцев типа «Деятельного».

— Конечно, эти винты им ни к чему, у них миноносцев нет. Но нам пакость сделать хотели и убыток, а себе бронзу на продажу заимели... Только бежали так шибко, что не успели прихватить на бакинский или персидский рынок...

Не верилось.

Во-первых, потому, что такой счастливый случай был почти невероятным. У врага в виде трофеев захватить свои собственные винты?! Такого не бывало!

Во-вторых, как могла баржа с винтами (явно астраханская), как она могла вообще попасть к противнику?

Видя мои сомнения и нерешительность, механик и вся его свита поклялась, что обмеряли втулки, что винты наши и обработаны «вчистую» — хоть сейчас ставь.

Разбирать, как и когда баржа оказалась у белых, не было времени. Я схватил фуражку и бросился по стенке к «Карлу Либкнехту».

* * *

Теперь комфлот слушал с явным недоверием, а я горячо и громко убеждал его, чтобы он отпустил «Деятельного» в Астрахань на смену винтов.

— Хорошо. Если действительно такое чудо свершилось, разрешаю вам «сбегать» в Астрахань и сменить винты. Но ставлю два условия... Вернее, два задания: во-первых, на смену винтов даю двое, максимум трое суток! И, во-вторых, по пути в главную базу обойти остров Чечень и Кизлярский залив и узнать о судьбе «Каспия», «Кауфмана», «Пролетария» и других кораблей отряда Арского, и если не поздно, то помочь. Они штормуют.

— Есть!

* * *

Очевидно, не сомневаясь в успехе моей миссии, Снежинский и Лузгин начали подготовку к перегрузке винтов на палубу миноносца при свете люстр.

Когда я пришел на корабль, баржа уже была у борта.

При помощи самодельной стрелы (на манер Темперлея), сооруженной из двух телеграфных столбов, боцман Немм, как истинный художник такелажного дела, погрузил на корму миноносца два винта, подстелив маты и запеленав тяжелый груз, чтобы его не стрясло от вибрации или не смыло штормовой волной.

Какой-то бодреж обуял всех. Очевидно, у многих в Астрахани остались незаконченные дела. То же и на других миноносцах — до самого отхода от стенки через нашу палубу проходил поток желающих отправить письмо, пакетик или словесный привет.

Наконец швартовы отданы. «Деятельный» уверенно, как будто базировался на эту гавань несколько лет, выходит в море.

Надо торопиться. У нас времени в обрез, а может, и того меньше.

Есть особенное удовольствие в самостоятельном плавании. Вообще говоря, миноносец — существо общественное, обладающее стадным чувством. Поэтому обычно они ходят и воюют группами или соединениями.

В одном официальном руководстве, которое является сборником, сводом правил хорошего тона для миноносцев («как вести себя в компании с систер-шипами»), сказано: «Тактической единицей является группа из двух миноносцев».

Значит, единица из двух единиц.

И это бесспорный исторический факт, что «Дерзкий» и «Гневный» вдвоем загнали «Бреслау» обратно в Босфор, будучи даже вместе слабее противника; они попеременно атаковали с разных сторон, заставляя крейсер подставлять один из своих бортов, а между направлениями с него на эсминцы было около четверти картушки. А сколько раз при несении дозора, когда скисало радио у головного, донесение в базу давал концевой, приняв его по семафору. И, наконец, сколько раз в случае подрыва на мине одного эсминца («Орфей», «Забияка» и пр.) другой приводил его на буксире или, в худшем случае, подбирал людей. Подобных случаев очень много, так же как случаев расплаты за то, что в море высылался один миноносец.

И все же после совместного плавания исключительно приятно иногда побегать одному.

Почему?

Во-первых, потому, что нет начальства на мостике. Просторнее. Никто не подтягивает по мелочам; можно делать все что угодно.

Во-вторых, не надо поддерживать заданное число оборотов (эскадренный ход), не надо следить за строем, чтобы не налететь на корму головного, не надо никого предупреждать о поворотах и т.д. и т.п., то есть не испытывать большого напряжения.

И вот «Деятельный» один идет на север. Война не кончена. Чечень еще не взят. Где-то бродят белогвардейские корабли. Поэтому вся служба несется по-боевому: усиленное наблюдение, полное затемнение.

Последовательно увеличиваем ход с тем, чтобы выиграть побольше времени на док. Однако старые винты протестуют, а новые (как бы распластанные на корме), несмотря на найтовы и маты, принимают серьезное участие в общем концерте дребезжащих и стучащих от вибрации металлических частей корпуса и вооружения.

Больше четырнадцати с половиной узлов не получается. И без того на корме можно объясняться только жестами, а при повышении числа оборотов более ста двадцати, помимо «дрожемента» в ногах, начинают щелкать челюсти и можно прикусить язык{63}. Но страшно не за целость языка, а за целость кронштейнов.

Наконец, есть веский довод, чтобы не очень торопиться. Осматривать Кизлярский залив можно только после рассвета, то есть не раньше 5 часов 40 минут (не считая периода сумерек). Поэтому нам нет смысла прийти к району поиска в темноте.

* * *

Независимо от того, что сейчас ночь, видно, как идем навстречу шторму. Небо впереди заволокло плотной облачностью, в кромешной тьме нельзя различить линию горизонта. Ни зги!

Сперва встретила нас зыбь, а через час — быстро нарастающий ветер, который все крепчал и принялся разводить такую волну с белыми гребешками, что скоро мы были мокрыми от брызг.

Миноносец начинает раскачиваться.

Я эти места плохо знаю. Снежинский, посмотрев на барограф в моей каюте, уверяет, что, очевидно, это местный циклон, который проходит стороной и нас задевает только краем.

* * *

Обходим, от греха подальше, отмели и банку на ост от оконечности острова Чечень. Тем более что вряд ли будет гореть маяк: ведь белые еще не ликвидированы на острове.

* * *

В ожидании рассвета на мостике состоялась дискуссия по вопросу о том, как винты миноносцев очутились в Петровске, поскольку вариант с участием Николы-чудотворца никого не устраивал.

Старпом В.А. Снежинский, который командовал «Деятельным» на Волге, не один раз видел баржу в Нижнем Новгороде и в других затонах.

— Мы всегда имели ее в виду. Особой надобности сменять гребные не было. Да и времени не хватало, а если случались передышки, то не было дока или баржа с винтами оказывалась застрявшей в другом порту. Так и подвигались к Астрахани, но именно там баржа исчезла из виду.

После обсуждения ряда умозрительных вариантов я лично пришел к убеждению, что баржа с винтами, приписанная к Петроградскому военному порту (что видно по бортовым литерам), скучала в недрах Астраханского филиала до осени 1919 года, когда срочно понадобились высадочные средства для выброски десанта моряков в помощь армейским частям, защищавшим район под Лаганью.

Относительно небольшая, но ладная железная баржа весьма подходила для этой цели из-за малых глубин. Ее разгрузили, оставив на пайоле бронзовые винты в качестве балласта.

Десант высадился успешно и слился с флангом армии, а вот уводить в Астрахань плавсредства, обмелевшие после спада воды, желающих не нашлось, и так как высадка производилась в районе театра, в котором хозяйничал бело-английский флот, то еще до ледостава они сняли баржу с отмели и в качестве трофея увели сперва на Чечень, а затем в Петровок.

Снежинский разрабатывал свой вариант «чуда с винтами», но наступление рассвета помешало ему. Поворот на запад — обходя далеко остров Чечень и не приближаясь к острову Тюлений — целиком отвлек внимание командира, старпома (он же старший штурман) и штурмана Буша.

Ветер крепчал; миноносец валяло с борта на борт. Пасмурно. Временами с неба брызгает, но заметно, как весь мрак смещается на OSO.

К нашему огорчению, именно здесь штатной навигационной обстановки не оказалось. Помимо маячной башни на острове Чечень, единственным ориентиром служил остров Тюлений. Из-за малого хода и свежего порывистого ветра увеличился угол и величина дрейфа, а еще через полчаса мы убедились, что влезаем в район критических для миноносцев глубин, хотя по карте здесь мог бы маневрировать настоящий крейсер. Отличительная, 18-футовая глубина, красиво нанесенная на карту, оказалась ловушкой.

Что это? Понижение уровня из-за сгонного эффекта в результате шторма или результат увеличения отложений наносов из Терека, не отмеченный гидрографией?

Но для научно-экспедиционной работы времени не хватало. С лотовыми на крыльях банкета носовой пушки и с грязевым шлейфом в кильватерной струе, пробираясь почти на брюхе, «Деятельный» обошел южную часть Кизлярского залива, заглянув (издали) в Аграханский с таким расчетом, чтобы осмотреть в бинокли и дальномер{64} все берега и заметить наши корабли или место высадки десанта.

Попутно очень хотелось увидеть английскую авиабазу. При такой волне поплавковых самолетов бояться было нечего. Значит, они должны быть вытащены на берег. И если бы позволила видимость, мы смогли бы нанести на карту места построенных спусков (что нет ангаров, было известно от разведки еще с 1919 года).

Ни кораблей, ни самолетов, ни людей.

Не будь новых винтов, лежавших на палубе, я никогда не рискнул бы залезть в район таких малых глубин. Кроме того, неотступно преследовала мысль, что из-за поломанной шпилевой машинки нельзя становиться на якорь.

Выбрались мы благополучно, но задания не выполнили, никаких следов отряда Арского не нашли. Оставалась мысль, что он еще здесь не был и отстаивается на 12-футовом рейде, ожидая конца шторма.

Пошли дальше.

На этот раз я испытывал беспокойство больше, чем Снежинский. Мы приближались к минным заграждениям, поставленным моими руками. А надо сказать, что заграждение выглядит иначе, если на него смотреть с тыла, по сравнению с тем, когда приходится проходить через него с моря, не имея надежного определения места.

Все обошлось хорошо.

Нас встретил дозорный сторожевик еще до того, как открылся новый «маяк» в виде обгоревшей рубки и трубы покойного «Князя Пожарского». Затем постепенно вырос из воды тыловой город плавучей базы флотилии.

От командира сторожевика узнали (в мегафон) печальную новость. Арский выходил. Шторм разметал все корабли и транспорта, и в ночь с 8 на 9 апреля на «Каспии» выбило волной обшивку скулы, вследствие чего он затонул и перевернулся.

Ближе всех оказалась канлодка «Пролетарий», которая безуспешно пыталась подать буксир, но в итоге смогла только подобрать из воды тринадцать человек.

Командира отряда — жизнерадостного Владимира Александровича Арского — и командира «Каспия» — сдержанного Евгения Ивановича Перетерского (который был старше и опытнее своего начальника), к сожалению, в числе спасенных не оказалось{65}. Это были два честных патриота, с Октября 1917 года бесповоротно ставших на сторону народа.

Личная храбрость и морской опыт обоих подсказали, что все возможное для спасения людей и корабля было сделано. Позже это подтвердили как спасенные, так и свидетели трагедии на «Пролетарии».

Почему же мы понесли такую потерю? Это разъяснили корабелы{66}. Оказывается, еще зимой 1918/19 года при вооружении ледокола «Каспий» двумя орудиями 100-мм и двумя 75-мм вызывала опасения прочность переборок, так как проект корабля не предусматривал его вооружения даже при мобилизации. В последующем «Каспий» из-за своих ледокольных качеств заканчивал кампанию позже всех и начинал раньше других. Многократные бои расшатали перегруженный корпус, который не получил необходимых подкреплений или даже ремонта.

Ослабление переборок и обшивки в сочетании с короткой и крутой каспийской волной, особенно на толчее, образовавшейся в Кизлярском заливе во время последнего шторма, привели в какой-то момент к столь неблагоприятному совпадению, что без заранее обнаруженной остаточной деформации корпус сразу начал разрушаться.

Но остров Чечень скоро будет захвачен. На рейде уже заканчивает снаряжение повторная экспедиция с «Пролетарием» и «Кауфманом». На последнем размещен матросский десант.

* * *

Захватив в каюту газеты, перекинутые с плавбазы, я впервые спустился в каюту на ходу миноносца и залег на койке, предоставив Снежинскому вести корабль по каналу, который он знал лучше меня.

Предварительно дали в Астрахань подробное радио о подготовке дока.

В течение всего перехода из медного раструба переговорной трубы докладывалось о кораблях и транспортах, шедших навстречу.

Это в Петровск! Как силы и тылы флотилии, так и «хвосты» XI армии.

В добрый час!

20-12 апреля. Астрахань.

Разговоры с докмейстером и инженером. Со мной — механик и боцман. От ячейки — И. Белов насчет мобилизации команды.

Доклад в штабе о походе и наших задачах, после чего «по требованию публики» — рассказ о первых операциях. Несмотря на то что здесь уже находится плененное воинство генерала Толстова, из Петровска до прихода «Деятельного» никого не было.

Узнал, что на подходах к Тюб-Караганскому заливу мой «любимый» «Карамыш» готовится выставить новое заграждение. Не зря ли?

Но штабники уверили, что нельзя рисковать. Будто есть сообщение, репетуемое из Москвы, что Фрунзе доносит об обстреле бело-английскими крейсерами железной дороги у Красноводска.

Встреча с Л. Рейснер

С Ларисой Рейснер я был знаком еще в Москве, когда она служила в качестве комиссара Генмора.

Зимой 1919 года, когда Ф.Ф. Раскольников убеждал меня ехать на Волгу, чтобы принять миноносец (а я, не веря в свои силы, соглашался только на должность «флагспеца по тралению и заграждению»), меня вызвали к нему на квартиру, где вместо служебных разговоров прослушал несколько интересных воспоминаний Ларисы о времени ее учебы в Мюнхене, где она с отцом была в эмиграции.

Я все пытался подвести разговор к операциям на Волге. Об ее личном участии в боях на миноносцах рассказывали легенды, иногда невероятные. Но хозяйка дома (и это было ее правом) упорно возвращалась к вопросам графики и показала мне изумительные работы Сергея Грузенберга (тоже мюнхенского периода).

Осталось впечатление об очень образованной, волевой женщине, к тому же очень красивой.

Затем две-три встречи в Астрахани, на докладах у комфлота. Теперь она была начагитпропом полиотдела флотилии и вместе с политотделом ожидала переброски в Петровск.

Имея поручение от комфлота передать Л. Рейснер личное письмо, я вечером направился к ней.

Первое, что мне не очень понравилось, — это атмосфера какого-то избранного общества, когда посланца ввели в царство хорошего тона, разместившееся в большой, роскошно убранной и явно купеческой гостиной. И если комната и обстановка служили своего рода трофеем, оставленным удравшим богатеем, за стиль которого нынешняя хозяйка не могла нести ответственности, то состав компании, окружающей крупного политработника и жену комфлота, всецело определялся ее выбором.

Пять или шесть глубоковоспитанных дам восседали вокруг кресла той, которая сейчас являлась старшей среди равных, и трудно было поверить, что она наганом и конем владела лучше, чем вязальными спицами, и спокойно могла стоять на мостике корабля во время артиллерийского боя.

Еще раз я убедился, какой сложный человек был в этой оболочке{67}.

Все занимались «рукоделием», а одна из дам, помоложе, читала вслух какую-то книгу.

С моим приходом заведенный порядок был нарушен. Хотелось ограничиться ролью курьера, однако пришлось рассказать все с момента выхода в операцию с 12-футового рейда. Повышенный интерес слушательниц был естественным, все они были женами командиров, ушедших со штабом флотилии или дивизиона эсминцев.

По таинственному знаку хозяйки появился подносик с чаем, домашним печеньем и ломтиком подобия колбасы. Хорошо, что я имел небольшой тренинг в Петровске, поэтому не испытывал тошноты, когда уничтожал угощение.

Через минуту неприятно резануло другое. От имени комфлота доложили, что он ее ждет; уже приготовлена квартира сбежавшего контр-адмирала Сергеева.

— Как он не понимает, что я не смогу жить в этом доме и дышать тем воздухом, которым дышали наши смертельные враги!

Пафос и дрожь голоса от гнева привели в трепет всех дам. А я следил глазами за возмущенной женщиной, шагавшей с пылающими глазами из угла в угол, и не мог понять, насколько эта щепетильность является искренней... Ведь нынешняя гостиная тоже принадлежала не пролетарию. Не знаю, прасолу или рыбопромышленнику, но вижу, что миллионеру.

Чужая душа — потемки. А такой необыкновенной женщины — и подавно.

Через несколько минут морской фельдъегерь или дипкурьер забыл все сомнения и оценил остроумие хозяйки.

Остановившись против меня, Лариса Михайловна сказала:

— Спасибо за письмо, каптен! Спасибо за повесть о первых операциях... Вы интересно рассказываете. Будь у вас время — заставила бы написать в газету о случае с зарубленными у тюрьмы. Ну, да бог с вами... Меняйте винты, это сейчас важнее!.. За отличное выполнение поручения вы награждаетесь... Ну, что больше всего нужно капитану, несколько суток простоявшему на мостике? — Она оглядела своих дам, но те насторожились и не рискнули отгадать вслух. — Вы награждаетесь горячей эмалированной ванной с душистым мылом!

Это было неожиданно для всех и для меня. Это было великолепно{68}!

Комендант — картинный матрос с маузером — сделал кислую мину и, когда вел меня в ванную комнату, возмущенно ворчал.

Только сидя в мыльной горячей воде, в отличной «мальцевской» купели, я оценил жест хозяйки. Совершенно очевидно, что она сама испытывала это блаженство после длительных (и очень рискованных) скачек по калмыцким степям, с ночевками в грязных кошарах. После подобия душа на «Деятельном», которым было неудобно, а главное, некогда пользоваться, награда, полученная в виде ванны, воспринималась с благодарностью, как приятное с полезным.

Розовый и сияющий, как херувим, посланник опять предстал перед дамами, благодаря от души хозяйку, после чего произошел деловой, но неприятный разговор.

— Вот что, кэптен! Пока вы плескались, я решила идти в Петровск с вами на миноносце!.. Тут Сергей Андреевич{69} готовит мой переезд на одном из транспортов, который пойдет дня через два, в составе конвоя. Но с вами я выиграю полсуток, а главное — тряхну стариной!..

После взгляда на мою недвусмысленную мину холодно и с издевкой:

— Или вы боитесь «бабы» на корабле?.. Может быть, вы по понедельникам в море не рискуете выходить?..

— Ни понедельника, ни тринадцатых чисел и прочих примет не боюсь. Но, во-первых, я не имею разрешения командующего, а во-вторых, скажу откровенно, у нас в гальюне офицерского отсека — одно очко. И два пассажира — штабные командиры... Устали все изрядно. Думаю, что экстренный док обойдется нам еще дороже. Вправе ли я усложнять жизнь своих командиров еще больше? Поверьте, что одно дело идти в бой, а другое — быть только гостем. Последнее более обременительно.

— Ясно! Не продолжайте! Вы правы, я иду на транспорте.

По дороге на миноносец я вспомнил, как мне демонстративно твердо пожали руку...

— Спасибо за откровенный ответ! — Это было явно сказано для аудитории, шокированной моим отказом и еще больше грубыми морскими терминами.

Ссылка на отсутствие разрешения была явно несостоятельна: ведь речь шла не столько о жене комфлота, сколько о начагитпропе. А что она стеснила бы нас независимо от пропускной способности гальюна — в этом я не сомневался.

* * *

Больше ничего об Астрахани не помню, так как больше на берегу не был.

Записал отрывочно кое-что.

Ясно, что теперь, когда мы стоим на подступах к Баку, здесь готовится огромный и сильный флот. Чуть ли не десяток миноносцев, столько же канлодок и сторожевиков. Но, к сожалению, никто из них еще не готов.

Комиссар в день выхода узнал в штабе, что остров Чечень захвачен. Подробностей еще нет.

* * *

В городе, на пристанях, заводах, базарах — новый тонус жизни... Еще нет привычного (огромного) потока нефти (хотя из Гурьева уже пришло два или три каравана); еще не увеличен продовольственный паек, но все на рейдах и в городе готовятся к перекачке нефтепродуктов для дальнейшего направления вверх по Волге. Баржи, буксиры, насосные станции, железнодорожные цистерны, баки... Все это огромное хозяйство как бы предчувствует приближение нефтяной волны, если не наводнения.

Кстати, сейчас, к видимому концу войны, часть миноносцев типа «П» переделывается на мазутное отопление. Но они не успеют.

Дорогу пробивают «угольщики».

* * *

И еще запомнилась тревога относительно Польши и отчасти Врангеля.

Но это — только в московских газетах и в высших штабах.

Для коренных жителей Астрахани и Врангель, и особенно Польша так далеки, а войной они сыты настолько, что не хотят и думать.

А жаль. Нельзя не думать. Это та же самая война, но с другого румба.

14 апреля (траверз острова Чечень).

«Пролетарий» и другие — на 12-футовом рейде, но мы визитов наносить не стали. Приемка угля с баржи — и в море.

Днем начали обход Кизлярского залива.

Еще издали заметили характерный корпус бывшего пассажирского парохода «Кауфман». Корабль как будто вымер.

Это вслед за десантом на берег высадились любопытные, все, кто мог, кроме вахты.

Узнали от командира, что:

английские самолеты улетели на юг еще до прохода миноносцев на Петровек;

улетая, летчики-офицеры (включая и англичан) выпустили авиационный бензин в воду;

пытались портить сооружения и спуски, но солдаты не позволили;

весь гарнизон без выстрела сдался десанту, так как по суше был блокирован XI армией еще с последних дней марта;

одиночки «шкуры» скрылись, очевидно присоединившись к «камышатникам» (в дельте Терека и Сулака), которые еще гнездятся в плавнях, но дни которых сочтены.

Печально, что наши гидросамолеты здесь не найдут горючего.

Но ничего... Грозный недалеко. Однако вряд ли поспеет с перебазированием Каспийский гидродивизион из Оранжерейной, чтобы помочь нам в операции на Баку.

15 апреля. Петровск-порт (вторично).

Самое приятное, что, несмотря на невозможность отбалансировать гребные винты на стенде (очевидно, было сделано в Кронштадте) и недостаток времени для проверки линии валов, вибрация от новых винтов почти не ощущается.

На участке траверз мыса Сулак — Петровск-порт начали повышать обороты, сколько позволяли три действующих котла.

Довели почти до двухсот оборотов, а это около восемнадцати-девятнадцати узлов. Жаль, что нет мерной мили.

Стоя над трапом лицом к корме, любуюсь ровной кружевной пеной кильватерной струи, которую прокладывает, как по линейке, рулевой Вася Кузнецов, артист своего дела. На Волге он не мог показать всех своих талантов.

Не знаю, комиссар ли или кто другой подсказал, но команда, как вызванная по авралу, почти вся наверху.

Чудный солнечный день, затихающая, очень пологая зыбь, горы над Петровском вдали и шипящая лобовая волна, убегающая от борта с такой непривычной скоростью. Какой моряк не залюбуется подобной картиной, особенно после многолетнего голодания?

Механик Лузгин сияет. Так и должно быть. Золотые руки! Ему больше всех миноносец обязан, в том числе и сменой винтов.

Кто-то из машинистов, стоя у комингса машинного люка, показывает мне издали большой палец и кричит, улыбаясь:

— Как по маслу!

И действительно, что-то есть маслянистое в этой гладкой и глянцевитой зыби.

Но тут же, как сбавили ход до 12 узлов, случилось маленькое происшествие, которое могло бы кончиться большим несчастьем.

Я всегда запрещал опираться на леера, особенно на троссовые, которые на «Деятельном» тянулись почти вдоль всего борта. И всегда знал, что достаточно мне уйти или только отвернуться, как эта дурная привычка вступала опять в силу.

Только серьезный Немм, хороший боцман, старый моряк и опытный рыбак, сочувствовал моему упорству. Остальные, очевидно, считали, что это блажь бывшего офицера (в старом флоте строго грели за опору на леера, не думая о разъяснении причин), заботящегося о внешнем благолепии морской службы.

Вот и сейчас, пользуясь радостным событием, против машинного люка, с наветренного борта, собрался целый клуб, причем несколько человек облокотились задом, а двое даже сели на верхний леер из мягкого троса, оперев ноги на нижний.

Не успел я крикнуть, чтобы прекратили это безобразие, как внезапно, делая сальто через голову, два человека полетели спиной в воду.

Одна мысль — молнией: «Винты!»

«Право на борт!..» Из-за того, что я видел падение и стоял у штурвала хороший рулевой, — не запоздало. Снежинский, мгновенно поняв, в чем дело, остановил правую машину. И через минуту мы увидели две головы на пенистой глади воды, кипящей от отворачивающейся на циркуляции кормы.

«Человек за бортом!», сирена, остановка второй машины, начало спуска шлюпки и т.д. — все это запоздало. Ведь мы ни разу не тренировались, не делали учебных тревог.

Как всегда в таких случаях, все произошло абсолютно неожиданно.

Что их спасло? Все вместе взятое, но, очевидно, решающим явилось расстояние от места падения до винтов при данной скорости и изумительная способность эсминцев типа «Деятельный» слушаться руля. Если бы они сидели непосредственно над винтами или перед ними, то мгновенно были бы разрублены, так как в этом месте вода самими винтами втягивается под подзор кормы, а последняя не успела бы отреагировать на положение руля даже у такого хорошо управляемого корабля.

Случайностью было и то, что я смотрел на корму и видел падение.

Я был взбешен больше, чем испуган.

Когда героев дня, принятых на шлюпку, подвели к борту и раздались первые поздравления «с открытием купального сезона», мне стоило колоссальных усилий, чтобы не сорваться. При виде физиономии командира наступила полная тишина.

* * *

Сосчитав до двадцати, «через нуль»{70}, я подозвал к мостику боцмана и громко, через его голову, сказал:

— Боцман! Объявите! Если когда-нибудь еще раз увижу сидящего на леере, то никакого взыскания не будет. Но даю слово, что такой липовый моряк будет в тот же день списан с корабля! А вам делаю замечание.

Леер существует для того, чтобы удержать падающего человека. На качке на него могут опереться не два, а четыре человека сразу. Трос, рассчитанный на несколько тонн, закреплен был гнилой шкимушкой, вы этого не досмотрели!

Старику было неприятно слушать выговор при всех, но возражать было нечего, так как с мостика было видно, что у кормовой угловой стойки возится его подручный марсовой, перетягивая леера и такелажную цепочку.

Что касается остальных, то я знал: выпасть из такого коллектива было бы для каждого не наказанием, а несчастьем.

Петровск-порт почему-то радовал, как родной дом.

На этот раз он был нарядный. Весь в зелени.

Встречает дозорный сторожевик. Совсем как в приличном военном порту.

Подходим к «своему» месту, но на этот раз не так просто: в гавани уж несколько канлодок и транспортов, которые пришли за время нашего отсутствия.

16 апреля (Петровск-порт).

Когда отоспался после похода, конечно, предварительно доложив в штабе и сдав пакеты и поручения, навязанные в Астрахани, в каюту заглянул комиссар и, оставив на столе три номера «Правды», посоветовал прочесть выступление Ленина на съезде трудовых казаков. Оказывается, эти газеты (от 2, 3 и 4 марта) в числе других, более свежих, находятся у нас на борту корабля с момента прихода в Астрахань, но были в тюках, адресованных в походный политотдел в Петровск. Поэтому никто не удосужился пакеты вскрыть, и теперь мы получили «новости» на общих основаниях, но только еще на неделю позже.

Исключительно интересно неожиданно оторваться от ограниченных интересов корабля, дивизиона и даже флотилии и посмотреть вокруг глазами всевидящего Ленина на общую обстановку, на положение в нашей стране, на политическую картину мира.

Как понятны слова о «военспецах»; анализ причин, почему Красная Армия побеждала и побеждает. А разве не смотрит Ленин не только на север и на запад и Владивосток, но и на наш театр с грызущимися «союзниками» от контрреволюции, когда говорит:

«...А наши враги, бесконечно более могущественные, потерпели поражение потому, что между ними не было, не могло быть и не будет единства, и каждый месяц борьбы с нами для них означал распад внутри их лагеря»...

Но как-то неожиданно резануло:

«Война кровавая закончена, теперь мы ведем войну бескровную против разрухи, против разорения, нищеты...»

4 марта, мы еще только набирались сил в Астрахани и ждали ледохода, чтобы начать кровавую войну.

А мины? А взрыв «Пожарского»? Бой «Либкнехта» с «Милютиным»? Захват форта Александровского? Наконец, как же дальше с Баку и белогвардейским флотом?

Но потом подумал и... смутился.

Конечно, после того, как ликвидированы Колчак, Юденич, Деникин, Дутов, выкатились домой англичане и американцы с севера, французы — из Одессы, с Эстонией заключен мирный договор... Когда в итоге побед Туркестанского и Кавказского фронтов вся северная и средняя часть Каспийского моря и большая часть Кавказа очищены от белых и интервентов и остался один бросок на Баку — разве нельзя считать это концом войны? Особенно если вспомнить, что было еще полгода назад!

Вот что значит смотреть на мир только со своей колокольни. А ему из Москвы далеко видно, и, по-видимому, так оно и есть, что война против разрухи и нищеты — сейчас главная война.

Но это еще означает, что для успешной борьбы с разрухой и разорением мы должны в кратчайший срок покончить с белым флотом, выгнать англичан с Каспия, а танкеры передать освобожденному Баку для питания РСФСР нефтью. Вот что будет нашим вкладом в бескровную войну!

17-25 апреля. Петровск-порт.

Прошла неделя, но такая напряженная, что не записывал. Механик бьется с ремонтом. Сделано много по мелочам, но главное — шпилевую машину здесь починить нельзя.

Полная приемка угля.

Если не успеваю записывать, то теперь стараюсь просматривать «Известия» или «Правду», хотя они доходят до нас невпопад, а главное, с большим запозданием, и на каждый номер — очередь.

Отпали какие бы то ни было сомнения — в речи на съезде водников в Москве товарищ Ленин так уточнил формулировку того вопроса, который меня захватил больше других:

«...на фронте кровавом у нас борьба кончается, а на фронте бескровном начинается, и что тут не меньше нужно напряжения, сил и жертв...»

В этой формулировке помещается и XI армия с флотилией, и борьба с Врангелем. Но, конечно, война кончается. От нас зависит ускорить этот конец.

* * *

На очередном совещании клуба капитанов, после «самых свежих» анекдотов Беткача (часть которых была дослушана только из вежливости) и после доклада командира «Деятельного» об астраханских новостях и настроениях, возник интересный вопрос: в чем своеобразие нашего положения в войне с бело-английским флотом? Эта особенность могла бы всплыть в начале кампании или даже года два назад, но почему-то не фиксировалась ни в официальных документах, ни в частных обсуждениях. Сейчас вопрос возник не самопроизвольно, а в связи с попыткой анализировать случаи безнаказанного ухода «Австралии» от Петровска и «Милютина» и «Опыта» — от «Карла Либкнехта».

Кто выиграл, а кто проиграл?

Если на момент забыть о влиянии отсутствия топлива на результат первой встречи, что относится к области оперативной готовности, и оставить в стороне тактическую оценку боя 4 апреля, получается не так уж плохо, что нам не удалось их утопить, поскольку есть шанс рано или поздно все суда белых захватить в наши руки. И если не найдется фанатиков, готовых сражаться до последней капли крови, все корабли могут быть получены в целом виде, исправными.

Своеобразие обстановки заключается в том, что все боевые или транспортные единицы бело-английского флота, все до единой являются имуществом России, причем крайне необходимым для молодой Республики. Весь этот флот строился и служил для перевозки нефтепродуктов из Баку, Петровска и Челекена в Астрахань и далее вверх по Волге для питания транспорта, электростанций и заводов, для освещения квартир и питания моторов огромного государства.

Ни англичанам, ни белым, собственно, не принадлежит ни одно судно (здесь они назывались «нефтеналивные шхуны»), буксир или баржа. Поэтому когда мы топим их (например, «Князя Пожарского»), то топим свои суда, как бы они ни назывались и под каким флагом ни ходили — андреевским или святого Георга. И, зная английские политические традиции, можно быть уверенным, что в Лондоне будут злорадствовать в любом случае, когда пойдут ко дну наши или вражеские корабли.

Черт возьми! Как-то это раньше не приходило в голову. Ведь в таком парадоксальном положении не находился ни один флот в мире. Из-за замкнутости театра и зависимости всей страны от подвоза каспийской нефти даже нет аналогии с положением в Соединенных Штатах во время войны Севера с Югом.

Дальше пошла разноголосица. Кое-кто из капитанов был склонен «проявлять осторожность» и не топить белые корабли без крайней необходимости. Что касается Калачева и меня, то мы стояли на крайней точке зрения: топить возможно больше и возможно скорее и тем самым постараться спасти остальные суда.

Как-то военное сознание не мирилось с возможностью воевать так, чтобы не повредить противника. А с другой стороны? Что, если часть утопим, а остальные будут взорваны в Энзели удирающими в глубь Персии белыми? Что даст такой финал государству, если останутся на воде только победоносные, но ставшие абсолютно бесполезными миноносцы?

Разошлись без единого мнения, с сомнением и колебаниями в сознании и в душе.

Поздно ночью, мучаясь на койке, вспоминая слова Ленина, наконец нашел решение, которое мне казалось единственно правильным.

1. При всякой встрече — беспощадный бой. Чем скорее, тем лучше. Топить на ходу, не задумываясь. Искать таких встреч с расчетом поколебать дух остальных врагов.

2. Одновременно стратегически стремиться всеми средствами заставить капитулировать врага: частными победами, отнимая базы, темпом операций, не давая передышки, все время ведя агитацию, доказывая бесполезность сопротивления.

На душе стало легче. Хотел вскочить и бежать в штаб. Но, взглянув на часы на переборке, смутился. Боязнь быть осмеянным (не дело командира эсминца лезть с советами к старшим, определяя линию поведения во время кампании) уложила опять на койку. К тому же вспомнил, что сегодня в клубе был А.А. Синицын, — значит, комфлот знает, о чем шла речь: флаг-капитан обязан докладывать начальству, чем дышат командиры кораблей.

* * *

Пока у миноносцев суточная готовность.

Но канлодки и транспорта периодически выходят в море — к Дербенту и южнее. Это перевозки и их прикрытие.

В приморской полосе огня как будто нигде нет.

Наступила оперативная пауза.

Фронт фиксируется на границе Азербайджана, по реке Самур. Но сосредоточение и какая-то перегруппировка частей XI армии продолжаются.

Бои идут кое-где в горах. Собственно, не бои, а ликвидация контрреволюционных банд, пытающихся уйти на территорию соседа или в Грузию.

* * *

Кожановские отряды, оказывается, после успешных действий и занятия экспедиционным корпусом Кизляра оттянуты в Астрахань, приведены в порядок и теперь сосредоточиваются в Петровске, не сходя с транспортов. Один конвой «Деятельный» обогнал в море, когда шел в Кизлярский залив. Но головной отряд с самим И. Кожановым уже в Петровске, готовый в любой момент к высадке на побережье мусаватистов.

Где-то мой балтийский дружок Князев? Не ранен ли? Может, в последних эшелонах? Непременно зашел бы на миноносец. Интересно послушать одиссею их марша через степи.

* * *

Век живи — век учись.

Сегодня, проснувшись от резкого нефтяного запаха, выглянул в иллюминатор и ахнул. Стоим в сплошном мазутном море. Резко обозначена граница глянцевитого, еле колышущегося маслянисто-черного покрова, занимающего четверть гавани в районе стоянки миноносцев, от остальной акватории, на которой весело играет мелкая волнушка почти прозрачной морской воды.

Что за чудеса? Лопнул где-нибудь бак? Как это в пожарном отношении, помимо того, что измажет все корабли и шлюпки? Никогда не приходилось стоять в сплошной нефти.

Хотя еще до ухода в Астрахань сдал охрану водного района, но совесть подсказала, что этим делом надо заняться мне.

Вызвал портового инженера, главного боцмана (который исполняет обязанности удравшего «капитана над портом») и брандмейстера. Они снисходительно улыбаются моей серости.

Оказывается, эта нефть была в гавани, по углам и под причалами, а с переменой ветра перешла к стоянке кораблей. Уплотнилась. Дело для них привычное.

Можно ли поджечь? Можно. При помощи пакли, смоченной в бензине. Но — если слой нефти достаточно толстый (от 5 до 10 мм) и если не пожалеть пакли и бензина. Количество последних зависит от температуры воды и воздуха, а также от состава нефтяных остатков.

Как бороться? Можно ждать перемены ветра, пока опять не унесет в другие углы. При благоприятном направлении ветра можно струёй воды из брандспойтов и винтами буксиров выгнать через ворота гавани в море. Но только по ветру.

— Вроде как дворники мусор метут, — пояснил боцман.

Кроме того, можно, связав «запань» из плавучестей (столбов, бонов, запаянных труб), согнать нефть в подветренный угол и «запереть» ее в определенном контуре.

Изучив «розу ветров» на синьке плана порта, по совету опытных старожилов, оставил мазут в покое.

К вечеру он без нашей помощи куда-то мигрировал, как только переменился ветер.

* * *

Собирал комфлот.

Нам было разъяснено, что дивизион опять остается ударным отрядом и в то время, как канлодки будут поддерживать огнем фланг армии и высадку (или высадки) десанта. Миноносцы, маневрируя мористее, прикроют поддержку и десант. Наша задача — не пропустить противника к берегу на участке река Самур — Сумгаит.

Почему-то у капитанов настроение к «крейсерству», «поиску», к бою в море. Мерещится что-то вроде Ютландского боя на Каспии.

Наше счастье, что комфлот после своего злосчастного похода к Ревелю 26-27 декабря 1918 года{71} кое-чему научился, и хотя внешне такой же экспансивный и воинственный, но ведет себя благоразумно.

И без того первые операции без угля (Петровск, Александровск) были более рискованными, чем можно было бы допустить с полноценным и активным противником.

Сейчас мы всей флотилией «привязаны» к флангу XI армии и оперативно зависим только от нее. И это абсолютно правильно при создавшейся обстановке. Однако, кроме как с Владимиром Петровичем Калачевым, который на «Расторопном» в походном ордере наступает мне на пятки, на эту тему ни с кем не говорю. Злятся. Не понимают.

Подозреваю, что не только печальный опыт сдерживает комфлота. Он днюет и ночует в Реввоенсовете XI армии. Там есть у кого учиться благоразумию в сочетании с революционной твердостью и целеустремленностью.

Ведь все вожди нашей XI армии — не только политические вожаки, но и боевые подпольщики и единоличные командиры отрядов и целых повстанческих армий, не раз лично бывавшие в боях. Кстати, Орджоникидзе, Киров и Микоян — все были в весьма рискованных переделках и на море, неоднократно прорывали английскую блокаду на рыбницах. А С.М. Киров в 1919 году фактически руководил отрядом кораблей под фортом Александровским.

Отеческое внушение таких людей комфлоту необходимо. Личной храбрости и пыла у него с избытком, так же как и честолюбия, а вот выдержки и опыта явно не хватает.

* * *

Что в Баку организованно готовится восстание, рядовые командиры не знали.

Догадывались, конечно, что чаша терпения азербайджанского народа скоро переполнится. Учитывали и сведения разведки об уводе английских полевых частей в Персию.

Но Реввоенсовет Армии, особенно после прибытия с юга товарища Микояна, конечно, не только знал о предстоящем восстании, но и помогал бакинским товарищам в его организации. Наконец, хотя до нас, командиров, не доходили документы, а центральные газеты попадали в Петровск с двух-, а то и с трехнедельным запозданием, все знали, что Ленин лично интересуется этим направлением и все время следит за ним, давая необходимые указания, несмотря на занятость и на то, что более значительная польская угроза росла с каждым днем.

* * *

Опять, как месяц назад, темп предстоящей операции был важнейшим ее элементом, хотя мотивы были частично новые.

Тогда шла борьба за упреждение в развертывании для последующего успеха прорыва блокады.

Сейчас — морская блокада прорвана; противник не ищет боя в море. Единство «союзников» — больше номинальное. Отдельные корабли сдаются. Захвачены три базы.

Но... общее материальное, численное и артиллерийское преимущество сохраняется за ним, так как для морского боя пока у нас все те же 4 миноносца, из которых три — с 75-мм пушками. И хотя есть признаки подрыва воинского духа у белых, все же беспокоит предположение, что в случае согласованного удара Пилсудского и Врангеля может опять набраться храбрости воинство «единой и неделимой» и, подпираемое англичанами, оно опять попытается «брать реванш».

Поскольку обстановка на суше кардинально изменилась (закаспийские области и Терек с Дагестаном стали советскими), серьезных успехов на море англо-белогвардейскому флоту добиться вряд ли удастся. А вот нагадить они и мусаватисты могут так, что страшно подумать.

Взорвать или поджечь нефтепромыслы и перегонные заводы, баки, трубопроводы, насосные и электростанции можно в кратчайший срок, а остальное доделает сама нефть и ветер.

Ведь относительно национализации всего этого хозяйства у Тагиевых, Ладаевых, Манташевых или Нобелей и им подобных никаких сомнений быть не может: они знали это еще из программы Бакинской коммуны. Вот почему, в бессильной злобе, они могут в последний час обречь на уничтожение не только Балаханы, Сураханы, Черный город или Биби-Эйбат, но и город Баку, что произойдет автоматически, в случае большого пожара. Это будет не только месть своим азербайджанским большевикам, своим рабочим. Нет! В еще большей мере это будет ударом по РСФСР, которой нужна братская дружба с народами Кавказа и крайне необходим бакинский бензин, керосин, мазут и смазочные масла. Причем можно предполагать, что уничтожению Баку вряд ли будут мешать или хотя бы протестовать англичане. Пока можно грабить Кавказ — они за сохранность этой дойной коровы. Но как только появляется угроза потерять, вернее, угроза захвата большевиками, — они не остановятся перед таким грязным делом, как не остановились перед подлым убийством бакинских комиссаров.

Вот почему хоть и по другим мотивам, но темп операции — главное.

Однако всем нам ясно, что дивизион эсминцев ничего сделать не может для предотвращения уничтожения нефтепромыслов. Возможно, придется воздерживаться от артиллерийского огня, чтобы не поджечь вышки своими снарядами{72}. Наше дело — боевые корабли или окопы и батареи на подступах к Баку. Нелегко и XI армии, — одна одноколейная железная дорога и плохое шоссе тянутся вдоль берега на протяжении 200-250 верст.

Много путевых сооружений (мостики, виадуки, водоводы, станции, водокачки), которые можно легко уничтожить артогнем кораблей. Берег достаточно приглубый.

В данных условиях нашим канлодкам, пожалуй, придется разгонять мусаватистские части, если они захотят цепляться за эти сооружения. Лишь бы не дали взрывать. Это значительно снизит темп наступления броневиков, бронепоездов и железнодорожных эшелонов. Однако в самом лучшем случае одно наступление со скоростью курьерского поезда не сможет спасти Баку от разрушения.

Значит?! Значит, успех сохранения ценнейшего народного добра зависит от успеха общего восстания всех рабочих. Только они, захватив ключевые позиции на каждом участке, каждом промысле, смогут не дать взорвать или поджечь вышки, станции и баки. Но если в это время не будет угрозы извне, то есть на оборонительных рубежах города и всего Апшерона, то мусаватисты смогут бросить свои войска на подавление восстания.

Итак: изнутри, с суши, и с моря!

Все это подтвердилось через несколько дней, когда Временный ревком первым же обращением по радио просил В.И. Ленина помочь восставшему народу Красной Армией.

26 апреля (Петровск).

Утром на «Карле Либкнехте» сигнал: «Миноносцам. Иметь четырехчасовую готовность».

После полудня: «Иметь двухчасовую готовность». Такая быстрая смена сигналов взбудораживала всех. С внешне равнодушным видом пробирались капитаны в штаб, чтобы узнать — когда, куда? Однако колдуны или конспирируют, или сами ничего не знают.

На корабле и, очевидно, на всем дивизионе настроение боевое, я бы сказал — драчливое.

Механик в окружении машинистов и кочегаров сидит на котельном кожухе, и вся компания хитро улыбается. Нетрудно понять, в чем дело. Ясно, что главные машины прогреты и все механизмы опробованы.

Хотя преждевременное приготовление машин без приказания — такое же нарушение дисциплины, как если бы опоздали с готовностью, мне приходится делать вид, что не догадываюсь.

Иначе пришлось бы драить. Между тем это их начало в реализации лозунга «Даешь Баку!», и не время придираться, хотя такое нетерпение, возможно, обойдется в несколько тонн угля. Все зависит от того, сколько придется стоять до выхода в операцию.

Нежданная встреча!

На стенке по дороге в штаб встречаю Озаровского. Он в новом качестве — командир канлодки «Макаров 4-й»{73}. Стоит здесь. Пришел в наше отсутствие.

Оказывается, как только 12-футовый рейд остался в тылу, а после занятия Петровска и Красноводска вряд ли можно было ожидать нападения вражеских кораблей на рейды Астрахани, он добился назначения командиром на канлодку, уходящую для участия в операции против Баку.

Как это похоже на «Летучего голландца» (прозвище Н.Ю. Озаровского еще с гардемаринских лет) — променять должность флагмана на должность командира... буксира! Хоть этот буксир с гордостью и опасностью для жизни носит две 100-мм пушки и несколько пулеметов, он все же не смог полностью преобразиться в канонерскую лодку. Доказательством того, насколько две «сотки» ему не по плечу, является тот факт, что, несмотря на все старания корабелов и механика правильно разместить балласт, «Макаров» упорно валился то на один, то на другой борт. Так и ходит с креном.

Забавно и тревожно было смотреть на корабль, у которого ствол носовой пушки высовывался за форштевень и задевал за гюйсшток.

После печальной гибели «Каспия» я не хотел бы поменяться командирскими мостиками с Озаровским.

А он, как всегда жизнерадостный и веселый, был зачислен в капитанский клуб, где и рассказал подробности того, как ему на голову свалилось ведерко с краской при взрыве на мине «Прилива». Хохотали до слез...

* * *

В штабе, вернее — кают-компании «Карла Либкнехта», зарывшись с головой в карты и таблицы, которые сутки сидит начштаб В.А. Кукель с главартом Б.П. Гавриловым, прикидывая тысяча первый вариант, что и где могут сделать наши корабли для непосредственной помощи (поддержки огнем) флангу XI армии. Не секрет, при взгляде на армейские карты, что в случае наступления наши главные силы будут продвигаться вдоль берега. Это определяется наличием дорог и местоположением главного объекта операции — Бакинского укрепленного района.

Очевидно, они же выбирают и места возможной высадки десантов Кожанова в тыл позиции противника и для удержания мостов и путепроводов.

Насколько неладно с информацией о положении на фронте, видно из того, что мы (говорю о комсоставе миноносцев) узнаем больше из газет. Наверное, в штабе есть сводки, но до нас они не доходят.

Тем эффектнее бывают выступления комфлота при сборе командиров.

Как всегда в подобных случаях, слухов и легенд — хоть отбавляй, и не всегда разберешься, где враки, а где факты.

Весь Северный Кавказ очищен от деникинцев, но пока еще почта и газеты из Москвы идут не через Ростов, а по-прежнему через Астрахань. Только так называемый «прямой провод» в Ставку и к Ленину, кажется, уже действует по кратчайшему расстоянию.

* * *

А.А. Синицын в клубе рассказал, что от «соседа», Реввоенсовета Югзапфронта, получена копия директивы, разосланной еще 7 марта с.г., об откомандировании из сухопутных частей всех моряков в г. Николаев для укомплектования морских сил фронта. Очевидно, речь идет о Днепровско-Бугской флотилии Лимана (Очаков) и Азовской флотилии (кажется, штаб в Мариуполе?).

Флаг-капитан с соблюдением всех внешних приемов конспирации (оглядка вокруг и переход на театральный шепот) сообщил также, что приезжал какой-то «вербовщик», чтобы сманить несколько командиров нашей флотилии, но что будто бы комфлот приказал его выслать обратно.

Директива подписана членом Реввоенсовета Югзапфронта товарищем Сталиным.

Третий раз эта фамилия привлекает мое внимание. Во время Октябрьского восстания и переворота мы в Гельсингфорсе знали только одно имя — Ленин, которое воплощало в себе все руководство, командование вооруженными силами и направление восставшего народа, в том числе и революционных моряков.

Конечно, мы знали фамилии Свердлова, Подвойского, Крыленко, Антонова-Овсеенко и др., имевших отношение к флоту, но всех их заслонял авторитет одного имени Ленина. Сталин меня заинтересовал как нарком национальностей (когда я подумывал о поездке домой, чтобы помочь матери) и тем, что он оказался тифлисским семинаристом Джугашвили.

Далекие от партийных дел, бывшие офицеры флота впервые запомнили его во время подавления мятежа на «Красной горке» и после лестной оценки, которую он им дал в беседе с корреспондентом «Петроградской правды». Теперь его фамилия появилась в составе Совета смежного фронта.

27 апреля (Петровск-порт).

Сегодня через штаб впервые узнали (хотя ждали этого известия), что польское правительство, возглавляемое «комендантом государства» Пилсудским, начало большую войну против Советской России, даже не утруждая себя особенными дипломатическими формальностями.

Сошлись на стенке. Возможно, последнее сборище клуба командиров.

После разноцветного и густого мата по адресу шляхтичей, в котором не принимал участия только целомудренный и скромный Володя Калачев, было отмечено:

Общая печаль и досада. Еще одна тягота для молодой федерации. Срываются многие мирные начинания. Опять и еще — кровь и слезы.

Несомненно, что факт начала войны, время и направления удара определяет не Пилсудский, а французские или другие генералы недоброй памяти Антанты.

Также несомненно, что этот план как-то должен быть согласован с Черным бароном. Удастся ли им согласованный удар или нет — покажет время.

Вспомнили классическое положение из учебников (генерала Леера): комендант и барон занимают охватывающее положение, а РККА может действовать по внутренним коммуникациям. Это наше преимущество. У них — коалиция, за которой еще более сложная и пестрая коалиция (Англии, Америки, Франции и иже с ними). Но у Леера не сказано, что за нашей армией стоит стодевяностомиллионный народ. Вот в чем наша главная сила.

Вывод для нас, каспийцев? Бить крепче и скорее, чтобы покончить здесь вовсе и высвободить силы на Черное и Азовское моря.

Аминь.

Разошлись довольные собой, но озабоченные общей обстановкой.

На «Деятельный» прибыл смущенный С.А. Чириков, его флажок и еще один чин штаба.

Приказано разместить — на «К. Либкнехте» уже лежат «в три слоя».

Начальник дивизиона, пересаженный к нам комфлотом, смущен своей ролью и старается занимать меньше места и даже меньше говорить.

На «Расторопном» и «Дельном» такая же картина.

Уступил каюту. Все равно с мостика сходить не придется. К тому же теплая весна. Но самый факт, что все штабные товарищи лезут на головные корабли, хотя могли бы сидеть в Петровске или на канлодках, показывает, что они убеждены в легкой победе.

28 апреля — 1 мая.

Бакинская операция

Напряженность достигла предела, когда наконец под вечер на «Либкнехте» был поднят сигнал «буки», то есть начать движение. (Дать ход!)

Мы ожидали, что перед выходом будет сбор командиров для уточнения обстановки и задач. Сбор состоялся, но как раз без капитанов нашего дивизиона. В салоне одного из больших транспортов инструктировали артиллеристов канлодок (Гаврилов) и командиров десантных отрядов (Кукель, Кожанов).

Комфлот отсутствовал. Вероятно, в штабе фронта. Хотя, по слухам, Реввоенсовет XI армии с опергруппой штаба уже более суток находится далеко впереди.

Буквально за десять минут до «буки» начдив Чириков на стенке у сходни «Деятельного» и, как принято говорить, на ходу информировал командиров и комиссаров миноносцев о том, что, по сведениям армии, в Баку началось восстание! И что получено открытое радио Бакинского ревкома в адрес Лредсовнаркома РСФСР товарища Ленина с просьбой об оказании помощи и предложением братского союза.

Сигнал о начале операции был поднят еще засветло, как только за комфлотом, примчавшимся на армейском автомобиле, убрали сходню.

Выходили миноносцы «по способности» — из-за тесноты в гавани от множества кораблей. Но выходили сноровисто и, держась под машинами, за сторожевиком, стоящим в качестве брандвахты у конца фарватера, ожидали «Либкнехта», чтобы занять места в походном ордере.

Флагман, проходя мимо нас, опять имел на рее «буки», но теперь уже с позывными канлодок и транспортов.

Выходя в голову колонны, комфлот дал семафор по линии дивизиона: «Армия начала наступление. План операции остается в силе».

Никакого писаного плана или приказа на операцию мы не имели. Очевидно, речь шла о задачах, оглашенных на последнем совещании командиров в кают-компании «Карла Либкнехта».

Начдив, стоявший на крыле мостика, подтвердил мои соображения, но я замучил старика своими вопросами: «Почему не вышли раньше?..», «Не опоздаем? Не поспеем ли к шапочному разбору?», «Если план остается в силе — значит, дивизион идет не прямо в Баку (до которого двести пятьдесят миль и, следовательно, не менее пятнадцати часов хода){74} и мы только собираемся занять место в завесе, на норд-ост от оконечности Апшеронского полуострова, чтобы прикрыть с моря продвижение армии и поддерживающие ее канлодки?..»

Начальство только поддакивало, кивая головой, очевидно не желая ввязываться в дискуссию на мостике, густо заселенном своими и гостями.

Хотя мы начали выход еще засветло, но, оглядевшись за корму, на задний створ, увидели, что симпатичный старикан смотритель зажег оба огня большого маяка{75}. Он как бы посылал световой привет минонос-цам, уходящим в операцию. Что касается остальных кораблей, которые будут вытягиваться из гавани не менее одного-двух часов, то им маяк будет уже необ-ходим — наступит темнота.

* * *

После длительной паузы, когда Чириков убедился, что все миноносцы заняли свои места, он заговорил шепотом, чтобы не слышали соседи по мостику. Оказывается, в последнюю минуту комфлот сообщил ему относительно предположения произвести высадку непосредственно в Бакинской бухте, если прорыв армии с севера будет задерживаться. Для этого выделено два самых больших транспорта, на которых размещены лучшие батальоны кожановского отряда. Самые боевые и вооруженные богаче других.

Места высадки начдив указать не мог, честно признавшись, что сам не знает. Да и комфлот сказал, что место и время десанта — «по обстановке».

Мне не надо было смотреть на карту: вспомнилось, как мальчишкой тормошил мать при поездках с ней из Тифлиса к отцу (служившему на нефтепромыслах в районе селения Романы), чтобы не проспать станцию Аляты, после которой уже не отходил от окна вагона, любуясь открывшимся морским простором. В этом районе море подходит вплотную или отступает немного дальше, но всегда остается в видимости с железной дороги, а следовательно, и дорога просматривается с кораблей. Так обстоит дело на протяжении около пятидесяти верст. И это единственный путь из Баку в глубь страны, то есть для отступления в сторону Грузии.

Это было бы замечательно, если удалось бы перерезать линии отступления и эвакуации мусаватистов! Но у меня большие сомнения... Поспеем ли?

* * *

Погода благоприятствует. Слабый, неустойчивый ветер с редкими дождевыми шквалами, после которых отличная видимость. Волнение не более двух-трех баллов. Четверть луны. Заметно теплеет с продвижением на юг.

* * *

Отсутствие планов и приказов, соответствовавших последним изменениям обстановки, сказалось больше всего на миноносце «Деятельный», который комфлот превратил в эту ночь в посыльное судно. Наша джигитовка в темноте говорила о двух фактах: что события опережают планы и расчеты штаба и что комфлот, никогда не командовавший даже катером, не представляет, насколько это не просто — подходить кораблям друг к другу на ходу, ночью, без предварительной тренировки.

При комфлоте, несмотря на полнокровный штаб, помимо него, состояли колоритные фигуры на должностях «комиссара для особых поручений» и «комиссара по особо важным делам». В текущую кампанию это товарищи Авдонкин и Калинин, но кто из них «особо важный», я всегда путаю. Так вот, через два или три часа после выхода из Петровска последовал семафор: «Деятельному». Подойти к борту, принять комиссара Калинина, доставить пакетом головной транспорт десантом. Комфлот».

С этого момента все прочее улетучилось из головы. Меня охватило сильное беспокойство: никогда еще мне не приходилось выполнять подобного маневра. Но по тому, что командующий не уменьшил своего хода (14 узлов), мне стало ясно, что он сам не понимает, чего требует от подчиненного. Дальше я решил командовать сам, передав ратьерам назад: «Выхожу из строя», начал маневр. Единственно, что благоприятствовало, — слабый ветер, и волнение, и четверть луны, часто закрывавшейся небольшими облаками.

Приблизившись с подветра к правому борту «Карла Либкнехта», я громко крикнул в мегафон тоном нарочито твердым и безапелляционным (хотя у самого, что называется, поджилки тряслись), сознательно игнорируя присутствие начальства на мостике флагмана:

— Андрей Андреевич! Если хочешь, чтобы у тебя уцелели стоики и шлюпбалки, прошу уменьшить ход до малого, точно следить за оборотами машин и держать строго по прямой, чтобы не каталась корма.

Как и ожидал, в ответ послышалось только звонкое «есть», переданное в мегафон Синицыным. Начальство благоразумно не вмешивалось.

Без подачи концов, на двойном комплекте кранцев, «Деятельный» осторожно прижался своей левой скулой к борту «Карла Либкнехта» (чуть позади его мидель-шпангоута), оставаясь к нему под углом 5-10 градусов. Скорость хода при этом регулировалась уже не телеграфом, а звонками.

Деталь, которую не учел. Подход с подветра на том же курсе привел к тому, что луна оказалась на одном пеленге с кормой флагмана. Выйдя из-за облака в момент сближения, она осветила намасленную стальную палубу «К. Либкнехта» в районе его машин, и отраженный блеск слепил глаза стоявшим на мостике «Деятельного» как раз в тот момент, когда надо было ясно видеть каждый фут, если не дюйм, борта флагмана.

«Век живи...» Без перемены курса головного корабля этого совпадения избежать нельзя было. Когда обнаружилось, уже поздно было менять курс, а кроме того, долго пришлось бы объяснять, что мне надо... Тем более что, в конце концов, луна больше помогла, чем помешала.

Как только Калинин перешел к нам на борт, остановкой левой машины, с рулем, одновременно положенным вправо градусов на 10, удалось отстать от корабля, к которому подходил, не прочертив своей скулой или штевнем вдоль его борта.

Маневр удалось сделать чисто только потому — не считая льготных условий погоды, — что не дал миноносцам прижаться бортами.  [А что это опасно, крепко запомнил еще с 1915 года, когда, плавая гардемарином на Дальнем Востоке, видел, как «прилип» миноносец (типа «Точного») к борту вспомогательного крейсера «Орел» и не мог отделиться до полной остановки машин обоих кораблей. Но к тому времени из-за попыток сманеврировать на ходу все ванты, штаги и шлюпбалки были срезаны, потянув за собой стеньги и реи (конечно, больше пострадал миноносец). Сконфуженное начальство не снизошло до того, чтобы разъяснить будущим флотоводцам, в чем суть происшедшего. Но мы сами горячо и критически разобрали по косточкам маневр обоих капитанов и после длительных споров решили: главное заключается в том, что внутренние винты, работая у обоих кораблей на передний ход, выгоняют воду из туннеля, образующегося между сближающимися бортами, что создает эффект присасывания, который и остается в силе до тех пор, пока взаимное положение корпусов кораблей и режим обтекания их водою остается без изменения. Пригодилось через пять лет!]

Самое глупое заключалось в том, что, выйдя из ордера миноносцев, мы не знали, где же искать Кожанова, к которому с пакетом направлялся мрачный и неразговорчивый Калинин.

Общими усилиями Чирикова, Снежинского и самого «для особо важных поручений» решили искать к северу от намеченной линии завесы миноносцев, сделав за транспорт его прокладку от Петровска и учитывая ход не более восьми-девяти узлов.

Нашли. И что странно — сразу и именно того, кого искали. При этом, хотя никто не делал никаких опознавательных сигналов, дело обошлось без салюта боевыми патронами.

Транспорт «Курск» оказался очень высокобортным, так что «Деятельный» стал вдруг казаться очень маленьким. Отмечено это было в оскорбительной и смачной реплике одного из десантников-кожановцев, который крикнул сверху:

— На миноносце! Подойди поближе, я тебе в трубу плюну!

Остряку заткнули глотку, но когда подошли к борту, оказалось, что действительно плюнуть можно если не с палубы, то со спардека.

На этот раз подходили с комфортом. Поднявшийся по штормтрапу штурман Буш привел транспорт в круиз той бейдевинд и, добившись от капитана самого малого хода, в дальнейшем следил за неизменностью положения судна относительно ветра. Это позволило «Деятельному» подойти с подветра борт о борт, подать один носовой швартов, остановить машины миноносца и заставить буксировать себя лагом со скоростью около трех узлов. Слово «комфорт» употреблено неспроста — с транспорта был приспущен обычный бортовой трап, и Калинин взошел на палубу как почетный гость.

Воспользовавшись удобным случаем, поднялся Чириков, а за ним и я, передав командование Снежинскому. Интересно было увидеть Ивана Кузьмича Кожанова. Но в роскошном салоне бывшего большого парохода мы увидели Ларису Рейснер.

Холод в глазах и голосе ясно показывал, что мне не простили отказа взять на поход в Петровск. Как-то странной и неожиданной показалась эта демонстрация. Пришлось уйти. Но, перебираясь к себе, успел подумать, что ведь и на этот поход начагитпроп не попал ни на один из миноносцев. Значит, комфлот не счел возможным ни взять на «Либкнехта», ни навязать другому командиру... Значит, я был по-своему прав.

Ну, довольно об этом думать! Есть проблемы поважнее. К тому же если у меня оставался какой-то неприятный осадок после разговора в Астрахани, то сейчас от него не осталось и следа.

Через полчаса появился Калинин, и мы, как на катере, «отвалили» от борта транспорта.

Я был рад практике (тем более удачной), но, конечно, понимал, что роскошь такого сообщения между кораблями при наличии активного противника никто себе позволить не сможет. Даже для особо важных поручений.

29 апреля (в море).

Сознательно замешкался с тем, чтобы подойти на видимость дивизиона с рассветом.

Хотел занять свое место в ордере, но Калинин настоял, чтобы я передал его на «Карла Либкнехта», так как он должен сделать совершенно секретный доклад лично комфлоту, чего ни семафор, ни радио выдержать не могут.

Полностью повторил ночной маневр. На этот раз было светло. Не было уже ни лишних разговоров, ни волнений.

Больше того. Не знаю, надоумил ли кто или командующий сам решил, но после отхода «Деятельного» на фалах «Либкнехта» был поднят сигнал не то «удовольствия», не то благодарности флагмана «за отличный маневр». Очевидно, в назидание другим: ведь когда подходили вплотную, то же самое можно было передать голосом.

* * *

Интервал между кораблями увеличен до пяти миль (на широте Апшеронского маяка), я прилег на мостике и заснул мертвым сном. Потом чередовался со Снежинским за обедом и ужином.

Старик очень просил его включить в третью смену, но мы ему деликатно отказали и уговорили спать в моей каюте, пообещав докладывать обо всем.

Удивительно, до чего пустынно море. Никого!

Понятно, что белые днем даже с торпедными катерами не рискуют сунуться. Также понятно, что нет пассажирского или грузового движения. Война. Причем именно здесь война, в центральной части моря, — в данный момент все линии сходятся на Баку.

Но почему нет рыбаков? Нет катеров или баркасов, на которых спокон веков здесь осуществляется малый каботаж, включая и контрабанду?

Похоже, что все попрятались и притаились, ожидая исхода боев за Баку. Очень похоже, но тогда как же с секретностью операции, если все побережье знает? Впрочем, если восстание началось с 27 на 28 апреля, то, конечно, уже все знают.

* * *

Для меня срыв первой попытки в Астрахани ввести разводку на работы не прошел даром.

Хороший урок. Подумал... и придумал, как сманеврировать для пользы дела и в то же время не отступить.

В Петровске, не афишируя своих намерений, вечером вызвал в каюту комиссара, боцмана и механика, «чтобы поговорить, все ли у нас готово к новой операции...».

В следующий вечер обговаривали тот же вопрос расширенным составом, дополнительно пригласив «председателя комитета Ваню Беляева» (как его называют товарищи) и старпома. Никакой официальности. Так как в каюте не помещались, расселись в кают-компании. Начиналось с моего вопроса вроде такого: «Ну-с, товарищи! Как по-вашему, что надо будет сделать завтра с подъемом флага?»

Постепенно все втянулись и выдвигали предложения, а командир только поддакивал, давал советы или отклонял; в заключение подводил итог уже в форме задания.

По-деловому, непринужденно и, что важнее всего, без лишних слов проходили эти «военные советы». Народ деловой, сами знают, что требуется. Необходимо только их направлять и разрешать конфликты между «верхней» и «нижней» командой в случаях предстоящих авралов или привлечения к работам не по специальности. Постепенно круг вопросов расширился вплоть до дисциплинарных.

Как-то само собой все утряслось. Распорядок дня стал более четким, работы выполняются организованно; никаких споров и почти никакого уклонения от обязанностей.

Но, конечно, неверно, что все это сделалось «само собой». На самом деле Ваня Беляев как вожак в команде разъяснил остальным большевикам необходимость выполнения очередных задач в определенные сроки, как было решено у командира, тем самым воздействуя через них на весь коллектив. Вот почему, когда старпом, механик или боцман вызывали с утра на разводку, никаких недоразумений не было или почти не было. Старый режим и Колчака теперь никто не вспоминает.

С выходом в Астрахань из Петровока и сейчас, на пути в Баку, такие «летучие» советы проводятся «накоротке» — на мостике или под ним.

Снежинский ругается. Ночью из-за крутых циркуляций и подходов к другим кораблям пришлось несколько раз убирать лаг.

Вензеля, которые выписывали в темноте переменными ходами, имея последнее надежное определение по Петровскому маяку, привели к тому, что наша прокладка за ночь имеет несколько деликатных пунктиров. Вызвано это тем, что ни разу не подходили на дальность видимости Апшеронского маяка. Неизвестно даже, горит ли он.

30 апреля (в море).

Перед самым рассветом комфлот сомкнул миноносцы и, обойдя далеко все банки и камни Апшерона{76}, последовательно поворачивая на зюйд, затем на зюйд-вест, наконец лег примерно в район устья реки Куры.

Намерение очевидное. Выйти на пути отхода, эвакуации или, вернее, бегства мусаватистов в Персию. Конечно, одновременно этот же курс пересекает путь белому флоту, если он вздумает идти на помощь своим далеко не дружеским политическим единомышленникам и союзникам. Впрочем, какие это союзники? Только ненависть к Советской России и страх перед Красной Армией и флотилией — вот и все, что есть у них общего. Впрочем, есть кое-что еще: безвыходность положения и очевидный скорый конец.

Однако размечтался.

На сегодня, похоже, пришел конец мусавату. Что касается белого флота, то с ним, наверное, еще придется повозиться.

А англичане? Ну, эти, как почти всегда на протяжении своей истории, в кусты, когда дело становится безнадежным, прикрывая свой отход трупами доверчивых наемников. Будут ждать благоприятной для себя обстановки. Но что-то мало шансов на новое «приглашение» в Баку, как это было в августе 1918 года, по глупости одних, политической недальновидности других, а главное — в результате предательства меньшевиков и эсеров, захвативших руководство Центрокаспия.

* * *

Опять горизонт чист. Никого.

Правда, периодически кто-либо из сигнальщиков, но чаще из пассажиров «открывает» на горизонте стеньги или дымки, которые с такой же быстротой исчезают. Это старая история, знакомая по опыту войны с немцами. Когда никто обстановки точно не знает, положение запутанное, а нервы напряжены — всегда мерещатся дымы, силуэты или стеньги, а ночью — огни, звуки выстрелов или шум пропеллеров.

Увы, никто обстановки не знает.

У нас — ни одного аэроплана. Ни у флотилии, ни у армии.

Выходя, не знали, где корабли противника и что они делают. То ли в Баку, то ли в Энзели, то ли в море. Тысяча предположений самого разнообразного характера.

Проделал опыт, которому научил в Рижском заливе летом 1917 года начальник 13-го дивизиона эскадренных миноносцев. Порознь опросил всех находящихся на мостике, как они оценивают обстановку, с тем чтобы найти золотую середину или даже если не средний, то наиболее убедительный вариант.

Бесспорного варианта услышать не пришлось, но итоги интересные... Высказаны такие предположения:

1. Белые, разграбив корабли и ценности, затопили флот в Энзели и пробираются по способности в Крым, чтобы продолжать борьбу вместе с Врангелем.

2. Белые, свезя часть пушек на берег, выставив мины и корабельный дозор, организовали оборону Энзели совместно с англичанами (а возможно, без них) и, убежденные в том, что мы не рискнем нарушить персидский нейтралитет, будут отсиживаться, ожидая исхода борьбы в Крыму и с Польшей; затем могут утопить или распродать государственное имущество, после чего растают, как растаяла армия Юденича в Эстонии.

3. Белые, развернувшись в районе Сара-Ленкорань-Кизыл-Агач, выжидают, когда мы втянемся в Бакинскую бухту, и, атаковав нас минными (торпедными) катерами, сомкнут огнем тяжелых калибров (6-дюймовых «Славы» и «Дмитрия Донского»); при этом «Карс» и «Ардаган» могут одновременно нанести удар со стороны города.

Самое замечательное в этом гадании на кофейной гуще заключается в том, что каждый из вариантов технически вполне возможен и выполним. Вероятность того или иного целиком зависит от состояния воинского духа.

Если англичане предали, азербайджанцы отреклись, а персы сохраняют вынужденный нейтралитет, то у «единой и неделимой» нет никаких шансов на успешное продолжение борьбы на Каспийском море. Немного погодя мы поменяемся ролями. Вся нефть будет у нас, а у врагов только то, что осталось в трюмах. Когда истратят, нигде новой не добудут. Да и все виды оружия и технического снабжения они получали через Батум. Что касается персидской территории, то через нее ничего доставлять не удастся. Наверное, самим англичанам теперь приходится туго без железной дороги.

Если боевое настроение команд и офицеров не подорвано, то их командующий или небольшая кучка авантюристов из числа офицеров, которым нечего терять, могут организовать операцию противодействия с некоторыми шансами на временный успех благодаря подавляющему численному и артиллерийскому превосходству их флота над четырьмя нашими миноносцами{77}. Но если даже им удастся помешать, то только на короткое время. По Волге спускаются три дивизиона миноносцев (причем один из них на мазутном отоплении).

Отныне у флотилии будет глубокий тыл и полное снабжение не только через Астрахань, но и через Северный Кавказ. А белые загнаны в крайний угол.

К сожалению, мы не знаем, какой дух у противника, какие настроения, а следовательно, какие могут быть планы контр-адмирала Сергеева и его штаба.

Вряд ли белые настроены очень воинственно после гибели «Пожарского», бегства из Петровска, захвата нами форта, после невозможности удержаться в Баку, ретирады в Персию англичан, перехода к нам двух в Красноводске и особенно после того, как белые узнали о всеобщем восстании в Баку.

Но я хорошо помню, как всего только один месяц назад (хотя кажется, что прошло полгода) враги пытались минной постановкой закупорить нас в дельте Волги и приводили туда же, помимо заградителя, свои «истребители» (то есть минные катера) для атаки кораблей Озаровского. А 12-футовый рейд отстоит от Баку на расстоянии 370, от Петровска — на 140 миль, в то время как от Энзели до нас (в данный момент) только 150 миль — столько же, сколько прошел «Князь Пожарский» с катерами до заграждения на Астраханском рейде. Если тогда у них была промежуточная база на острове Чечень, то сейчас есть возможность стоянки за островом Сара.

Лично для меня самым убедительным доказательством того, что враг не собирается сейчас нам противодействовать, является тот факт, что ни вчера, ни сегодня не появлялись его гидросамолеты. Расстояния для них вполне реальные, а знание обстановки сейчас необходимо белым не меньше, а больше, чем нам. Между тем небо такое же пустынное, как море.

Почему? Опять кофейная гуща... Но очень важен самый факт, что воздушной разведки врага нет. Если в течение дня она не появится — значит, ни белые, ни англичане не могут ее организовать (или не хотят?).

Черт с ним, с этим гаданием. Буду исходить из худшего варианта, чтобы не просчитаться.

Интересно, как думают на флагмане? Судя по тому, что не поворачиваем к Баку и не снимается боевая готовность, очевидно, тоже исходят из возможности появления белого флота со стороны южной части картушки.

Но, может быть, «Карл Либкнехт» получил какое-либо задание с берега? Или сведения об обстановке на суше?

* * *

Вспомнил, как осенью 1917 года, стоя на якоре на рейде в Куйвасте, несмотря на исключительно сложную и запутанную обстановку, мы на эсминце «Изяслав» представляли почти всю картину высадки немецкого десанта и форсирования проливов в Рижский запив и Моонзунд только потому, что перехватывали все радиограммы, как открытые, так и шифрованные (нашего флота).

Вызвал на мостик старшего радиста.

Вид утомленный. На вопросы о том, что делается в эфире, получил такие ответы:

— Нас никто не вызывает... Белых слушать не удается. Еще в прошлом году пробовали. На берегу штабная — та записывала. Теперь она в Петровске. А у нас прием английских станций плохо получается. У белых сплошь английские приборы... Вообще эфир загружен, переговоров много. Красноводск говорит в открытую с Баку, Баку — с Петровском; еще какие-то. Но вроде как нас не касается. Опять же Тифлис мешает, не по-русски.

— Не любопытный вы человек! Ну, а с армией связаться можете?

— Никак нет! Может, на «Карле» документы есть. У него и радиостанция новее. А мы ни позывных, ни переговорных таблиц, ни их волн не имеем.

— Ну ладно! А «Карл Либкнехт» сам ни с кем не разговаривал?

— Говорил. Под утро с «Курском», по коду. Второе — позывные давал товарища Кожанова.

— Ну ладно! Можете идти. Если что будет, доложите.

— Есть.

* * *

Вот самое слабое место флотилии.

Что командиры миноносцев не знают, как развиваются события вокруг и внутри самого Баку — это еще полбеды, но похоже на то, что и комфлот не знает. А ведь мы, по плану, должны действовать согласованно с XI армией!

Боюсь, что опять, как это бывало не только здесь, но и на Балтике, о кораблях забыли. Значит, они пока не нужны. Совершенно очевидно, что если мы не знаем, где армия, то армия не знает, где мы.

«Где-то в районе Баку!»

Хорошо, если хорошо кончится. Иначе не избежать взаимных упреков.

* * *

Почему не цукаю сигнальщиков или пассажиров, когда им мерещатся корабли противника «за горизонтом»? По той же причине, по которой, резюмируя обсуждение обстановки, громко останавливаюсь на мрачном варианте встречного боя, хотя в него не верю.

По личному опыту знаю и всегда помню то, что другие иногда забывают. А именно, что от сигнальщиков и рулевых команда узнает абсолютно обо всем, что делается и говорится на мостике. Так же, как и от радистов, если радиопереговоры ведутся открыто. В экстренных случаях интересный разговор передается через посыльного под мостиком или при помощи невинного «разрешите отлучиться!». Так вот, всякие выводы, сделанные вслух, на посту управления, по-разному доходят до сознания людей, которые вторые сутки посменно дежурят у пушек, аппаратов и механизмов, не раздеваются, едят стоя и все время ожидают боя. Те же самые «новости», услышанные в порту, у стенки, могут не произвести никакого впечатления. А в море на походе, а особенно в бою, одной неосторожной фразой незаметно для себя можно размагнитить (или наоборот — мобилизовать) всю команду. «Какого черта торчать все время у пушек, если командир сказал, что белые не посмеют сунуться!»

Самое примечательное заключается в том, что чем выше авторитет командира, тем более решительные и неожиданные выводы могут быть сделаны на основе его реплик, брошенных невзначай, не думая о последствиях.

* * *

На мостик поднялся и сразу же подошел к карте наш старик (Чириков). Свежий. Даже одеколоном пахнет.

На лице смущение. Вроде как бы извиняется, что он выспался, а мы нет. Заверил старика, что мы поочередно со Снежинским отсыпались. Одна забота — точное место, обсервации не имеем вторые сутки.

Просил его разрешения сделать запрос соседям о месте. Отклонил. Говорит — неудобно. «Это должен был сделать флагман. Получится вроде нетактичного намека. Кроме того, скоро упремся в берег, тогда и определимся. Думаю, что Корсак мечтает о том же».

Старик оказался прав.

Не сразу, а после осторожного поворота и движения на юг, на пределе видимости острова Була и острова Свиной, спустились до широты оконечности Куринской косы, на которой в дальномер можно различить маячную башню и почти рядом — острый шпиль маленькой церкви. После определения и проверки места головной, очевидно от греха подальше, отвернул опять в море — подходы к устью реки Куры изобилуют всякими сюрпризами в виде рифов, банок и камней, «видимых и невидимых».

Хорошо, что путаемся здесь днем, а не ночью и что аллах отвернулся от мусавата и помогает нам; по крайней мере погодой и, в частности, в отношении дальности видимости.

* * *

По-прежнему пустынно и на море и в небе.

* * *

Спустился вниз, предварительно кратко передав начдиву итоги ночной конференции по оценке обстановки. Одобрительно промолчал. Своего мнения не высказал.

Тогда сознался старику, что, будучи слишком доверчивым в юношеские годы, несколько раз так тяжело был наказан за избыток оптимизма, что вот уже много лет как усвоил твердое правило — всегда исходить из худшего предположения, если причины и обстоятельства не ясны. Тогда не приходится разочаровываться, оказываешься подготовленным к худшему и не обидно ошибиться, если дело оказывается проще и чище, чем ожидал.

Начдив оживился. Похвалил.

— Я к этому пришел значительно позже, чем вы.

* * *

Прежде чем заснуть, упрекнул себя за откровенность с начдивом, я не договорил, что эта философия не лучшая. Очень важно, рассчитывая на худшее, не переборщить, не «запугать» самого себя. Это сковывает не только поступки, но даже мысли.

Более успевают те, кто не боится временных разочарований и прет на рожон. Напористо или даже нахально.

Все это так, пока дело идет о самом «герое». Но если ты отвечаешь за жизнь семидесяти пяти человек, которые целиком зависят от тебя, так же как и дорогостоящий корабль и еще более дорогой флаг, в этих случаях «переть на рожон», рисковать ради «ура» и славы человек не имеет права.

Хватит! Иначе не засну и буду полемизировать с собой. Ведь не все ясно... Может, и не скоро прояснится.

По заведенному порядку, меня будили в переговорную трубу. Несколько раз. (Это мне не портит сна, как другим. Привык.)

Знаю, что два транспорта и канлодка держатся к NO от нас, а мы широкими галсами медленно продвигаемся на север.

К заходу солнца побрился и вышел.

Приказал спать старпому, пообещав, что он ничего интересного не пропустит. Разбужу.