Ночь на 1 мая (в море, к S от Баку).

Какая-то досада не дает покоя.

Что это? Излишняя осторожность или разумная методичность в действиях флотилии?

Но как подумаю: а что, если вдруг обстановка осложнится, хотя бы на суше? Что сможем мы сделать с двумя сотками и шестью трехдюймовками против берега? Или если бы пропустили корабли белых в Баку или из Баку? Или хотя бы, если растерялись ночью, или только один миноносец сел бы на камни?

Нет! В этих условиях, пожалуй, комфлот прав.

С какого-то момента данная операция стала политической демонстрацией. Вот еще одна особенность гражданской войны.

Капитаны в темноте инстинктивно увеличивают интервалы между штевнями. Идти только по створу кильватерных огней утомительно. Кроме того, сейчас в этом нет надобности, так как лунный серп, хоть слабо светит и временами закрывается облаками, все же позволяет достаточно ясно видеть переднего и заднего мателота на расстоянии более двух кабельтовых.

* * *

Чириков перенес сюда традицию Балтийского флота показывать изменения ходов при помощи шара, независимо от времени суток и видимости. Думаю, что  эта традиция родилась в периоды белых ночей. Независимо от происхождения, плавая на «Кобчике», на своей шкуре убедился, насколько это полезно даже в самую темную ночь, если имеешь соответствующий бинокль.

А сегодня, при еще недостаточной сплаванности командиров и при наличии комфлота, не вникающего в подобные «мелочи», это вдвойне полезно.

* * *

После полуночи уменьшили ход.

Понятно. Нетрудно видеть расчет начальства — прийти в Баку засветло.

Погода обещает быть как по заказу. Если барометр не врет.

* * *

Сперва открылась шапка из дыма, — очевидно, над Черным городом. Значит, часть заводов работает.

Затем — неровная полоска гористых берегов. Наконец поднимается из воды остров Наргин. Сигналом по дивизиону — «боевая тревога»; по разведданным, на нем береговая батарея. Но при подходе ближе — на башне огня красный флаг. Здорово! Кажется, все, ясно.

Комфлот решил ввести нас с востока, по большому фарватеру (на Астрахань). Ну что ж, мы идем из Советской России!

Утро.

Пушки заряжены, а второй сигнал с «К. Либкнехта»: «Приготовить флаги расцвечивания».

Диспозицию стоянки на бакинском рейде никто не предусмотрел. Да оно и понятно. Час назад собирались стрелять, а сейчас на берегу, можно сказать, карнавал.

Солнце — справа за кормой и ярко освещает множество красных флагов и плакатов, видимых от края до края бухты. Из-за того, что утренние лучи освещают полого, не скупясь на розовые тона, город выглядит исключительно празднично, встречая нас сиянием стекол и огнями красного кумача.

Только сейчас вспомнили, что сегодня 1 Мая — праздник!

Значит, двойной праздник.

Команды: «Орудия разрядить! Патроны уложить в кранцы» — и затем: «От орудий и аппаратов отойти» — переломили неопределеннно-выжидательное настроение.

Улыбки. Поздравления. Громкие голоса. Но мне, как командиру, некогда было разглядывать город.

После путаного семафора с флагмана: «Стать на якорь... в порядке номеров... против городской набережной... расстоянии...» — капитаны поняли, что от них требуют, и стали по дуге, концентричной береговой черте, на удалении пятнадцать-двадцать кабельтовых от последней.

«Чтобы самим посмотреть и себя показать», — как сострил кто-то из пассажиров. И действительно, скопление желающих увидеть диковинные корабли, каких здесь никогда не было, — с каждой минутой все возрастало.

Понимая, что это не окончательное место и, очевидно, скоро придется сниматься, огляделся вокруг, ибо хорошо помнил о неисправности шпилевой машины «Деятельного». Почти рядом оказался на якоре пассажирский пароход, на корме которого красовалась надпись «Орел», а на флагштоке — красное полотнище, явно наспех переделанное под флаг. На мостике несколько моряков в форменных кителях, из всех иллюминаторов и полупортиков выглядывали женщины и дети. И те и другие во все глаза следят за каждым движением миноносцев, и, конечно, за ближайшим.

Низенький и коренастый командир, очевидно старший из них, судя по бороде — капитан 2-го ранга, с готовностью перегнулся через планшир, всем своим видом демонстрируя внимание, когда увидел, что в его сторону был обращен малый мегафон. Но он не мог скрыть своего недоумения, когда услышал: «Прошу принять меня на бакштов!»

Подойдя вплотную, нормальным голосом пришлось разъяснить: «Шпилевая не исправна. До перехода к стенке постою у вас на бакштове».

Теперь стало ясно, что ковчег полон «бывшими» (у которых только что срезаны погоны), почему-то очутившимися в нем вместе с семьями.

Через несколько минут все было в порядке. Мы стояли на своем манильском тросе, заведенном серьгой, с теплыми машинами и якорем, готовым к отдаче. На баке — комендор Гридин с топором, а остальные — как кому положено по ходовому расписанию.

На «Орле» сами догадались потравить смычку каната.

Конечно, мы понимали, что во время парадной манифестации не очень-то красиво выглядели. Но будет еще хуже, когда дивизиону придется сниматься, а мы еще минут двадцать будем танцевать на якорном канате{78}. Из двух зол — меньшее.

Сошел вниз привести себя в порядок.

В переговорную трубу докладывают:

— Так что, командир «Орла» просит разрешения явиться!

— Передайте, что я сам перейду на «Орел».

Не столько из любопытства, сколько для проверки нашей безопасности перебрался вместе с комиссаром по короткому штормтрапу на штабной корабль «Добровольческого Каспийского флота».

Мы были первыми красными командирами, которых они видели, поэтому офицеры немного волновались, смущались и слишком тянулись. Через десять минут они уже спрашивали: какова будет их судьба, арестуют ли? Пришлось разъяснить, что командир миноносца никак не может знать этого или выдавать какие-либо векселя. Но, чтобы подбодрить, успокоил: мол, если нет грехов вроде работы в контрразведке, могут рассчитывать на гуманное обращение.

Основная группа (семь-восемь человек) состояла из кадровых офицеров старого флота. Все старше меня выпуском на три-четыре, а то и на пять-шесть лет, уже имеющие классную специальность. Командиром оказался полковник по адмиралтейству, из числа штурманов давно изжившего себя корпуса флотских штурманов, по фамилии (не уверен) Полковников. Судовые офицеры — из торговых штурманов, призванные на военную службу еще в мировую войну. Кроме того, из кают и коридоров выглядывали какие-то интенданты и почтенные нестроевые фигуры (деловоды? писаря или содержатели?), которых всегда много в любом штабе.

Большинство команды — из торговых моряков. Вооружения нет, кроме сигнальной пушки Гочкиса (47-мм).

Немного неприятно было то, что мы внешне выглядели бедными родственниками. Та же форма, но заношенная. Кроме того, они отдыхают несколько суток, а мы из похода.

Самым неожиданным была встреча с другом детства Евгением Енчевским, который на год раньше меня ушел из Тифлиса в юнкера флота. Красавец атлетического сложения, он служил на Балтике, на крейсере «Олег», но как и когда очутился у белых, я не имел понятия; в последний раз видел его в Ревеле весной 1917 года, непосредственно после Февральской революции.

Встретился с ним вежливо, но от интимных разговоров отказался, не желая выделять его из числа остальных.

Беседовали в салоне.

Оказывается, «Орел» вышел из Петровска с семьями офицеров и с частью штаба в двадцатых числах апреля. Стояли в Баку без сообщения с берегом, пока начальство грызлось с мусаватистами. Затем приказано было следовать в Энзели. Там тоже в гавань не пустили из-за каких-то недоразумений с англичанами. Штормовали на рейде. Отошли к Астаре. Опять штормовали. К этому времени начались брожение, споры и сомнения, в результате которых произошла перетасовка пассажиров. Часть решила остаться в Астаре, часть перешла на корабли, уходящие в Энзели. Зато некоторые офицеры, разочарованные в «белом» движении и понимавшие, что песнь деникинского флота спета, перешли на «Орел» и постановили идти в Красноводск или в Баку, чтобы сдаться красному командованию.

Их было значительно больше. До переворота мусаватисты запрещали сходить на берег. Своеобразный политический карантин. Что же, они по-своему были правы. Эта тяга к нам — заразительная. После переворота многие офицеры, несмотря на риск, тайком, по ночам, перебрались в город.

Рассказали нам с нескрываемой ненавистью, что контр-адмирал Сергеев сбежал в Крым. Кроме того, сообщили, что в городе осталось не менее двадцати — тридцати флотских офицеров (считая и ушедших с «Орла»), которые тоже хотят явиться с повинной.

Называют себя «добровольно оставшимися».

Деликатно расспросил об Энзели, не желая сразу же смущать необходимостью выкладывать все про своих вчерашних друзей. Но несмотря на выяснившуюся готовность, никто ничего путного оказать не мог, так как они не были ни в гавани, ни на берегу. Однако самый факт их присутствия на бакинском рейде и желание отдать себя на суд советской власти говорят о многом.

Без сбежавшего командующего, сделавшего больше других, чтобы морально разоружить флот, и без значительного числа специалистов последний на активные операции явно не способен. Конечно, кроме возможности выступления отдельных головорезов.

Вернувшись на корабль, написал записку комфлоту. Доставить ее взялся Чириков. Воспользовавшись шлюпкой «Орла», он съехал на «Либкнехта», в это время перешедшего к пристани, недалеко от Баилова.

* * *

Побывав в рубке и увидев наличие многих карт, послал на «Орел» Снежинского, чтобы он взял «заимообразно» (под расписку) те планы и карты, которых нет на «Деятельном». Нам они пригодятся больше, чем «Орлу».

* * *

Комиссар спросил, не надо ли выставить караул на «Орле»? Отвел — на том основании, что они пришли сюда до нас и без нас. Да и податься им некуда.

Меня заботило другое. Соблазны на «Орле» были самые искусительные, начиная с водки, которая имелась у «вольной команды». Строго предостерег Полковникова.

Еще раз убедился в высоком классе нашей команды.

За сутки стоянки на бакштове — никаких недоразумений, хотя наши и ходили в гости к соседу.

1 мая. Баку (на бакштове у «Орла»).

Радостным утром, при отличной погоде, мы стоим в центре Бакинской бухты и, как почетные зрители из ложи, наблюдаем величественную сцену.

Три исторических события слились в единое:

Освобождение Азербайджана не только от английских и прочих империалистов, но и от своей национальной контрреволюции, состоявшей на службе у мировой реакции. Освобождение полное, ибо оно вылилось в форму установления советской власти, а гарантией дальнейших успехов является союз с РСФСР.

Завершение операции, которая открыла доступ бакинской нефти к Волге и далее в глубь Советской России, промышленность и транспорт которой развивались на этой нефти, а затем были искусственно обречены на голод в самое критическое для республики время.

Международный пролетарский праздник. Интернациональный. Ведь, на берегу сейчас своеобразный интернационал из народов Закавказья, Кавказа и их соседей. Причем это братство далось не дешево, — помимо зверств завоевателей (в том числе и царских), а позже при их подстрекательстве, пролито много крови на почве племенной и религиозной розни. Сейчас же очень многим ясно, что враг не в Армении, Грузии или в России, а тут же, под боком, в здешних особняках, поместьях и в мечетях.

Праздник получился такой грандиозный, даже отсюда, с рейда, что ни один драматург или режиссер не мог бы придумать.

Одно только не вяжется с наблюдаемой картиной — то, что, кроме флагмана, ни один миноносец не пустили к стенке; что на «К. Либкнехте» был поднят сигнал: «Увольнение на берег не производить!» — и второй сигнал: «Боевая готовность сохраняется!»

* * *

(Приписано вечером).

Все понемногу становится понятным.

Оказывается, некоторые ударные части XI армии прошли через город и сейчас двигаются на границу меньшевистской Грузии. Остальные полки сразу после парада направлены туда же или в угрожаемые районы. В то же время в городе находятся вчерашние бойцы «мусаватской гвардии», частью разбежавшиеся при появлении Красной Армии, частью распущенные Ревкомом.

Ясно, что сознательное большинство аскеров — за советскую власть. Но в городе — почти все их офицеры и юзбаши, которые могут еще пойти на провокации, используя малосознательную часть аскеров и отряды из всякого сброда, начиная с купеческих сынков.

Вот почему незаметно для всех мы охраняли демонстрации и город от покушений.

Когда все закончилось абсолютно благополучно, началось увольнение на берег с миноносцев, но не больше одной вахты. Кроме того, послан вооруженный обход с дивизиона и два или три от кожановских отрядов в распоряжение комендатуры.

Удивительно, что, хотя все морячки стремились в город, наблюдая торжество с флагами и музыкой, никто и никак не выразил протеста или досады, когда узнали, что увольнения не будет. В то время, когда командир и комиссар сами еще не знали, в чем дело, сигналы «Сохранять готовность» и «Увольнения не производить» были восприняты без ворчания. Причем даже никого не пришлось уговаривать.

На всякий случай посменно приводились в порядок и утюжили брюки первого срока, сохраняя бодрое и праздничное настроение в связи с общим ходом событий, который кратко можно назвать: Победа советской власти!

Такую дисциплинированность еще зимой, в Астрахани, вряд ли можно было ожидать. Значит, команда политически растет.

После обеда все затихло. Отсыпаются за две ночи и впрок.

Сижу на мостике, смотрю на город моего детства и пытаюсь вспомнить отца, который еще в 1906 году похоронен на кладбище Чемберкент{79}, когда мне было около двенадцати лет.

Интересно, скоро ли попаду в Тифлис, чтобы помочь старухе матери и сестре? Как будут развиваться дальнейшие события?

Одно ясно — что прежде, чем закончится борьба с добровольческим флотом, думать о Тифлисе не приходится.

* * *

Поймал себя на некотором чувстве неудовлетворенности в связи с тем, что не пришлось открывать огня. Совсем как обида комендора Гридина, прорвавшаяся в Петровске. Однако, подумав, решил: ничего, что мы опоздали. Больше того, так даже нельзя ставить вопрос. Никуда мы не опоздали, а пришли как раз вовремя, поскольку с моря никто не оказывал сопротивления и никто морем не отступал.

Что не было боя и десанта — только к лучшему. Нет напрасно пролитой крови и тех пожаров, которые стали бы неизбежными при упорной борьбе за город. А что такое пожар именно для Баку, знаю с малых лет, когда пришлось увидеть, как горела вышка над фонтанирующей скважиной, а затем огонь охватил ближайшую пристань. Полыхающее пламя с чудовищным заревом по ночам и зачерненные дымом полнеба — днем — врезались в память на всю жизнь. Но самым страшным была не реальная стихия огня, а та мучительная тревога, которая сжимала мозг и сердце всех людей от мала до велика в течение трех-четырех суток: как изменится ветер? Удастся ли побороть огонь или он перекинется дальше?..

Черт с ними, с боем и лаврами победителей.

Откровенно сознаться, когда кончили с приемками в Петровске, а Красная Армия сосредоточилась на рубеже реки Самур, я в душе досадовал — отчего медлят наши вожди? Чего ждет Ленин?

Ведь было ясно как день, что ударом с суши и с моря мы могли бы захватить Баку еще в середине апреля.

А теперь мне ясно нечто большее: что мы здесь не завоеватели. Переворот должен был созреть. Азербайджанские коммунисты должны были проявить свою революционную волю и суметь мобилизовать все силы народа. Но так как против них была не только своя буржуазия, но и ее союзники в лице соседей — грузинских меньшевиков, дашнаков и английских сил с остатками белогвардейщины, — то на помощь бакинским рабочим пришли по их просьбе армия и флот РСФСР.

Эти две недели выдержки сохранили тысячи жизней и много народного богатства, тогда как в середине апреля попытки сопротивления носили бы более упорный и националистический характер. Самое ценное заключается в том, что за эти полмесяца революционные силы успели сплотиться, а массы политически вырасти.

* * *

Волнами, то затихая, то неожиданно усиливаясь, доносился по ветру голос медных инструментов многочисленных оркестров, сверкавших своими трубами.

Наши пассажиры, попавшие на парад (для них закон не писан), вернувшись голодными к ужину, рассказывали об исключительном подъеме, с которым прошел митинг, первый митинг столицы Советского Азербайджана. На трибунах в составе Временного ревкома наряду с руководителями восстания, вышедшими из подполья, стоял Нариман Нариманов, а с ним — Орджоникидзе, Киров, Микоян и другие.

Серго вручал награды отличившимся бойцам и командирам XI армии. Было очень торжественно.

Однако все обратили внимание на парадоксальную особенность войскового парада. Армия-освободительница, проходившая по главным улицам и мимо трибун церемониальным маршем непосредственно с похода, выглядела запыленной, потной, в застиранных рубашках и штанах и в нечищеной обуви. Она шла, не особенно заботясь о шаге и равнении, и все же произвела внушительное, если не сказать — грозное, впечатление. В то же время те национальные полки, которые перешли в подчинение новой власти, выглядели отменными гвардейцами — хорошо маршировали и были прекрасно одеты в новое английское обмундирование. Отсутствие скаток, вещевых мешков и лопат, которые делают солдата солдатом, а также новизна и покрой формы придавали аскерам красивый, но слишком декоративный вид. Бросалась также в глаза нехватка азербайджанских командиров.

Но это не так важно. Важно то, что с сегодняшнего дня они маршируют в одном строю с Красной Армией. А боец из народа, как только поймет до конца, что и почему произошло, станет надежным защитником советской власти.

* * *

Как моряки, мы прежде всего заинтересовались ролью азербайджанского флота, который состоял из канлодок «Карс», «Ардаган», вооруженного парохода «Пушкин» и еще нескольких сторожевых кораблей, купленных у деникинского морского командования.

Несмотря на то что мусаватистское правительство уделяло мало внимания своим кораблям, почти не отпускало средств на их содержание и вспоминало о морской силе только в целях представительства или при необходимости «наводить порядок» в прибрежных районах, ему все же не удалось сделать из моряков карателей.

В связи с отсутствием своей системы подготовки кадров пришлось принимать прежних моряков флотилии, «раскаявшихся» после подавления Коммуны. Часть из принятых были старыми рабочими и матросами, специально засланными по заданию подпольного комитета.

Вот почему с началом восстания на стеньгах всех кораблей были подняты красные флаги, а командующий флотом Ч. Ильдрым предъявил правительству ультиматум о передаче власти Ревкому. И хотя боеспособность этого маленького флота не была на должной высоте (расстрелянные стволы, отсутствие части замков, некомплект специалистов), его выступление сыграло свою роль. Для рабочей власти были сохранены все боевые единицы, а у контрреволюции отняты последние силы, на которые она могла рассчитывать по опыту 1919 года.

После переворота на корабли под красными флагами потянулись те немногие из уцелевших моряков, которые были в черных списках мусавата как сторонники Коммуны или Муганской республики.

Говорят, что вместе с частями Красной Армии появился А.Р. Кузьминский, тот самый революционный матрос старой Каспийской флотилии, который был ее комиссаром в период Бакинской коммуны.

2 мая. Баку (у Дадашевского дока).

С утра перешли к пристани (не то № 5, не то № 6). Наконец прекратили пары, кроме дежурного котла.

Но все-таки полусуточная готовность сохраняется.

* * *

Вчера не сошел на берег. Не в чем. Поэтому решил собраться с мыслями и привести в порядок «гардероб». С мыслями дело обстоит не блестяще, но с гардеробом еще хуже. Беда в том, что с утра тепло. Белых кителей нет и в помине, а в бушлате жарко. Синий китель уже давно не синий. Решил подогнать матросскую робу.

Воображаю ужас Синицына и некоторых других хранителей флотских традиций «хорошего тона».

Характерно, что «роба» является не только моей заботой. Кое-кто приходил с претензией насчет ботинок или брюк. Раньше не до этого было.

* * *

Комиссар где-то узнал, что специальный поезд с «дипломатами, аккредитованными при правительстве мусаватистов», не успел проскочить Баладжары и возвратился в город.

Это, наверное, второсортные дипломатические работники из бывших вице-консулов при царской администрации, которые, как правило, одновременно занимались коммерческой деятельностью, конечно, неофициально или через подставных лиц. Но они очень опасны тем, что глубоко пустили корни в местную почву и прекрасно знают условия, людей и их слабые места. Такие персоны не станут бездействовать, когда события будут развиваться не в их пользу, личные интересы этих людей совпадают с интересами фирм и обществ, которые они представляют.

* * *

На набережной толпы любопытных. Очевидно, праздник продолжается.

На пристань никого не пускаем.

Не знаю, как в других районах города, но в нашем, видно, подметать улицы некому или некогда. Картина, знакомая по 1917 году. Но это мелочи временные, которые постепенно утрясутся. Мне больше не нравится ночная стрельба из винтовок, причем никто не знает, кто и в кого стрелял.

* * *

Механик Лузгин уже успел проникнуть в старый порт флотилии и договориться с каким-то инженером баиловских мастерских о неотложном ремонте. Просил у меня разрешения прекратить пары на трое суток.

На семафор «Либкнехту» последовал ответ: «Приготовиться к походу к рассвету. Начштаб».

Вот спасибо! Куда и зачем — пока не ясно. Но с провалом ремонта абсолютно ясно. «Обрадовал» механика.

* * *

Торжества торжествами, однако есть потребность мысленно осмотреться, поскольку завтра — новая задача. Это оказалось возможным только ночью, в каюте, когда голова начала остывать от разнообразных и шумных впечатлений прошедшего дня.

Посмотрел на маленькую бланковую карту Каспийского моря. Возможно, впервые охватил мысленным взором весь театр. На мостике, в штурманском столе все время возимся с навигационными картами «Северная часть», «Средняя часть» и «Южная часть» или более крупномасштабными картами и планами различных заливов и бухт.

А этот маленький бланк дает сразу не только все Хвалынское море, но и его «окрестности». И так же сразу становится очевидным, что именно здесь, в Баку, за последние дни произошло генеральное изменение обстановки.

Оба берега вплоть до персидской границы на этой стороне и в Закаспийском крае стали советскими. Оба берега очищены от англичан и от белых. Весь Северный Кавказ и одна из закавказских республик, из врагов превратились в союзников. Для меньшевистской Грузии и дашнакской Армении все это «начало конца». Для всех соседей на Ближнем Востоке это соблазнительный пример.

Наконец, у нас богатейший порт (ремонт, техническое снабжение, харч; не знаю только, как с углем) с железнодорожным и морским путем в тыл, в то время как у белых — нора, берлога без второго выхода.

По-моему, в этих условиях у флотилии три задачи, которые очевидны. Не знаю, как и в какой последовательности они сформулированы в штабных планах, если есть такие документы вообще.

Первая задача — обеспечение нефтеперевозок на Астрахань, или, как здесь привыкли говорить, «в Россию».

Что бы ни говорили на базаре, в разведотделе или за чаем в кают-компаниях о разложении и деморализации белогвардейского флота, нефтеналивные суда надо охранять. Пока у белых и англичан есть торпедные катера, всегда могут найтись головорезы, способные за фунты стерлингов рискнуть подкарауливать караваны, предварительно перебазировавшись на саринский рейд, в Ленкорань или в залив Кизыл-Агач.

Мои оппоненты считают это нереальным: Англия с нами не воюет... а верховный совет Антанты в Париже объявил о снятии блокады с РСФСР еще в начале текущего года.

Но как она снята на Каспийском море, мы знаем по заградительной операции белых на 12-футовом рейде в конце марта; а как невоюющие англичане сделали налет торпедных катеров на Кронштадт, мне тоже хорошо известно.

Охранять караваны надо. Может быть, не до Астрахани, а только до Петровска, но необходимо, пока с белыми не покончено.

Слава аллаху, дивизион миноносцев к решению этой утомительной и скучной задачи не привлекают. Отдуваться придется канлодкам{80}.

Вторая задача — очищение всего побережья в пределах Азербайджанской Советской Республики от контрреволюционной нечисти с берега и с моря. Конечно, совместно с армией.

Завтра, очевидно, идем к Ленкорани именно для этой цели.

Третья задача — главная: окончательное очищение Каспийского моря от белых и захват наших судов, уведенных в Энзели, для возврата их транспортному флоту (особенно нефтеналивных). В какое время и каким способом предполагается решать эту задачу, пока начальство карт не открывает.

Что операция предполагается относительно скоро, догадаться нетрудно... На просьбы механиков дивизиона (и нашего Лузгина) «разбросать механизмы для ремонта» последовал отказ. Между тем изношенность машин и котлов — недопустимая.

По всем признакам белые не способны к наступательной операции. Но, прижатые в угол, они вынуждены будут обороняться, причем возможно, что сопротивление будет ожесточенным. Здесь ничейный исход исключен. Опять вечная, как на войне, проблема: чем раньше ударить, чем внезапнее — тем лучше, но без предварительной подготовки никак нельзя. В то же время каждый день нашей подготовки — это еще день подготовки противника к обороне.

Какую роль будут играть англичане? Какую персы? Как всегда на войне, тысяча вопросов. А в гражданской их еще больше. И обстановка сложнее, и воюют «не по правилам».

Инш-алла! Поживем — увидим! Если не начальство, то сама жизнь даст ответы на все вопросы.

3 мая (Ленкорань).

Накануне, поздно, когда уже не ожидал, вызвали на «Либкнехт» (береговая штаб-квартира еще не готова). Короткое совещание. Постановка общей задачи всем участникам. Уточняться будет сигналами. Документов штаб не дал.

Рад был встретить Озаровского. Он на «Пролетарии» — начальник отрядика из трех вымпелов.

Снялись с восходом солнца.

Пока шли по бакинскому меридиану прямо на зюйд, с флагмана обстоятельный семафор (по линии, то есть через нас):

«Расторопному» выйти вперед, осмотреть рейд Сара, после спуститься к Ленкорани. Обозначить буйком якорное место для транспорта десантом, занять позицию южнее высадки.

«Деятельному» осмотреть залив Кизыл-Агач, остров Кулагин включительно. После занять позицию поддержки десанта с севера».

Дальше начались наши мытарства.

Очевидно, предвидя их, главштур дал от себя дополнительный семафор, возможно без ведома начальства: «Командиру. Прошу учесть ненадежность карты. Корсак».

Карту эту{81} еще два дня назад Снежинский «добыл на «Орле». При первом взгляде на линии отличительных глубин получалось не очень страшно, так как «порог» в залив имел двенадцать футов, а внутри его показано до восемнадцати футов. Наша корма при половинном запасе угля сидела только девять с половиной футов. Но, помимо этих утешительных цифр, для всего района устья реки Куры была нанесена предостерегающая надпись о том, что глубинам особенно верить нельзя.

Фактически дело обстояло еще хуже. Лоцмана у нас не имелось, и никто из корабельных и двух штабных командиров, любопытствующих на мостике, никогда в этих местах не плавал. Хороших ориентиров нет; берега настолько низменные, что почти сливаются с линией горизонта. Из залива маяк Куринский камень не виден, а церковь и маячный огонь на Куринской косе остаются за кормой и при продвижении на север, к острову Кулагину, тоже скрываются из видимости.

Самое страшное началось после того, как миноносец, перескочив на малом ходу через песчаную гряду у входа в Кизыл-Агач{82}, очутился в густом лабиринте сетей, натянутых между столбами и шестами, воткнутыми в грунт. Через час или два, совершенно запутавшись, мы поняли, что сети стоят на глубинах двенадцати футов и ниже; по ним тоже можно бы ориентироваться относительно приглубых мест. Но Кизыл-Агач разгородили настолько путано и обильно, что разобраться в творчестве рыбаков оказалось далеко не так просто. В то же время в заливе не было заметно ни одного баркаса, рыбницы или шлюпки, так что способом «опроса местных жителей» воспользоваться не удалось.

Только два обстоятельства помогли выбраться из этой ловушки: тихая и ясная погода и неожиданная прозрачность воды там, где она еще не была взбаламучена винтами миноносца.

Никакой прокладки вести нельзя было. Оставалось, учитывая сети, мутный след за кормой и мало дающие показания лотовых, двигаться к выходу самым малым ходом.

Наличие сетей убедило в том, что торпедные катера абсолютно не в состоянии действовать из этого залива. Тем более не могли оперировать отсюда вооруженные пароходы белогвардейского флота. Поэтому, выпутавшись с середины Кизыл-Агача, я считал свою задачу выполненной и старался возможно скорее выбраться в открытое море.

Однако только после двухчасового ползания «на брюхе», временами доходя до бешенства или впадая в состояние, близкое к беспомощности, замучив машинную и кочегарную команду, а также рулевых и лотовых (не говоря о штурманах), мы наконец вышли из Кизыл-Агача. Вот почему когда «Деятельный» подошел к Ленкорани, операция там была уже закончена и шло приготовление шашлыков и плова.

Б.П. Гаврилов через день после возвращения в Баку рассказал, что при первом приближении «Карла Либкнехта» к городу в бинокли и дальномеры было выяснено, что гарнизон, состоявший из бывших мусаватистских войск, не собирается оказывать сопротивления, а демонстративно выстраивается для встречи на площади перед старой крепостью. При этом, кроме оркестра на правом фланге, был приготовлен старый, трехцветный российский государственный флаг, очевидно в виде знамени. Но когда миноносец подошел ближе к берегу и ленкоранцы, по-видимому, разглядели его кормовой флаг, после короткого замешательства трехцветный флаг был заменен красным.

Ввиду отсутствия пристани комфлота, члена Азербайджанского ревкома и штабных командиров жители охотно выносили из шлюпок на руках и доставляли на берег, не дав гостям замочить обувь. Одновременно высаживались с транспорта кожановцы, не боявшиеся соленой воды.

Так оказалась достигнутой еще одна «бескровная победа». После парада и митинга гарнизон был разоружен без инцидентов. Закончилась эта операция гомерическим шашлыком и пловом (Борис Петрович на много лет сохранил память об исключительном качестве этих яств). Откровенно говоря, гарнизону Ленкорани ничего другого не оставалось, как в полном составе и с музыкой перейти на сторону рабочей власти. Мусаватисты в своем поспешном бегстве о нем забыли. Затем стало известно о перевороте в Баку, о приближении по суше частей XI армии. И наконец — эта высадка батальона моряков, подкрепленная тремя миноносцами, никогда невиданными в этих краях...

В то же время, поскольку ленкоранский район считается местной помещичьей Вандеей, а аскеров оказалось в три раза больше численности десанта, пришлось их на всякий случай разоружить.

Я был настолько утомлен волнением из-за Кизыл-Агачского залива, что на берег не съехал.

Гаврилов удивился, когда для охраны временной нашей штаб-квартиры, дополнительно к кожановцам был выделен матросский караул с миноносцев. Но, очевидно, это была вполне разумная предосторожность, так как помимо гарнизона в Ленкорани оказалось много мусаватистских офицеров, бежавших сюда после переворота. Кроме того, местные беки и муллы оставались в своих домах или окрестных деревнях в ожидании лучших времен, а совсем недалеко бродили вооруженные банды, еще не определившие своего отношения к событиям последних дней.

Позже стало известно, по-видимому из радиотелеграммы Озаровского, что одновременно в Астаре развернулась операция, аналогичная ленкоранской и почти по той же программе. Положение осложнялось близостью персидской территории, разграниченной от азербайджанской небольшой речкой, делящей город на две части{83}.

Это позволило еще до окончания высадки в Русской Астаре всем «недовольным» уйти через мост — за границу. А одна крупная банда, обманутая или подкупленная мусаватистами, ушла в сторону гор, не переходя на персидскую территорию. На прощание эта банда обстреляла моряков, но с заведомо безопасных дистанций.

Озаровский помогал пришедшим с ним бакинцам организовывать советскую власть, после чего, став дипломатом, принялся налаживать дружеские отношения с соседним государством. Кажется, по своей инициативе.

* * *

Только под конец дня узнали, что во время ленкоранской операции, очевидно, пока мы выпутывались из сетей Кизыл-Агачского залива, нашим удалось задержать большой нефтеналивной пароход «Галилей» с несколькими англичанами и тюками с документами. Британские военные миссии, консульства и различные представительства, застигнутые внезапностью переворота, не успели вывезти свои сейфы и архивы. По суше было поздно, пришлось перегрузить на «Галилея» и ночью тихо-тихо двинуться в Энзели. Не вышло!

Так-то оно так, но это значит, что в Баку Ревком не полностью хозяин, если можно угнать большой транспорт. Поймать помог случай, совпадение. Не будь его — уплыли бы документы в буквальном смысле.

5 мая. Баку (у Дадашевского дока).

Вчера возвратились из-под Ленкорани.

Наконец разрешено начать самый неотложный ремонт — поочередно, по паре миноносцев, но с сохранением двухсуточной готовности. Много не сделаешь. Начальству виднее.

* * *

Впервые вышел в город.

Сбивают с толку неожиданные и своеобразные контрасты. Как будто знакомый и незнакомый Баку.

* * *

В городе быстро организовалась комендантская служба и почти полностью прекратились грабежи, с которыми не могло (или не хотело) справиться даже английское командование, искусственно увеличивавшее анархию.

Не успевшие сбежать владельцы крупных ресторанов, кафе и магазинов, с недоумением убедившись в том, что никто никого не грабит и не оскорбляет, после 1 Мая открыли свои заведения, с любопытством рассматривая новых клиентов.

Но... новый клиент хоть и чисто, но очень бедно одет в старые шинелишки и обмотки с изрядно разбитой обувью и матерчатыми «ремнями». К сожалению, он не имеет в свободной наличности валюты или драгоценностей для обмена, то есть всего того, на чем держалось личное благополучие деникинских, британских, турецких или бакинских политических и военных авантюристов всех мастей с их воинством, наряженным в френчи или черкески в сочетании с кубанкой, тюрбаном, феской или английской фуражкой блином.

Матросы одеты хорошо, даже с флотским шиком, но что касается их финансовых дел, то они не намного лучше, чем у армейцев.

Красноармейцы ходят по городу группами, без оружия, с любопытством останавливаются перед роскошными витринами... но почти ничего не покупают. Не на что. С деньгами пока сплошная путаница, так как ходят, но почти ничего не стоят дензнаки различных режимов.

Медленно, но верно начинают входить в жизнь многие декреты и постановления, давно введенные на территории РСФСР.

Но как раз это внедрение советских законов и обычаев выбивает почву из-под ног буржуазных элементов. Магазины и рестораны, особенно богатые, не прожив пяти дней, закрываются, чтобы избежать социализации. В связи с этим: спекуляция, черный рынок, увеличение числа удирающих или скрывающихся.

* * *

Посыльный принес пакет: «Вы назначаетесь членом отборочной комиссии по распределению военнопленных офицеров белого флота, задержанных в Баку».

При чем тут командир миноносца? Впрочем, возможно, сыграла роль та записка, которую послал комфлоту после разговоров с «оставшимися» на «Орле».

Поздно вечером попал в какой-то огромный, но полутемный зал, хотя и с большими люстрами (не то бывшая гостиница, не то особняк), в котором накурено, шумно и толпами ходят из комнаты в комнату бывшие офицеры всех родов и служб.

Что «бывшие», видно по выражению лиц (иногда заискивающих, а иногда явно враждебных) и по следам от свежеспоротых погон.

Несколько столиков для регистрации, у которых давка. Вызывают сразу двоих или троих, из разных комнат.

Путаница и дезорганизация полная. Как бы в доказательство через пять минут убеждаюсь, что таких мандатов, как у меня, несколько, но подписаны они разными начальствующими товарищами. Что еще хуже — председателей тоже несколько. Имеется инструкция, присланная из Москвы, но она напечатана на папиросной бумаге и прочесть ее не так просто. В заголовке сказано, что она касается «военнопленных и перебежчиков», а у нас случай своеобразный.

Однако главное не в названии. Суть инструкции в том, что надо использовать тех, кто может быть полезен, и не дать проникнуть в Красную Армию тем, кто еще держит камень за пазухой. Согласен.

Зажатый в угол, стоит Сергей Александрович Благодарев (с таким же мандатом), и человек пятнадцать — двадцать белых офицеров донимают его расспросами. Причем диапазон интересов такой: «А нас не расстреляют в Чека?», «Скажите, а сколько будут платить, если я соглашусь поступить к вам во флот и запишусь в партию?»

Все остальные вопросы (иногда не менее идиотские) вмещаются между этими двумя. Но все как один просят не называть их пленными, а «добровольно оставшимися».

Более серьезные и умные из «бывших» стоят в сторонке и терпеливо ждут своей участи.

Помещение никто не охраняет. Поведение опрашивающих и регистраторов сухое, но вполне вежливое.

Еще через десять минут я убедился, что никому не нужен: всем заправляют командиры XI армии, чекисты и политотдельцы. Но за это же время насчитал среди регистрируемых двух бывших однокашников по гардемаринству и трех лейтенантов, с которыми познакомился 1 Мая на «Орле». С их помощью составил список «ценных специалистов, разочаровавшихся в белом движении и готовых работать в учреждениях Красного флота».

Поспешил к комфлоту, который уже расположился на берегу.

Через час, к великому неудовольствию одного из председателей этой своеобразной комиссии, восемь бывших флотских офицеров разошлись по домам, имея временные удостоверения и указание назавтра явиться в отдел личного состава Волжско-Каспийской военной флотилии.

— Что, дружков нашел?-весьма недружелюбно сказал председатель, подышав на каучуковую печать и ставя восемь кружков.

По сути, дружками, да и то бывшими, можно было условно назвать только двух. Но сейчас я видел перед собой только людей, сломанных жизнью, потому что они в 1917 году, не поняв происходящего, сделали неверный шаг. Теперь они были готовы на все, чтобы искупить свою вину перед родиной.

Учитывал я и то, что они не боятся, что раскроются такие данные их биографии, за которые ставят к стенке (каратели, осваговцы, диверсанты или зверствовавшие в прошлом с матросами).

Война не кончена, командиров не хватает, а после войны придется строить большой флот (не представляю себе иначе РСФСР), — значит, эти восемь офицеров еще пригодятся!

Было бы хорошо, если я не ошибся.

Только один из восьми высказал желание сейчас не служить на кораблях и не участвовать в операциях против своих бывших соратников. Это оказался мичман Е. Енчевский, которого знал еще по Тифлису, а здесь встретил на «Орле», почему его можно было в какой-то мере считать «дружком» или, вернее, земляком.

Опасаясь, что поначалу новичку придется трудно, устроил Енчевского на «Пролетарий», под надзор Н.Ю. Озаровского{84}.

* * *

Узнали от пленных офицеров с «Орла», что их командующий, загодя и правильно оценив обстановку, удрал в Крым, через Тифлис — Батум, якобы для доклада Врангелю.

Интересно, что все они называют его контр-адмирал Сергеев, а по нашим разведсводкам он числился капитаном 1-го ранга. Так за какие же доблести он получил следующий чин?

Очевидно, за блестящее отступление из Петровска.

Но есть подробность более пикантная.

Оказывается, контр-адмирал прихватил с собой всю кассу флота, «не успев» выдать жалованье своим офицерам (и командам, конечно!) за два последних месяца.

Почти все бывшие подчиненные вспоминают о нем с озлоблением, ненавистью или с презрением.

Поздновато разочаровались.

Невольно вспомнил цирковых артистов в Петровске, брошенных хозяином шапито.

* * *

Теперь, после бесед со свежеиспеченными командирами РККФ, знаем о том, что 4 апреля к Петровску подходил крейсер «Австралия», и как затем, в море, произошла бескровная «смена командования», как матрос Самородов, избранный главарем, заставил повернуть в Красноводск, где и явился с повинной от имени всех к начальнику гарнизона.

Сейчас «Австралия» уже в Баку, стоит на рейде и приводится в порядок.

Командиром назначен неунывающий и напористый Лей — «фендрик» бывшего кайзеровского флота.

6 мая. Баку (у Дадашевского дока).

Как-то сумбурно проходят для нас эти дни в Баку.

Кругом — сложное сочетание из продолжающегося ликования народа, освобожденного от жадных, продажных, беспринципных промышленников, купцов, банкиров и их политической ширмы — «Мусавата» (что значит «равенство»). Но одновременно на каждом шагу видна озабоченность и беспокойство (а иногда и бессилие). Азербайджанские большевики и народ, став хозяевами, получили очень тяжелое наследство после белых, турок, англичан и своих грабителей. Дезорганизовано снабжение населения. Очень малые запасы продовольствия. Запутанные дела. Скрывающиеся в городе враги, пока невидимые открыто, но уже ощутимые кое-где рядом по таинственным происшествиям вроде порчи механизмов, засылки вагонов, остановок электростанций, выключения водопровода и т.д. и т.п.

Но больше всего работа врагов ощутима по слухам и слушкам, сплетням, паническим сообщениям и проповедям в мечетях.

Кто-то рассказал, что Ревком распорядился перекрыть нефтепровод, тянущийся на восемьсот пятьдесят верст от Баку до Батума. Из Тифлиса — вопли! Дипломатические и газетные.

Подумать только, какое огромное количество дельцов, вернее — спекулянтов, всех национальностей и калибров кормилось при помощи перекачки нефти и керосина «на мировой рынок» — в количестве свыше пятидесяти миллионов пудов в год.

Цены диктовали Детердинг, Ротшильд и Нобель. Грузинское правительство брало «за транзит» через меньшевистский рай и вывозные пошлины в Батуме, и мусаватистам приходилось со всеми соглашаться. Они задыхались от избытка нефтепродуктов и не имели другого выхода.

* * *

Фронт не так далеко, еще на днях на тифлисском направлении был у Пойлинского моста через Куру. Но беда в том, что никто не знает, где граница. С правительством меньшевистской Грузии (вернее, через него — с непрошеными «защитниками» закавказских народов) ведутся переговоры при явном саботаже с их стороны: об установлении границы, о прекращении стычек на ней; об освобождении из тюрем арестованных большевиков; о выдаче преступников, виновных перед народом, и возвращении похищенных ценностей, принадлежащих Азербайджанской республике или РСФСР, и т.д. и т.п.

Сегодня Сережа Авдонкин сказал, что намечается поездка С.М. Кирова в Тифлис в качестве особоуполномоченного правительства РСФСР с целью установления нормальных отношений с Грузией.

Вот это было бы замечательно. Возможно, откроется какой-то легальный способ списаться с матерью.

* * *

Наконец немного «очухались» от впечатлений последних дней, от своих дивизионных забот и начали оглядываться на весь мир. Но увы, центральные газеты приходят с большим запозданием, а местная еще недостаточно наладила информационное дело.

Через политотдел и из «Известий» знаем, хотя и очень скудно, о ходе вторжения белополяков.

Опять шляхтичей потянуло на украинские галушки. Положение мрачноватое.

Если здесь, на Каспии, за спиной белых, — англичане с руководством из Лондона и с подкреплениями из Индии, то на западном фронте, по поступающим сведениям, старается французский генералитет.

Врангелю помогают все члены Антанты наперебой, стараясь оттеснить друг друга. Даже эскадры САСШ и Италии бродят по Черному морю. Разобраться трудно.

* * *

Из речи Ленина, опубликованной в «Правде» 30 апреля, узнали интересную деталь: оказывается, что в «Баку имеется миллион пудов нефти, для которой до последнего времени не было сбыта, вследствие чего даже нефтепромышленник Нобель пытался начать с нами переговоры о доставке этой нефти в Советскую Россию».

О последнем обстоятельстве здесь ни от кого не было слышно, хотя о Нобеле приходится слышать каждый день.

Ох уж этот Нобель! На чем только нет этой фирменной марки! И в Астрахани, и в Петровске, Красноводске, Баку... И повсеместно! Доки, мастерские, речные и морские суда, нефтяные и рыбные промысла, перегонные заводы, трубопроводы, фабрики, дома, конторы, больницы, поселки... Нобель, Нобель и еще раз Нобель. Вездесущий, как бог. Точнее, шведское государство внутри российского государства.

Но наконец-то пришел конец Нобелю, Нобелю и Нобелю.

7-8 мая (Баку).

Опубликован доклад С.М. Кирова на I Общебакинской конференции коммунистов, сделанный 5 мая.

Все начальство было на конференции.

Ожидал, что это будет торжественное заседание, как бы продолжение первомайского парада, с победными речами. Оказалось, что мотив победы и торжественности звучал достаточно явственно, однако по сути дела это был отчет о пройденном пути, приведшем к окончательному установлению советской власти. Анализ обстановки понадобился для того, чтобы одновременно поставить главнейшие задачи на будущее, учитывая специфические условия, сложившиеся «у дверей, ведущих в страны восходящего солнца». Так картинно назвал Киров Азербайджанскую республику и ее столицу — Баку.

Весьма деловой доклад. Он обращен был не только к сидящим в зале делегатам, но и к массам, которые еще не совсем разбираются в происходящем вокруг них, хотя и с их участием и ради их будущего.

Читая, еще раз устыдился того, как сужает духовный горизонт капитанский мостик, если подходить к событиям только с профессиональных позиций. Мы воспринимали победу как военные и как моряки. Мне особенно непростительно... Баку является городом моего детства. Не больше сотни верст отсюда — Карабах, сыном которого являюсь, а чуть подальше — Тифлис моей юности, я знаю местные условия и людей... Но понадобился доклад Кирова, чтобы понял с полной ясностью, что Азербайджан послужит еще политическим и стратегическим трамплином для скорого освобождения Армении и Грузии. Это неизбежно вытекает из слов Сергея Мироновича и тех фактов, свидетелями которых мы являемся каждодневно.

Поражает, что Киров не обошел ни одного острого вопроса, ничего не скрывал: ни национальную рознь, прививавшуюся веками, ни разруху или хозяйственные трудности, которые он назвал «неслыханными», ни польское нападение. Он не побоялся упомянуть о том, что «Россия стала изможденной», и сказать открыто об ошибках коммунистической партии.

Несмотря на все это, доклад дышит оптимизмом и вселяет уверенность в конечную победу.

Особенно важно и довольно неожиданно было услышать следующее: «Надо перестать бить в торжественные литавры... революция в Азербайджане еще не произошла...»

Только дочитав до конца доклад, понял некоторые несуразности, которые было так странно наблюдать после жизни в Советской России. Также понял, что иначе не может быть, что не могло произойти в одну неделю все то, для достижения чего Петрограду и Москве понадобилось более двух лет.

5 мая (Баку, пристань №

6, около Дадашевского дока).

Еще 3 мая начала выходить газета «Коммунист».

Сегодня на видном месте — приветственная телеграмма Ленина (еще от 5 мая), адресованная «Советскому Социалистическому правительству Азербайджана»:

«Совнарком приветствует освобождение трудовых масс независимой Азербайджанской республики и выражает твердую уверенность, что под руководством своего Советского правительства независимая республика Азербайджана совместно с РСФСР отстоит свою свободу и независимость от заклятого врага угнетенных народов Востока — от империализма...»

И после поздравительных лозунгов — подпись, хорошо знакомая миллионам: «Председатель СНК В. Ульянов (Ленин)»{85}.

Помимо самого факта официального приветствия, очень важно, что даже в нем напоминается о необходимости отстоять свободу и независимость. Это как раз то, что нужно помнить товарищам, не прекращающим с 1 мая ликования, банкетов и восторженных «ура» по поводу победы.

Конечно, особенно в союзе с Советской Россией, возврата к прошлому не может быть, но, как и после Октября в Питере и в Москве, очевидно, предстоит затратить еще немало труда, а может быть, и человеческих жизней, чтобы добить не унимающихся врагов.

Сосредоточение флотилии в Баку продолжается.

Помимо новых тральщиков и сторожевиков, на одном из транспортов прибыли почти все отделы штаба и политотдела из Петровска и частично из Астрахани (тыловики). Располагаться стараются на берегу в реквизированных помещениях, как правило, весьма обширных.

Комфлот занимает квартиру со служебным кабинетом в большом доме. Тут же, рядом, — начштаб Кукель и оперативная часть. Работают все, начиная с комфлота, очень много и упорно. Воображаю, какое обилие «писанины», если передовые корабли в Астаре, а хвостовые в Казани! Директивы идут из Москвы, и от РВС фронта, и от Совнаркома Азербайджана, а согласовывать надо с РВС армии и многими учреждениями Баку, Петровска, Астрахани и даже Красноводска.

Число моряков в городе заметно увеличивается, подходят новые корабли и последние кожановцы. Однако рейд настолько велик, а пристаней и причалов так много, что на воде особого оживления не заметно.

* * *

Пришел на «Деятельный» проведать Снежинского и меня К.И. Самойлов, коренной бакинец, которого знаю с 1914 года. Умница, замечательный моряк и служака. Он давно на флотилии, но как-то в Астрахани не пришлось с ним встретиться.

Сейчас назначен командиром на «Карс» и начинает его приводить в порядок. Работы непочатый край — корабль очень запущен. Пушки настолько расстреляны, что он называет их «гладкоствольными». Замки приходится подгонять, — свои были выброшены за борт во время попытки мусаватистов использовать канлодки против рабочих. По другой версии — замки приказали сдать в порт сбежавшие правители, опасаясь, что эти пушки могут быть обращены против них самих.

Беда «Карса» и «Ардагана» в том, что нет командного состава. Формально он есть, но из азербайджанцев с торгового флота, причем в большинстве они не имеют морского образования и сами начали хлопотать о переводе на нефтеналивные суда. Самойлов не удерживает. Похоже, что он и к нам заглянул не без задней мысли, что можно позаимствовать и сманить кого-нибудь из военных моряков. Кое-чем помогли, но «лишних» краскомов нет.

Посмеялись над рассказом командира «Карса» о том, как на его упрек старпому в связи с отсутствием карт и компасов последний реагировал тем, что, посмотрев на небо, сказал: «Компас там!» — и, постучав пальцем по голове: «Карта здесь!»

Теперь у нас на «Деятельном», надо или не надо, лишь только заходит разговор о картах или компасах, все показывают на небо или стучат пальцем по лбу. 

...Был еще один визитер — Князев.

Оказывается, в злополучную ночь гибели «Каспия» он был на «Кауфмане».

Как погибал крейсер-ледокол, он не видел. У самих страшновато было. Но больше всего он был разочарован тем, что после высадки на остров Чечень там не нашли никого и ничего, кроме пустых бочек из-под авиационного бензина.

По сводкам, разговорам и слухам, мы все считали (и я, как другие!), что на острове Чечень чуть ли не первоклассный «порт», «операционная база» или «опорный пункт» и т.д. и т.п. Оказалось, что на деле, кроме палаток и фанерных будок, ничего не было, и жили белые летчики и англичане на плавучих базах малого тоннажа, в палатках и избах рыбачьей «ватаги», а запасы держали в земляных погребах. Уходя, все уничтожили. Десантникам даже жить было негде и пришлось поголодать.

Десант в Баку вообще не состоялся.

Сейчас Князев скептически ждет десанта в Энзели, в ленкоранскую высадку он не попал.

Специальный посыльный обходит корабли дивизиона, раздавая под расписку приказ, извещающий о назначении военмора Ф.Ф. Раскольникова «Командующим Азербайджанским флотом и Волжско-Каспийской Военной флотилией» на основании постановления СНК Аз. Республики, которым утверждены итоги выборов комфлота на эту должность.

Теперь все стало на свои места. Будем воевать вместе, под одним командованием. Это естественно. Не заводить же здесь две автономные флотилии, особенно сейчас, когда у нас один общий враг, засевший в Энзели, или банды, орудующие на берегах Каспийского моря.

Но... в то же время как-то концы не сходятся с концами. Получается так, будто нет никакой связи с прошлым, что сегодня, 9 мая, в Баку родился новый флот, в то время как этот же «Карс» и его собрат «Ардаган» еще в 1918 году составляли боевое ядро той самой Каспийской флотилии, которая являлась одной из самых надежных опор Бакинской коммуны.

Должна же быть какая-то историческая и революционная преемственность?

Ведь сохранились и перешли к нам не только собственно корабли, но и часть уцелевших моряков, служивших и воевавших на них под красными флагами Октябрьской революции. Другая часть продолжает плавать на миноносцах и канлодках еще с Астрахани, куда удалось перебраться многим товарищам после измены Центрокаспия.

Только здесь, в Баку, довелось узнать, как после Октября, подобно Балтийскому флоту, претерпев революционные преобразования, флотилия сделалась одним из передовых отрядов в борьбе за Советскую власть.

Помимо комиссара по военным и морским делам Г.Н. Корганова, председатель Ревкома и Совнаркома Степан Шаумян, совместно с А. Микояном и М. Азизбековым, пестовал вожаков и героев флотилии и непосредственно занимался ее делами, так как лучше других понимал необходимость укрепления морской силы для бакинских условий и правильно оценивал ее возможности.

Вот почему у флотилии есть своя революционная история, своя боевая летопись, свои имена героев и могилы тех, кто погиб в борьбе с белогвардейцами, турками, англичанами и мусаватистами ради торжества идей социализма. Именно эту задачу здесь, на Каспии, сейчас завершает Волжско-Каспийская Военная флотилия, укомплектованная такими же моряками, а частично — теми же моряками, то есть «бакинцами».

Правда, сложный переплет политических и национальных особенностей этого края, временно изолированного от России, и объединенные усилия реакционеров и интервентов привели к тому, что кадрам флотилии не удалось сохранить единства на большевистской платформе. Вследствие этого часть моряков поддалась на комбинированную провокацию эсеров и меньшевиков, проголосовав за приглашение англичан, тем самым погубив флотилию. Но даже после такого удара ее лучшие люди продолжали борьбу в бакинском подполье, на тех же кораблях (конечно, нелегально) и в составе «экспедиции», тайно снабжавшей Астрахань бензином, часто расплачиваясь за свою дерзость жизнью лучших товарищей — коммунистов.

Почему же тогда нет никакой преемственности?

Очевидно, так ставить вопрос нельзя.

Нет формальной (для данного случая, так сказать, непрерывной) преемственности. Но ее и не могло быть вследствие того, что в процессе последующей борьбы почти два года корабли под новым флагом и с новыми командами использовались для подавления рабочих и патриотов, выступавших против интервенции. Еще недавно корабли флотилии служили мусаватистскому правительству только для представительства или в качестве объектов политического торга с деникинцами или англичанами.

Очевидно все-таки, историческая преемственность с флотилией Коммуны есть и останется, так как из истории ее заслуг не выкинешь, а если так, то зачем две организации, два флага, хотя и под единым командованием?

Не совсем ясно{86}.

Самое тошное из всего, что пришлось здесь услышать о периоде временного господства врагов — это рассказы о «подвигах» англичан.

Все мы были воспитаны на представлении об Англии как о стране передовой цивилизации. Особенно в старом российском флоте было сильно развито увлечение всем английским. В результате биографию адмирала Нельсона знали лучше, чем жизнь и дела адмирала Ушакова, и Нельсон, а не Ушаков служил образцом для подражания.

Конечно, становясь более взрослыми, знакомясь с историей и литературой, постепенно начинали познавать «коварство Альбиона» и то, что «англичанка всегда гадит!». Почему-то это относилось преимущественно к области внешней политики, к дипломатии. Но практику, особенно вне Европы, то есть колонизаторские безобразия во всех частях света, помимо дипломатов, прикрывали своими стихами и рассказами Редьярд Киплинг и другие трубадуры Британской империи.

Нашему поколению на многое открыла глаза мировая война, но окончательно свалились все маскировочные покровы с английских политиканов и военных после Октябрьской революции. Гнусные бесчинства на Севере (Мурманск, Северная Двина, Архангельск, наконец, Мудьюг), поощрение и помощь в расправах с народом Колчаку, Деникину, Врангелю здесь, на Каспии, завершилась особо памятным по своей низости убийством двадцати шести бакинских комиссаров. До того я знал некоторые фамилии британских военных вроде Китченера и Хейга или Таундсенда{87}, севшего в калошу в Багдаде, но после 20 сентября 1918 года их заслонили имена капитана Тиг-Джонса и генерала Молиссона, которых мы не забудем до конца жизни.

И все же почти невероятным казался рассказ соседа по скамейке на приморском бульваре. Этот старикан в скромном чесучовом пиджаке и ветхой панаме на седой голове, видно, бедный, но аккуратный гражданин явно русского происхождения, не испугался матросской формы и, приветливо улыбнувшись, демонстративно подвинулся, как бы очищая нам место, хотя на большой скамье было достаточно просторно.

Собеседник оказался не только старшим чертежником городского архитектора, но и философом. Спокойно, с легкой иронией, прикрывавшей горечь, рассказывал он о крайнем шовинизме «отцов города» и о том, как страдали от этого русские, армяне или граждане других национальностей. О смене режимов вплоть до турецкого старик говорил больше в анекдотическом плане, выбирая смешные, но характерные эпизоды, очень умно вскрывая внутреннюю сущность этих якобы занятных, но на самом деле очень печальных казусов.

На каверзный вопрос: «А как было при Коммуне?» — старик, ничуть не задумываясь, ответил:

— Тяжело было!.. Но и занимательного тоже хватало. Многое мог бы рассказать о том, как не успевшие уехать хозяева прятали ценности, переодевались в потертые сюртуки, первые подавали нам руку и, сладко улыбаясь, называли кардашами{88}. С другой стороны, хотя и голоднее было, но впервые маленькие люди чувствовали себя настоящими людьми...

— Ну, а как было при англичанах?

С первых же слов чертежник утратил философскую бесстрастность и иронию. Через полчаса перед нами предстала весьма выразительная картина самого разнузданного, аморального, бесчеловечного и подлого поведения колонизаторов, уверенных в полной безнаказанности.

Великую Британию представляли здесь не только офицеры военного времени или капралы, выслужившие погоны за «дрессировку» индусов, но и джентльмены из так называемых хороших фамилий. Они как бы старались подтвердить ходовое мнение о том, что англичанин — джентльмен, пока он в Англии, и первейший хам, когда он в чужой стране.

Если специфически английским было холодное высокомерие и презрение к окружающим, то все остальные качества являлись стандартными для любых завоевателей. Поэтому зверства, жестокость, грабежи, насилия и издевательства совершались повсеместно, как днем, так и ночью.

Генералы вывозили из банков ценные бумаги, торговали нефтью с большим размахом и брали «комиссионные» от сделок. Штаб- и обер-офицеры грабили купцов и дельцов под видом обысков или вымогали для себя презенты у родственников арестованных; что касается капралов, то они мало чем отличались от ночных грабителей квартир и прохожих. Контрабандной торговлей занимались все, строго соблюдая служебную иерархию.

Пьянство в ресторанах с битьем люстр, зеркал и лакеев, бешеная езда по городу со стрельбой, насилия над женщинами, которые старались не выходить на улицу без охраны, избиение всех, кто не понравился одним своим видом, и многое-многое другое, что вмещается в понятие разнузданного хулиганства.

Два типичных штриха роднят бакинских интервентов с их собратьями в Мурманске, Владивостоке, Одессе... Они не делали особого различия между местными жителями и, забыв о первых своих декларациях, грабили и презирали всех, независимо от национальности, веры или убеждений. Плевали на общественность, на местные власти, законы, суды, полицию, в том числе и на предателей, пресмыкающихся перед ними.

Второй штрих заключался в том, что все беззакония — с нескрываемым цинизмом, официально — прикрывались борьбой с большевиками. Даже отбирая часы и кольца у местного купца, англичане успокаивали пострадавшего тем, что оберегают его самого и ценности от коммунистов.

Интересно было услышать от бакинского обывателя такую характерную сентенцию:

— Честно должен сказать, что индусы из числа гурков и сикхов, которые составляли большинство британских батальонов, вели себя вроде как прилично. Правда, прикажут им стрелять в безвинных — стреляют, прикажут повесить — повесят. Исполнительные. А вот что касается оскорблений женщин или грабежей — не знаю такого случая. Опять же насчет выпивки — ни-ни!.. Получается, что грабежи, насилия и пьянство вроде как особая привилегия более культурных и цивилизованных англичан...

Вот бы огласить такую информацию на заседании английского парламента! Или напечатать в «Таймc»?..

Нет, не напечатают и не дослушают, и не потому, что не поверят.

Почтенные джентльмены вспомнят свою молодость, весело проведенную в Индии или Трансваале, как резвились или обогащались в Египте или Китае... и узнают самих себя. Но никто, кроме англичан, не умеет так лицемерить и лгать, чтобы не выносить сор из избы. Однако, судя по ходу событий во всех концах мира, с годами это становится все труднее и труднее, особенно после Октябрьской революции в России.

* * *

Надо думать, что документы, перехваченные на «Галилее», позволят увековечить «подвиги» англичан в Баку, хотя не все художества оставляют след на бумаге. Но для начала рассказ почтенного чертежника городского архитектора дал нам много пищи для раздумья.

* * *

Желая разузнать, нет ли каких-либо способов списаться с Тифлисом и заодно посмотреть, где и как устроился наш штаб, отправился по указанному адресу.

Штаб-квартира недурная, если не роскошная, и в двух шагах от набережной.

Помощник начальника оперативного отдела Борис Иванович Смирнов, в отношениях с которым остался холодок (после того, как я в Астрахани отнесся скептически к его проекту посылки «Деятельного» в Красноводск), встретив в приемной комфлота, многозначительно поманил меня в одну из комнат со знакомой табличкой на двери: «Вход строго запрещается». Висела в Астрахани, не успели прикрепить в Петровске — теперь накрепко прибили в Баку.

С видом заговорщика, делающего одолжение, Б.И. показал мне бланк с наклеенной лентой юзограммы из Ростова, репетующий приказ РВС Республики от 2 мая с.г., в котором разъяснялось вероломство «буржуазно-шляхетского правительства», выразившееся в нападении без всякого повода на Украину польских сил, «вооруженных франко-американской биржей» (хлестко написано!)... Дальше сказано, что «в целях всестороннего освещения вопросов, связанных; с этой борьбой... РВСР… постановил образовать при главкоме высокоавторитетное особое совещание по вопросам увеличения сил и средств... для победы в кратчайшее время»… и т.д.

Всех перечисленных фамилий не мог запомнить, только половину, из числа тех, о которых кое-что знал раньше, а именно: генерала Брусилова (председатель), Поливанова, Клембовското, Зайончковского, Парского и Перховского. Остальные совершенно незнакомые фамилии, но уже наличие одного Брусилова, известного всем русским людям, даже не военным, делает это начинание весьма авторитетным.

Ну что ж! Мне этот шаг нравится. Надо использовать всех и вся. Кроме того, такое совещание полностью соответствует решениям VIII съезда коммунистической партии и тому, что неоднократно говорил Ленин о «политике в отношении военспецов».

Возможно, что этот шаг одновременно показывает особую серьезность положения на польском фронте. Ведь не было подобных «совещаний» раньше? Вслух хотя не сказал, но подумал, что вряд ли можно было «мобилизовать» такую компанию царских генералов в период войны с адмиралом Колчаком или с генералом Деникиным, имевшими императорские вензеля на погонах. Сейчас немного иные условия. Сейчас для привлеченных генералов Польша является внешним врагом; следовательно, если они считают себя русскими патриотами, то должны действительно помочь родине.

Наверное, так и будет, хотя это не совсем последовательно. Интервенция Антанты казалась им приемлемой, так как совершалась под флагом «спасения России». Насколько это наивно, особенно для образованных генштабистов, пусть остается на их совести. В данный момент, судя по всему, Пилсудский не скрывает своих грабительских намерений и явно не собирается «спасать Россию», но зато тем самым он помогает нам.

На мой вопрос, как там идут дела, Смирнов утешительно сообщил о замедлении польского наступления и о якобы готовящемся контрударе Красной Армии.

Что касается каспийских дел, замначопер оказался на высоте и упомянул только, что на днях капитанов вызовут на совещание. И на том спасибо.

Внешняя метаморфоза

Наблюдал, как увольняются наши в город. Красота! В старом флоте полагалось форменку носить «напуском», отчего все матросы казались пузатыми или беременными. Теперь носят в обтяжку под поясным ремнем, видна талия, это делает стройной всю фигуру.

Приятно видеть, что почти у всех в парусиновых чемоданах сохранился «первый срок». Сейчас — выутюженные, с начищенными ботинками — все выглядят как на картинке, «фасонисто».

Но особенно приятно то, что на «Деятельном» ни одного клешника или «жоржика». Нет и ленточек до пояса. Откровенно говоря, так же тщательно и хорошо одеты и другие моряки дивизиона. Если попадаются на улице матросы типа «гроза морей», «буревестник» или в этом роде, что бросается в глаза по расхристанному виду и фуражке, еле держащейся на затылке, то это либо с транспортов, либо из десантных отрядов. Но и там их не много.

Кстати, кто-то из военных мудрецов изрек вполне справедливо, что «внешний вид солдата неотделим от дисциплины», а другой его коллега — что «дисциплина невозможна без внешнего вида, то есть выправки, подтянутости и т.д.». Что раньше — курица или яйцо? Не знаю, но зато могу свидетельствовать, что прошло больше недели увольнений на берег, а на «Деятельном» никто не попадал в кутузку или на «губу», не было ни одного скандала; если пьют, то немногие и умеренно; не говорю уже о служебных нарушениях — их нет или до меня не доходят. А между тем в Баку соблазнов больше и можно было ожидать реакции после длительной «голодовки» в Астрахани.

Получилось наоборот: здесь и внешний вид лучше, и поведение и дисциплина выше, как будто людей подменили, в то время как нельзя сказать, чтобы командир или комиссар специально занимались этими вопросами. И так как чудес не бывает, то несомненно, что все поступки моряков определяются сознанием ответственности задачи освобождения Азербайджана, возложенной на флотилию. Одновременно воздействует понимание того, что каждый из нас является представителем братского народа, что также заставляет именно здесь, в Баку, перед лицом не только рабочих многих национальностей, но и различных их врагов и иностранных наблюдателей подтягиваться и держать высоко флотскую марку.

Чем больше узнают о художествах бичераховцев или англичан, тем меньше желания походить на них. Значит, дело касается не только внешнего вида, но и поведения, то есть внутренней дисциплины.

Между прочим, здесь всех моряков без исключения считают большевиками. Моряк, военмор, матрос — синоним коммуниста. Значит, все мы для окружающих являемся как бы представителями РКП(б), а это обязывает.

Думаю, что в этом секрет и внешнего вида, и внутренней дисциплины.

* * *

Возможно, поэтому, наблюдая увольнение, невольно так внимательно оглядел самого себя.

Молодцы наши хозяйственники, даже в Нижнем ухитрились открыть швальные мастерские — кажется, заботами тов. Измайлова. Но о командирах забыли, ограничившись выдачей материала на руки. Благо тем, кто вроде А.А. Синицына приехал в Астрахань с комфортом, прямо из Петрограда, прихватив чемоданы кителей и тужурок. Мне же удалось к Астрахани сохранить только портфель с томиком сказок Шехерезады.

За «Тысячу и одну ночь» никто по дороге хлеба не давал. Так и не пришлось расстаться с любимой рассказчицей в течение всей кампании 1920 года. Оказалась верной подругой, несмотря на то что я готов был ее променять.

Еще в Петровске, собираясь в цирк, пытался отпарить бушлат и выутюжить штаны далеко не первой свежести. Заметного успеха не добился. Но там куда ни шло, а здесь, в Баку, — не ради шикарной публики на бульваре, а на фоне подтянувшейся команды, — нельзя было продолжать носить обличие бывшего.

Помню, как в Петрограде, особенно на Невском, некоторые бывшие офицеры, демонстративно торгуя спичками, нарочито выставляли напоказ полную форму, только без кокарды и погон. Мол, смотрите, русские люди, до чего довели нас большевики! Это претило до тошноты, было лицемерием и фальшью, не говоря уже о том, что это была одна из форм контрреволюционной агитации, трусливой и безопасной для этих офицериков.

Не хочется подражать, хотя бы и невольно.

Правда, у меня есть матросский бушлат, но в нем по майскому Баку ходить уже невозможно. Белых кителей не имеется и в помине. Фуражка, хотя на ней нет белых кантов, все же остаток былой роскоши, некогда украшенный золотым «крабом»{89}. Так или иначе, за версту видно бывшего офицера.

С 1 мая положение усугубилось тем, что «оставшиеся» белокаспийцы выглядят почти так же после того, как сняли погоны и кокарды, но только они не успели еще обноситься.

Выход в торговые ряды к ремесленнику-портному кончился полным провалом. Было абсолютно неожиданно и странно в ответ на вежливую просьбу наблюдать нескрываемую ненависть.

— Приходи через год! Стоить будет сто рублей золотом! А материал свой забери обратно и отдай, у кого награбил! — При этом хозяйчик швырнул чуть ли не в лицо кусок сукна, полученный мною еще из астраханского порта.

Если бы с трудом не удержал темпераментного Гридина, то, наверное, произошло бы «нанесение телесных увечий». Однако я не мог понять: откуда такая слепая ненависть к нам, из-за которой человек не владеет собой и готов идти на большой риск? Ведь мы столкнулись не с купцом или промышленником, а с ремесленником, имеющим только двух наемных рабочих (старика и мальчишку, которому, наверное, даже не платит). Подобного случая в РСФСР не бывало и не могло быть.

Неужели это только результат враждебной агитации? Не совсем понимаю. Не мог объяснить и Гридину.

Но относительно моего внешнего вида вопрос ясен. Нельзя ходить оборванцем. Вернул сукно, и, подогнав комплект и фуражку с ленточкой «Деятельный», начал ходить в форме рядового военмора. На корабле это приняли так, как будто иначе не могло быть.

Кое-кто на дивизионе встречает с ехидной ухмылкой: мол, подмазывается к матросам. Сначала было неприятно, но, присмотревшись к реакции этих самых матросов, перестал слушать злопыхателей и освоился.

1-12 мая (подготовка к решающей операции).

Исподволь — можно считать, начиная с 1 мая непрерывно ведется подготовка к заключительной операции. Ведется так, что никто толком ничего не знает. Для этого используется игра в молчанку (секретность) и маскировка (военная хитрость). Пока неизвестно, как все это воспринимает противник и насколько он дезориентирован.

Что касается нас, исполнителей, то мы, конечно, догадываемся по ряду признаков о неизбежности операции в скором времени. Но когда и как?

Даже на базаре известно о подходе новых сторожевиков и канлодок из Астрахани. Никто не скрывает, что за ними идут балтийские миноносцы. Не то двенадцать, не то четырнадцать, в том числе три или четыре с 102-мм артиллерией (типа «Украина»), а один дивизион — с мазутным отоплением котлов. Причем все они менее изношены и в лучшем техническом состоянии, чем наши.

Как будто правильнее дождаться их прихода, но тогда выступление против Энзели сможет начаться не раньше июня.

Как достичь цели? Ударом по защищенному порту и находящемуся в нем флоту или блокадой?

Если удар, то, очевидно, решительный и совместный (с моря, с суши и с воздуха). Чем внезапнее, тем больше шансов на успех и меньше потерь. В памяти встает прочитанное о Дарданелльской и Зее-Брюгской операциях. Ни та, ни другая не подходит в качестве примера, так как обстановка и цели операции совсем иные. Не прорыв и не закупорка нам нужны, а захват кораблей и ликвидация вражеского гнезда.

Понятно, почему мы сейчас не блокируем Энзели. Не хватает миноносцев, чтобы по одной паре на три смены держать постоянно в море, перед выходом из гавани{90}. Астраханские канлодки для этой задачи не годятся. «Карс» и «Ардаган» не готовы. Зато с приходом новых миноносцев можно будет организовать вполне действенную тесную блокаду.

Но можно ли выжидать еще целый месяц или надо идти на риск немедленно? Командиру миноносца такого вопроса не решить, так как надо знать, как складывается война с Польшей и Врангелем. Какие отношения с Англией и всей Антантой? Насколько может осложниться дело с Персией? И многое другое.

Штабники молчат, оперативная часть засела в береговом помещении и менее доступна, чем было на «Либкнехте». Это правильно. За нами, бесспорно, следят сотни глаз и ушей. «Галилей» только подтвердил, что в городе легион шпионов: любителей и профессионалов, русских и английских, азербайджанских и персидских, обоего пола и любого вероисповедания.

Очевидно, когда будет надо, объявят решение когда и как. Но уже теперь ясно, что решение будет плавильное, так как подобную операцию в водах и на берегах нейтрального государства нельзя предпринимать без прямого приказания Москвы, а здесь в Баку без указаний тт. Орджоникидзе и Кирова. Не будь их, темперамент комфлота внушал бы беспокойство.

* * *

Для угольного миноносца уголь — главная проблема. О казусе в Петровске даже вспоминать не хочется.

В здешнем нефтяном изобилии угля для дивизиона опять не оказалось. Ведь не только в Баку все установки работают на мазуте. Смежные железные дороги и котельные заводов и электростанций также на нефтяном отоплении. Поэтому из центра пришлось направить сюда специальные маршруты с донецким углем через Ростов{91}. Спустя десять или двенадцать суток мы грузили отличный уголек прямо с платформ, предварительно перейдя к одной из пристаней поближе к Черному городу.

Кочегары и механик улыбаются: «С таким углем не работа, а отдых, удовольствие! Что твой кардиф!»

Кстати, об отдыхе и удовольствиях.

Когда думаю, как протекает кампания, смущает мысль: поймут ли в Москве, на других флотах или потом, когда будут читать официальные отчеты, насколько нам приходилось трудно?

Ведь плавания пустяковые. От астраханского рейда до Баку всего триста шестьдесят миль. Только один сильный шторм (гибель «Каспия»). Единственный бой в море — с «Милютиным». Несколько небольших десантов и довольно упорная минная война — вот и все трудности.

Формально как будто так.

Но к этому скромному перечню надо прибавить условия, в которых приходилось добиваться даже таких небольших результатов. Совершенно изношенные котлы, машины и системы трубопроводов требовали непрерывных переборок и исправлений без возможности замены изношенных частей, при отсутствии материалов для ремонта и нехватке инструмента.

Многим известно, как авиация, летающая на чертовой смеси, реквизировала касторку во всех аптеках. Уже существуют анекдоты на эту тему. Но мало кто знает, что еще полгода назад из-за нехватки смазочных материалов морякам приходилось в рыбачьих поселках «добывать» тюлений жир и самодельное мыло для использования вместо машинного масла и тавота{92}. И оттого, что последний жир и мыло отбирали у советских людей в принудительном порядке, настроение не становилось лучше.

Некоторые вспомогательные механизмы вовсе не работали — шпилевая машина на «Деятельном» или опреснители на всех миноносцах.

Мусорный уголь, проваливавшийся через колосники, пережигался по два-три раза. В результате приходилось работать в два-три раза больше и дольше, чем в «нормальных» условиях хотя бы очень напряженной войны. Если при этом учесть систематическое недоедание («карие глазки» — до Петровска), то только тогда станет понятным, что не в эпизодических боях, а систематически изо дня в день, в повседневной жизни от товарищей требовалось исключительное физическое напряжение.

Командир миноносца с приходом в порт становился дополнительно начальником охраны рейдов и тралил фарватеры, а старпом, став лоцманом, вводил вновь пришедшие корабли в гавань и днем и ночью. Нет военмора, который не имел бы дополнительной работы или нарядов в городе.

Однако тяжело не только от физической перегрузки. Ветхость и изношенность миноносцев являются источником тягостного беспокойства при мысли о том, что в любой момент может «скиснуть» какое-либо устройство или механизм. Сколько раз неожиданно отказывал рулевой привод, прерывалась связь, выключалось освещение, падало давление пара или происходили другие происшествия — с соответствующими последствиями. Все это ожидание «сюрпризов», могущих сорвать выполнение боевой задачи, и сознание ответственности тяготило почти всех от салажонка до командира корабля. Беспокоит оно и сейчас, когда думаю о предстоящем походе.

Надо помнить, что не было случая, чтобы флотилия вышла в операцию в заранее намеченном составе (особенно не везло «Дельному»), так же как не было случая, чтобы дивизион пришел к району операции в том составе, в котором удалось выйти{93}.

Вот почему в таких условиях до последнего времени команда не имела нормального отдыха, так как его съедал непрерывный ремонт, дополнительные нагрузки, частые погрузки угля и приемка запасов воды. Кроме того, приходится сознаться, что с момента выхода из Астрахани обстановка менялась так быстротечно, что ни штаб, ни политотдел, ни командиры миноносцев не успевали или не умели организовать досуга (от лекций и кино до бани и стирки), предоставляя каждому устраиваться «по способности». Очевидно, зимняя организация и методы политпросвета и тыловой работы оказались несостоятельными, когда темп боевой жизни резко возрос.

По себе и окружающим знаю, что даже с приходом в новый порт (Петровск, Баку, Ленкорань) всякая любознательность или любопытство погашались непреодолимым желанием выспаться и отдохнуть.

Пусть товарищи оценивают наш ратный труд, учитывая эти условия.

* * *

Что сказать о корабле сейчас, когда надо быть готовыми к следующей задаче? Немного отдохнули. Не полностью, так как ремонт жмет на нас, а мы на него. Народ подтянулся. Работает много и живет дружно. Не помню взысканий.

Конечно, не все святые. Знаю, что кое-кто опаздывает, возвращаясь с берега, а кое-кто ловчит увольняться не в очередь. Но от меня скрывают. Установился порядок: «Сами управимся, у командира и без этого дел хватает». Однако от секретаря ячейки Ивана Белова мне известно, что ни один проступок не остается без осуждения. Драют сообща так, что редко приходится повторять.

Может быть, обманываюсь, но похоже, что у меня увеличивается число друзей. Дело не в том, что чаще, чем в Петровске, приходят в каюту за советом или с просьбой. Речь идет о товарищеской непринужденности, с которой заговаривают с командиром на палубе, на пристани или при встрече в городе, причем приветливо, но без всякой фамильярности.

Заметил также, что при всех выходах в город, в штаб или просто на бульвар непременно оказываются попутчики. Если при этом случается встретить знакомых, то мои товарищи отстают или исчезают, чтобы появиться вновь, когда опять остался один. Во время бесед прощупываю настроение перед решающей операцией. Итоги замечательные. Спокойная уверенность. Торопят.

Вчера военком принес и положил на стол наган. У меня своего оружия не было.

— Зря ходите в город без оружия.

— Так ведь постреливают по ночам, да и то изредка, а я ночью спать укладываюсь.

— Во-первых, всегда ночью в штаб вызвать могут. Во-вторых, береженого пушка бережет.

— Ладно! Давайте пушку!

* * *

Подсчитал в уме, оказалось, что «Деятельный» — мой пятый корабль, с тех пор как вышел в офицеры, и второй, которым командую. Не считая «гастрольных» боевых походов. В общем, учитывая гардемаринские плавания, есть с чем сравнивать. И должен признаться, что не видел более изношенного корабля и в то же время более надежную и опытную команду.

Конечно, в первую очередь это Лузгин, который живет только кораблем, работает буквально круглые сутки и без воскресений. При этом без шума и крика; никакой позы или желания выслужиться; даже старается скрывать, если устает. Редкая самоотверженность и сознание долга.

Возможно, его следует упрекнуть только в одном — что много работает сам, даже в случаях, когда следует поручать другим. Но поскольку все машинисты, кочегары и трюмные охотно делают что требуется и слушают его беспрекословно, вряд ли надо «перевоспитывать» старика.

Очевидно, механик принадлежит к натурам, которые не могут сидеть без дела ни одной минуты. Старпом рассказывал, что когда на Волге миноносец вмерзал в лед и оставалось свободное время после ремонта и школ (по повышению квалификации), Лузгин тачал сапоги или варил мыло, так как вторую его профессию — агронома — использовать не представлялось возможности.

Под стать механику и его «духи». Даже относительно молодые, вроде Виктора Дармограя{94}, не вылезают из котельных отделений, если какой-нибудь клапан или донка внушают сомнение.

Старпом очень молод, поэтому у него иной стиль, но важно то, что никогда ни словом, ни делом не напоминает о том, что был командиром этого корабля, а работает исключительно добросовестно, стараясь помочь чем может.

Большевики «верхней» команды не отстают от духов.

Мне, бесспорно, повезло с командой.

Теперь, когда мы лучше знаем друг друга, должен сказать, что такого делового и спаянного коллектива не видел на других кораблях; даже на «Кобчике», о котором вспоминал с тоской, когда в Астрахани случались недоразумения.

Именно повезло, так как я пришел на готовое, в коллектив, уже имеющий свои революционные и боевые традиции.

Военком — неплохой человек, но флегматичный, как некоторые эстонцы, и, как почти все атлеты, к сожалению, слишком увлекается выжиманием гирь. Неплохо, что он сплотил вокруг себя силачей, но этого мало. К тому же комиссар на «Деятельном» плавает еще меньше, чем командир. Значит, кто-то другой развивает, сплачивает и воспитывает экипаж миноносца, включая и беспартийный командный состав.

Конечно, это партия и те идеи, за которые она борется. Ежедневно и непрерывно, открыто и незаметно она воздействует на всех нас — убеждением, разъяснением и личным примером коммунистов. Все с исключительным уважением и теплотой вспоминают товарища Ядыгина, который в очень сложное и тяжелое время был председателем комитета, а позже секретарем партийной организации. По всему видно, что этот большевик сделал очень много для повышения политической сознательности и сплочения команды «Деятельного». К сожалению, я его не застал, так как он был переведен, но вижу по сей день, как его вспоминают в трудную минуту.

13-14 мая (Баку).

Хотя в газетах об этом не говорится или упоминается очень скупо, но на бульваре, в кают-компаниях и кубриках только разговоров что о резне, борьбе с бандами и особенно о мелких боях с грузинскими и армянскими войсками. Никто из соседей не знает, вернее не хочет знать, о точных государственных границах. Каждый исходит из местных интересов.

Командование Красной Армии временно (до установления договорных границ с соседями) исходит из старой административной карты Бакинской губернии Российской империи. Но последняя во многих местах не совпадает с границей Азербайджанской республики, установившейся в результате местных боев. Теперь выясняется, что пока XI армия двигалась к Баку, дашнаки и грузинские меньшевики постарались отхватить кто сколько мог, в то время как мусаватистские вожди, начальники, вояки, пограничники и жандармы, вместо того чтобы защищать свое государство, стремились прежде всего расправиться с большевиками, а затем удрать или сами принимали участие в грабежах и сводили личные счеты.

Самое отвратительное — что почти повсеместно продолжается взаимная резня татар и армян. Не знаю, насколько это точно, но если до последних дней больше страдали армяне, так как мусульманская администрация их не защищала и даже поощряла избиение, то теперь как будто в некоторых местах к моменту приближения наших частей армяне пытаются отомстить, расквитаться в расчете на то, что Красная Армия им поможет. Надо быть очень темным и очень озлобленным, чтобы видеть в красноармейцах христианских крестоносцев, воюющих только с неверными мусульманами.

Как ни печально слышать об этом мне, армянину, но очевидно, такие случаи имели место. В приказе командарма-ХI Леваневского сказано: «...идет взаимная резня армян и мусульман» — и дальше: «...отбросить за границу зарвавшихся грузин и прекратить армяно-мусульманскую резню».

Если, кроме того, вспомнить несколько крупных националистических банд (в Ленкорани, Гандже, Астаре и др.) и большое число мелких, представить себе, что, кроме грузин и армян, через границу перешли персидские «шахсеваны» и что в Карабахе и Зангезуре действуют какие-то «турецкие» полки, то становится ясным, почему пришлось почти все части XI армии распределить по Азербайджану для наведения порядка.

Обстановка чрезвычайно запутана. Сам черт не разберет. Но одно ясно — никаких завоевательных целей у нас нет. Главная задача состоит в укреплении завоеваний революции, в утверждении советской власти в республике, соседствующей с РСФСР, связанной с нами политически и экономически, в разоружении банд и в прекращении резни.

Какими бы лозунгами ни прикрывались муллы, ханы и беки — они служат контрреволюции и самой черной реакции. Особенно характерно и в то же самое время нелепо то, что о национальных интересах азербайджанского народа больше всего заботятся — турецкий паша, английские генералы и сэр Детердинг, швед Нобель, французский еврей Ротшильд и те коренные бакинцы вроде Ассадулаева, Тагиева, Манташева, Лалаева и др., которые проводят большую часть года в Париже и воспитывают там своих детей.

Грузинские меньшевики заботу о своих национальных интересах отдали сперва кайзеровской Германии, затем с такой же легкостью передоверили Англии, поскольку с Италией сговор не состоялся из-за помехи конкурентов.

Дашнаки более твердо держались одной ориентации, но зато целиком, с потрохами, продались американцам (внешняя политика, экономика, армия, полиция и т.д.).

В результате, поскольку Турция продолжает политику экспансии в расчете на религиозный фанатизм мусульман, в Закавказье получился многослойный, противоречивый и запутанный клубок, в котором очень трудно разобраться, тем более что обстановка меняется не по дням, а по часам.

* * *

Пожалуй, самое необычайное заключается в том, что не только голодавшая вчера, но и полуголодная сегодня Советская Россия начала поставлять эшелоны с пшеницей для рабочих Азербайджана.

И это несмотря на разруху транспорта, войну с Польшей и Врангелем, на отсутствие запасов, на недород в некоторых областях. Невероятно!

Было ли подобное в истории? Не приходилось читать. Думаю, что не было. И еще думаю, что это — Ленин. Никто, кроме него, не мог бы взять на себя такого решения.

И в этом наша сила!

* * *

Вызванный начальством (из Астары) Озаровский рассказал кучу интересных вещей.

О том, как, не препятствуя обычному сообщению Энзели — Астара на моторных катерах (персидских), удалось узнать многое о том, что делается в этом персо-англо-белогвардейском порту.

Действительно, береговые батареи есть, даже недавно опробовались стрельбой. Периодически по ночам работают прожектора. Английских войск в порту не менее бригады; большинство солдат — индусы. Но штаб-квартира старшего начальника — в Реште, где большой гарнизон.

Что касается флота, то его состояние оценить трудно. Формально англичане корабли интернировали, но возможно, что это дипломатическая маскировка. Однако является достоверным, что флот стоит с некомплектом экипажей. То ли их распускают, то ли сами разбегаются. Днем дозорных кораблей не видно, возможно, что выходят на ночь.

Ну что же! На этот раз кое-что знаем о противнике. Правда, если бы нас ожидал полноценный и энергичный враг, то этих сведений было бы недостаточно. Лезть в драку с берегом, не имея даже мест расположения батарей, не совсем грамотно.

Жаль, что наша авиация еще не перебазировалась в Баку (фактически еще не дотянула до Петровска).

* * *

Возвращаясь из штаба, оглядел рейд.

До чего велик! Несмотря на то что сюда сосредоточиваются корабли флотилии из Астрахани и подходят все наливные суда, способные двигаться, рейд не кажется оживленным.

Помимо географии, секрет необъятности рейда заключается в многочисленности пристаней (которых более полсотни!), в отсутствии основного тоннажа, который уведен в Энзели, а также в том, что низкобортные миноносцы, стоящие у причалов, затерялись и почти не видны. Да, кроме того, пока миноносцев только четыре.

Все это хорошо, так как не дает почти никаких внешних признаков подготовки к операции.

Характерно, что фланирующая по бульвару публика оживляется, когда пробегает истребитель с большим буруном за кормой. Очевидно, фавориты публики знают о внимании к ним и нарочно эффектно проносятся слишком близко и слишком быстро. Мальчишество. Английского агента катера не отвлекут от наблюдения.

* * *

Поздно вечером необычный вызов на берег, к комфлоту.

Хозяин кабинета один. Стол завален бумагами; сбоку — остывший чай.

— Еще раз хочу напомнить о вашей второй должности... Что скажете по этому поводу? — Комфлот, улыбаясь, протянул мне обычный бланк гражданской телеграфной конторы, полученной в адрес «командующего Красным флотом».

Хорошо помню смысл депеши, подпись, контору отправления (в одну из ночей 10, 11 или 12 мая), поэтому не очень ошибусь, если попытаюсь воспроизвести ее текст.

«Энзели» (служ. отметки)... Считаю патриотическим долгом предупредить (или предостеречь). На днях англичане сбросили много морских мин внешнем рейде подходах порту. Доброжелатель». (Или Благожелатель.)

— Разрешите карту и циркуль.

Вспомнив лекции П.П. Киткина и И.А. Киреева, после некоторых прикидок я начал:

— Докладываю. По нашим данным, у входа в Энзели стоят береговые батареи — до шести дюймов. Мины выгодно ставить на пределе артиллерийского огня, с тем чтобы выдвинуть позицию дальше в море и заставить противника тралить возможно дольше. Одновременно увеличивается глубина района развертывания для кораблей, выходящих из порта. В данном случае глубины моря показаны очень скупо, но они таковы, что на дальности огня шестидюймовок мины ставить нельзя или почти нельзя.

У «союзников» были так называемые глубоководные мины, сконструированные для барража Отрантского пролива, но это такое громоздкое и дорогое оружие, что вряд ли англичане везли его сюда. Да и ставить «парашютные» мины можно только со специального заградителя. Поэтому такой вариант надо исключить вовсе. Максимум на что можно рассчитывать, — это на русские глубоководные мины, которые белые могли получить из Севастополя. Реальная глубина их постановки сто двадцать — сто тридцать метров (теоретическая — сто пятьдесят). Такой вариант нельзя исключить вовсе, хотя он также маловероятен.

— Почему?

— Докладываю. До сих пор мы имели дело (считая и минные операции 1919 года) с «рыбками» и минами 1908 года. Ни одного «иностранного» образца не было вытралено или выброшено на берег. Самоуверенность у англичан в крови. Белые, вероятно, заразились от них, тем более что относительно недавно Деникин доходил до Курска и Орла. Вот почему англичане и белые не ставили оборонительных заграждений ни у Чеченя, Петровска, ни на подходах к Баку, Ленкорани или Красноводску.

Кое-кто в штабе считает вероятным заграждение белыми входа в Тюб-Караганский залив. Но я убежден, что там могли видеть сорванные мины наших постановок прошлых лет. Никаких неприятельских заграждений вне подходов к Астрахани не существует. В этом отражается их стратегический план, расчет на скорую победу и свидетельство того, как они сильно ошиблись в своих расчетах. По той же причине не могло быть глубоководных мин у них в резерве. Вряд ли они в своих планах предусматривали поспешное бегство, которое совершилось всего только шесть недель назад. Если бы преемник Сергеева просил телеграфно Врангеля выслать глубоководные мины, то, зная административные порядки у белых, необходимость погрузки и выгрузки (Севастополь, Батум), перегрузку на железную дорогу, формальности с транзитом через Грузию, перегрузку в Баку на транспорт или минзаг и выгрузку в Энзели, можно поручиться, что шесть недель — совершенно недостаточный срок. Тем более что мы исходим из предположения наличия готовых мин в Севастополе, свободных транспортов на Черном и Каспийском морях и порожних вагонов в Батуме.

Наконец, «Доброжелатель» сообщает, что мины поставлены на днях, а их еще надо было приготовить. Значит, враги располагали не более как пятью неделями, а то и месяцем. Такой аврал предпринимать только для того, чтобы поставить мины на крутом склоне береговой террасы, в расстоянии шесть-восемь миль от берега, явно нецелесообразно.

Остается одно, что если мины действительно поставлены, то это обычные шаровые мины восьмого или двенадцатого года, закрывающие непосредственный выход из гавани (в трех-четырех милях). Однако и это допущение очень сомнительно. Товарищ Озаровский уверяет, что дозорных кораблей или брандвахты на подходах к Энзели нет, а персидские катера ходят свободно в Астару и обратно обычными курсами и без лоцманов, что исключает наличие минного заграждения у входа.

Мой вывод: «Доброжелатель», очевидно, из большого желания нас предостеречь ошибается или передает слухи и предположения. Но возможно, что он не благожелатель, а провокатор, которому поручено нас запугать трудностями.

— Согласен! Благодарю вас... Мне тоже представляется сомнительным наличие заграждения. Если же оно вплотную к берегу и только у входа, то оно не страшно. Можно сперва разделаться с батареями, а затем уже с минами... До завтра!

Последние слова, по-видимому, означали, что завтра, 15 мая, состоится официальная встреча с начальством.

* * *

Озабоченный вчерашним вопросом комфлота, с утра послал на «Орел» за новоиспеченными военспецами из числа «добровольно оставшихся». Как назло, почти все оказались артиллеристами. Рекомендовали спросить мичмана по фамилии Твербуз-Твердый, который служил в оперативном отделе сергеевского штаба.

Разысканный Твербуз сказал, что минный запас белых находится на барже «Терек», которая застряла здесь, в Баку, не без стараний мусаватистов и сейчас стоит где-то у острова Наргин{95}.

Хотел сначала посмотреть на баржу, нет ли новинок, но узнав, что на «Тереке» только мины образца 1908 года, присланные из Севастополя, не поехал. Они мне известны с 1914 года и совсем недавно пригодились на астраханском рейде, так что изучать нечего.

На вопрос к Твербузу: «А были ли еще мины, хотя бы у англичан?» — последовал характерный ответ:

— Поверьте, не знаю. Возможно, они получали тем же путем, через Батум, из Англии или из того же Севастополя. Мы обязаны были докладывать англичанам о всех запасах, но что имелось у них самих — этого мы никогда не знали. От нас скрывали все секретные сведения.

Хороши союзнички и покровители! Впрочем, иначе и не могло быть.

Хотя полной ясности нет, все же вероятность наличия мин перед Энзели уменьшилась. Переслал Б.И. Смирнову записку с просьбой доложить начальнику штаба или комфлоту.

* * *

Все чаще в разговорах упоминается имя Кучук-хана (правильнее — Кучек-хан). Толком ничего о нем не известно, но говорят, что персы-бедняки его боготворят. В это можно поверить, даже у нас о нем ходят романтические легенды на манер шотландского Робин Гуда. Снежинский рассказывал, как впервые услышал о Кучук-хане весной 1919 года, лежа в стрелковой цепи во время боя с белоказаками за село Семирублевое (под Астраханью). Тогда кто-то из матросов, раздосадованный необходимостью мокнуть и мерзнуть, лежа в камышах под огнем казаков, пригрозил, что «бросит все и уйдет к Кучук-хану». Жизнь в отрядах последнего, очевидно, представлялась моряку в виде борьбы вольницы с буржуазией, без особенных трудностей и среди сплошных апельсиновых рощ.

Кроме того, что Кучук грабит богатых и помогает бедным, на флотилии о нем ничего не знали. Сейчас начинает более ясно обрисовываться национально-освободительный характер борьбы, которую возглавляет в Гиляне Кучук. Он причиняет много ущерба и хлопот не только своим ханам, но и англичанам, действуя в их тылу и на коммуникациях. Когда у интервентов дела шли совсем плохо, они вступали с ним в переговоры, якобы сочувствуя его борьбе с шахским правительством, улещали, пытались привлечь на свою сторону. В последнее время, убедившись, что подкупить патриота нельзя, объявили крупную сумму за его голову.

Типичный прием для старых колонизаторов, но какой примитивный! Это годилось, пока азиаты были совершенно слепыми, но времена меняются и люди меняются. Особенно когда под боком поднимается Советский Азербайджан.

* * *

Расписался в повестке, приглашающей завтра с утра на совещание. В Баку мы с 1 мая; за эти полмесяца приглашали кое-кого порознь, но официальных сборов у комфлота еще не было.

Поскольку начальство и штаб работали с утра до ночи, а нас подгоняли с ремонтом и приемками, нетрудно догадаться, о чем будет разговор.

Значит, по-видимому, решено не ждать подкреплений и закончить кампанию при помощи потрепанной старой гвардии.

Ну что ж! «Деятельный» не подведет... если не подведет наша техника.

15 мая (Баку).

Состоялось первое совещание флагманов и командиров в береговом помещении штаба.

Большой сбор. Настолько большой, что попадались даже совсем незнакомые лица. Кое-кто из кожановских комбатов, несмотря на жару, не может расстаться с кубанкой и кожаными галифе.

После «зажигательного» предисловия комфлота и напоминания о сугубой секретности данного совещания начштаба прочитал боевой приказ № 5, помеченный вчерашним числом.

Главное в приказе:

Энзели защищают до двух тысяч человек английских войск и шестидюймовые батареи (сколько — не указано); о торпедных катерах — ни слова;

общая идея операции — зажать Энзели в тиски: десант с востока, кавдивизион из Астары — с запада, крейсера и эсминцы своим огнем — с моря;

три кожановских отряда с трех транспортов после высадки на участке Хуммам-Кивру и отрезания сообщений врага с Рештом «стремительным натиском овладевают береговыми укреплениями», затем организуют оборону города; в случае приближения отрядов Кучук-хана высылают поддержку;

для обмана и рассредоточения сил противника эсминцы типа «Деятельный» производят за два часа до высадки демонстративный обстрел западного берега от Энзели до Кечелала;

два крейсера (под командованием Гаврилова) подавляют батареи;

три канлодки (под командованием Славянского) поддерживают огнем десант;

кавдивизион из Ленкорани переходит границу (после сигнала по радио) в момент подхода кораблей к Энэели: его поддерживают с моря пароход «Греция» с ротой десанта моряков и крейсер «Пролетарий».

В заключение, еще раз напомнив о необходимости помалкивать и до выхода в море командам и десантникам ничего об операции пока не говорить, начальство предложило срочно заканчивать ремонт и все приемки.

Ни слова не было упомянуто о дате начала операции, а между тем для многих командиров это все равно что не сказать, участвует или не участвует его корабль в походе, так как на ремонт, снабжение и комплектование нужно много времени.

Первый вопрос: «Когда выход?» — заставил комфлота улыбнуться:

— Узнаете своевременно!

Но такой ответ явно никого не удовлетворил, и комфлоту пришлось добавить:

— В самые ближайшие дни!

Как ни странно, но дальше посыпались вопросы не относительно операции или боя, а о переходе морем. Впрочем, отчасти это понятно, так как формируется эскадра слишком необычная и разнокалиберная, техническое состояние кораблей очень ненадежно, большинство командиров пойдет на них в море впервые (кроме миноносцев), совместно с боевыми кораблями должны идти три транспорта, никогда не плававшие в эскадренном ордере, отсутствуют радиостанции на большинстве судов и т.д. и т.п. Вот что заставляет прежде всего беспокоиться о том, как дойти до места боя.

Попытка начштаба ответить и разъяснить способ построения в три колонны с фордзейлями впереди только запутала и смутила некоторых командиров, и комфлот поручил штабу разработать специальный приказ о походном порядке и раздать его участникам накануне выхода.

Пришлось и мне задать ряд вопросов:

— Исключается ли выход белого флота? То же — атака торпедных катеров или аэропланов? Кто должен следить за выходом из гавани, поскольку об этом в приказе не сказано?

Ответы (комфлота и начштаба):

— Выход белого флота и бой с ним исключается, если только не найдется кучка фанатиков, которая может попытаться оказать сопротивление на одном-двух кораблях.

— Что касается торпедных катеров, то атака их более вероятна, поскольку для этого необходимо только три-четыре человека на катер.

— Замечены полеты армейских аэропланов на Решт. Гидросамолеты давно уже не поднимались, но раз аппараты имеются, залив Пир-Базар представляет из себя гидроаэродром, а офицеры-летчики перелетали с острова Чечень — нельзя исключать возможность единичных атак. Если мы сумеем подойти внезапно и стремительно атаковать, то подобные разрозненные попытки врага вовсе не состоятся или не будут иметь успеха.

— В отношении наблюдения за флотом противника и выходом из гавани — пусть эту задачу выполняет миноносец, который во время демонстрации окажется ближе к порту.

* * *

Под конец, как это было не раз в течение кампании, посыпались просьбы:

— Разрешите опробовать пушки, так как только что подогнали замки и установили две системы. («Карс», «Ардаган» и др.).

— Разрешите уничтожить и определить девиацию... (Касается почти всех кораблей.)

— Разрешите выйти на опробование машин после ремонта... (Относится к пятидесяти процентам кораблей.)

И так далее.

— Не разрешается!.. Можете делать на ходу, когда уйдем из Баку за пределы видимости.

* * *

Когда вопросы были исчерпаны, начальник штаба опять вернулся к организации выхода в операцию.

В определенный день флагманы и командиры будут предупреждены (до полудня) о начале выхода в тот же вечер. После чего надлежит прекратить увольнения и все дела на берегу. К спуску флага приготовить машины. Выход без сигнала, по способности, с наступлением полной темноты, без шума, малым ходом и только с ходовыми огнями.

Сбор в точке к югу от острова Наргин, в расстоянии мили.

Дальнейшее движение — по сигналам флагмана.

Расходились с противоречивыми настроениями, но самый факт, что наконец операция начинается, по-моему, большинством воспринят хорошо.

Ругается Самойлов. Но он действительно в тяжелом положении, поскольку его «Карс» не готов ни по одной статье. Ругается потому, что боится отстать, а не потому, что приходится идти неготовым.

Сразу на совещании трудно было обдумать приказ со всех сторон, тем более что его не выдали на руки. Кроме того, не хотел задавать критических вопросов, так как это невольно вылилось бы в обсуждение существа приказа, который подписан еще вчера. В таких случаях выступать надо очень деликатно. Дело не в формальном авторитете приказа или штаба. Нельзя смущать малоподготовленных командиров и увеличивать их сомнения. Можно выяснить свои вопросы у Чирикова или у Кукеля с глазу на глаз.

Но зато в каюте вопросы и сомнения появляются каждую минуту.

1. Внезапность и скрытность! Сказано, что «посадку десантов на суда произвести в городе Баку в день, который будет указан дополнительно». Незаметно это сделать невозможно даже ночью, учитывая три больших транспорта и три отряда. Со скрытностью так не получится.

2. Обидно, что авиация вовсе не участвует. Ни одного самолета. Особенно они пригодились бы для обнаружения береговых батарей и удара по ним.

3. Миноносцы должны начать демонстрацию за два часа до начала высадки, а крейсера откроют огонь по берегу одновременно с атакой десанта на укрепления. Значит, миноносцы два часа будут находиться под обстрелом шестидюймовок?.. Эти два часа могут дорого обойтись.

4. Операция удобно расчленяется на этапы по времени достижения целей, но этого не сделано. Места отдельных боевых групп и направление ударов как будто ясны, а вот последовательность их действий и согласование между группами по времени не уточнены. Это может привести к путанице.

Очевидно, начальство предполагает лично дирижировать действиями отдельных отрядов в процессе боя. Такой метод управления возможен, но он годится только при хорошей погоде (видимости), пока все идет по плану и противник не вносит неожиданных изменений в обстановку. Туманы по утрам могут быть и могут не быть. Пока погода держится отличная. А насчет врагов (возможности, настроения) — только догадки. В приказе, например, белый флот считается интернированным англичанами, но когда последние поймут, что мы стреляем по британским батареям, высаживаем десант против индийских войск и т.д., то вряд ли они запретят белым принять участие в отражении нашего удара. Они  всегда любят воевать чужими руками и рады, когда русские воюют с русскими. Мастера черных дел.

Лично я не верю в интернирование — это маскировка с политической целью. Возможно, ошибаюсь. Одно несомненно — что ответы на большинство вопросов мы получим только на месте. А ждать нельзя, значит, надо выступать и сделать все возможное для разгрома как белых, так и интервентов.

Что еще ненормально, так это обеспечение картами, которое не лучше чем перед Петровском и перед Баку.

Морская карта района операции только одна, и довольно слепая. Чириков с трудом добыл одну армейскую десятиверстку на весь свой дивизион. Но самое досадное — названия важных для операции пунктов показаны на этих картах по-разному (Кечелал — Кейречелал? Или Куммам — Хуммам? Залив Пир-Базар — Мурдаб? И многое другое).

16 мая (Баку, выход в операцию).

Не успел узнать, что это — хитрость? Или так получилось независимо от воли командующего (например, могло быть по телеграмме из Москвы).

Дело в том, что еще вчера по намекам и недомолвкам начальства все мы пришли к выводу, что операция начнется через два-три, а то и через четыре дня.

А сегодня утром флажки и порученцы обошли на катерах всех флагманов и под расписку вручили приказ на операцию (№ 5) и уведомление о вечернем выходе в район сбора. Получилось как-то неожиданно.

Чириков пришел на «Деятельный» сам, вызвал Калачева и Бетковского. Дав указания о готовности, начдив ознакомил нас с приказами №№ 6 и 7 от 16 мая — о заслоне в сторону Ардебиля и о походном порядке, разрешив списать, что необходимо для графического изображения ордера. Одновременно он предупредил, что за два-три часа до съемки будем вызваны в штаб.

По просьбе Чирикова продумал и подготовил «репетицию» для уяснения задачи, возможной на три эсминца. К сожалению, начдив приказывать не умеет, но, конечно, его просьбы мы принимаем подчеркнуто как приказ.

Воспользовавшись свободным часом до начала занятий с командирами, собрал «семейный совет», как мы называем сбор комполитсостава «Деятельного».

По глазам догадался, что все и всё знают!

Не стал допытываться, откуда идет информация. Когда хотел дать некоторые указания, оказалось, что почти все уже сделано.

Улыбаются. Заверили меня, что боевое настроение у всей команды. С радостью ожидают выхода, несмотря на то что кое-кто начал корнями врастать в бакинскую почву. Сознание необходимости покончить с интервентами и белыми отодвинуло все личное на задний план.

* * *

Собрались в кают-компании без Синицына, так как у «Либкнехта» иная задача и он будет действовать самостоятельно.

Как ни пересчитывай, нас только трое. Боюсь, что в бою останемся с Калачевым вдвоем, так как Бетковский сомневается в готовности «Дельного».

Поскольку брейд-вымпел начдива опять на «Деятельном», он поручил мне как флаг-капитану провести одностороннюю игру (вернее, упражнение на карте) для отработки частной задачи: демонстративный обстрел берега к западу от порта Энзели под видом подготовки места высадки десанта, с целью заставить англичан перебросить войска из Казьяна через пролив.

Попробовали и так и эдак. Поспорили. Сошлись на следующем:

1. К началу обстрела пляжа должны быть подавлены или отвлечены береговые батареи, так как миноносцы, приближаясь к берегу на тридцать пять — тридцать кабельтовых, попадут в сферу огня шестидюймовок, начиная примерно с семидесяти или шестидесяти кабельтовых.

2. Маневрировать надо, исходя из расчета, что мин нет, тем более что имеющиеся два тральщика нужны для обеспечения транспортов с десантом. Иначе задачу не решить.

3. Расстояние между миноносцами одна-две мили, это создаст впечатление подготовки высадки на фронте в три — пять миль, а рассредоточение кораблей затруднит огонь с берега.

4. Чтобы противник поверил, надо показать плотный огонь, не менее как на двадцать — тридцать минут. Но чтобы не расстрелять весь боезапас, надо делать перерывы между шквалами.

Если с берега не будет ответного огня, исходить из ориентировочного расчета: шквал пять минут, темп пять залпов в минуту (двадцать пять залпов), пауза две-три минуты; второй шквал четыре минуты, темп четыре в минуту (шестнадцать залпов), пауза три — пять; третий шквал три минуты, темп три залпа (девять залпов).

Это составит — ориентировочно — пятьдесят залпов на корабль{96} и продлится около двадцати минут. После чего действовать по обстановке.

5. Целеуказание — в первую очередь вести огонь (фугасными) по полевым батареям, пулеметным точкам, технике и транспорту противника (автомобили, катера, шлюпки и т.д.).

По живой силе использовать шрапнель. Не стрелять по домам и саклям, так как это жилье персов, за исключением случая использования их противником.

Чириков одобрил. Насчет первого пункта обещал поговорить с главартом Гавриловым.

Не берусь утверждать, но, очевидно, на этот раз высшее руководство операцией ушло из рук армейского командования. Оно, по-видимому, осуществляется директивами из Москвы, от коморси А.В. Немитца{97}, а на месте — указаниями тт. Орджоникидзе и Кирова.

Приказом № 6 комфлот ставит задачу Ширванскому полку и кавдивизиону, стоящему в Ленкорани, значит, каким-то приказом по армии или по фронту эти части переданы во временное подчинение флотилии. Это хорошо, так как исключает какие бы то ни было недоразумения и моряки не смогут кивать на соседа, что помешали или не дали свободно действовать.

Сложность операции против англичан, с которыми мы не находимся в формальном состоянии войны, да еще в водах и на территории нейтральной Персии, при уравнении со многими неизвестными (о силах и системе обороны противника) требует нахождения командования на месте, в центре событий (то есть на корабле) для быстрых решений в зависимости от изменений обстановки. В данном случае нельзя командовать из Баку только на основе донесений исполнителей. В этом своеобразие предстоящих боевых действий.

Подобная операция называется самостоятельной. Надо только, чтобы мы оправдали целесообразность этой самостоятельности.

Перед спуском флага посыльный принес вызов из штаба. Оказалось, это только место сбора, откуда группами по двое, по трое, с интервалами в несколько минут, чтобы не привлекать внимания публики, пересекли площадь и вошли в дом, который занимает Серго Орджоникидзе.

На этот раз — только флагманы и командиры кораблей, не больше пятнадцати-двадцати моряков.

Исключительно приветливо встретил Серго, здороваясь с каждым, в то время как комфлот представлял подходящих.

Я видел Орджоникидзе так близко впервые (не считая митингов) и очень волновался. Очевидно, и остальные были смущены не меньше.

Несмотря на настойчивые приглашения хозяина, никто не сел и весь разговор проходил стоя.

Совершенно очевидно, что Орджоникидзе еще раньше детально ознакомился с планом и одобрил его, иначе мы не имели бы на руках боевого приказа. По-видимому, вследствие этого о частностях не говорили.

Серго был взволнован не меньше гостей. Чувствовалось, что он считает операцию очень важной и очень нелегкой, в чем откровенно признался морякам.

Информированный о разногласиях в оценке обстановки и возможностях белых, он вполне искренне (а может, исходя из педагогических соображений?) высказался о необходимости срочного проведения операции и о своем убеждении в полном успехе. Поэтому призвал нас напрячь все силы, чтобы «одним сильным ударом уничтожить врага». Напомнил, что операция против Энзели должна стать последней операцией, но что это произойдет только в том случае, если мы добьемся решительной победы. Особый упор Серго сделал на необходимость захватить неповрежденными нефтеналивные суда. Затем хозяин пожелал всем нам скорой и полной удачи и, пожимая руку, расцеловал каждого на прощание.

Характерно, что ни один командир не высказал сомнений относительно плана или конечного успеха, хотя убежден, что еще вчера у каждого на душе они имелись. Никто не захотел показать свою неуверенность, а после высказываний Серго все сомнения отпали.

Взволнованность отеческого напутствия передалась всем присутствующим на этой встрече, поэтому мы выходили на площадь Свободы молча, но какими-то окрыленными.

* * *

В момент, когда расходились на бульваре, кто-то сказал, что на набережной в порту Энзели есть клуб «Иранэ», в котором собираются местные и английские заправилы. Рассказчик сделал рукой привет и торжественно произнес:

— До встречи в клубе «Иранэ»!

— До встречи в клубе...- ответили капитаны.

Энзелийская операция

Энзелийская операция, несмотря на относительно ограниченный масштаб и всего двухсуточную продолжительность, имела определенное стратегическое значение. Она привела к прекращению войны на данном направлении и к установлению полного нашего господства на Каспийском море. Одновременно она сыграла значительную политическую роль — изгнание интервентов и окончательный разгром контрреволюционных добровольческих сил позволили укрепить советскую власть в Азербайджане и повлиять на ход народно-освободительной и революционной борьбы в Грузии и Армении.

Помимо этого, Энзелийская операция представляет военно-исторический интерес как один из поучительных, но малоизвестных этапов гражданской войны, проводившейся в весьма своеобразных и трудных условиях, поэтому изучение ее опыта может оказаться в некотором отношении полезным.

Наконец, в этом деле есть еще одна, чисто профессиональная сторона, которая привлекает внимание моряков, — разгром англичан в Энзели можно рассматривать как своеобразный ответ на так называемую «кронштадтскую побудку».

Для разъяснения необходимо обратиться к истории.

Когда на рассвете 29 октября 1914 года линейный крейсер «Гебен», внезапно появившись из тумана, обстрелял Севастополь, он разбудил не только мирных жителей, но и дежурного по крепости. Пока бегали к коменданту за ключами от станции инженерных мин, «Гебен» ретировался и безнаказанно ушел{98}. А этот эпизод стали иронически называть «севастопольская побудка», в назидание другим, чтобы помнили о необходимой бдительности.

Другой случай произошел на Балтике, когда миноносцы, стоявшие на якоре у маяка Церель, проспали подход немецких крейсеров{99}. Но последние так плохо стреляли, что пострадавших не оказалось, если не считать сигнальщиков, которым попало от своего начальства. Несмотря на это, моряки других флотов долгое время укоряли балтийцев «церельской побудкой».

Подобных эпизодов было немало и в истории флотов других стран.

Сейчас, при попытке описания Энзелийской операции, невольно встает в памяти так называемая «кронштадтская побудка», которую десять месяцев назад устроили нам англичане во время наступления генерала Юденича на Петроград. Действительно, нападавшим удалось (вследствие ряда благоприятных для них условий), использовав внезапность, прорваться к Кронштадту. Однако в дальнейшем операция развивалась далеко не по английскому плану, так как, хотя Балтфлоту были нанесены незначительные потери, пробудившиеся кронштадтцы потопили около половины британских катеров, а оставшимся пришлось спасаться, не добившись намеченной цели.

Несмотря на это, от «побудки» остался неприятный осадок, тем более что англичане раздули свой первоначальный успех, умалчивая о провале операции в целом.

«Энзелийской побудкой» советские моряки с лихвой рассчитались с англичанами, продемонстрировав одновременно, как надо доводить до конца план намеченной операции.

Хотя никакого деления на этапы не было предусмотрено планом операции или боевыми приказами, все же при восстановлении хода событий, протекавших 18 мая, более удобно разбить их на следующие условные периоды:

подготовка к операции (была изложена выше);

переход морем, или марш-маневр;

тактическое развертывание;

первый удар, демонстрация и начало высадки десанта;

переговоры и пауза;

второй удар и капитуляция англичан;

занятие Энзели и захват флота.

Отдельно придется кратко упомянуть о последующих событиях в Энзели или о некоторых обстоятельствах, выяснившихся по окончании операции.

16 мая —

вечер (выход и переход морем).

Последние проверки.

Все готово.

Сижу в каюте под свежим впечатлением сбора у тов. Орджоникидзе и жду наступления темноты, после чего надо незаметно (благо нет луны) и без сирен и свистков перейти в точку сбора.

Мысленно проверяю: готовы ли мы к решающей операции?

Безусловно готовы! Но... для реальных условий обстановки, то есть учитывая малую вероятность боя в открытом море, сомнительность наличия минных полей и давно не летавшие гидроаэропланы.

Если не случится чуда и дезертиры не возвратятся на неукомплектованные крейсера, то драка будет только с «войсками его величества».

Главная опасность для кораблей — береговые батареи, но они установлены недавно и поэтому вряд ли уже обучены стрельбе по движущимся целям. Для десанта основная помеха — британские и индусские части, желание которых умирать за английского короля на персидской земле можно поставить под большое сомнение.

* * *

Перелистал старые записи в тактическом формуляре «Деятельного». Спущен на воду в 1907 году; вступил в строй в 1908 году. Первый капитальный ремонт, произведенный через четыре года нормальной эксплуатации, длился с 1911-го по 1912 год, то есть около года. Война помешала поставить миноносец на второй капитальный ремонт, к сегодняшнему дню истекло восемь лет плавания, из которых шесть прошли в условиях напряженного использования в качестве дозорного, сторожевого или конвойного корабля на Балтике, а два последующих — в боях на Волге. Сейчас механизмы только подлатаны, но еще пригодны на один поход, если не придется маневрировать на форсированных ходах.

Что касается топлива и смазочных масел, то никогда положение не было так благополучно — возможно, от самого Кронштадта. По остальным частям (штурманской, артиллерийской, минной связи и т.д.) мы сейчас не в худшем положении, но и не в лучшем, чем когда выходили в Петровок или в Баку.

* * *

Наконец — аврал!

Замечательный вид с мостика.

Море огней. За последние дни освещение города улучшилось. Сплошная светящаяся полоса от Баилова, усиливающаяся в центре и постепенно гаснущая к мысу Султан. Своеобразный Млечный Путь, в котором невозможно отличить портовые и навигационные огни. Хорошо, что Снежинский свободно разбирается, потому что ему приходилось принимать и вводить корабли, впервые приходящие из Астрахани.

Затемняем миноносец и выключаем все огни, кроме ходовых. Тихо отходим от пристани. Интересна психологическая деталь — все стараются говорить и подавать команды вполголоса, хотя это наивно и абсолютно не требуется.

Самым малым ходом обходим караван-сарай и два или три силуэта, стоящих на якоре.

Несмотря на то что в операцию назначены четырнадцать кораблей и три истребителя, никого не встретили до прихода в точку (вернее, в район) рандеву.

Похоже, что скрытый выход из бухты удался.

* * *

Зато дальше было много «тумана».

Получилась толчея в большой куче кораблей. Из-за темноты невозможно было сосчитать, все ли в сборе.

Томительно долго болтались на легкой зыби, без хода, озабоченные только тем, чтобы не столкнуться. Слышно, как кое-кто из «больших» отдает якоря. Наконец на «Либкнехте» догадались передать клотиком сигнал «показать свои позывные», но из этого ничего не вышло, все начали отвечать сразу, а часть кораблей не имела клотиков или сигнальщиков. В этих условиях самым правильным было дать сигнал о начале движения («буки») и тронуться на юг самым малым ходом, что и было сделано флагманом. Отсутствие навыков совместного плавания сказалось сразу. Когда начало светать, импровизированная эскадра еще не могла уйти из видимости острова Наргин.

Когда наконец стало возможным различать силуэты кораблей, оказалось, что в нашей колонне не хватает «Дельного», отсутствуют вовсе два тральщика, сильно растянулись канлодки, а «Пушкин» отстал настолько, что еще маячит на горизонте.

* * *

Ордер ордером, но «Дельного» нет.

То есть в приказе о походном движении он есть, но в месте сбора не оказалось. Это очень досадно, так как на 33 процента «разжижает» намеченную демонстрацию у Кепречала.

На мостике зло острили, что только один раз он не отстал — когда спешили на первомайский праздник. И еще — что в штабе, зная повадки «Дельного», всегда назначают его концевым. Когда отстает или нагоняет, остальным не надо делать никаких перестроений.

Не завидую командиру. Хотя механик уверяет, что «Дельный» изношен не больше других миноносцев.

Идем генеральным курсом зюйд.

Погода исключительно благоприятная — почти штиль. Ясно. Хорошая видимость. Так тепло, что накаляются металлические поручни и приборы.

Море и воздух опять абсолютно пустынны. Ни рыбаков, ни контрабандистов, ни англо-белых. И так до наступления темноты.

* * *

Ехидные остроты вперемешку с добродушными перекидывались с одного мостика на другой, когда через сутки, уже после окончания операции, сигнальщики доложили, что на горизонте показался наш собрат.

Хорошо, что от Наргина вышли с большим запасом времени{100}. То транспорта, то канлодки сильно отстают.

Походный порядок изрядно растянулся, в общем сохраняя свою геометрию, за исключением «Пушкина», отставшего ночью.

Вот что значит на практике простое понятие «совместное плавание», если в одну эскадру включены такие разношерстные корабли! Но главное не в этом. Можно научиться маневрировать более сложным соединением, если есть время для практики и тренировки. Взять хотя бы большие конвои мировой войны. У англичан тоже в первое время «камуфлеты» получались. Вот этой-то тренировки мы не имели ни одного раза. Даже пробного выхода не было.

Необычное соединение, непроверенный ордер, неизученные корабли, новые командиры (на пятьдесят процентов), впервые поднявшиеся на свой мостик.

Вот почему с утра ползли пятиузловым ходом (в среднем), а днем делали около восьми узлов и все же не опоздали. Великое дело — резерв. Даже имели время для остановки и приемки воды с «Розы Люксембург»{101}.

Ночь прошла без происшествий.

Как всегда, когда нет опыта, в темноте ордер сильно растянулся. На рассвете «Карс» и «Ардаган» маячат где-то за кормой, почти за горизонтом.

«Пушкина» не видно совсем.

Рождается светлое и тихое утро нового дня.

18 мая.

Отступая, перед нами уходила на юг широкая пелена завесы не то тумана, не то дымки, которая совершенно скрывала море и берег, находившиеся за ней. Лучи солнца, поднимавшегося слева за кормой, отражались от этой завесы, что делало ее как бы светящейся рассеянным матовым светом.

В это время по румбу SO, приблизительно в направлении на порт Наушехр, высоко в небе стали просвечиваться беловатые легкие пятна, принятые нами за далекие облака. Но чем ближе, тем яснее обозначалась снежная вершина в безоблачном небе, как бы не связанная с землей, потому что внизу из-за тумана никаких признаков суши не было.

На мостике находились настоящие моряки, часть которых немало повидала, обходя разные моря и океаны, но появление на небе Демавенда заставило даже старых служак на время забыть все, включая операцию.

Мне тоже удалось кое-что посмотреть на своем веку, и в частности пять лет назад пришлось наблюдать, как из свинцовых волн Охотского моря медленно поднимается кажущийся относительно небольшим и будто близким величественный конус острова Алоид.

С рассвета и до вечера, почти полсуток, этот страж Курильской гряды продолжал приближаться навстречу кораблю, вырастая постепенно до грандиозных размеров, и необычным казалось то, что с начала и до конца он не терял своей воздушной легкости, оставаясь как бы взвешенным в сиреневой дымке на фоне бесцветного неба. Но самым удивительным было то, что светлая снежная вершина выделялась совершенно отчетливо, даже резко, в то время как основание острова, расплывавшееся в какой-то темной и мутной полосе у горизонта, представлялось более удаленным.

Не случайно память возродила из прошлого Алоид. Хотя теперь вместо мрачных вод вечно неспокойного Охотского моря с его леденящими ветрами мы шли в оранжерейном тепле, по штилевой глади сине-зеленого Каспия, вдали на горизонте все яснее проглядывался величественный конус необычайно красивой вершины. Вернее, не на горизонте, а высоко над горизонтом, так как границы между морем и сушей не было видно, но тот же оптический обман приближал к кораблю вершину Демавенда, скрывая и отдаляя его основание.

Этот исполин, страж древнего Ирана, как бы предупреждал моряков, еще не обнаруживших суши, что это море отнюдь не безбрежно. Однако если он предостерегал о том, что есть где-то берег на юге, то очень обманывал в отношении расстояния до него.

Несколько любопытных голов одновременно склонилось над картой. Ближайшей вершиной оказался Кифт-хан (18000 футов), но пеленг не совпадал. Да простит аллах гидрографов за то, что они не сочли возможным опустить ниже рамку карты. Возможно, что в тот день, когда ученые мужи приближались к этим берегам, Демавенд был закрыт облаками, иначе такой замечательный ориентир обязательно был бы нанесен на планшеты на радость всем мореплавателям. Нам помогла разобраться топографическая пятиверстка, оказавшаяся у Чирикова в качестве общей оперативной карты. Теперь сомнений не оставалось, что это Демавенд (5604 метра), главная вершина хребта Эльбурс{102}, но почти невероятным казался тот факт, что он открылся на расстоянии сто шестьдесят-сто семьдесят миль!{103}

Не верилось. Слишком необычно.

Многократно проверяли себя, царапая циркулем неповинную карту. Каждый раз подтверждалось — сто шестьдесят миль.

По мере дальнейшего продвижения на юг стал проясняться зубчатый контур всего хребта, еще больше подчеркивавшего высоту великана. Немного погодя за сужающейся и отступавшей дымчатой завесой открылся более сглаженный гребень нижнего яруса гор, которые все же были еще настолько далеки, что представлялись в виде сплошной плоской стены. Наконец туманная полоса настолько сузилась, что над ней выступили верхушки пирамидальных тополей Казьяна, вдруг оказавшихся на неожиданно близком расстоянии от нас. Одновременно, как из-под приподнятого занавеса, начали показываться прерывистый пунктир ярко-желтого пляжа и белесоватого наката прибойной волны, а прямо по курсу — голова высокого мола.

Это означало, что эскадра вышла точно на вход в главный персидский порт, хотя самого Энзели еще нельзя было рассмотреть.

Молодцы штурмана! Ведь корабли шли полные сутки без обсервации. Не было времени заметить, определял ли Снежинский на переходе поправку компаса по звездам или по солнцу, но твердо помню, что в Баку так и не удалось из-за ремонта выйти на уничтожение девиации и добыть новый лаг{104}. Воистину прав был бакинский капитан, когда, постучав пальцем по черепу, сказал: «Карта здесь! Компас там!» — показав при этом на небо. Лучший прибор -хорошая голова.

Туманная дымка как-то сразу рассеялась, открыв перед нами изумительную панораму весеннего ландшафта. Над золотистой лентой песчаного берега теперь насколько видел глаз тянулась полоса свежей изумрудной зелени садов и парков, сквозь которые кое-где угадывались красные полоски черепичных крыш.

Но наступал момент, когда любование красотами природы становилось уже невозможным.

Прозвучал сигнал боевой тревоги — формальная дань уставу и дисциплине, так как не было ни одного товарища, который бы сам еще с рассвета не встал на свое место по боевому расписанию.

Все бинокли, старая подзорная труба и маленький дальномер впились во вражеское гнездо. Комендоры смотрели в прицельные трубы, остальные как могли; но теперь уже не красота или экзотика привлекала общее внимание.

Развертывание

Если смотреть с мостика в сторону берега под углом зрения решаемой задачи — а только так должен смотреть командир на местность перед операцией или боем, — то район предстоящего боя четко разделяется на три участка и выглядит так.

Левее (к осту) — пологий песчаный пляж от селения Кивру до предместий Казьяна с медленным, ленивым накатом прибоя от очень пологой зыби, почти незаметной для глаза. Вплотную за ним голые и невысокие дюны, через которые параллельно берегу пролегает шоссе и линии проводов на Решт. Единственная дорога то скрывается, то как на ладони. Сейчас пустынна.

Мы ожидали на подступах к Казьяну увидеть окопы или пулеметные гнезда, занимаемые по тревоге, но за дальностью расстояния рассмотреть их не могли.

Прямо на зюйд — после виноградников сплошной парк или лес, сквозь кроны которого выглядывают черепичные крыши или красные стены кирпичных домов. Это Казьян, район учреждений, мастерских и складов, рыболовных и путейских концессий российских фирм и министерств, еще в 1918 году захваченных интервентами и превращенных в военный городок английских войск. В парке Казьяна разбит лагерь для колониальных батальонов сикхов и гурков. Лучшие дома (бывш. Лианозова) занимают штаб и офицеры войск его величества. Тут же главная радиостанция, верхушки мачт которой торчат над деревьями. Со стороны залива Мурдаб должна быть стенка и пристань с посыльными судами и катерами. Где-то здесь же склад бензина и керосина (в бидонах), но местоположение его неизвестно, как неизвестны позиции батарей или других укреплений. Движения не видно.

Правее ( к весту) — отделенный от Казьяна проливом (служащим и входным фарватером), находится город и порт Энзели. Резиденция губернатора провинции Гилян, консульства, портовое управление, таможни, банки, множество контор, жилых домов и лавок. Несколько пристаней и стенок с близрасположенными складами и пакгаузами. Большинство судов (больше двадцати) стоит тесно кормой к городской стенке, отдав якоря в заливе. Видны только мачты и трубы. На окраине — склады импортных фирм, также занятые английским снабжением и запасами. Дальше — небольшой сухопутный аэродром, вернее площадка, оборудованная интервентами.

Все три наблюдаемых приморских участка отделены от гористого хинтерланда низменной болотистой равниной или лиманом Мурдаб, непосредственного фона в глубине они не имеют и потому кажутся расположенными как бы на острове, сзади которого на очень большом удалении начинается гористая местность. Там город Решт и высокие перевалы, выводящие к Тегерану. Это путь оккупантов и завоевателей, но это же и единственный путь их отступления. Где-то над Рештом нависают отряды Мирзы и Кучук-хана.

Теперь, когда солнце уже поднялось над морем, видно, что нигде нет ни души: ни на воде, ни на берегу, ни в воздухе. А так как ни один рыбак, лодочник, огородник или портовый рабочий любой части мира в этот час не может не работать, иначе он умрет с голоду, то абсолютно ясно, что все попрятались из-за нашего появления и, наверно, осторожно выглядывают из-за укрытий.

* * *

В течение всей кампании мы старались упреждать своими действиями противника, начиная с момента борьбы за развертывание на 12-футовом астраханском рейде, и не один раз благодаря внезапности и настойчивости это удавалось флотилии.

На этот раз инициатива явно в наших руках. Мы нападем первыми. Время и место для удара выбрано советским флотом.

Но насколько этот удар внезапен для врага?

Еще одна мысль успевает прийти в голову.

Поскольку белогвардейские корабли не вышли, а самолеты не вылетели, значит, предстоит драться с береговой обороной и гарнизоном, прикрывающими флот и все добро, награбленное у нашего народа. А раз так — предстоит бой с англичанами: на суше нет ни одного добровольческого солдата или персидского аскера.

Однако это не война против Англии. Если бы Энзели было оккупировано американскими либо французскими войсками, очевидно, мы все равно добивались бы ликвидации вражеского гнезда.

Ну что ж! В Финском заливе войны с Великобританией тоже не было, но балтийцы успели утопить подводную лодку «L 55», несколько миноносцев и торпедных катеров, прежде чем правительство его величества вынуждено было отозвать свои силы из Балтийского моря. Может быть, и каспийцы сумеют постоять за себя? Вернее — за интересы Советского государства.

Хорошо, что в точке развертывания эскадру нагнал «Пушкин» и, как говорится, с ходу вступил в бой. Его 130-мм пушки — хорошее добавление к артиллерии «Розы Люксембург».

Это сила, особенно для борьбы с береговыми батареями.

* * *

Итак, до начала развертывания не было никаких помех. Мы не только не встретили дальнего морского или воздушного дозора на подходах, но даже у входа в порт не обнаружили ближнего охранения или брандвахты.

Можно сказать, что пока флотилия несет потери от ветхости или неисправности собственных кораблей или механизмов.

* * *

Батареи молчат, хотя головные корабли эскадры уже находятся в пределах дальности их обстрела. Что это? Хитрость? Может быть, не хотят спугнуть преждевременными выстрелами, чтобы потом иметь больше времени для огня при нашем отходе? Прием не новый, но так ли это?

Пусть не осудят читатели командира «Деятельного» за то напряжение, в котором были мысли и нервы в эти минуты. Тот, кому пришлось хоть раз маневрировать на чистой воде под дулами шестидюймовых пушек врага, на короткой дистанции (35 кб), на манер учебного щита, идущего малым ходом, даже не имея средств дымовой завесы, — тот не бросит в меня камня. При этом особенно тягостно выжидать, если сам не ведешь огня. А мы должны были молчать.

Впрочем, мысли мыслями, нервы нервами, но мы, конечно, продолжали точно выполнять свою задачу, только искренне удивляясь, почему англичане не посылают нас на дно.

* * *

Наконец по флажному сигналу с «Либкнехта» — «действовать по плану» — отдельные группы начали движение по трем основным направлениям (7 час. 15 мин.):

на SO, в направлении мыса Сефидруд, малым ходом двинулись первые канлодки и за ними транспорта;

прямо на S, ориентировочно на Казьян, начали сближаться с берегом «Карл Либкнехт» и крейсера;

одновременно, ложась сперва на входной мол, а затем последовательно склоняясь к W, — «Деятельный» и «Расторопный», левым бортом к Энзели, увеличив ход до двенадцати узлов.

* * *

Расстояние до мола тридцать пять-сорок кабельтовых. Для наших пушек — рано.

Туман разредился, затем рассеялся без остатка, как будто его и не было. Теперь крыши военного городка, мол, порт и город на западном берегу и даже мачты судов в Мурдабе видны вполне отчетливо.

Ожидаем, что каждую секунду темноту под деревьями Казьяна может прорезать блеск залпа... Но его нет. Вообще нет никакого движения со стороны противника.

Обращаюсь к Чирикову:

— Разрешите начинать?

— Начинайте маневр, а с огнем повремените. Надо осмотреться.

Снежинский переходит на кормовой мостик. Мы связаны переговорной трубой.

Старшинам орудий даются личные указания о целях на перешейке за городом.

«Расторопный» увеличил интервал до двух миль в сторону запада, после чего оба миноносца уменьшают ход до среднего и медленно продвигаются параллельно берегу.

* * *

Возглас дальномерщика:

— Вижу батарею... смотрит на нас! Отстранив его, быстро нахожу левее восточного мола (за ним и в глубине) темную полоску и на ней что-то вроде двух установок. Расстояние и условия освещения таковы, что либо это палуба плавучей батареи «Которосль», либо... нет!

Наблюдению мешает землечерпалка, стоящая в канале между молами, и то обстоятельство, что все, находящееся на восточном берегу, проецируется на фоне темного парка или леса. Очевидно, это было учтено при выборе позиции для батареи.

Но долго разглядывать нет времени. «Деятельному» состязаться с шестидюймовками бессмысленно, и наконец через две-три минуты из-за перемещения миноносца батарею заслоняет западный мол, и мы выходим на траверз западных ворот города. Пора начинать огонь.

Хотя на пляже до Кечелала никаких укреплений или окопов не видно, пора начинать огонь, чтобы привлечь сюда внимание.

Начдив разрешает.

Даются первые установки к приборам.

В этот момент — а это было 7 часов 19 минут — «Карл Либкнехт», находившийся в двух милях у нас за кормой, открыл огонь, очевидно по Казьяну.

Буквально через минуту сделал первый залп «Деятельный», а вслед за ним «Расторопный», каждый по своему участку берега. Вслед за первыми — методично пошли остальные залпы. Темп был немного повышен, чтобы восполнить отсутствие «Дельного».

Насколько позволял видеть дальномер и бинокли, пляж от города до Кечелала, шоссейная дорога и отдельные домишки и шалаши оставались абсолютно безлюдными.

Еще минут через пять долетел густой бас 130-мм пушек «Розы Люксембург».

С этого момента огонь по берегу стал нарастать и постепенно перешел в сильную канонаду, то затухавшую, то усиливавшуюся.

Бой начался.

* * *

Огонь противника?

На «Деятельном» его не заметили. Самойлов, делясь впечатлениями после боя, рассказывал, что одна из береговых батарей сделала до двенадцати залпов, после чего замолкла.

Поскольку безмолвную плавучую батарею (у входного мола) мы видели, вести огонь могла только батарея, расположенная восточное Казьяна, то есть в семи-десяти милях от нашего места. В общем грохоте боя мы могли ее не слышать, тем более что эта батарея должна была стрелять по крейсерам либо по десанту. В нашем районе всплесков не было видно.

* * *

Еще одно событие должно было начаться по плану развертывания.

Сейчас, в 7 часов утра, далеко на NW (около семидесяти миль по берегу) должен был по приказу перейти персидскую границу Ленкоранский кавдивизион, заранее сосредоточившийся в Астаре. Забегая вперед, можно сказать, что эта группа, сопровождаемая со стороны моря «Пролетарием» и «Астрабадом», форсированным маршем приближалась к Энзели с запада, нигде не встретив сопротивления. Она подошла к городу поздно вечером, когда все боевые действия под Энзели были уже закончены.

Корабли этой группы вошли в гавань на следующее утро, 19 мая, почти никем не замеченные. И хотя о кавдивизионе никаких упоминаний в официальной литературе или воспоминаниях участников почти нет следов, надо полагать, что дивизион и его корабли поддержки свою роль бесспорно сыграли.

Нетрудно догадаться, что как только эта группа пересекла границу, то об этом тотчас было донесено английскому командованию в Энзели, поскольку телеграфная связь с Астарой продолжала действовать. Следовательно, депеша могла быть получена адресатом в период времени от 7 часов 15 минут до 7 часов 45 минут. Но в данном случае важнее не время по часам, а то обстоятельство, что сообщение о переходе границы поступило в момент, когда весь горизонт от края до края был заполнен советскими боевыми кораблями и транспортами с десантом, продвигающимися к берегу, и когда раздались первые залпы, не оставлявшие сомнений о серьезности намерений большевиков.

Одновременно с ударом по Энзели, отрезанием его от Решта приближавшаяся группа должна была показать масштаб всей операции и создать впечатление о полном окружении английских сил, что не могло не повлиять на решение обороняющихся.

Первый удар. Демонстрация. Высадка

Не знаю, на каком по счету залпе «Деятельного», но точно помню, что еще на первом галсе (левого борта), следовательно, около 7 часов 25 минут раздался за кормой грохот пушек «Розы Люксембург». Минуту спустя донесся другой солидный залп, и кто-то из смотревших на восток доложил, что это стотридцатки «Пушкина».

Таким образом, опережая утвержденный план почти на полтора часа, главный калибр флотилии нанес удар по центру вражеского гнезда — Казьяну, не выжидая реакции противника на артиллерийскую демонстрацию маленьких миноносцев{105}. Причем, судя по интенсивности огня, стреляли одновременно все крейсера (включая «Австралию»).

На «Деятельном» их канонада была воспринята с чувством большого облегчения — с этого момента вражеской обороне явно было не до нас.

Надо сказать, что общая картина получилась довольно внушительная, так как временами огонь с моря велся от Кивру до Кечелала, причем стреляло до девяти кораблей почти из тридцати средних стволов, не считая мелких калибров истребителей. Несомненно, что в этих условиях английскому командованию трудно было сразу разобраться в намерениях большевистского флота. Когда же прошло достаточно времени после ошеломляющего впечатления первых залпов, мы были удивлены непонятной медлительностью обороняющихся. В тот момент мы еще не знали двух важных обстоятельств. А именно того, что один из пристрелочных снарядов «Розы Люксембург» разорвался в помещении британского штаба, и... того, что советское (декретное) время, по которому жила и воевала Каспийская флотилия, опережало официальное британское время в Энзели на два часа.

И то и другое оказало значительное влияние на ход событий, разыгравшихся утром 18 мая.

Главарт флотилии Борис Петрович Гаврилов, несмотря на высокий ранг, присвоенный ему на время операции{106}, как истый артиллерист, не мог отказать себе в удовольствии лично управлять огнем 130-мм пушек «Розы Люксембург», на которой он держал свой флаг. Даже сорок лет спустя Гаврилов скромно считал свой успех случайным{107}. И в какой-то мере он прав, поскольку никто на флотилии, включая и главарта, не знал, где именно размещается штаб энзелийского гарнизона. Но целиком согласиться с ним все-таки нельзя. Для выяснения истины лучше предоставить слово самому главарту, который после сообщения о том, что начиная с совещания в Баку он не получал никаких приказаний командования относительно выбора целей, которые следует поразить в Казьяне, затем продолжает в своем письме:

«...Рассматривая в бинокль береговую полосу, я увидел несколько незначительных одноэтажных домиков, а среди них группу домов покрупнее и приказал по ним огонь...» (Гаврилов лично обошел наводчиков орудий, чтобы проверить, правильно ли понято целеуказание. — И. И.)

«...Первый и второй снаряды упали близко от цели... Стрельба затруднялась тем, что крейсер, бывший до вооружения водоналивным судном, оказался с пустыми трюмами, почему даже на слабой зыби его сильно раскачивало. Если один залп падал вплотную у борта, то второй переносило далеко в Мурдаб... пришлось темп огня приспособить к качке, после чего огонь сделался удовлетворительным...

...Вот почему снаряд, попавший в штаб, был, конечно, случайным. Впоследствии я подходил к этому зданию — это высокий кирпичный дом, левый верхний угол которого был разбит...»

Итак, хотя дислокация британского штаба была неизвестна, все же выбор самого большого здания и его поражение, несмотря на качающуюся платформу 130-мм пушек, надо целиком отнести к решению и к искусству главарта. Это так же верно, как и то, что колонизаторы привыкли располагаться в лучших домах оккупированной ими местности, убежденные в том, что никто не посмеет беспокоить их сон. Можно держать пари, что именно это убеждение мешало им проверить бдительность караулов и наблюдательных постов, так как одна вывеска с наименованием «Войска его величества» должна была, по их мнению, вселять трепет в «туземцев» и служить гарантией неприкосновенности.

Очевидно, в том же духе рассуждали засыпающие на постах сигнальщики и часовые «его величества», что подтверждается всей историей колониальных войн до того момента, пока на историческую арену не вышли большевики, первый залп которых рассеял подобные иллюзии.

Именно в моменте первого залпа — 7 часов 19 минут по советскому (декретному) времени — заключался второй секрет этого злополучного для англичан дня. Надо признаться, что этот секрет был неожиданным не только для защитников Энзели, но и для всех советских участников операции.

На дистанции открытия огня (около сорока кабельтовых) Гаврилов видел в большой «цейсс» розовое облако раздробленного кирпича и фигурки разбегавшихся англичан, но никак не мог рассмотреть, в штанах они были или нет.

С нескрываемым злорадством передавали нам после боя энзелийцы пикантные подробности того, как офицеры выпрыгивали из окон в чем мать родила.

Вероятно, в этих показаниях очевидцев было немало преувеличений, рожденных ненавистью к интервентам, однако основное их содержание не подлежит сомнению, оно было подтверждено другими источниками.

Так или иначе, но вслед за первым залпом советского крейсера из окон и дверей поврежденной штаб-квартиры, так же как из смежных домов, вокруг которых тоже рвались крупные снаряды, начало выскакивать начальство 39-й бригады и других учреждений гарнизона Энзели. При этом вполне естественным в сложившейся обстановке было то, что прыгающие и бегущие джентльмены искали укрытий в канавах парка и за капитальными стенами складских строений Казьяна. Однако крайне досадным обстоятельством этого спортивного кросса было то, что он происходил на глазах проснувшихся в полотняном городке не только солдат Варвикского и Норс-Стаффордского батальонов, но и на виду у всех гурков и сикхов, воспитанных при помощи капральских палок на чувстве высокого уважения к своим сахибам, «несущим бремя белого человека»{108}.

Поскольку прежде других пострадал штаб, то совершенно закономерно, что управление обороной оказалось нарушенным, во всяком случае на первом этапе боя.

Помимо самого факта экстренного «рассредоточения» штабных командиров по кустам, оказалось, что большинство из них было одето далеко не по уставу, несмотря на то что тропическая форма одежды, которой пользуются британцы на Ближнем Востоке, сама по себе предоставляет исключительно большие льготы. Одним словом, представители колониальной армии Великобритании разбегались по кустам не в уставных трусиках и даже не всегда успев скинуть ночные пижамы. Что дело обстояло так, не подлежит никакому сомнению. Даже сами англичане, не потерявшие чувства юмора, при последующих беседах признавались в этом косвенно, укоряя нас за то, что мы «воюем не по правилам»: ведь, «по давней традиции, освященной веками, уважающие себя люди никогда не воюют на Востоке ночью, а спят в это время, оставляя для сражений дневное время». Причем этот универсальный обычай не ввезен из Европы, а заимствован пришельцами у порабощенных народов.

Мы далеки от мысли обвинять в трусости всех английских офицеров. Среди них попадаются очень отважные и упорные воины, не столько патриоты, сколько спортсмены, но утром 18 мая они были поставлены обстоятельствами в непривычные условия: большевики открыли огонь, когда все они еще крепко спали под москитными сетками.

Так произошла «энзелийская побудка»! Да еще в самой классической форме, несмотря на то что с 19 августа 1919 года прошло всего только девять месяцев.

Ликование балтийцев возрастало с каждым часом, но только на следующие сутки удалось выяснить, как дорого обошлось англичанам их запоздалое пробуждение.

На этот раз секрет успеха побудки заключался не только во внезапности нападения, как было в Кронштадте, но еще больше от расхождения часов, по которым жили обе стороны.

Оказалось неожиданно как для них, так и для нас, что когда еще в Баку планировалось начало тактического развертывания перед Энзели на 7 часов 00 минут, то никто не задумался о том, что это будет обычное бакинское время (6 час. 00 мин. по третьему поясу), дополненное декретным часом. Поэтому, когда пунктуально было начато развертывание с почти одновременной посылкой первого залпа с «приветом» от «Карла Либкнехта» в 7 часов 19 минут (а затем — от «Розы Люксембург»), то в этот момент стрелки всех английских часов как в штабе, так и в лагере или на постах и батареях «его величества» показывали 5 часов 19 минут — по второму поясному времени{109}. Вот почему все спящие, а также те, кому не полагалось, видели в эти мгновения самые сладкие предутренние сны.

Кто же воюет в 5 часов утра?

Опять эти ужасные большевики, не считаясь с установившимися традициями, с правилами хорошего тона и тем более с «сферой британских интересов», бесцеремонно вторглись в район, давно занятый 39-й бригадой, и начали боевые действия в самое неподходящее время суток.

Да, так именно и было! И не в первый раз, если учитывать опыт Петровска, форта Александровского, Красноводска, Баку, Ленкорани и Астары. Очевидно, времена изменились, если дополнительно вспомнить Балтийское и Белое моря, Мурманск, Одессу и другие пункты, эвакуированные англичанами. И напрашивался общий вывод: очевидно, так будет и впредь, скоро англичане будут изгоняться отовсюду, куда они явились в качестве непрошеных гостей и захватчиков, с оружием в руках, независимо от того, какими бы лицемерными предлогами ни прикрывались их блокады или интервенция.

* * *

Итак, обстановка стала частично проясняться. Внезапностью «энзелийской побудки» можно было объяснить полное расстройство управления обороной Энзели и непонятную вначале медлительность действий англичан.

Объяснить — да! Оправдать — нет! Хорошая система обороны должна предусматривать быстрый выход из любого шока, даже вызванного неожиданным ударом противника.

* * *

На третьем или пятом галсе, когда «Деятельный» вел редкий огонь левым бортом, будучи обращен носом на вест, над заливом Мурдаба показался очень маленький колесный моноплан, поднимавшийся пологой спиралью в сторону гор. Это было так ново, что привлекло всеобщее внимание на мостике, у пушек и на верхней палубе.

Калачев успел поднять однофлажный сигнал: «Неприятельский самолет!» Однако расстояние было настолько велико, что никто не помышлял о стрельбе. Но на случай, если бы англичанин, набрав высоту, вздумал повернуть в нашу сторону, к единственной 37-мм пушчонке на специальном вертлюге, позволявшем ей стрелять в зенит, был вызван на кормовой мостик комендор, который один умел обращаться с этим кустарным приспособлением в виде «глаголя» и держал на почтительном расстоянии английских «сосунков»{110}, когда в зиму 1919 года они ежедневно налетали с бомбами на наши корабли, неподвижно стоявшие во льдах астраханских проток.

Но так же неожиданно, как он взлетел, моноплан пошел на посадку и скрылся в дымке, закрывающей даль за лиманом. Что означала эта попытка вылета, мы поняли только после операции.

* * *

Помимо наблюдения за разрывами фугасных снарядов или шрапнелей, чем был занят командир корабля, стоявшие на мостике — включая начдива — следили неотступно за выходом из порта на случай возможной атаки торпедных катеров. Это определялось тем, что «Деятельный» находился ближе всех к молу. По той же причине я просил «гостей»{111}, чтобы они смотрели за лиманом Мурдаб, вернее за поведением судов, стоящих в заливе, и сообщали об изменениях обстановки, поскольку это можно было разглядеть через высокую стенку мола. Но самым ответственным объектом для наблюдения сигнальщиков и моих помощников являлось движение плавучих средств через пролив, так как в изменении режима плавания между причалами города и Казьяна был весь смысл наших стараний и расхода боевых снарядов.

Минут пятнадцать пролив оставался удручающе пустынным, и ни один киржим, к великой моей досаде, не пересек фарватера. Я начинал уже отчаиваться и думал о бесполезности нашей затеи, когда после очередного поворота на обратный галс (правым бортом) несколько голосов, стараясь перекрыть носовую 75-мм пушку и друг друга, закричали:

— Пошли... стеной!.. Тронулись!..

— Десятки киржимов и катеров!..

— Настоящий аврал!..

И так далее в этом же духе. С радостью убедившись в дальномер, что действительно противник начал переброску на западный берег по крайней мере батальона индусов{112}, я приказал подсчитывать число катеров и шлюпок и тотчас вызвал к переговорной трубе Снежинского:

— Ради аллаха, не бейте по киржимам! Иначе спугнете, бросятся обратно!.. Пусть переправляются без помех...

— Ясно!

Начдив полностью одобрил и дал семафор на «Расторопный», хотя Калачев от Кечелала не мог еще видеть запоздалого, но нужного нам маневра английских сил «по внутренним операционным линиям», как пишется в учебниках.

Следующим побуждением Чирикова было донести комфлоту об успехе демонстрации миноносцев, но когда мы (продолжая методичный огонь по пляжу) стали искать биноклями «Карла Либкнехта», то оказалось, что:

против Казьяна медленно маневрируют «Роза Люксембург» и «Пушкин» и (как кто-то сострил: «Через час по столовой ложке») посылают по одному-два снаряда в городок;

на горизонте, прямо на ост, виден флагман, все фалы которого заняты какими-то сигналами; ближе к берегу — «Австралия», ведущая огонь по невидимым от нас целям;

еще дальше к востоку заметны только трубы и мачты транспортов, «Карса» и «Ардагана», вплотную к малым глубинам, откуда доносится довольно интенсивная стрельба.

Не оставалось никаких сомнений, что высадка десанта уже началась, но из района маневрирования «Деятельного» она не была видна.

Позже тт. Самойлов и Озаровский кратко нарисовали следующую картину.

Развертывание группы десантных кораблей осуществлялось по плану. Три транспорта с кожановцами вытянулись по линии ост-вест, за ними, мористее, — транспорта снабжения. Обе линии самым малым ходом стали приближаться к берегу с расчетом подойти в назначенный район часам к восьми.

Канлодки шли на флангах этих линий, держась ближе к берегу. Наиболее удачную позицию заняла «Австралия» под командованием Лея. Сначала корабль стрелял совместно с крейсерами по Казьяну, но увидя, что противодействие отсутствует, приблизился почти вплотную к берегу и пошел к правому флангу намечаемого участка высадки, просматривая и простреливая каждый куст.

Смелее всех двинулся к пляжу тральщик «Володарский», забыв о том, что он своими действиями демаскирует предстоящий десант.

К 7 часам 30 минутам на шоссе была только застава с пулеметом, очевидно стоявшая здесь постоянно для контроля за въездом со стороны Решта. Она лениво обстреляла тральщик и скрылась на обратном скате дюн, когда «Володарский» сделал два или три выстрела из своей носовой 75-мм пушки.

После открытия огня крейсеров по Казьяну, минут через тридцать, из города появились отдельные подразделения пехоты, идущие форсированным маршем. Шли они разрозненно, малоорганизованно, частично бегом, залегая то фронтом на восток, то к морю. Общая численность не превосходила роты. Первые же разрывы снарядов «Австралии» внесли расстройство в английскую роту, и она рассеялась среди холмов.

Приблизительно еще через тридцать минут из казьяновского парка появились маленькие грузовые «фордики», битком набитые индусами, которых подбросили почти до селения Кивру и заставили окапываться, оседлав шоссе, в сторону моря, за первой грядой дюн. При этом видно было, что английские пулеметные взводы располагаются сзади индусов не то как опорные пункты обороны, не то в роли полевой жандармерии.

«Володарский», приткнувшись раза два носом к берегу для разведки глубин, отошел к ближайшему транспорту. После сигнала подошедшего «Карла Либкнехта», приняв на борт около двух взводов, тральщик начал высаживать бойцов первого броска прямо в воду, на глубинах в половину человеческого роста, стреляя при этом через их головы из своей носовой 75-мм пушки по ближайшим британским пулеметам.

В это время транспорта «Березань», «Колесников» и «Паризиен», став на якоря, спустили все свои шлюпки, которые, будучи набиты десантниками до предела, двинулись на веслах к пляжу. Никакого порядка при этом не было. Над всем царил единый, общий порыв — возможно скорее добраться до берега и сцепиться с англичанами раньше других.

Суматоха и беспорядок увеличились, когда первые шлюпки, с ходу врезавшиеся в берег, были залиты набегавшей с кормы прибойной волной. Для наблюдавших картину высадки с транспортов «накат» казался совершенно безобидным, каким и был на самом деле, но для тех, кто имел только волжский опыт и не умел проходить прибой, отдавая с кормы стоп-анкер, эта волна явилась причиной «криминала». Прибой развернул опустевшие шлюпки лагом, затопил часть из них, перевернул и после нескольких ударов о грунт оставил лежать в песке с расшитыми днищами и уже совершенно непригодными к употреблению.

Только теперь выяснилось, что в первые шлюпки попрыгали с транспортов главным образом десантники, которые сами же взялись за весла, а те немногие гребцы из команд транспортов, которым удалось попасть на шестерки и вельботы, добравшись до пляжа, не захотели возвращаться и приняли участие в борьбе за береговую полосу. Приняв морскую ванну, они через минуту уже перебежками старались пробиться к шоссейной дороге, совершенно забыв о шлюпках. То обстоятельство, что у большинства из них оказались карабины, показывает на то, что это нарушение дисциплины было преднамеренным.

Если бы «Володарский» не проявил инициативы, отбуксировав уцелевшие шлюпки обратно, то транспорта рисковали остаться совсем без средств сообщения с берегом и дело могло бы обернуться весьма печально — к этому моменту успело сойти на землю не более одной десятой десанта. Надо помнить, что из трех намеченных по плану тральщиков, которые должны были высаживать кожановцев, под Энзели оказался только один «Володарский», а из двух истребителей один находился в распоряжении «Розы Люксембург» против Казьяна, а другой был занят в качестве посыльного судна при комфлоте. Больше катеров при эскадре не имелось{113}. Результатом этих ошибок и просчетов было не только замедление темпов высадки, но еще хуже было то, что она производилась небольшими «порциями» и фактически в одной точке вместо одновременной атаки пляжа на широком фронте.

Неприятно вспоминать об этом, но необходимо для того, чтобы подобное не могло повториться в будущем.

Приходится признаться, что в данной операции боевой порыв и стремительность атаки кожановцев оказались выше, чем дисциплина и организованность, которые так необходимы десанту в критический момент — при бое за береговой плацдарм.

Как потом рассказывал Озаровский, в его памяти навсегда запечатлелась картина, широко использованная художниками и кинорежиссерами как типичная для изображения матросских десантов почти на всех морях. Это тот момент, когда богатыри в тельняшках прыгают с высадочных средств в прибойную волну и, не дождавшись подхода вплотную к берегу, пробиваются вперед по грудь в воде с криками «ура», держа винтовки высоко над головами.

Однако этой картиной любоваться было некогда. Десант начинался совершенно неудовлетворительно и с большим риском для успеха всей операции.

В конечном счете та самая воля к победе и стремительность действий кожановцев, которые скомкали первоначальный план боя за высадку, создали перелом обстановки, чему в значительной мере помогло удачное взаимодействие с кораблями флотилии.

Перелом определился тем, что из-за дерзкой атаки первого броска, не остановившегося в ожидании высадки главных сил, не получилось паузы или заминки, и это вместе со своевременной поддержкой артиллерии канонерских лодок дало возможность захватить плацдарм на берегу.

Расстройство управления у англичан не позволило им своевременно усилить оборону, а удачная демонстрация у Кечелала привела к тому, что второй индусский батальон, использованный в качестве главного резерва, подоспел на рештинское направление только часа через два, в изрядно измотанном виде, проделав две переправы через пролив. Но общий темп событий был настолько стремительным, что батальон так и не успели ввести в дело.

Почти невероятно, но факт, что в то время, как один тральщик и несколько шлюпок продолжали медленно перевозить основной состав десантных батальонов, бойцами первых взводов в относительно короткий срок были выполнены следующие задачи (причем ценою потери только семи или восьми раненых моряков):

перерезаны все провода, шедшие от Энзели на Решт, по обеим сторонам шоссе, включая и линию индоевропейского телеграфа, следовательно, была прервана проволочная связь не только со штабом дивизии, но и с высшим командованием в Багдаде;

сбита застава на шоссе приблизительно в составе пулеметного взвода, которая, подобрав раненых, стала отходить на запад, в сторону Казьяна, постепенно обрастая подходящими пополнениями; тем самым Энзели был отрезан от Решта, а следовательно, и от всего хинтерланда;

выставлен заслон (первоначально в составе взвода), фронтом на восток, для того чтобы задержать какие-либо части, могущие подойти на помощь из Решта. Значительно позже, примерно к полудню, этот взвод вырос до отдельного батальона, который продвинулся до моста через Сефид-Руд и выслал вперед охранение и небольшие разведотряды с расчетом войти в связь с отрядами джангалийцев Кучук-хана.

Теперь бой перемещался по оси шоссе, в сторону Казьяна.

У места высадки стал налаживаться порядок, тем более что этот участок пляжа уже не обстреливался противником. Главным просчетом англичан при организации обороны побережья было полное отсутствие артиллерии, хотя бы полевой. Не ясно было, куда исчезла 8-я батарея «Королевской полевой артиллерии»{114}, приданная 39-й бригаде, о которой мы знали по данным разведки. Очевидно, она осталась в Реште. Во всяком случае у наших канлодок не было достойных целей, и каждый английский пулемет, рискнувший открыть огонь, тотчас накрывался несколькими снарядами с кораблей даже без вызова огня со стороны десанта. Канлодки маневрировали вплотную к берегу, насколько позволяли глубины{115}, а таинственные береговые батареи не давали о себе знать.

Действенностью прямого огня поддержки объясняется и тот факт, что, несмотря на численное превосходство, англичане ни разу не встали во весь рост для контратаки, а переползали, отходя от одного рубежа к другому.

Твердая рука Ивана Кузьмича Кожанова почувствовалась сразу, как только он сошел на берег с одним из первых эшелонов, переправлявшихся на «Володарском».

Бойцы, высадившиеся в спешке, вразброд, стали находить свои подразделения. Комбаты начали получать частные задачи в соответствии с новой обстановкой.

На берегу появился пост СН и С, высаженный с отряда канлодок.

И все же, несмотря на самые энергичные меры, к 9 часам — спустя час после фактического начала высадки — на транспортах еще оставалось более шестидесяти-семидесяти процентов общего состава отрядов.

К счастью, события развивались так, что главная наша ошибка не отразилась на конечном итоге операции.

Демонстрация миноносцев полностью удалась

Мы смотрели в бинокли (и дальномер), как в театре, поскольку нам никто не мешал. Утренняя дымка держалась где-то в предгорье, за Мурдабом, а на переднем плане видимость была отличная.

Сознание того, что сейчас (8 часов с минутами) где-то в пятнадцати или двадцати верстах к востоку, по-видимому, уже начали высаживаться кожановские орлы, а в это же время определенная часть индусов накапливается на западной окраине города, как-то сразу всех нас наполнило радостью. Усилия миноносцев не оказались напрасными.

С каждым галсом миноносцы сближались с берегом на два-три кабельтова, делая поворот в его сторону.

Разрыв 75-мм фугасного снаряда дает слабый выброс при падении в мокрый песок, поэтому мы старались класть снаряды в воду, вплотную к самому урезу, что давало эффектные фонтаны. Но особо внушительное впечатление производили из-за неподвижности воздуха нарочито низкие разрывы шрапнелей — не успевали расплываться предыдущие, как над перешейком между морем и лиманом появлялись клубки новых разрывов.

Однако, как мы ни изощрялись в искусстве создавать «шум и гам», было ясно, что эта комедия через несколько минут исчерпает свои возможности.

Офицер, командовавший батальоном гурков или сикхов, был с головой, он не выводил их в район обстрела для непосредственной обороны пляжа, тем более что наша артиллерия не трогала лачуг, которыми начинался город. Сзади миноносцев (хотя бы для виду) не было ни одного транспортного судна. Наоборот — все корабли эскадры к этому времени постепенно переместились на восток. Ближайшим был крейсер, стрелявший по Казьяну. Теперь все зависело от того, как {246] скоро командир индусского батальона получит приказ об оттягивании своей части в порт для обратной переправы.

* * *

Во время очередного поворота на обратный галс комендор Гридин всунул полкорпуса через ограждение рубки (стекла были опущены из-за стрельбы) и, улыбаясь, сказал отнюдь не уставным тоном: «Греется, чертовка!» — показывая на свою пушку.

В первый момент никто ничего не понял. Но потом я сообразил, что это является своеобразным продолжением разговора в Петровске, когда командир обещал томившимся от вынужденного безделия пушкарям, что придет еще время, когда стволы пушек будут разогреваться от стрельбы.

Теперь этот момент наступил. Несмотря на относительно медленный темп огня, после тридцатого или тридцать пятого выстрела ствол 75-мм пушки все же обжигал руку.

Это всегда хорошо, когда слово командира сказано не зря. Но данный мелкий эпизод я записал потому, что сказанное комендором в Петровске сам давно позабыл, хотя говорил в то время вполне убежденно. А сегодня убедился в том, что слово командира, сказанное хотя бы вскользь, крепко запоминается подчиненными. А раз так, значит, ты обязан следить за каждым своим словом, произнесенным перед товарищами.

Кстати, и пушкари сдержали свое слово. Ни одного пропуска в залпе, ни одной осечки, ни одного клевка. Вы скажете, что так и должно быть? Возможно, но я только напомню, что штаб не разрешал нам с начала кампании ни одной практической стрельбы, ни одного поверочного выстрела (даже после смены масла в компрессорах). Следовательно, комендоры (Гертнер, Папаша — Зубков, Гридин и др.) в последний раз стреляли из этих пушек осенью 1919 года, а я, командир корабля, слышал их голос впервые.

* * *

Вот что значит, когда внимание занято каким-либо одним делом.

Только сейчас мелькнула мысль о минных полях! Поздновато.

Весь плес перед портом многократно проутюжили «Деятельный» и «Расторопный», против Казьяна тралили своими днищами крейсера; дальше — канлодки и транспорта. Ясно, что никаких минных полей нет.

Слава аллаху! Тем более что все равно тралить было некому и нечем. Осталось так и не ясно, «благожелатель» врал в телеграмме от страха и добрых чувств или ему было за это заплачено? Узнаем в свое время. А сейчас не до того.

Переговоры

Много раз после окончания операции возникали споры о том, чем она была начата утром 18 мая — артиллерийским залпом или ультимативной радиотелеграммой?

Что «первое слово» принадлежало Каспийской флотилии — это бесспорно. Но поскольку английская сторона по вопросу об Энзелийской операции (или побудке) хранит гробовое молчание, то ни в каких зарубежных источниках нельзя найти упоминания о моменте, когда британскому генералу была вручена первая телеграмма, содержащая ультиматум о сдаче Энзели вследствие присутствия в порту кораблей и имущества, принадлежащего России, которое может быть принято нами только под нашим контролем{116}.

Часы и минуты открытия огня известны точно по записям в вахтенных журналах, а именно — 7 часов 19 минут (советского декретного времени для III пояса). После изучения соответствующих материалов можно утверждать, что почти одновременно с первым залпом и даже на несколько минут раньше радиостанцией флагманского эсминца «Карл Либкнехт» была начата передача текста телеграммы для береговой радиостанции в Казьяне, в адрес английского командования.

Однако при этом надо помнить, что для того, чтобы впервые «войти в связь» с иностранной рацией, с которой до того не было практики сношения, а затем, проверив принятый текст, перевести его на английский язык и представить начальству, требуется немалое время даже при самой блестящей организации штабной службы и наличии соответствующих лингвистов в числе радистов и офицеров штаба{117}. Если при этом учесть, что огонь «Розы Люксембург» непосредственно повлиял на деятельность некоторой части британского штаба в Энаели, то надо полагать, что ультиматум советского командования дошел до сознания начальника гарнизона одновременно с докладами об обстреле побережья на всем фронте от Хуммама до Кечелала, то есть тогда, когда флотилия закончила тактическое развертывание, каждая из боевых групп уже приступила к выполнению своих задач, а Ленкоранский кавдивизион двигался от Астары форсированным маршем вдоль побережья.

После того, как британская радиостанция подтвердила получение телеграммы комфлота, тотчас последовала путаная передача, принятая частично, в которой понятными были только слова «британское командование» и «требует», однако спустя некоторое время последовал вполне вразумительный ответ в том же духе, что... «по существу предложений русского командования генерал не вправе принимать самостоятельное решение и запросит сейчас же Тегеран, но так как для получения ответа потребуется определенное время, британское командование просит приостановить какие-либо военные действия...». Подпись была: «Бригадный генерал Чемпэйн»{118}.

Кроме того, сообщалось, что для переговоров относительно перемирия будут высланы парламентеры.

Комфлот дал согласие на двухчасовой перерыв. Но интересно отметить, что в одном из донесений в Москву (после операции) и в своем рассказе «Взятие Энзели» Раскольников это согласие на перемирие мотивирует не столько существом просьбы Чемпэйна, сколько тем обстоятельством, что «высадка» десанта протекала медленно и не была еще закончена». Вот почему, подняв сигнал о прекращении огня, он не приостановил высадку кожановских отрядов.

На первую договоренность и последующие сигналы ушло не менее часа, огонь с кораблей начал затихать приблизительно в 8.30-8.40. Однако несложная хитрость с продолжением высадки была вскоре замечена противником, что и послужило предметом бесплодной дискуссии при помощи обмена новыми радиотелеграммами.

Когда, значительно позже, на эскадру прибыл Крачлей в качестве парламентера, он также пытался протестовать. Но в обоих случаях англичанами была допущена ошибка, так как бригадный генерал требовал не приостановки высадки, а «возвращения десантных войск на корабли!». На что командующий флотилией резонно отвечал, что обратная посадка десанта явилась бы не приостановкой военных действий, а была бы отступлением, на что он пойти не может. Независимо от убедительности доводов спорящих сторон, дискуссия была нам на руку: кожановцы хотя и медленно, но продолжали высаживаться на берег на глазах у советских кораблей и английских войск, окопавшихся в садах предместий Казьяна.

На «Деятельном» не знали о деталях радиопереговоров, кроме самого факта их начала, перехваченного нашим радистом. Поэтому излагаемый ход обмена первыми радио является результатом бесед со штабными командирами на «Карле Либкнехте» после операции, когда миноносцы стояли уже у стенки энзелийского порта{119}. Но прежде чем рассказать о дальнейшем ходе переговоров, целесообразно напомнить о своеобразных «вставных эпизодах», происшедших в период начавшегося перемирия, участие в которых «Деятельного» определилось его позицией вплотную от входа в гавань.

Закончив успешную демонстрацию, мы с «Расторопным» повернули обратно от района Кечелала и маневрировали малыми ходами против входа в порт, в расстоянии двух или трех миль от головы мола.

На мостике появилась знакомая фигура механика, как всегда с промасленной обстрижкой в одной руке. Вид спокойный, лицо непроницаемое. Но я уже знаю, что это означает или неполадки в котлах или в машинах, или еще какое-либо ЧП.

— Как будем с котлами дальше?

Все ясно! Это значит, что «духи» не понимают, почему для стояния на месте под машинами нужны все котлы, особенно теперь, когда не ведется огонь, но зато персидское солнышко начинает припекать даже на верхней палубе, в топках во всю силу горит прекрасный донецкий уголь, а из-за малого хода температура в кочегарках почти тропическая. Да и в машинном отделении не легче.

— Вот что, мех! Пусть ваши духи по одному поднимутся на мостик и сами посмотрят... Держите бинокль!.. Видите вон там, справа от землечерпалки, около сорока или пятидесяти мачт? Ну так вот, ради того, чтобы их заполучить, стоит еще часика два или три пошуровать! Кроме того, не исключено, что какая-либо сволочь не захочет пальнуть с берега, опять взлететь с аэродрома или выскочить с торпедой из-за мола.

— Да я что?.. Я ничего не говорю, — раз надо, так надо!

Все не все, но трое или четверо из машинистов и кочегаров деликатно поднимались по очереди на мостик и сходили затем вниз с сияющими лицами. Видно было, как они «докладывают обстановку» по нескольку раз аудитории из трех или пяти человек у машинного люка или кормовой пушки: большее число слушателей нельзя было собирать из-за расписания боевой тревоги, которая все еще не прекращалась.

Выяснив исключительную полезность импровизированного начинания, которое противоречило любому уставу, Снежинский стал «пропускать» по одному человеку из «нижней» команды через кормовой мостик.

Бой катеров

После прекращения огня, вполне естественно, все стоящие на мостике и у орудий увлеклись рассматриванием происходящего внутри порта и в заливе Мурдаб. Высота мола и крыш домов портовой части города позволяли видеть только надстройки, трубы и мачты около двух десятков судов, но так как они были скучены на небольшом пространстве и имели по две, а некоторые и по три мачты с соответствующим рангоутом, то в бинокли видна была картина, которую принято называть лес мачт.

Флагов никто не мог рассмотреть, — возможно, из-за раннего времени, — хотя в подобных случаях традиция требует показа флага независимо от времени суток.

Только две пары мачт делали какую-то попытку изменить свое положение, непонятно пока, с какой целью. Все же остальные суда стояли неподвижно и даже не дымили{120}. Стрелять с них было невозможно, они стояли почти вплотную друг к другу.

Разглядывание и дискуссия о возможных и вероятных действиях противника была прервана нервозным возгласом сигнальщика:

— Катера выходят!

Так и оказалось, но только катер был в единственном числе.

В белом буруне внезапно выскочил из-за головы длинного мола катер, вероятно торпедный. Вероятно, ибо, кроме темного пятна носа, сливающегося с рубкой, ничего в оплошной пене разобрать нельзя было — англичанин несся под острым углом в направлении «Деятельного».

Это произошло около 8 часов 55 минут.

Машинный телеграф только-только отзвонил «полный вперед!» и еще не успели винты забрать ход, как пушкам пришлось спешно дать команду «дробь», потому что из-под кормы миноносца совершенно неожиданно вырвался на полном ходу истребитель «Дерзкий» и, идя на пересечку англичанину, сделал выстрел из своей 47-мм пушки.

Еще момент — и наш истребитель состворился с торпедным катером.

Контратака «Дерзкого» была исключительно красивой благодаря инициативе, смелости, быстроте и тактическому искусству, и мы наблюдали за ней затаив дыхание.

Англичанин первый не выдержал возраставшего напряжения и круто начал описывать циркуляцию вправо (то есть к востоку), одновременно застрекотав короткими очередями своего «льюиса». Теперь стали видны задранный нос, рубка и бурун с шлейфом, выбивавшийся из-под средней части катера. Никакой мачты или флагштока с флагом никто не заметил. Получалось так, что противник оставался анонимным.

«Дерзкий» также лег на другой галс, прижимая англичанина к казьянскому берегу и не прекращая стрельбу из пушки.

Еще две-три минуты — и торпедный катер скрылся за молом.

Кто-то из стоящих на мостике с шумом выдохнул воздух, и вдруг все заговорили хором, как бы вознаграждая себя за ту скованность и напряженное молчание, с которым следили за контратакой истребителя.

«Деятельный» — после рывка вперед, оказавшегося бесполезным, — теперь медленно возвращался на исходное место.

Весь эпизод занял по времени не более десяти-двенадцати минут.

Кое-кто из наблюдавших этот маленький бой маленьких кораблей склонен был доказывать, что катер шел в атаку на наш миноносец, но нетрудно было отклонить эту версию — англичанин должен был бы стремиться тогда выйти нам в голову, а он с самого появления лег «Деятельному» под корму. Затем повреждение или гибель маленького угольного миноносца с 75-мм артиллерией, если бы атака имела успех, явились бы слишком скромной победой для противника в данной операции.

С мостика «Розы Люксембург» Б.П. Гаврилов с другого румба лично наблюдал действия «Дерзкого» и даже успел передать к пушкам установки для залпа первой завесы. Главарт утверждал, что англичанин явно хотел прорваться за кормой «Деятельного» к северу, чтобы затем, повернув на восток, торпедировать его крейсер, стрелявший по Казьяну, или же с целью прорваться к десантным транспортам. Но командир английского катера не видел «Дерзкого», который был для него заслонен корпусом «Деятельного», и как только истребитель появился в поле его зрения, все расчеты англичанина сразу же оказались сорванными. Ввиду того, что после операции обнаружить офицеров, ходивших в торпедную атаку, не удалось{121}, надо считать, что версия т. Гаврилова наиболее достоверная.

После морского боя двух «москитов» наступила полная тишина. Оказалось, что еще до момента их встречи все корабли прекратили огонь.

* * *

Радист доложил, что командующий опять «разговаривает» с берегом.

«Либкнехт» в этот момент виднелся милях в пяти к осту. Похоже было, что он занимал позицию, с которой мог наблюдать как за высадкой десанта, так и одновременно за группой Гаврилова («Роза Люксембург» и «Пушкин») и группой Чирикова («Деятельный» и «Расторопный»). Но когда он поднимал флажные сигналы, то никто ничего разобрать не мог: из-за штиля флаги обвисали совершенно отвесно. Несмотря на это, начдив не рисковал переспрашивать о сигналах по радио, потому что не хотел мешать переговорам начальства с берегом.

Оставалось последнее средство дальней связи — прожектор. И вскоре им пришлось воспользоваться.

Парламентер

В жизни часто случается так, что одно и то же событие, происшедшее на глазах многих людей, воспринимается ими не всегда одинаково... Это явление зависит от многих объективных и субъективных факторов, из которых немалую роль играет то обстоятельство, насколько неожиданно возникло и как быстротечно протекало наблюдаемое событие.

Так же часто в жизни случается, что первое впечатление об изменении в окружающей нас среде, особенно если событие протекает внезапно, врезается в памяти в том виде, в каком оно представилось (зафиксировалось) в сознании в первый момент наблюдения или обнаружения. Позже, когда свидетельства других очевидцев, достоверные документы и даже бесстрастные фотоснимки удостоверяют, что фактически это событие протекало немного иначе, очень трудно, а иногда даже невозможно отказаться от первого впечатления, и оно продолжает жить в памяти даже вопреки объективным доказательствам противного.

Вот одну из особенностей восприятия наблюдаемого и своеобразной аберрации зрительной памяти можно проиллюстрировать на примере с флагом английского парламентера.

В 9 часов 55 минут утра из-за головы энзелийского мола внезапно выскочил новый катер и был тоже принят за торпедный. Прежде чем кто-либо смог отчетливо рассмотреть его в бинокль, всем бросилось в глаза белое пятно, принятое за бурун.

Только счастливый шанс спас английского парламентера от залпа 75-мм орудий. Готовность пушек и людей была, можно сказать, «нулевая» в связи с тем, что после предыдущей атаки торпедного катера комендоры все время держали на прицеле выход из порта, тем более что других объектов для стрельбы пока им не было указано. Помимо этого, наводя прицельные трубы на оконечность мола, наводчики автоматически могли рассматривать все, что попадало в поле зрения оптических прицелов, что делалось за молом, в глубине гавани. А это интересовало всех.

Счастливый шанс англичанина заключался в том, что штурман Арвид Буш, поймавший его в бинокль раньше других, произнес громко два слова: «Белый флаг».

Продолжение фразы Буша: «...очевидно, идет сдаваться», сказанное по молодости лет и незнанию истории, никого не заинтересовало, но нажать замыкатель «ревуна» после такой реплики, конечно, было невозможно. Еще через минуту выяснилось, что это не торпедный, а рейдовый катер под полосатым тентом от солнца и идет он не тридцати- или сорокаузловым ходом, а от силы десяти-двенадцати, и что на переднем флагштоке у него большой белый флаг, который вместе с трепыхающимся тентом и был принят за пенный бурун.

Недаром говорят, что у кого-то «глаза велики». Страх не страх, но напряженная готовность к подвоху врага даже в период перемирия сделала свое дело. К счастью, все кончилось благополучно.

Поскольку «Деятельный» находился ближе всех к молу, катер с парламентером направился к нему.

Вот тут-то и начинается проблема субъективности зрительной памяти.

К.И. Самойлов, отличный советский адмирал, достойный во всех отношениях человек, очень правдиво (за исключением отдельных частностей) описавший Энзелийскую операцию в своей книге «На канонерской лодке «Ленин»{122}, утверждает, что катер парламентера имел впереди вместо флага прикрепленный белый китель.

Б.П. Гаврилов, бывший главарт и один из флагманов флотилии, выдержанный командир, пользующийся громадным авторитетом, благодаря большому опыту и длительности службы, в своих воспоминаниях пишет: «...из гавани выскочил быстроходный катер с громадным белым флагом размером с простыню...»{123}

Наряду с этими свидетельствами в трех письмах, посланных на протяжении пяти лет, в течение которых собирались воспоминания участников, В.А. Снежинский продолжает утверждать по сей день, что: «...на носовом флагштоке катера развевались дамские панталоны...»{124}

Никакие ссылки на Самойлова, Гаврилова и других не помогают. Объясняя происшедшее явной спешкой, в условиях которой, очевидно, снаряжали парламентера, и ссылаясь на других товарищей с «Деятельного», также увидевших эту принадлежность дамского туалета, товарищ Снежинский совершенно серьезно не считает возможным отказаться от своей версии.

Остается сказать, что в моем дневнике упомянуто о «куске белой материи в качестве парламентерского флага». В те годы способность замечать вокруг корабля все обычное и особенно необычное, без чего невозможно формирование хотя бы посредственного капитана, была развита у меня довольно сильно, поэтому утверждаю, что, если бы англичанин шел с панталонами вместо гюйса, этот факт, наверное, оставил бы след в записках командира «Деятельного».

Конечно, для истории эта деталь не имеет никакого значения. Однако она небезынтересна как показатель одного из симптомов падения авторитета противника по мере выяснения его растерянности, ошибок и слабостей, явившихся следствием главным образом того, что он был застигнут врасплох.

Ведь наши товарищи готовились к ожесточенной схватке, имели очень тяжелые задачи — лезть с 75-мм пушками под огонь шестидюймовок; маневрировать в районе, считавшемся опасным из-за мин, не имея тральщиков; кожановцам пришлось высаживаться, можно сказать, «повзводно», если не «поотделенно», на берег, на котором противник располагал усиленной бригадой из трех английских и двух индусских батальонов общей численностью до двух тысяч человек. В то же время те же товарищи видели неудачный взлет самолета, неудачную атаку торпедного катера, «бледный» залп одной из батарей, переползание растерянных «томми» обратно к Казьяну, и, наконец, они узнали о просьбе английского командования о прекращении огня.

Вот почему церемония встречи парламентера могла зафиксироваться в сознании некоторых товарищей в непочтительном для врага виде, причем совершенно искренне, ибо его уже не уважали... При иных обстоятельствах боя версия с простыней, кителем и другими частями туалета как со знаком слишком поспешных сборов не могла бы возникнуть и закрепиться в памяти участников.

* * *

Когда катер явно повернул в направлении мостика «Деятельного», то неожиданно для всех, стоящих на нем, всегда невозмутимый начдив, до этого момента абсолютно спокойный, вдруг заволновался и, поспешно спускаясь с мостика, предложил:

— Передаю вам временное командование группой!.. Поскорее переправьте его к командующему, а меня, ради бога, увольте от встречи!.. Меня здесь нет!

Теперь наступила моя очередь смущаться. Было досадно из-за своего внешнего вида{125}. Но помимо того смутила первая мысль, которая пришла в голову: «Как объясняться с парламентером? На каком языке?» Весьма сомнительные знания школьных лет, позволявшие во время плавания на Дальнем Востоке болтать на интернациональном портовом жаргоне, давно улетучились из головы из-за полного отсутствия практики с 1915 года.

Более двухсот лет существовала международная традиция считать английский язык морским языком (на котором издавалось большинство карт, лоций, пособий, альманахов и т.д.). Поэтому знание его всегда почиталось одним из свидетельств морской культуры, хотя это было весьма относительным показателем для оценки уровня мореходного искусства. Наши поморы заткнут за пояс любого обитателя британских островов, не зная английского языка. В то же время знаменитые ученые-моряки, вроде Лазарева, Пахтусова, Невельского или Макарова, прославили свою родину не тем, что владели английским языком, хотя знали его в совершенстве. Поэтому сомнений в необходимости знания иностранных языков у меня не было и до этого случая. Смущало другое.

Командир «Деятельного», впервые вступая на дипломатическое поприще, не был ни помором, ни открывателем новых земель, поэтому ложное самолюбие его очень страдало при мысли о том, как представитель интервентов злорадно отметит и будет разносить сенсацию, что командир большевистского флота абсолютно не знает английского языка. Но... опасения оказались совершенно напрасными.

Не успел катер поравняться с мостиком, как типичный офицер британской пехоты (рыжеватый, худой, подтянутый, в «хаки», с голыми коленками), приложив руку к козырьку, почти без акцента крикнул:

— Прошу разрешения подойти к борту.

Тем самым он показал знание не только русского языка, но и морского хорошего тона. Первое дело честь «Интеллидженс сервис», а второе — традиционному воспитанию островитян, у которых даже армейцы знают морские обычаи.

Мне пришлось, сойдя с мостика к трапу, выслушать официальное представление капитана королевских войск Джона Крачлея, явившегося «от имени командира 39-й пехотной бригады, бригадного генерала Батмэн-Чемпэйна, для переговоров с командующим Красным Флотом». Не отходя от трапа, я написал в тетрадь семафоров донесение и приказал передать его прожектором на «Либкнехт», приступив к нудной миссии — развлекать посланца, пока не придет ответ от комфлота.

Нетрудно было начать с комплимента в связи с отличным знанием Крачлеем русского языка.

— О, я имел удовольствие несколько лет прослужить клерком на английском предприятии в Юзовке! — И дальше последовали сладкие и восторженные выражения, адресованные «этой чудесной стране». Поскольку он жил в царской России, то нетрудно было догадаться, к кому и чему относились приятные воспоминания англичанина.

Через десять-пятнадцать минут беседы можно было убедиться, что перед вами не обычный строевой офицер, а человек даже без выправки, но с относительно широким общим и специальным образованием{126}. Капитан был явно озабочен, хотя пытался усиленно это скрыть. Он непрестанно шарил глазами по кораблю, но больше посматривал по сторонам, фиксируя боевой порядок эскадры, пытаясь во всем разобраться, все запомнить. Поскольку он впервые был на большевистском корабле (о чем так и заявил), то, не скрывая любопытства, рассматривал внешний вид командиров и матросов, стараясь в то же время оценивать их взаимоотношения.

Интересно отметить, что хотя никто никого специально не предупреждал, но верхняя команда как-то сама подтянулась; товарищи начали при обращении козырять, приказания выполнять бегом, отвечая громким «есть!» (мол, знай наших, тоже службу понимаем!).

Но, несмотря на внешнее благополучие в начале дипломатического приема, через несколько минут произошел первый неприятный казус. Не желая пускать гостя на мостик, я в то же время не мог пригласить его вниз, где отсиживался Чириков, так что весь разговор продолжался на шкафуте, у трапа. Не предупрежденный сигнальный старшина (моя вина!), не подозревавший о лингвистических талантах гостя, лихо сбежал с мостика и, откозырнув, доложил: «Так что приказано задержать возможно дольше, а затем направить на «Карла Либкнехта»!»

Пришлось пуститься в импровизацию на тему о том, очевидно, комфлот не хочет допустить, чтобы парламентер мог попасть в зону огня.

Но несостоятельность подобной версии была тотчас разбита сообразительным бывшим донецким клерком:

— Во-первых, мы с берега не стреляем, поэтому на флагманском корабле безопасно так же, как и у вас! А во-вторых, главная цель моей миссии заключается именно в том, чтобы добиться прекращения огня с вашей стороны!.. Поэтому я настаиваю на свидании с командующим!

Провалившись в качестве дипломата, я решил направить англичанина «по этапу». Флагманский корабль за последние минуты еще больше удалился на ост, в сторону высадки, и наиболее близким к нам кораблем оказался крейсер «Роза Люксембург».

И тут произошел второй казус.

Пока мы стояли у трапа в ожидании ответа с флагманского корабля, английский катер сдали под корму и поставили на бакштов. Находившиеся по расписанию на юте (а отмены боевой тревоги не было) сгрудились на самой корме. От нас не было видно, что там происходит. Когда же, продолжая разговаривать, мы прошли кормовой мостик, а товарищи предупредительно расступились, то Крачлей позеленел, увидев в руках улыбающегося индуса-рулевого небольшой красный флажок, аккуратно прибитый к маленькому древку.

У капитана хватило выдержки не устроить истерику, но несколько слов, сказанных им внешне спокойно на хинди или каком-то другом языке, заставили вытянувшегося индуса посереть, а флажок выпал из его руки и тихо свалился за борт катера, к великому возмущению наблюдавших за этой сценой.

Не ожидая реакции, Крачлей прыгнул в катер, который тотчас отвалил и пошел по моей рекомендации в направлении к крейсеру «Роза Люксембург», где его могли развлекать первоклассным французским языком, которым в совершенстве владел главарт. Как потом оказалось, на это обстоятельство Крачлей обратил особое внимание и упорно расспрашивал Б.П. Гаврилова, где и когда он изучил этот язык. Но выполнение миссии парламентера не продвинулось ни на шаг. Повторилась та же процедура запроса флагманского корабля и ожидания указаний. Все же, очевидно, совместно с Гавриловым мы выполнили задание, так как вскоре затем последовало разрешение направить его на «Карла Либкнехта», причем комфлот сам пошел как бы навстречу, приблизившись к меридиану Казьяна. Когда же Крачлей поднялся на борт миноносца, последний круто развернулся и опять пошел на ост.

Перемирие в форме томительной паузы продолжалось.

Иранское солнце (недаром оно на государственном флаге!) начинало серьезно давать о себе знать.

Пологая зыбь от норд-оста стала более ощутимой. Корабли очень лениво переваливались с борта на борт.

Но штиль был настолько полный, что поверхность моря была как бы маслянистой и под солнцем слепила глаза.

* * *

Следующий раздел можно было бы назвать «Разложение колониальных войск посредством агитации». Но, к сожалению, мы на «Деятельном» к этой задаче абсолютно не были подготовлены. И если некоторые индусские солдаты действительно вышли из повиновения своим колониальным начальникам (а это подтверждалось появлением перебежчиков и другими фактами), то причиной тому служила не наивная агитация наших товарищей, а результат воздействия более серьезных факторов и в первую очередь — победы над англичанами и их капитуляция.

Когда «Либкнехт», приняв на борт парламентера, дал ход, то английский катер оказался один среди вражеской эскадры, вдали от порта и, очевидно, не успев получить какие-либо указания. Старшина-индус не рискнул возвращаться в гавань без офицера, поэтому после некоторого колебания направился к «Деятельному» и, подойдя вплотную, попросился жестами на бакштов, к своим «старым друзьям». Кое-кто из наших прибалтийских моряков (кажется, Гертнер) знал английский морской жаргон, с помощью которого и усиленной жестикуляции в течение более двух часов товарищи пытались подружиться с индусами, а заодно и прощупать их настроения. Но, к сожалению, чем более возвышенные и отвлеченные идеи хотелось внушить индусам, тем больше не хватало слов, жестов и даже пальцев.

Характерно, что маленький катер с экипажем всего в три человека являлся как бы миниатюрным сколком с грандиозной колониальной системы.

Три ранга (старшина, капрал, рядовой) и три разных народности были легко различимы. Но можно ручаться, что они, кроме того, представляли три разные касты и различные религии. Маленький ковчег, в котором социальная дистанция от статного старшины до моториста была еще большей, чем между «цивилизованным» рулевым и английским капитаном. И этот подбор был не случайным и сделан не сегодня, для выхода с парламентером. Подобные сочетания — результат длительного опыта колонизаторов, вся история которых по управлению Индией является историей подавления восстаний и научила мешать сплочению, разъединять, — вот в чем был смысл подбора.

Когда один из наших моряков, вскрыв банку флотских консервов и прикрыв ее большой горбушкой вкусного хлеба, протянул, улыбаясь, старшине, то последний даже отвернулся. Это было принято за своеобразную церемонию деликатности. Мало ли у кого какие обычаи.

Тогда добрая душа моряка заставила его свеситься за борт и поставить банку на корму катера. Индус сделал вид, что ничего не видит. Но как только из-под тента медленно потянулась черная рука моториста, старшина поддел банку носком желтого ботинка, и все угощение полетело в море. При этом на его лице была мина величайшей брезгливости. Черная рука исчезла мгновенно.

Негодование наших товарищей было настолько велико, что пришлось вмешаться командиру: убеждать, что индус — мусульманин, что он принял мясо за свиное, и наговорить еще что-то о секте неприкасаемых и много другой ерунды, лишь бы утихомирить страсти и не очень показать полное свое незнание этих людей.

Важно то, что «воспитание», полученное индусами от колонизаторов, и специфический подбор команды катера сделали свое дело. Флажки они взяли как сувениры, как игрушки и, очевидно, перед приемом «сахиба» на борт выкинули их в воду. Никакого контакта не получилось. Единственно, что должны были понять индусы, что большевики с ними не воюют и им зла не желают.

Но важнее было то, что позже, когда созрели для этого объективные условия, не помогло британцам ни многообразие каст и религий, ни рекордный процент неграмотности населения, ни изощренная система тонкого обмана, натравливания друг на друга, так же как не помогли танки, самолеты и карательные экспедиции против непокорных племен.

Наивная попытка агитации товарищей с «Деятельного», конечно, не могла иметь успеха. Но можно быть уверенными, что оба индусских батальона, вернувшись на родину, были неплохими агитаторами, рассказывая о бегстве англичан из Баку, о восстановлении советской власти в Азербайджане и о капитуляции войск его величества в Энзели. И этим способствовали развитию общего процесса борьбы за независимость Индии.

Пауза

Томительная пауза продолжалась.

Дали обед команде — «не отходя с боевых постов». Это когда вторые номера и подручные разносят бачки к пушкам, в погреба, кочегарки и машины.

Дольше, хлопотно, но зато в любой момент можно открыть огонь или дать реверс машинам.

* * *

Настроение поднялось.

Несмотря на боевую готовность — курение, разговор, шутки.

Прошло больше пяти часов после первого залпа, а мы не знаем, что будет через минуту.

Возможно, англичане прекратят сопротивление, но возможно, что за время перемирия они, оправившись от «побудки», подготовили какой-либо сюрприз. Ведь теперь они знают состав наших сил, знают, что задержалась высадка десанта, что у Кепречала была только демонстрация, что кавдивизион подтянется не раньше вечера, что с моря к нам не подходят никакие дополнительные силы... и многое другое из того, что можно было увидеть и подсчитать за пять часов наблюдения с берега. Поэтому не исключено, что они откроют огонь из неотгаданных еще батарей и всей бригадой атакуют высаженную часть десанта, угрожая в то же время ударить ему в тыл со стороны Решта.

Сейчас полдень, но высажено еще только около половины кожановцев!

Неопределенность изводит.

Но оказывается, на войне нужны не только порыв, напор, концентрация воли и энергии для атаки, но иногда надо иметь выдержку и терпение для той же цели, для достижения успеха.

Давно истекли два часа, условленных как время перемирия. Хотя момент его начала и конца юридически не оформлялся, но исходя из фактического времени переговоров, можно считать, что ориентировочно боевые действия должны были прекратиться в 8 часов 30 минут, в крайнем случае в 9 часов 00 минут.

Если исходить из этой предпосылки, то формально перемирие должно было окончиться в 10 часов 30 минут или в 11 часов 00 минут. Между тем наступил полдень, и пока нигде огонь не возобновлялся.

Общая обстановка определялась к этому времени следующим положением на различных участках:

английский парламентер, капитан Крачлей, находился на флагманском миноносце «Карл Либкнехт»; никакого ответа не последовало; мотивировалось это обстоятельство тем, что не поступило указаний из Тегерана или Багдада;

десантные подразделения продолжали медленно высаживаться; один поток усиливал главные силы Кожанова, обращенные фронтом к Казьяну;

второй поток высаживающихся шел на усиление заслона в сторону Решта;

Гаврилов с группой своих кораблей держался под машинами против Казьяна, готовый в любой момент открыть огонь;

группа Чирикова продолжала держаться в одной-двух милях от входа в порт, ведя наблюдение за гаванью и лиманом;

наконец, кавдивизион продолжал безостановочно двигаться по прибрежной дороге на юг, нарочито не портя линии связи, предоставляя возможность персидским чиновникам или английским агентам доносить о своем движении.

Во вражеском стане происходили на первый взгляд малозаметные, но очень существенные изменения.

Выход английского катера с белым флагом, который наблюдался всеми в городе, Казьяне и в порту, очевидно, был понят различными группами людей по-своему.

Во всяком случае мы стали замечать признаки некоторого оживления. Кое-где показались люди. В лимане появились одиночные киржимы. Над некоторыми зданиями и на судах стали подниматься флаги.

Вот эти одиночные признаки постепенно стали умножаться, и приблизительно к полудню можно было наблюдать следующую картину:

набережная и коренная часть мола стала заполняться народом;

на большинстве судов подняты национальные русские флаги (трехцветные); но, кроме того, на некоторых еще и флаги расцвечивания!

Но, пожалуй, самым значительным из наблюдаемого надо было считать увеличение движения по лиману киржимов, шлюпок, катеров и двух маленьких пароходиков, которые постепенно слились в сплошной поток — по трассе из порта в направлении на юго-восток. Из-за мола, землечерпалки на фарватере, камышовых зарослей и казьянского парка все эти плавучие средства сразу же скрывались из видимости. Но карта безошибочно говорила, что этот поток устремлен в устье реки Пир-Базар и ведет кратчайшим путем к Решту.

Происходит поспешная эвакуация белых, полубелых и всех английских приспешников, которых не устраивала встреча с большевиками.

Так Энзели переправлял всех наших врагов в Решт по кратчайшему пути.

Трасса была вне дальности пушек «Деятельного». Чириков, напомнив о перемирии, категорически запретил подойти к молу и расстроить огнем планомерность этой эвакуации.

Комфлот был далеко, да еще на борту у него был парламентер.

Позже мы убедились, что эвакуация не была планомерной и даже не эвакуацией, а паническим бегством, или, по терминологии белых, «драпом».

Но все же он состоялся беспрепятственно, хотя и налегке.

Это обстоятельство объясняет то, что мы не захватили почти ни одного пленного.

Окончание перемирия

Когда около 12 часов 40 минут со стороны пляжа у Хуммама послышался орудийный выстрел, а затем редкие залпы более крупного калибра, все почувствовали своеобразное ощущение облегчения.

Бой так бой! Все же лучше, чем это елозание на месте и полная неопределенность.

Однако для нашей группы и группы Гаврилова обстановка не прояснилась. Берег молчал, никто не атаковывал из гавани.

Народ на молу и пристанях сначала шарахнулся, но видя, что мы огня не открываем, выжидающе остановился, прижимаясь к строениям.

Флаги на белогвардейских судах не спускались. Усилилось движение по лиману на Решт. Но начдив не разрешил приблизиться к молу и открыть огонь по удиравшим. По-своему он был прав — при этом неизбежно пострадали бы некоторые персы и их имущество. Кроме того, среди уезжающих могли быть местные жители, решившие переждать исход событий где-либо подальше от наших пушек.

Опять полная готовность и ни одного выстрела.

* * *

Позже мы узнали, что англичане явно затягивали ответ. Кто это делал — генерал Чемпэйн или его высшее начальство? — сказать трудно. Но если двух часов для переговоров с Тегераном или Багдадом было мало, то к полудню истекло уже более пяти часов с момента первого залпа, о чем энзелийский штаб, бесспорно, донес по команде.

Кроме того, с крейсеров и канлодок стали наблюдать накапливание людей и машин в восточной части казьянского парка.

На что рассчитывали англичане — сказать трудно, поскольку они так и не опубликовали документов об этой операции. Возможно, что дело было до банальности обыденно и что не было никакой хитрости, а верховный комиссар Великобритании на Ближнем Востоке не захотел брать на себя ответственность за капитуляцию британских войск и просто отмалчивался, предоставив командиру бригады и его прямому начальнику командиру 13-й дивизии{127} выпутываться самим из этого крайне тяжелого положения.

Так или иначе, но советскому командованию было абсолютно невыгодно затянуть вопрос о капитуляции врага до темноты, что автоматически повлекло бы перенесение его на следующий день. За ночь могли исчезнуть как люди, так и предметы, в захвате которых мы были заинтересованы.

Не подлежало сомнению, что ночная атака торпедных катеров имела бы гораздо больше шансов на успех, чем утренняя попытка.

Наконец, с каждым часом по направлению на Решт уплывали сотни, если не тысячи белогвардейцев.

Поскольку к полудню уже высадилась почти половина кожановцев, все мы, стоявшие на мостике «Деятельного», внутренне одобрили решение командования.

У всех, как говорится, чесались руки, но... пришлось терпеливо выжидать, слушая методичный артиллерийский огонь, доносившийся с востока.

* * *

Комиссар поднялся на мостик и рассказал, что очень волнуется индус, старшина катера, все время посматривающий в ту сторону, куда ушел «Либкнехт» с его капитаном. Характерно, что два других члена экипажа оставались совершенно равнодушными к судьбе своего белого властелина.

Добился разрешения начдива отправить катер в порт. Дело в том, что в случае необходимости дать ход все равно бакштов придется отдать или обрубить. На просьбу индуса разрешить идти в район высадки ответил категорическим запретом. Там бой, и катер могут принять за торпедный. Чтобы не сбежал, полпути его провожал «Дерзкий».

* * *

Чуть не повторился эпизод с встречей торпедного катера. Это и был настоящий боевой катер, но, выйдя из-за оконечности мола, он сразу пошел вдоль восточного берега. Затем, прежде чем мы определили элементы его движения, показался большой всплеск, и катер, развернувшись на пятке, скрылся опять за молом.

Значительно позже, к концу дня, когда были захвачены все трофейные корабли, включая и «матку» английских катеров — пароход «Кама»{128}, удалось узнать, что этот торпедный катер выходил не с целью атаки. Он сбросил в море свою торпеду и большой ящик с бортовыми пулеметами, взрывателями и другими приборами от катеров и торпед, чтобы обесценить наши трофеи. Топить это добро на глазах у всего порта, да еще на малых глубинах хитрые враги не захотели.

Никого из участников этой «операции» мы, конечно, не застали — после своего выхода за мол они бежали в Решт. Взорвать или поджечь самые катера они не рискнули: настроение моряков, решивших сдаться советской флотилии, это исключало. А рисковать собой не захотел ни один из белогвардейцев, оказавшийся в Энзели 18 мая 1920 года.

Новое перемирие

Вялый огонь в районе Хуммам — Казьян (восточная окраина) постепенно стал затихать и затем прекратился.

Это взмолился бригадный генерал войск его величества, обещая незамедлительно дать ответ.

Комфлот согласился продлить перемирие до 20 часов по местному времени, но на этот раз никто уже не сомневался в окончательном исходе дела. Однако чтобы избежать лишних жертв, надо было, чтобы английская сторона официально признала готовность принять все советские условия. Генерал же или колебался, или чего-то выжидал.

Заданный срок окончания перемирия, который приходился на сумерки, ничем разумным объяснить нельзя. Не берусь высказывать окончательное суждение — я не присутствовал при принятии решения и не знаю доводов, — но по-прежнему думаю, что над комфлотом продолжал тяготеть все тот же факт медленности выгрузки десанта. Действительно, под вечер была закончена высадка всех бойцов и выгрузка значительного количества грузов с так называемых «судов снабжения». Но никто никогда не возвращался к вопросу о сроке второго перемирия — англичане капитулировали задолго до его наступления.

* * *

Итак, десант продолжал высаживаться главным образом при помощи неутомимого «Володарского».

Все пушки молчали.

На берегу уже никто ни от кого не прятался. Пожалуй, можно было наблюдать элементы «братания» наших моряков с «томми», хотя английские офицеры грозили своими стеками, не рискуя подходить вплотную.

Расцветились все белые суда.

Поток на Решт через лиман стал менее плотным. Очевидно, главная масса схлынула.

* * *

Первыми признаками благополучного окончания операции явились еще большее нарастание толпы на молу и своеобразный визит энзелийского губернатора.

Полагаю, что история международных отношений еще не зафиксировала такого оригинального визита.

* * *

Из-за мола медленно выполз рейдовый буксир с высокой трубой и, переваливаясь на зыби с борта на борт, направился к крейсеру «Роза Люксембург». Очевидно, выбор направления определился сравнительно большими размерами советского корабля и флагом (Гаврилова) на форстеньге. Однако сообразив, как потом выяснилось, что до крейсера идти значительно дальше, чем к «Деятельному», буксир повернул к нам.

Помимо национального флага на гафеле, на стеньге развевался огромный желтый штандарт с усатым львом и солнцем за его спиной, занимая почти половину высоты мачты и лениво заполаскивая своим полотнищем от качки и хода корабля.

Сомнений не оставалось: приближалось высокое начальство с высокой миссией.

Зато свое собственное начальство (Чириков) опять поспешно скрылось в кают-компании.

* * *

На корме очень старенького и на редкость грязного и промасленного буксира, видно, наспех, была расчищена площадка, устланная хорошим ковром, на который поставили массивное кабинетное кресло с высокой спинкой.

Восседал на этом своеобразном троне тучный перс с животом необъятных размеров, в черном костюме и шапочке, с золотой цепью на животе и с огромными перстнями почти на каждом пальце. Вокруг кресла — почтительная свита. Слева из-за спины протягивалась как будто сама собой чаша с лимоном, а справа так же почтительно — тазик для слюны.

Чуть впереди, у борта, стоял толмач, балансируя на качке, чтобы не упасть во время глубоких поклонов. При каждой фразе, сказанной губернатором или командиром миноносца, он изгибался вдвое от почтительности, но говорил по-русски так плохо, что почти невозможно было понять те три-четыре слова, которыми он оперировал.

На визитера жалко было смотреть... Он, очевидно, не выносил никакой качки и в это губительное путешествие, наверное, пустился только потому, что многочасовое ожидание разгрома его резиденции артиллерийскими снарядами с неизбежными в последующем «большевистскими зверствами» было еще страшнее и невыносимее.

Начальник гарнизона (явная синекура, ибо с приходом оккупантов у него было не больше одной караульной роты), пользовавшийся правами генерал-губернатора, слыл открытым англофилом и удрал в Решт после первого утреннего залпа, чем показал недюжинные способности в умении оценивать обстановку. Про него говорили, что он трепетал при имени Кучук-хана, отлично ладил с англичанами и грабил народ не по чину. Он сам был заранее уверен, что советское командование не проявит должного уважения к его званию. Гражданский губернатор, которого мы имели честь видеть, представлявший интересы местной компрадорской и торговой буржуазии, был более гибким политиком, но вряд ли его отношение к большевикам значительно отличалось от мнений и чувств его военного коллеги. Можно предполагать, что он просто не успел удрать, и теперь — под нажимом купеческих старейшин и консулов — ему пришлось пуститься в это героическое и вдвойне опасное плавание.

Шкипер-перс, давая то «малый вперед», то «малый назад» и перекатывая штурвал с борта на борт, удерживал корму своего буксира против мостика миноносца, что ему вполне удавалось. Несмотря на это, у него был напуганный и несчастный вид, возможно, потому, что шкипер был бессилен против зыби. Из-за нее буксир раскачивался, как хотел, и даже периодически взлетал на уровень нашего планшира или же проваливался ниже обнажавшейся ватерлинии «Деятельного». В эти моменты мы должны были казаться губернатору возносящимися на небо, а он сам, зажмурив глаза, в который раз ожидал безвозвратного низвержения в пучину.

Но аллах велик! Он создал море, и он же создал губернаторов. В его власти и дать и взять. Инш-алла! Будь прокляты большевики, ради которых приходится переносить такие муки! Это в тысячу раз тяжелее и унизительнее, чем стоять часами в приемной у английского майора — коменданта Энзели. История говорит, что один из властителей приказал высечь непокорное море. Но сейчас можно было ручаться, что, вернувшись на берег, этот властитель прикажет высечь всех тех, кто был свидетелем непокорности Каспийского моря.

Бросался в глаза трепет, с которым прислушивались подчиненные его превосходительства к каждому его слову (или стону). Страх перед ним помогал чинам свиты переносить и даже не замечать качку. Боюсь, что капитану попадет больше других — буксир раскачивался совершенно непочтительно.

Страдал губернатор очевидно.

Пятнисто-зеленый, вцепившись толстыми пальцами в подлокотник, он боялся смотреть по сторонам и, упершись остекленевшим взором в основание дымовой трубы, попеременно испускал длинные струи слюны (в подставляемый тазик), облизывал лимон (подаваемый из-под другого локтя), после чего изрекал короткую фразу, выждав момент, когда корма буксира шла вверх. Когда же ют проваливался в подошву между двух гребней зыби, у его превосходительства в предсмертной тоске округлялись выпуклые глаза, и мы все деликатно отворачивались, чтобы не видеть момента его мученической кончины.

Попытка переправить губернатора к «Карлу Либкнехту» или хотя бы к «Розе Люксембург» была категорически отвергнута.

С интервалами, синхронными с периодом колебания поверхности моря, мы услышали в очень произвольном переводе и в очень витиеватой форме много пустопорожних фраз, продиктованных традиционной восточной вежливостью. Но если отбросить повороты и пустоты, то прерывистую речь губернатора можно свести к следующим трем фразам:

«...его превосходительство глубоко взволнован и непомерно рад... больше того — он исключительно счастлив видеть в Энзели доблестных посланцев великого северного соседа...

...его переполняют (тазик!) самые искренние и самые сладостные (лимон!) чувства... от счастья этой встречи...

...поэтому его превосходительство хотел бы узнать, когда дорогие гости... уйдут обратно (тазик и затем лимон!)... к берегам своей великой и благословенной страны?»

Заверив визитера относительно отсутствия у меня полномочий выступать за командующего, ответил, что, предполагаю, все окончится к взаимному удовлетворению. Мы пришли за русским имуществом, с персами не воюем. И приветы и вопрос будут тотчас переданы советскому командованию.

Беспомощно, как ребенок, зажмурившись на развороте буксира, вконец обессилевший, губернатор отбыл обратно в порт.

Капитуляция

Еще через некоторое время, несмотря на то что срок перемирия далеко не истек, получили радио-«клэром» от флагмана: «Англичане капитулировали. Поздравляю победой».

Это произошло относительно неожиданно и не совсем понятно.

Как, на каких условиях?

Узнаем в свое время, а пока объявили готовность № 2 и впервые отошли от пушек и с других постов, оставив соответствующую смену. К великой радости механика и его духов, разрешил выключить одновременно два котла. Кой-кого из машинистов и кочегаров поднимали наверх с признаками теплового удара.

Чириков уговорил Сергея Авдонкина сходить на истребителе в порт и забрать лоцманов: никто из нас не знал правил входа. Сережа всех развеселил. Он возвратился минут через сорок, стоя на носу в английском пробковом шлеме «здравствуй-прощай» (два козырька — спереди и сзади), и был принят издали за нового парламентера.

* * *

Бесспорно, Чемпэйн еще в период первого перемирия решил, что ему придется ретироваться, и оттягивал сдачу из двух соображений. Первое — надо было получить прямое разрешение на уход из Энзели либо от комдива-13, либо от верховного комиссара Великобритании. Но оба молчали или давали советы, которые снимали с них ответственность за последствия (мы можем только предполагать, так как точных сведений не имеем). Второе — надо было добиться от советского командующего таких условий капитуляции, которые можно было бы потом представить в виде «добровольного оставления Энзели». А это значит — уйти с оружием в руках и в полном составе, не оставив пленных. К счастью, большевики на это пошли. А что касается белогвардейцев, их флота, имущества и т.д., то британцу было на это наплевать, лишь бы спасти свою шкуру и (относительно) репутацию. Конец колебаниям пришел от Хуммама.

Чемпэйну не могло нравиться то, что развернутый на подступах к Казьяну 9-й Ворчестерский батальон начал контакты («братание») с «красной морской пехотой». Последовало приказание сменить его 7-м Норс-Стаффордским батальоном, который еще не соприкасался с нашими матросами.

Кожановцы, увидя цепи новых солдат, выходящих из Казьяна, залегли и открыли огонь. Стаффордцы тоже залегли и открыли огонь, а что касается ворчестерцев, то те, оказавшись между двух огней, шарахнулись и просто побежали, пригибаясь к земле.

«Володарский» успел сбить один пулемет, а «Австралия» даже не смогла сделать залпа, как на шоссе выскочил на фордике парламентер с белым флагом. На счастье, все произошло на глазах у комфлота и у Крачлея. Порядок был быстро восстановлен, однако наши десантники, преследуя удиравших, захватили не менее полукилометра на подходах к Казьяну. Генерал решил больше не испытывать судьбу и дал радио в адрес Крачлея с предложением кончать все переговоры на уже договоренных условиях.

Комфлот потребовал четырех заложников из числа офицеров и комиссию для сдачи трофеев. Согласие было тотчас получено. Не знаю, как хитрые англичане добились того, что ни один пункт соглашения не был зафиксирован на бумаге. Но дело было сделано.

Танкерный флот был дороже протокола.

* * *

Конечно, все рады такому удачному окончанию опе-рации, но никакого общего и громкого ликования не видно. Причина не только в том, что финал операции прошел тихо и в стороне от нас, но главным образом в исключительном напряжении и утомлении. Хотя боевую тревогу дали в точке развертывания, никто не спал с ночи и все стали на боевые посты задолго до рассвета.

Решающую роль сыграл психологический фактор. Если бы заранее знать, что победа придет так относительно легко, сохранилось бы больше сил и сейчас гремело бы «ура» и танцы под баян. Но с 7 утра до 17 часов все работали у пушек и механизмов в непрерывном ожидании артиллерийских залпов с берега, атак торпедных катеров, возможного подрыва на минах и т.д. Можно ждать час-два... и больше. Но через четыре-пять часов появляется утомление, а через девять-десять часов наступает не только сильное утомление, но и апатия.

Эти же девять часов напряжения подтвердили, как высока была дисциплина и политическая сознательность наших моряков.

* * *

Утомление было настолько сильным, что как-то по инерции в голове вертелись «очередные» мысли:

надо почистить пушки; потом труднее будет сдирать нагар;

как придется входить в порт? с лоцманом или рискнуть .без? и т.д. и т.п.

А ведь, по сути дела, внутри должно было все петь и кричать:

задача, поставленная Москвой, выполнена!

главное в том, что белый флот не потоплен и, очевидно, возьмем его в полной исправности!

англичане с позором изгнаны!

белых как организованной силы на Каспии не существует!

войне на этом театре — конец!

Но пока не прошел шум в ушах от стрельбы, пока не кончил изнывать от жары и утомления, пока не восстановилась способность остро воспринимать окружающее, все эти мысли как будто возникали в голове другого человека, стоящего рядом.

Когда «Либкнехт», предшествуемый истребителем, проходил мимо нас в гавань, то при сближении, с «Деятельным» комфлот поздравил С.А. Чирикова с победой и поручил ему наблюдение за порядком на рейде.

В поле нашего обзора все было нормально, и мы двинулись на восток посмотреть, как идут дела у Кожанова. Оказалось, что высадка бойцов по существу закончена, шлюпки, снующие между транспортами и пляжем, перевозят остатки какого-то снаряжения. Но зато на берегу открылась незабываемая картина.

Ветераны-кожановцы, участники боя, так вспоминают этот эпизод отступления английских войск на Решт: «...по шоссе тянулся бесконечный поток вражеских частей. Ехали на машинах, на лошадях, на ослах...»{129}

Этот поток как бы процеживался сквозь своеобразное сито, так как по обе стороны дороги были развернуты пулеметные, а за ними стрелковые взводы кожановцев.

Осликов не помню, хотя они состояли «на вооружении» английской бригады, но зато хорошо запомнилось, как позади замыкающего батальона индусов в тюрбанах самым последним эшелоном шла вереница санитарных «фордиков». Благодаря белому парусиновому навесу (фургону) с красными крестами они резко выделялись на фоне пыльного шоссе и окружающих желтых песков. Но доверчивые советские моряки, наблюдавшие за выходом капитулировавших джентльменов, не подозревали, что под красным крестом вывозятся не раненые (оставленные в лазарете Казьяна), а замки от орудий береговых батарей.

Через несколько минут, оставив заслон на дороге, головной отряд из состава десанта без единого выстрела двинулся в направлении Казьяна и стал исчезать в его садах и рощах.

С «Австралии», стоявшей ближе всех к берегу, нам сказали, что первым двинулся в Решт бригадный генерал со своим штабом, не пожелавший лично встречаться с большевистским командованием.

Если заглянуть в документы того дня, то можно найти следующую лаконичную фразу:

«Вечером английский генерал Чемпэйн ввиду безнадежности своего положения заявил, что он решил эвакуировать Энзели и просил пропустить его войска в Решт».

Разрешение было дано.

Тем самым английские войска, уходя с личным вооружением и находящимся на колесах (полевые пушки, автомобили и повозки разного назначения), оставляли нам не только «имущество России», но и свои береговые батареи, боезапас, а также склады с оружием, снаряжением и прочим имуществом, которые становились нашим военным трофеем.

Случаи подобного окончания боевых действий известны из военной истории и называются почетной капитуляцией, когда побежденный отпускается из осажденного лагеря или крепости со знаменем и личным оружием.

Откровенно говоря, в этой процедуре не так уж много почетного для тех, кому приходится оставлять на поле боя и свое или награбленное добро. Но за ошибки надо платить. Теперь пришла очередь для колонизаторов расплачиваться за свои непомерные аппетиты, за презрение к порабощенным народам (азербайджанцам, персам) и за недооценку сил Советской России и ее исторической роли. Но, верные своим традициям вероломства, англичане не сумели удержаться на позициях почетной капитуляции.

Соглашения, подобные заключенному в Энзели, не всегда оформляются документами, но это не исключает необходимости обязательного выполнения их условий для обеих сторон. Нарушение такого соглашения обманным путем является бесчестным нарушением данного слова. Между тем британское командование под прикрытием международного символического знака Красного Креста в лазаретных автомашинах вместо своих раненых, подброшенных нам, тайно вывезло замки от виккерсовских пушек с береговых батарей (и частично снятых с кораблей), чтобы оставляемые трофеи сделать для большевиков бесполезным стальным ломом. Но затем, когда обман был обнаружен, комендант Казьяна, в звании майора, попросил разрешения вывезти приобретенную им в Энзели ванну и рояль в обмен на подлежащие возвращению орудийные замки. Предложение, недостойное базарного торгаша, не то чтобы офицера, так как и у лавочников есть своя купеческая этика.

Таким поступком почетная капитуляция была самими англичанами превращена в позорную капитуляцию.

Вот, очевидно, еще одна из причин, почему «эвакуация Энзели в 1920 году» не нашла своего места в истории британской армии.

* * *

Впрочем, замки мы все равно получили бы — штаб комфлота догадался взять в качестве заложников четырех британских офицеров (включая Крачлея). Очевидно, этим объясняется тот факт, что выделенная генералом комиссия по передаче имущества работала очень быстро и действительно помогла нашей трофейной комиссии.

Правда, был еще один случай попытки скрыть от нас хранилище автомобильного и авиационного горючего и смазочных масел, оборудованное в большом подземном складе (блиндаже) на окраине Казьяна, в котором бензин хранился в больших жестяных бидонах (экспортная продукция Нобеля и других бакинских фирм). Но еще 19 мая утром один шофер-индус, узнав о наших затруднениях, показал этот склад. После этого флотилия могла насытить не только свои потребности, но и начать открытую продажу бензина персам, чтобы получить оборотные средства на расплату с рабочими, грузившими трофейное имущество, и на другие надобности.

Это сокрытие склада, очевидно, было индивидуальным проявлением инициативы, так как в остальном англичане, признав свое поражение, стремились возможно скорей покончить с Энзели, убраться подальше и... забыть о нем. Этим же объясняется поспешный отъезд Чемпэйна и отсутствие каких-либо официальных документов о капитуляции. Громадные белогвардейские трофеи и несчетное имущество его величества были сданы на словах, а приняты односторонними актами нашей комиссии.

Англичане хотели, чтобы не осталось следов поражения, и формально они этого добились.

Правда, были сведущие люди, которые уверяли, что такая поспешность объяснялась тем, что в связи с нашим занятием Энзели активизировались действия дажгалийцев. Поэтому была угроза нападения Кучук-хана на Решг и блокирования дороги на Казвин.

Возможно. Но мне было абсолютно не до этого — верный своим привычкам, комфлот назначил командира «Деятельного» заместителем председателя трофейной комиссии, не освобождая от командования миноносцем.

Так же как в Петровске, моими помощниками стали командиры и моряки «Деятельного». И опять ни они, ни я не имели опыта в этом хлопотливом и сложном деле. Пришлось импровизировать и учиться на ходу.

* * *

Прежде чем перейти к оценке итогов Энзелийской операции, необходимо кратко изложенное описание того, как она представлялась с мостика одного из миноносцев, дополнить некоторыми сведениями и впечатлениями, почерпнутыми позднее.

Влияние случайных факторов

В ходе и исходе военных действий случайные факторы часто играют значительную роль. Степень влияния случайных факторов, которые обычно воспринимаются как неожиданные, определяется не только тем, насколько враждующие были бдительны, или, как говорится, настороже. Важно, насколько были убеждены бойцы обеих сторон в своей идейной правоте и насколько они оказались морально стойкими. Физическая закалка и наличие здоровой нервной системы и психики также играют положительную роль для противодействия случайным и неожиданным факторам или для их нейтрализации, но, пожалуй, решающую роль может сыграть наличие хорошо организованной и гибкой системы управления. Последняя позволяет возможно раньше узнать о появлении (или проявлении) неожиданного, случайного фактора и быстро оценить его и принять необходимые контрмеры.

Отсутствие или недостаточность перечисленных качеств может привести к растерянности перед случайным и неблагоприятным событием (явлением или фактом).

В общем виде случайностью является объективное стечение обстоятельств, которое не могло быть своевременно предвидено или предусмотрено, почему его проявление так часто воспринимается как неожиданное и незакономерное. Чем реже происходит подобный случай, тем больше шансов, что он будет неожидан, непредусмотрен.

Степень воздействия элементов случайности может быть совершенно незначительной и даже остаться вовсе не замеченной, но иногда может повлиять очень сильно на ход событий. Все зависит от характера самой случайности, ее соответствия совершающемуся процессу, в сферу влияния которого эта случайность начинает включаться, и от того, насколько подготовлены окружающие, чтобы заметить, осмыслить и учесть в последующих своих действиях этот новый, случайный фактор.

Естественно, что случайности могут быть благоприятными для одной из сторон и, наоборот, такими, влияние которых неблагоприятно для нас, но помогает осуществлению намерений противника.

Случайный факт, как правило, является относительно редким, необычным фактором, вернее — еще не распознанным. В противном случае, при сравнительно частом появлении данного фактора, вероятность его повторения возрастает, выясняется закономерность его появления, и тем самым он перестает быть случайностью. В тех условиях, когда изучаемые факторы многократны и могут быть выражены числами, они становятся объектом математического анализа вероятности ожидания (теории вероятности).

Изучение исторических работ, касающихся исследования причин успехов или поражений, в различных войнах, операциях или сражениях, показывает, что буржуазная историография опирается на установившуюся традицию преувеличения роли и влияния случайных факторов. Это является одним из следствий идеалистической философии, отвергающей объективные закономерности в явлениях природы и общества.

Тем более эта тенденция господствует в мемуарной литературе, которая насыщена примерами самореабилитации за счет ссылок на случайные факторы, якобы помешавшие осуществлению «гениальных» намерений и планов.

Возвращаясь к Энзелийской операции, интересно напомнить такие примеры воздействия случайных факторов:

1. Разность во времени на два часа, которую штаб флотилии не учитывал (забыл, вернее, не знал о ней), помогла нам потому, что «побудка» англичан произошла задолго до того, как обычно делался утренний подъем в лагере и на батареях.

2. Первый снаряд 130-мм, попавший в помещение штаба, также был в значительной мере случайным, о чем было уже рассказано.

Но когда мы осмотрелись на берегу после операции, то дополнительно выяснили еще два случайных фактора, бесспорно сыгравших свою роль.

3. Чемпэйн только накануне прибыл из Решта в Энзели с частью своего штаба для инспектирования гарнизона и хода строительства батарей. Мы этого не знали. Когда за его подписью пришла первая радиограмма, то в штабе считали, что все идет нормально и что начальник отвечает как старший.

На самом деле события протекали так.

Случайно в эту ночь застрявший в Энзели генерал в 7 часов 19 минут был разбужен разрывами снарядов в Казьяне.

В 7 часов 25 минут ему доложили первые впечатления о том, что делается на взморье и что помещение штаба разбито.

В 7 часов 30 минут Чемпэйн узнал, что огонь ведется на фронте от Кивру до Кечелала. А еще через 30 минут, когда он привел себя в порядок и, дав все указания, выехал в направлении на Решт, то своими глазами увидел разбитый «фордик» на шоссе, отползающих «томми», транспорта, готовящие высадку и тральщик, нащупывающий подходы к пляжу против Хуммама.

Отбывая, командир 39-й бригады, конечно, дал указания начальнику гарнизона «отразить врага!»... «держаться до последнего»... «что он сам немедленно выступит из Решта с подкреплениями» и многое другое в том же духе.

Сам ли генерал догадался возвратиться или настояли офицеры штаба — не ясно и не важно. Но важно то, что когда он возвратился в Казьян и временно организовал свой КП в одном из низеньких складов, стоявших «в тени» разгромленного штабного здания, — в этот момент ему доложили, что связь по проводам с Рештом прервана, причем не случайно, а «красной морской пехотой».

Оставался связной самолет и... путь на катере через Пир-Базар. Но к чести генерала надо сказать, что как только на его имя была получена ультимативная радиограмма, он не счел для себя возможным удрать по тому пути, по которому уже, давя друг друга, бежали белогвардейцы. На него смотрели подчиненные.

Надо было отвечать... и Чемпэйн вступил в игру, затеяв нарочито длительные переговоры с большевистским командованием.

Он сразу понял, что первый раунд им проигран, когда после нашей удачной демонстрации началась фактическая высадка кожановского десанта. А что она не была обеспечена высадочными плавсредствами и протянется до вечера, генерал не знал и, конечно, предположить не мог.

Итак, присутствие Чемпэйна в Энзели явилось случайным совпадением. Он мог приехать на инспекцию на два дня раньше или наметить ее на два дня позже. Больше того, можно утверждать, что если бы он ожидал атаку Энзели на рассвете 18 мая, то наверное бы не поехал, а занялся бы проблемой управления контроперацией с учетом сил в Реште, Казвине и других, пунктах, причем по-своему был бы прав.

Что же дало это случайное совпадение?

Весь военный исторический опыт подсказывает, что чем дальше находится старший начальник от места боя, тем тверже ставит он задачи, тем большего упорства добивается от войск и тем реже соглашается на капитуляцию. Особенно это характерно для нравов колониальных войск.

Вот почему можно утверждать, что эта случайность помогла нам одержать победу с такими малыми потерями.

С момента, когда Чемпэйн понял, что ему придется претерпеть участь своей бригады, все его стремления были направлены на то, чтобы возможно с меньшими потерями и позором вывернуться из этой мрачной истории. И надо сказать, это ему в значительной мере удалось{130}.

4. Последний пример влияния случайного фактора.

Главарт Гаврилов, принимая трофеи, определил, что для окончания строительства двух (трехорудийных) шестидюймовых батарей англичанам оставалось полтора суток. Боезапас был уже подвезен.

Что батареи есть или строятся, мы читали в разведсводках. Но степень их готовности и боеспособности не знали. Коммодор Д.Т. Норрис, командовавший Каспийским флотом в 1918-1919 годах, уезжая в Тегеран (в качестве главы морской миссии), оставил в Энзели до пятидесяти моряков королевского флота. Познакомиться с ними из-за их мобильности не удалось, но поскольку все 120- и 150-миллиметровые пушки были морских образцов, присланных Адмиралтейством, надо полагать, береговые батареи получили бы квалифицированную прислугу, имевшею опыт стрельбы по морским целям.

Полтора суток — элемент случайный и благоприятный для нас. Если бы операция началась 20 или 21 мая, мы все равно победили бы, но число жертв было бы значительно больше.

Вопросы о потерях

Некоторые товарищи, только что пришедшие из Астрахани, уже через пять дней, в Баку, спрашивали нас: «Что это за операция и бой, если всего два десятка раненых и убитых?»

Конечно, статистика потерь является одним из показателей напряженности, упорства боя или операции. Но нельзя только цифрами потерь определять значимость боя или операции, а тем более ее итогов.

История знает много жестоких кровопролитий — но без толку; упорных боев с громадными потерями, не давших реальных результатов ни одной из сторон.

С давних времен (можно вспомнить хотя бы Цезаря) считалось, что тот полководец выше, кто умеет добиться победы малой кровью. То, что было непреложным для национальных, а тем более для революционных войн, когда бойца уважали, ценили и любили, стало расцениваться иначе с тех пор, как империализм научился мобилизовать «пушечное мясо» обманными лозунгами или принудительно.

В кайзеровской и гитлеровской армиях были генералы, «знаменитые» тем, что могли положить несколько дивизий ради какой-либо «высоты 210» на карте, не имевшей такого значения, чтобы ради захвата ее жертвовать десятками тысяч солдат.

Да, под Энзели с нашей стороны было один-два убитых и больше десятка раненых, из числа кожановцев. Точных списков не сохранилось, но я утверждаю, что раненых среди десантников было больше. 19 мая лично видел группу более десяти человек с забинтованными головами и подвязанными руками. Их прислали ко мне для отправки в Баку на трофейных кораблях, но они категорически отказались грузиться и разбрелись по своим подразделениям. Подъем настроения у всех бойцов был так велик, что ранения скрывались.

Что касается англичан, то цифры их потерь тоже занижены, но по другим мотивам.

Когда в санитарных фурах вывозились орудийные замки, то последние были под койками, а на койках для маскировки лежали действительно раненые и трупы убитых. Кроме того, в Казьяне англичане «подбросили» нам около двух десятков раненых, оставленных в лагерном «околотке» (лазарете). Поскольку Чемпэйн изобразил все события как... «добровольный уход английских войск из Энзели, по договоренности с советским командованием», то никаких раненых или убитых не должно было быть.

Чтобы покончить с этим вопросом, остается напомнить Бакинскую операцию XI армии.

С момента форсирования рубежа реки Самур и до занятия Баку армия потеряла приблизительно столько же, сколько и флотилия под Энзели. Но кто станет измерять количеством потерь значение Бакинской операции, сыгравшей (вместе с восстанием) огромную роль не только для войны в Закавказье, а и для всей РСФСР?

И если бы рейд бронепоездов тов. Ефремова, этого подлинного героя, не проводился так дерзко и стремительно, XI армия все равно вошла бы в Баку победительницей, но только несколько дней спустя и ценой тысяч убитых и раненых.

Аплодисменты

Когда миноносцы медленно входили по фарватеру внутрь лимана, громадная толпа энзелийцев, стоявшая сплошной стеной вдоль мола и причальных стенок, помахивала приветливо маленькими красными флажками (наспех состряпанными из материи и бумаги) и горячо аплодировала пришельцам.

Думаю, что для условий военного времени такая форма приветствия победителей не совсем обычна.

Это был своеобразный знак признательности за то, что мы изгнали англичан. Возможно, что кое-кто из бедноты понимал наступление новых времен для успеха борьбы Кучук-хана. Но, грешным делом, подозреваю, что больше всего аплодисменты относились к благополучному (для горожан) окончанию боя и даже войны и... сидению в подвалах.

Несостоявшаяся атака

Когда все уходили с рейда, Н.Ю. Озаровскому пришлось по сигналу комфлота остаться с крейсером «Роза Люксембург» — «для наблюдения за порядком».

Много времени спустя мы узнали подлинный смысл этого сигнала.

Случилось так, что к началу операции в распоряжении штаба оказалась в полной готовности одна из тех рыбниц, скрытно вооруженных торпедой (укрепленной под днищем, по проекту инженера Бржезинского), которые еще в 1919 году посылались из Астрахани в тыл врага. В данном случае рыбница была в хорошем техническом состоянии и имела испытанный экипаж, который прорвался в Баку до прихода XI армии и флотилии, но не нашел здесь объектов для атаки, поскольку бело-английский флот уже был в Персии.

Командование флотилии, не исключавшее возможности морского боя под Энзели, скрытно от всех (даже от участников операции) послало рыбницу к Энзели с расчетом подхода к порту на рассвете 18 мая. Задача — утопить дозорный корабль белых или одно из других больших судов, если они успеют развернуться на внешнем рейде.

Очевидно, тот самый штиль, который без приключений привел флотилию к Энзели, заставил заштилеть рыбницу где-то по пути. Теперь штаб боялся, что экипаж рыбницы, не знавший о конце операции (радиоприемника они не имели), может атаковать один из советских кораблей или из тех трофейных, которые скоро пойдут в Баку.

Перехватил ли Озаровский рыбницу или нет, не знаю. Важно, что все обошлось благополучно{131}.

Но не менее важно отметить, как оценивал обстановку и противника штаб и насколько численно мы были слабее, что даже такая рыбница учитывалась в качестве реальной помощи, если бы враг принял бой в море или оказал сильное сопротивление в Энзели.

Морские трофеи

Б.П. Гаврилов, в новом качестве председателя трофейной комиссии, подошел к наружному борту «Деятельного», когда мы еще закрепляли швартовы.

Тут же договорились, что я как его заместитель беру на себя все, что на воде (суда, плавсредства), а он, помимо общего руководства, будет заниматься всем «добром» на берегу (батареи, склады, казармы, машины и т.д.).

Передал в распоряжение трофейной комиссии В.Ф. Трибуца{132}, как более подготовленного, а сам, оставив миноносец на Снежинского с боцманской командой и расчетами двух пушек, бросился бегом вдоль по стенке к кораблям бывшего «флота его величества». Мы все еще опасались, как бы кто-нибудь не устроил диверсию.

Десять вспомогательных крейсеров и девять военных транспортов и «маток», бывшие некогда лучшими судами танкерного и сухогрузного (товаро-пассажирского флота Каспийского моря, не считая многих «шхун»{133}, стояли в порту кормой к стене, на якорях и на приколе у острова Миан-Магалэ.

К счастью, ни один из кораблей не был поврежден. Но это не от благородства убегавших, а результат все той же «побудки». Если англичане проспали первый залп, то белые не ломали голову над тем, как спасти престиж войск его величества. Они просто побежали.

У всех судов нелепый вид: подняты флаги расцвечивания, а шлюп-балки вывалены за борт, и тали стравлены до воды — признаки панического бегства. И так на каждом шагу.

Никаких штабных документов не оказалось, и никто их нам не передавал. Судовые бумаги тоже были в беспорядке, а некоторые были уничтожены.

Путаница с учетом кораблей еще усложнялась тем, что часть из них неоднократно переименовывалась и меняла свое назначение. Были двойники, два «Опыта», три «Усейнова» и другие, были неизвестные суда, а кое-каких, значащихся в сводках и в списках, не оказалось в натуре.

Прошло сорок лет, но я беру на себя смелость утверждать, что до сего дня нет окончательной ясности с перечнем всех плавучих единиц Каспийского моря, с показанием их судьбы как у нас, так и у белых{134}.

Но один вопрос прояснился окончательно. Вспомогательного крейсера «Горчаков» (или «Князь Горчаков») в живых не оказалось, чем подтвердилось то, что мы узнали впервые от морских офицеров, застрявших в Баку.

Действительно, «Горчаков» (однотипный с «Князем Пожарским») вышел в последние дни марта 1920 года в операцию против нас на 12-футовом рейде. «Горчаков» ночью отстал от группы «Пожарского», и с тех пор никто никогда его не видел и не был подобран ни один человек. Последнее понятно: подрыв и гибель на нашей мине «Пожарского» нагнали такой страх на белых, что торпедные катера, перегруженные спасенными с заградителя, никакими поисками заниматься не могли.

Причину гибели никто не знает. Погода была тихая. Может быть, это дело одной из наших героических рыбниц? Может быть, диверсионный взрыв?

Лично я, как минер, склонен думать, что «Горчаков» подорвался и затем взорвался на одной из советских мин, поставленных осенью 1919 года{135}.

Этот факт гибели неприятельского крейсера остался абсолютно незамеченным нашей разведкой. А между тем гибель не одного, а двух кораблей в течение одних суток, бесспорно, должна была сильно подорвать моральное состояние белогвардейцев, тем более когда они убедились, что опоздали с развертыванием, а половина их минного запаса потеряна с «Пожарским».

Первые отправки в Баку

Кое-кто из авторов потом писал, что на следующий же день, вслед за занятием Энзели, весь бывший белогвардейский флот с оставшимися на нем экипажами чуть не с музыкой тронулся в Баку.

На самом деле это протекало не совсем так. Главная трудность заключалась в личном составе. На судах осталась сравнительно небольшая часть команды и буквально единицы из администрации. Это были моряки торгового флота, мобилизованные англичанами в 1918 году, переданные затем белым (в 1919 году) и имевшие семьи в Баку или Петровске. Они встретили нас настороженно, но скоро «отошли» и не скрывали своей радости.

Вражеская агитация запугала многих, и часть моряков совершенно напрасно тоже бежала в Решт. Что же касается офицеров, юнкеров, кадетов и даже гимназистов, которыми заполняли редеющие команды, особенно после Петровска и Баку, то эти совершенно сознательно бросились в глубь чужой страны во главе с капитаном 2-го ранга Бушеном, который после дезертирства контр-адмирала Сергеева считал себя «командующим Добровольческим флотом на Каспийском море».

Скатертью дорога! Очевидно, они не знали, что часть их друзей уже служит своей родине в рядах РККФ, честным трудом стараясь искупить свои ошибки.

Прежде всего я заставил выйти или вывести на буксире все трофейные суда на внешний рейд. Благо погода была сносная. Надо было их оторвать от города, куда по привычке, укоренившейся при белых, кое-кто «сплавлял» инструмент, белье и другой инвентарь. А с берега надо было пресечь поток спиртных напитков, что тоже было уже установившейся традицией.

Бегло, на глаз, определив состояние судна, выделив из оставшихся старшин, посадив своего коменданта (с «Деятельного») и добавив нехватку машинистов и кочегаров, выделенных с эскадры, мы начали отправлять суда в Баку с вечера 19 мая.

Кое-кто пошел на буксире у более надежного собрата.

А на остальные пришлось распределить моряков, специально присланных из Баку на третьи сутки.

Гаврилов настаивал, чтобы трофейные суда грузили трофейным имуществом для доставки в Баку, и он по-своему был прав. Поэтому кое-кого вводили в порт, грузили на палубы или в трюмы, после этого опять выводили на рейд для формирования своеобразных конвоев.

Конечно, никакого строя или «совместного плавания» не было. Но на каждые четыре или пять судов, растянувшихся на десять-двадцать миль, назначался один крейсер или миноносец, который и присматривал за порядком, учитывая нехватку штурманов и машинной команды.

К счастью для меня, «Деятельный» был отозван в Баку на третьи или четвертые сутки, и я с удовольствием передал свои обязанности командиру «Дельного» Бетковскому, пришедшему в Энзели 19 мая.

Церковные ценности

Что не все из оставшихся на борту были святыми, доказывает такой случай.

Обходя на катере свое хозяйство, стоявшее на якорях, мы заметили, что на одном из транспортов не спущен трап, нет вахтенного и никто даже не выглядывает за борт. После крепких слов сопровождающего меня Гридина очень неохотно был сброшен штормтрап.

Пять или шесть расхристанных морячков, оказавшихся на палубе, были полупьяными. Но хуже было то, что мы прервали дележку церковной утвари (иконы, кадила, кресты, книги в окладах и т.д.), вываливавшейся из вскрытого топором ящика и наспех прикрытого брезентом при нашем появлении.

После громкого заявления, что они «борются с религией, уничтожая предметы культа», и после наглого предложения войти в долю мне впервые в эту кампанию пришлось потянуться за наганом.

Спасибо Гридину, а также мотористу и рулевому катера, стоявшего под бортом с выключенным мотором. Борцы с религией забыли о катере при анализе соотношения сил.

На что они могли рассчитывать? Ни на что.

Это было затмение мозгов у людей, которые в полдень с непокрытой головой пили водку не закусывая, на верхней палубе, находясь на параллели 37 градусов 30 минут. Я южанин и знаю, что в таких условиях пить раньше захода солнца не рекомендуется, поэтому все преимущества были на моей стороне.

(Кстати, о судьбе этих ценностей, которые оказались в нескольких ящиках. По приходе в Баку доложил. Получил приказание передать все местной православной епископии, что и было выполнено.)

Комендор «Деятельного» Владимир Гридин не побоялся остаться один на борту с воинствующими атеистами, которые через полчаса уже были менее воинственными и заколачивали ящики с церковным серебром. После этого, получив всего только трех-четырех наших моряков, Гридин в качестве и коменданта и капитана довел транспорт благополучно до Баку.

Когда командующий с начальником штаба обходил прибывающие из Энзели суда, которые они там не имели случая осмотреть, то на палубе «Эдисона»{136} произошла трогательная сцена.

А.В. Кукель, не дав коменданту закончить рапорт комфлоту, вдруг вскрикнул:

— Гридин!

— Так точно... Гридин!

Тогда начальник штаба, обняв и расцеловав его, стал объяснять комфлоту свое неуставное поведение:

— Понимаете... это Гридин с «Керчи». Ведь и вы, Федор Федорович, видели нашу печальную работу в Новороссийске? Так вот, Гридин был заместителем председателя судового комитета! Жили и работали душа в душу. Отчаянный человек! И кто бы мог подумать, что мы встретимся здесь после Энзелийской операции?

Посмотрев на золотую надпись на бескозырке («Деятельный»), комфлот, обращаясь ко мне, спросил:

— Это, значит, он у вас служит? Ну как?.. Не бузит?

Пришлось заверить, что комендор с «Керчи» хоть и крепкий орешек, но моряк и комендор первоклассный.

Улыбающийся комфлот закончил эту оценку брошенным в воздух:

— Представить к награде!

— Есть! — ответили начштаб и я одновременно.

Атаманский значок

Еще вечером 18 мая, бегло осматривая трофейные корабли и устанавливая на них свой караул, я с группой попал на палубу вражеского флагмана.

На «Президенте Крюгере», на котором месяцами жил первый оккупант Баку английский генерал Денстервиль со своим штабом, в «директорском салоне» мы с Гридиным нашли еще теплую брошенную койку с альковом, шикарным бельем и полковничьим кителем с серебряными аксельбантами генерального штаба в петлице.

Хозяин каюты так спешил, что не успел прихватить ничего, кроме пистолета и бумажника.

Китель он бросил сознательно, так как пижамная куртка, очевидно, должна была отныне маскировать его далеко не легкое прошлое.

Но самым примечательным в салоне оказался «атаманский значок», который в качестве священной реликвии был прикреплен наискось на переборке.

К бамбуковому древку с кожаной петлей для стремени и золотым копьевидным наконечником{137} было прибито небольшое квадратное полотнище из темно-красного (бордо) бархата, с вытканным золотом по краям орнаментом. Полотнище было толстое и твердое, как лист жести, с маленькими кисточками по углам.

Посредине стоял на задних лапах грозный медведь, тоже вытканный золотом, вместе с надписью, сделанной славянской вязью: «Никто не тронет меня безнаказанно».

Сопровождающий нас крюгеровский боцман почтительно доложил, что в каюте последнее время жил адъютант Бичерахова, а «значок — собственный его превосходительства,  а оставлен был обратно на хранение».

Очевидно, отбывая в Париж, Бичерахов догадался, что там ему атаманский значок не пригодится.

Видя трепет боцмана, Гридин не выдержал и... как он выразился, «подергал за бороду медведя».

— Авось на этот раз... обойдется безнаказанно! — с задором сказал Владимир Гридин и с грустным раздумьем прибавил: — А сколько душ он... загубил безнаказанно!..

Оценка операции

Вряд ли было бы целесообразно излагать личные выводы и оценки автора — он является одним из участников операции, а следовательно, ему трудно будет избежать некоторой доли субъективности в своих суждениях. Надо полагать, что больше пользы даст опубликование некоторых документов и выписок из них, относящихся к оценке Энзелийской операции. При этом если использовать разнообразные советские источники и дополнить их английскими, то можно рассчитывать на достаточную объективность общего впечатления от результатов этой своеобразной операции, приведшей к окончанию интервенции и ликвидации добровольческих сил на Каспийском море.

Прежде всего надо напомнить похвалу такого высокого органа нашей государственной власти, каким был Совет Труда и Обороны Республики (сокращенно СТО), возглавляемый В.И. Лениным.

Уже через двое суток после окончания операции — 21 мая — СТО, ставя ближайшую и самую главную задачу Каспийской флотилии, так оценил итоги ее деятельности:

«После Того, как Вы блистательно справились с возложенной боевой задачей, Совет Труда и Обороны временно поручает Вам важную для социалистической республики задачу, именно вывоз нефти из Баку на Астрахань...»

Эта выписка из протокола пленарного заседания СТО говорит не только об исключительно высокой оценке завершающей операции, но одновременно она указывает, насколько важна была в то время для государства проблема снабжения нефтью советской промышленности и транспорта.

* * *

Следующим по значимости отзывом об изменении обстановки, которое произошло в результате Энзелийской операции, надо считать передовую статью «Правды», специально посвященную этому событию и опубликованную утром следующего дня (22 мая 1920 года) под характерным заголовком: «Каспийское море — советское море».

Яркая и боевая передовица центрального органа РКП(б) начиналась фразой: «Разбойник всегда остается разбойником... Так было и с русскими белогвардейцами...»

И после краткого описания грабежа, учиненного белыми на Кавказе, и бегства их в Иран «Правда», из дипломатических соображений, не упоминая о тех, кто помогал им и прикрывал своим оружием, продолжала:

«...Но белогвардейские разбойники просчитались. Наш Красный флот нашел их в Энзели... Теперь они не могут грабить и топить наши пароходы в Каспийском море. Разбой на этом море уничтожен. Каспийское море превращается в «честное советское море».

Своей передовой статьей «Правда» извещала советский народ о том, что захват «всего флота и всего награбленного» и установление безопасности мореплавания явились главным итогом Энзелийской операции. Вот почему так убедительно звучала концовка: «Наш Красный флот не отстает в своей доблести от нашей Красной Армии»{138}.

В этот день не только каспийцы, но и все моряки Балтики, Азовского моря и других речных и озерных флотилий с радостью и удовлетворением читали эту оценку их заслуг, так как сопоставление с Красной Армией было сделано в тот момент, когда ее полки и дивизии героически и самоотверженно сражались с полчищами, организованными Антантой для так называемого третьего похода на Советскую Россию.

* * *

Командующий морскими силами А.В. Немитц, который давал директивные указания на эту операцию, после получения первых донесений об ее окончании лаконично, но точно оценил действия флотилии:

«Поздравляю с победоносным окончанием военной кампании на Каспийском море. Доблестный Красный флот блестяще выполнил возложенную на него Советской Республикой боевую задачу первостепенной важности. 21 мая 1920 г. Коморси Немитц. Комиссар Гайлис».

Революционный Военный Совет Республики не спешил. Свои выводы он сделал не под впечатлением первых реляций или восторженных телеграмм из Баку, а после доставки фельдъегерями отчетных документов как флотилии, так и армейского командования и Азербайджанского ревкома. На основе изучения всех материалов только 7 июня в Москве был подписан итоговый приказ № 1016, когда плоды энзелийской победы в виде восемнадцати больших судов, не считая трофейных грузов на них, средних и малых шхун и шаланд, стояли на бакинском рейде.

Уже на следующий день в Баку, когда был получен текст приказа (по телеграфу), мы читали и перечитывали с волнением:

«...За проявленную боевую доблесть, энергию и преданность делу защиты интересов пролетариата Революционный Военный Совет Республики постановил:

а) передать всем командирам, комиссарам и всему личному составу флотилии товарищеский привет и благодарность...

...в) наградить Каспийскую флотилию Почетным Знаменем...»{139}

Это было замечательно! Товарищеский привет от высшего командования произвел на многих моряков большее впечатление, чем указание о представлениях к наградам. Но особенно ценным явилось упоминание о преданности интересам пролетариата, — мы сами, увлеченные профессиональными особенностями операции, как-то не задумывались о политической сущности происходящего. И то и другое из оценки Реввоенсовета помогло нам в спорах с теми скептически настроенными товарищами, которые привыкли значительность боевых действий измерять количеством убитых и раненых.

Можно сказать, что с каждым последующим днем значимость победы Каспийской флотилии все возрастала, потому что реальные последствия разгрома осиного гнезда в Энзели вполне ощутимо выражались в ежедневно возраставшем количестве вывозимой из Баку нефти, острую потребность в которой продолжали испытывать промышленность и транспорт РСФСР. Вот почему в отчете, представленном Морведом VIII Всероссийскому съезду Советов в декабре 1920 года, вновь были изложены подробности относительно Энзелийской операции и дана следующая оценка ее итогов:

«...Этим последним актом Каспийская флотилия блестяще закончила возложенную на нее задачу овладения господством на Каспийском море, дав возможность стране свободно вывозить нефть — этот могучий двигатель промышленности».

Если наши официальные органы печати и официаль-ные публикации деликатно обходили вопрос об участии англичан в Энзелийской операции, то Лариса Рейснер не пощадила интервентов:

«18 мая 1920 года регулярные войска Великобритании впервые на Востоке были побиты в открытом бою и отступили, едва выкупившись из позорного плена...»{140} Возможно, что она не знала о пленении турками английского генерала Таунсенда в апреле 1916 года в Кут-эль-Амаре и о скандальной попытке его выкупить из плена и потому немного ошиблась в статистике британских поражений. Но, очевидно, Лариса Рейснер не ошиблась в том, что в Багдадской операции не было энзелийской концовки: «...Уходя, они в хвосте обоза вытаскивали какие-то ванны (частное имущество майора), рояли и вообще культурные принадлежности...»

Были и такие своеобразные сообщения, опубликованные хотя и в морском журнале, но в явно кавалерийском стиле: «18 мая 1920 г. лихим ударом был взят порт Энзели, а вместе с ним и весь судовой состав белогвардейского и английского флота»{141}.

В положительном духе дают оценку позднейшие советские авторы, изучавшие итоги операции на основе анализа исторических документов и свидетельств современников. К ним могут быть отнесены А.К. Селяничев, Р.Н. Мордвинов, А.Б. Кадишев, А.А. Маковский и Б.М. Радченко и многие другие.

Мы сознательно опускаем оценки и выводы непосредственных участников операции, даже вполне правдивые, на наш взгляд (Н.Ю. Озаровский, К.И. Самойлов, В.А. Кукель и многие другие), чтобы исключить возможность упреков в субъективизме подобных суждений. Это тем более целесообразно, что некоторые из рассказчиков либо позабыли многие факты, либо немного погрешили перед истиной. К числу последних относится прежде всего сам комфлот Ф.Ф. Раскольников, свидетельства которого надо принимать очень осторожно и с большими коррективами.

Его заслуг нельзя отрицать как в руководстве по проведению всей кампании 1920 года, так и при проведении заключительной операции. Но если оставить в стороне восторженные и немного экзальтированные донесения в Москву, то надо сказать, что позже в ответах и особенно в воспоминаниях он был очень нескромен и полностью извратил «авторство» Энзелийской операции. Серьезнейшее государственное решение, в принятии которого, как видно из документов, принимали участие тт. Склянский, Каменев, Чичерин и Немитц (то есть быть или не быть операции, высаживать ли десант на персидскую территорию или нет и т.д.), Раскольников приписал персонально только себе, скрыв от всех директивную телеграмму коморси Немитца, полученную в Баку еще 1 мая.

Есть все основания утверждать, что никто из перечисленных товарищей, обсуждавших проект директивы на проведение Энзелийской операции, не рискнул взять на себя окончательное решение, и оно было санкционировано В.И. Лениным. Хотя пока еще не найдены экземпляры документов с его пометками, но Владимиру Ильичу дважды представлялись письменные доклады с просьбой утвердить основные положения намечаемого плана, вторые оттиски которых сохранились, так же как и директивные указания, данные комфлоту.

Раскольников воспользовался тем обстоятельством, что, по предложению наркоминдела Чичерина, комфлоту было приказано заявить персидским властям, что он действует по своему личному усмотрению, помимо Москвы. Но Раскольников пошел дальше и приписал себе не только инициативу в замысле и проведении операции, но и все действия флагманов, штаба и даже управления огнем отдельных кораблей.

Поскольку все же в его документах и рассказах есть некоторые интересные детали, их нельзя исключать из обихода наших исследователей.

...В заключение надо хотя бы очень кратко показать реакцию врагов всех мастей на последствия, происшедшие после финала в Энзели.

Как реагировали белые на операцию?

Участники разбежались. Оценивать поражение было некому. Врангелю, которому формально подчинялись «все части Юга России», или его историкам и публицистам меньше всего было на руку писать об еще одном поражении, почему и ликвидация добровольческих сил на Каспийском море не попала в реляции.

Что касается английской оценки Энзелийской операции, то самым красноречивым является молчание о ней.

Нельзя сказать, что вообще отсутствует литература о событиях на Каспии, в Баку или в Персии. Помимо официальной истории, выпущенной в Лондоне, на английском языке издано значительное количество воспоминаний непосредственных участников или свидетелей политических и военных коллизий в период с 1918 по 1920-1921 год включительно (генералы Денствервиль, Раулинсон, Томсон и многие другие). Но поразительно то, что начиная с весны 1920 года память начинает изменять всем английским историкам и мемуаристам. Скороговоркой упоминается о том, что якобы... «в конце 1919 и начале 1920 года в связи с изменившейся обстановкой британские войска были отозваны из Баку, а затем из Персии...».

Это старая традиция английской военной историографии (и не только военной) — детально расписывать победы и умалчивать о поражениях.

Если можно было бы привести хоть пару мелких примеров героизма или военного искусства англичан, то их бы не забыли в Лондоне, а раздули бы в эффектные эпизоды. Но так как ничего подобного не было, а детальное изучение могло бы привлечь внимание не только к капитуляции, но и к истории с орудийными замками, роялем, ванной и т.д., то на моменте ухода из Баку британскими официальными историками была поставлена точка.

Однако буржуазная общественность Англии и особенно ее «деловые круги» не могли не обеспокоиться ходом дел на Ближнем Востоке. Главный рупор хозяев колониальной империи, солидный «Таймc» еще в июне 1920 года писал, вернее, кричал: «...Страна (Персия) открыта большевизму, весь английский престиж теперь поставлен на карту. Захват персидского порта Энзели является громадной угрозой, которая может заронить искру по всему Среднему Востоку...» И после обвинений правительства его величества в близорукости и нерешительности «Тайме» продолжает: «Помещение в порту Энзели одной или двух бригад, которые, конечно, бессильны сопротивляться большевистскому нашествию, не только не могло иметь никакого политического или военного значения, но и наоборот, могло лишь причинить ущерб английскому престижу, ибо быстрое отступление энзелийских войск в глазах Среднего Востока явится лишь свидетельством английского бессилия...»

Нельзя отказать редакторам «Таймc» в способности правильно оценивать обстановку.

На приведенных коротких выписках оценка деятельности Каспийской флотилии не кончается. Что родина и партия помнят заслуги моряков и что высокая оценка их дел имеет замечательную историческую преемственность, показывает следующее.

За двенадцать дней до оформления акта безоговорочной капитуляции фашистской Германии, подписанного в поверженном Берлине, Президиум Верховного Совета СССР издал специальный указ, подписанный Калининым (27 апреля 1945 года), которым Каспийская военная флотилия награждалась орденом Красного Знамени «за боевые заслуги перед Родиной в период гражданской войны и в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками в годы Великой Отечественной войны...».

Так возникли и сохранились две взаимосвязанные исторические линии, которые непреложно живут до наших дней.

С первых дней Великой Октябрьской социалистической революции партия создала и непрерывно пестовала военную флотилию на Каспийском море, возложив на нее задачу защиты интересов Советского Союза на этом театре как в военное, так и в мирное время.

Военные моряки-каспийцы, сознавая всю важность и ответственность тех задач, ради которых была создана флотилия, не жалея сил, старались оправдать это доверие, учась, работая и воюя так, как этому учит партия.

Эти две линии последовательно сливаются: доверия, внимания, помощи и оценки заслуг — сверху — и преданности, полной отдачи в работе, готовности к величайшему напряжению и самопожертвованию — снизу.

1960