С. И. Лутонин и его воспоминания

Сергей Иванович Лутонин родился 17 сентября 1864 г. После окончания четырех классов Александровской гимназии в городе Вязьма он пошел по стопам покойного отца[1] и в 1878 г. поступил в младший приготовительный класс Морского училища. Получив в 1884 г. чин мичмана, молодой моряк служил на канонерской лодке “Вихрь” (1886–1887 гг.), фрегате “Адмирал Лазарев” (1888 г.), клипере “Вестник” (1889–1890 гг.), во время заграничного плавания – вахтенным офицером на корвете “Витязь” (1891–1893 гг.). 1 января 1892 г. был произведен в лейтенанты. После длительной службы в Средиземном море ревизором, а затем вахтенным начальником канонерской лодки “Грозящий” (1895–1898 гг.) он поступил в Учебный артиллерийский класс, по окончании которого 16 сентября 1899 г. был зачислен в артиллерийские офицеры 2-го, а спустя год – и 1-го разряда. Вслед за этим началась служба Лутонина на Тихом океане: сперва, с 1 февраля 1900 г., артиллерийским офицером эскадренного броненосца “Севастополь”, затем, с 1 июля следующего года, старшим артиллеристом, а с 10 декабря 1901 по 1 октября 1902 г. – исполняющим должность старшего офицера того же корабля. 14 сентября 1902 г. он стал старшим офицером канонерской лодки “Гиляк”, а 13 января следующего года – старшим офицером эскадренного броненосца “Полтава”. Приняв эту должность 5 февраля 1903 г., С. И. Лутонин исполнял ее до самой гибели корабля в Порт-Артуре под огнем японских осадных орудий 24 ноября 1904 г. Интересно, что когда офицер “выплавал свой ценз”, то приказом по флоту и морскому ведомству от 19 января 1904 г. на его место был назначен капитан 2-го ранга князь А. К .Кекуатов, однако в связи с началом войны командование сочло за благо эту замену не производить. Наградами произведенному 1 января 1904 г. в капитаны 2-го ранга Лутонину стали золотая сабля с надписью “За храбрость” (2 января 1906 г.) и орден Св. Анны 2-й ст. с мечами (6 декабря 1906 г.). Вскоре после возвращения из плена заслуженный офицер стал командиром черноморской канонерской лодки “Запорожец”, которую и принял 16 октября 1906 г.[2]

Будучи решительно не согласен с распространявшимися после войны в прессе утверждениями о том, что главной причиной поражения флота стали технические недостатки, а значит, вся вина ложится на Морской технический комитет, Главное управление кораблестроения и снабжений, Главный морской штаб и другие центральные органы, С. И. Лутонин предпринял несколько попыток опубликовать в газетах статьи с изложением собственных взглядов на происшедшее. Видя их бесплодность, он в конце 1907 г. отправил письмо знакомому публицисту Меншикову, надеясь убедить его в своей правоте. 20 января 1908 г. это послание было с некоторыми изменениями опубликовано в статье Меншикова “Письма к ближним” (газета “Новое Время”, № 11443). В достаточно резких выражениях значительную часть вины за поражение Лутонин перекладывал на офицерский состав флота. Впоследствии, объясняя свой поступок начальнику ГМШ контр-адмиралу Н. М. Яковлеву, Сергей Иванович писал: “Будучи еще в Артуре, даже еще и до войны, я много задумывался над тем, что проходит перед моими глазами. Придя в более зрелый возраст, когда к событиям начинаешь относиться более критически, я ежеминутно стал наталкиваться на одно, резкою чертою проходящее явление: офицеры не любят свое дело, тяготятся им, работают только из-под палки и вместо того, чтобы учиться, совершенствоваться, – проводят все свое время в праздности, в вечном стремлении: как бы не переслужить. Я вспоминаю как сейчас бытность мою старшим офицером на “Гиляке”, где офицеры в 9 ч утра не выходили по боевой тревоге по своим плутонгам, приходилось их поднимать из коек, а когда вызовешь, то оказывалось полное незнание самых примитивных требований боевой готовности. Я не говорю уж про то, что вахтенный журнал не велся 5 месяцев[3], команде не выдавалось своевременно жалование, никто из офицеров, даже проплававшие более года, не знали свое судно. <… > Находясь в плену… я имел время обдумать всю свою службу, все то, что совершалось на моих глазах, и вечером 15-го мая в Дайринзи, когда японцы любезно сообщили нам о Цусиме, я слышал музыку, пение – веселились мы, флотские офицеры, зная о гибели нашего флота! Пришли газеты, и что же прочли мы в них: министру пришлось отдать приказ, чтобы морские офицеры не посещали загородные и увеселительные заведения! У нас самих не явилось сознания, что мы виновники всего…”[4]. По мнению Лутонина, ничего не изменилось и после матросских бунтов 1905–1906 гг.: “Видя прежнее отношение к морскому делу, видя, что разразившийся гром не заставил опомниться личный состав и приняться за дело обновления флота, которое, по моему крайнему разумению, и заключается именно в обновлении нас самих, я порою приходил в ужас, так как видел, что вторичная катастрофа неминуема”[5].

Резкие высказывания С. И. Лутонина в адрес офицерства, допущенные им в письме к Меншикову, вызвали активное неприятие флотской общественности. С протестами в Главный морской штаб обратились Совет старшин Кронштадтского морского собрания, слушатели Николаевской морской академии, командиры кораблей 1-го отряда минных судов Балтийского моря (от имени последних письмо подписал контр-адмирал Н. О. фон Эссен). Выразителем общего мнения стал слушатель Курса военно-морских наук при академии капитан 1-го ранга К. В. Бергель, который по ряду признаков вычислил автора письма в “Новом Времени” и уже 24 января представил по начальству докладную. Спустя пять дней контр-адмирал Н. М. Яковлев направил Лутонину, несшему на “Запорожце” стационерную службу в Константинополе, официальный запрос. 6 февраля Сергей Иванович в ответном письме, фрагмент которого был помещен выше, подробно изложил всю историю возникновения статьи и обосновал свои взгляды. Дело было немедленно доложено морскому министру И. М. Дикову, который приказал потребовать от Лутонина выхода в отставку. Заступничество исполняющего должность Главного командира Черноморского флота и портов Черного моря контр-адмирала Р. Н. Вирена, указавшего на “боевые заслуги, выказанные знания, способности, любовь к службе”[6] своего подчиненного, не помогло. Высочайшим приказом по морскому ведомству № 821 от 10 марта 1908 г. С. И. Лутонин был уволен от службы по болезни, с мундиром и пенсией, а также производством в капитаны 1-го ранга.

Поселившийся в имении Лозоватка (местечко Царичанка) Кобелякского уезда Полтавской губернии, а затем в селе Сорокино Юхновского уезда Смоленской губернии, отставной офицер в течение более чем года вел оживленную переписку с ГМШ, добиваясь принадлежащей ему по праву пенсии по чину капитана 1-го ранга. Положительное решение вопроса последовало лишь после высочайшего приказа от 2 марта 1909 г. Интересно, что еще 26 апреля 1908 г. И. М. Диков в резолюции на рапорт Р. Н. Вирена об увеличении Лутонину пенсии, в частности, написал: “Я считаю к. 1 р. Лутонина хорошим офицером, и со временем его следовало бы возвратить во флот”[7], однако никаких шагов к этому тогда предпринято не было.

С. И. Лутонин вернулся на службу только 11 июля 1916 г., чином капитана 2-го ранга со старшинством с 1 июля того же года. Эта несправедливость была вскоре исправлена, и 23 августа было повелено считать Сергея Ивановича “определенным на службу капитаном 1 ранга”. Приказом по Управлению Беломорским и Мурманским районами от 9 сентября того же года он был назначен начальником Кольской базы. Деятельность на этом поприще, когда в довольно тяжелых условиях, фактически на голом месте, были созданы порт и база, пагубно сказались на здоровье офицера. Начало революции также, видимо, не способствовало желанию оставаться в строю. В итоге 28 апреля 1917 г. Лутонин был по болезни отчислен от должности, а 2 мая уволен в отставку, после чего его следы окончательно затерялись.

Воспоминания С. И. Лутонина написаны, по-видимому, для чтения трехдневной лекции в Севастопольском морском собрании[8]. Он неоднократно получал обращения МГШ выслать воспоминания или документы о русско-японской войне. В марте 1907 г. оперативное отделение штаба Черноморского флота переслало ему циркуляр МГШ № 3 от 28 февраля, затем в июне он получил письмо непосредственно от заведующего собиранием исторических материалов по русско-японской войне Е. Н. Квашнина-Самарина. В ответ на это последнее обращение Лутонин 10 июля выслал в Петербург свои воспоминания. Спустя полгода, 7 декабря 1907 г., Квашнин-Самарин передал порт-артурцу искреннюю благодарность начальника МГШ “за предоставленную… возможность ознакомиться с весьма ценным материалом для составления истории русско-японской войны на море”[9]. Почта в то время работала неплохо, и уже 21 декабря С. И. Лутонин отправил из Константинополя ответное письмо: “Дорогой Евгений Николаевич! Сегодня получил с почтой мои записки и планы и приятно был удивлен, увидев отпечатанный экземпляр записок. Это, конечно, Ваша любезность, за которую большое спасибо. Как понравилось начальству сообщение? Не очень ругали?”[10]

Эти воспоминания активно использовались Комиссией для составления описания действий флота в войну 1904–1905 гг., ссылки на них имеются в “Перечне военных действий флота у Порт-Артура”, а фрагмент, содержащий описание боя 28 июля 1904 г., был опубликован в сборнике документов[11]. В одном из новейших исследований по истории русско-японской войны на море дана высокая оценка соображений С. И. Лутонина по поводу этого сражения[12]. В сборнике документов о вице-адмирале С. О. Макарове увидели свет отрывки из мемуаров, посвященные деятельности флотоводца в Порт-Артуре и его гибели вместе с эскадренным броненосцем “Петропавловск”[13].

Публикация осуществляется по машинописной копии мемуаров (РГАВМФ. Ф. 763. Оп. 1. Д. 206).

Деятельность броненосца “Полтава” в русско-японскую войну 1904 года

Приступая к изложению деятельности “Полтавы” в минувшую войну, я заранее оговариваюсь, что в своем сообщении я нисколько не претендую на историческое достоинство моих заметок. Нет, это просто свод отрывочных воспоминаний очевидца тех великих событий, которые происходили на его глазах. Оттого и в изложении я буду придерживаться субъективного свойства рассказа; тем более, что все, что касается “Полтавы”, слишком дорого как мне, так и моим товарищам – офицерам броненосца. Великие события следовали одно за другим с головокружительной быстротою: грозная твердыня, наш оплот на Дальнем Востоке, о который разобьется всякий дерзновенный враг (так отозвался об Артуре военный министр Куропаткин), оказался игрушечною крепостью; наш колоссальный флот, представший на смотр наместнику поздней осенью 1903 года и аттестованный опытным адмиралом как лучший на Востоке[14], оказался очень скоро тоже картонным, японцам владычество на море сдал без боя и мирно оставался в артурских бассейнах. Невольно задаешь себе вопрос: да отчего же все это случилось, неужели все наши неудачи, хотя бы в море, от будто бы никуда негодных снарядов, от слабости кораблей, от превосходства техники японцев? Так ли это? Мне кажется, и самый ход событий, которые произошли на моих глазах, ясно указывают, почему мы были разбиты, почему мы никогда не могли иметь перевеса над японцами.

В своем изложении я начну не с того, что случилось после 26 января[15], а захвачу несколько отдаленный период, весну 1903 года. После кипучей деятельности нашей Тихоокеанской эскадры в 1900, 1901, 1902 годах[16], в 1903 году наступило полное затишье – зимой броненосцы стояли большей частью в резерве[17], то есть должны были и невинность соблюсти и капиталы приобрести. В море мы не выходили, стрельбой мы не занимались, мы все время убивали на подготовку к опроске, на различные мелкие дефектные работы, которые будто бы улучшали качества наших судов. Работы эти заключались в постройке портовыми или своими средствами деревянных ящиков для сапог, фуражек, командных кружек, мы изыскивали разнообразные работы, чтобы убить время и сказать, что готовимся к плаванию, на стрельбу же, на боевую подготовку мы рукою махнули. Придет лето, и все нам пригодится. Постепенно забывалось все то, что выработали на эскадре в прошлые два года, боевая эскадра постепенно обращалась в мирную, мы ждали прибытия новых судов и решили, что сила не в качестве, а в количестве[18].

В январе 1903 года я получил лестное для меня назначение старшим офицером на броненосец “Полтава”. Броненосец этот, хотя и не совершенный, но в боевом отношении представлял собой крупную величину, заняться им стоило, тем более что по своей низкобортности и качеству брони он мог быть серьезным противником лучших японских судов. Нужно было обратить внимание лишь на личный состав и, решив, что роль эскадренного броненосца – бой в линии, вести воспитание команды только в боевом направлении. Расписание броненосца было изменено в корне, обучение повелось по системе развития личной инициативы каждого служащего на корабле, было обращено особое внимание на организацию тушения мелких пожаров, стрельбе из стволов[19], определению расстояния на глазомер отведено было первенствующее место, вся прислуга проведена через все обязанности, тревоги делались при условии прекращения сразу электрического освещения, в учениях вводилось заделывание пробоин, исправление повреждений в приводах, в механизмах и полное ручное действие у орудий. Телефоны, приборы управления огнем выводились с первого же раза, действовала лишь одна голосовая тревога. Команда заинтересовалась новизной учений, работала лихо, и на инспекторском смотре контр- адмирал Кузмич в своем донесении наместнику дал одобрительный отзыв о боевой готовности броненосца[20].

Весной “Полтава” начала кампанию и пользовалась всяким удобным случаем, чтобы чаще посылать своих комендоров на стрельбу с других кораблей, сама вела стрельбу по строго выработанной системе, комендоры практиковались в определении расстояний на глазомер на больших дистанциях, и результат такой системы блестяще выказался на состязательной стрельбе броненосцев в июле, когда “Полтава”, взяв первый приз, выбила 168 баллов, за нею шел “Севастополь” – 148, затем “Ретвизан” – 90, “Пересвет” – 80, “Победа” – 75, “Петропавловск” – 50. Такая колоссальная разница заставила о себе говорить, но – поговорили – тем дело и кончилось. “Полтаве” этот приз в скором времени дал нечто другое: только благодаря своей меткой стрельбе она могла 28 июля[21] 2 часа драться одинокой с 4-мя японскими броненосными судами и вышла с честью из этого беспримерного одиночного боя.

Осенью мы все знали, что война вот-вот разгорится, грозные японские вооружения были для нас не тайной, мы 10 декабря вернулись из Чемульпо[22] и видели, что развязка приближается, и в это же время с “Полтавы” списали и уволили в запас 3/4 ее комендоров[23], заменив их новичками, которым и пришлось драться с японцами. Необходимо было обучить их возможно скорее, тем более что артиллерийских квартирмейстеров не хватало половины, пришлось работать артиллерийским офицерам, и они сделали все что могли. Стрельба шла почти каждый день, мало-помалу степень боевой готовности повысилась, хотя далеко было ей до осенней. Кроме комендоров, конечно, ушло в запас много других специалистов, и вот впоследствии оказалось, что нам был дан только месяц, чтобы подготовить корабль к эскадренному бою. В январе 1904 года, несмотря на заверения газет, политический горизонт все более и более заволакивался грозовыми тучами, настроение живущих в Артуре японцев стало очень нервным, они сразу объявили распродажу всех товаров за бесценок и спешно стали собираться к отъезду из Манчжурии, каждый поезд привозил массу японцев с семьями, они бросали все дела и стремились на родину, настроение было самое тревожное, доносились смутные слухи о грозных приготовлениях к войне в Японии, говорилось об их мобилизации – все пароходы главного их общества “Ниппон–Юзен–Кайда” уже в октябре прекратили рейсы и стали в Японии. Кажется, все данные были налицо, чтобы мы сбросили с себя обычную апатию и готовились бы к надвигающимся событиям, но мы по-прежнему занимались мирными упражнениями, наши миноносцы, командование которыми было почетной и важной синекурой, мирно стояли в Восточном бассейне, в так называемом “резерве” с боевой готовностью в 24 часа, то есть не позволялось производить никаких работ, требующих времени больше суток, и вот благодаря этому лучший наш миноносец “Боевой” с лихим своим командиром[24] выскочил отражать японские миноносцы 26 января с 3-мя, а не 4-мя трубами. 4-ю не позволяли ставить из-за 24-часовой боевой готовности.

21 января приказом по Морскому ведомству я был за окончанием ценза сменен с должности старшего офицера и назначен был князь Кекуатов, находившийся тогда в Артуре, но наместник и адмирал Старк приказали мне, ввиду надвигающейся войны, оставаться в должности на “Полтаве”. Были потом и другие адмиралы, и они приказывали мне оставаться старшим офицером; таким образом, всю осаду Порт-Артура я провел на палубе родного мне броненосца, видел своими глазами, как в самые тяжелые, критические моменты “Полтава” честно исполняла свой долг, она сделала все, что могла, вынесла все, что досталось на долю других, и кончила свое существование подобно “Петропавловску” от взрыва 12-дм зарядных погребов. 24 января вернувшийся с берега лейтенант Рыков сообщил нам, что в штабе наместника получено известие о прекращении дипломатических сношений с Японией[25]. Мы сразу же поняли, что война объявлена, и командир, поговорив со мною, приказал поставить на место минные шесты и привязать сети. До этого времени у нас, как и на всех других броненосцах, шесты хранились на спардеке, сети – в батарейной палубе. 25-го был отдан по эскадре приказ снять все дерево и лишние шлюпки на берег. В этот же день приехал к нам начальник эскадры адмирал Старк и, увидя поставленное на место сетевое заграждение, выразил свое неудовольствие за самовольную работу и приказал немедленно убрать шесты и сети на свои места по мирному положению. Приказание было исполнено, 26-го была минная атака, мы стояли рядом с “Ретвизаном” беззащитными.

26-го в полдень последние японцы покинули вместе с их консулом Артур, лавки были брошены, товары оставлены – все признаки были вот-вот надвигающейся атаки, но мы продолжали пребывать в мирном спокойствии, в этот же день с “Полтавы” по расписанию была очередная береговая стрельба из ружей. 27-го в 8 часов утра назначен был выход всей эскадры в море[26], а так как на “Полтаве” запас угля был неполный, то нам приказано было грузиться ночью углем и к борту приведены были две баржи. Эскадра стояла на внешнем рейде в скученном строе, так обыкновенно мы становились в мирное время, и когда начальник ее адмирал Старк рапортом просил разрешения наместника поставить ее в боевой порядок, то, кажется 25 января, наместник положил следующую резолюцию: “нахожу преждевременным”[27]. В 5 часов вечера все офицеры были на своих судах, были назначены крейсера “Баян” и “Паллада” дежурными по освещению, были сделаны сигналы: “приготовиться к отражению минной атаки, но орудий не заряжать”. В море были высланы для дозорной службы два эскадренных миноносца, но им не дано было никакой инструкции что делать и не сказано было, что других миноносцев в море высылать не будут[28]. “Полтава” спешно грузила уголь, одна вахта работала, другая спала, на башнях у горловин ям были надвешены электрические люстры, освещение было полное, ночь темная, звездная, входной маяк светил вовсю.

В 10 часов вечера с “Петропавловска” был сигнал: “прислать шлюпки за командой”, и около 11 часов ночи на “Полтаву” прибыли четыре артиллерийских квартирмейстера и 7 гальванеров для пополнения нехватки. Раздав им номера и объяснив им вкратце обязанности, я начал расспрашивать их, что видели по дороге – говорят, усиленно двигаются войска, будто бы в Харбине их уже 50000. Покончив с ними и посмотрев, как идет погрузка, я спустился в каюту и только успел снять тужурку, как отчетливо услыхал два громких выстрела, как бы из 6-дм пушек. Мне сразу пришло в голову, что это не к добру, я выскочил по трапу наверх, по дороге крикнул командиру, что стреляют 6-дюймовые, и скомандовал “тревога”. Ни горниста, ни барабанщика не было – грузили уголь. Тогда голосами я и вахтенный начальник лейтенант Гершнер вызвали к орудиям и фонарям прислугу, наконец подбежал горнист, пробили тревогу, все разошлись по местам. На рейде было совершенно тихо, море спокойно, с S тянул легкий ночной бриз. Напрасно всматривались мы внимательно в горизонт – подозрительного ничего не было видно, только наш сосед “Ретвизан” вдруг стал ложиться на бок и на нем была какая-то суета. Вскоре оттуда голосом передали, что имеют пробоину, просят прислать шлюпки и пластырь. Мы послали оба баркаса и пластырь, а о пробоине суждения были самые разнообразные: командир “Полтавы” высказывал свои сожаления о неосторожности, вероятно взорвалась мина в подводном аппарате. Жутко всем было в эти моменты, чуялось, что не так это, что гроза разразилась – началась война.

На “Петропавловске” подняли лучи вверх – учение, значит, окончено – вдруг разбираем сигнал – взорваны “Цесаревич”, “Паллада”, “Ретвизан” – хорошо учение. Фонари опять ставят вовсю, на “Цесаревиче” открывается отчаянная стрельба, осветивший его луч ярко обрисовал бедственное положение броненосца – он совершенно на боку – вот-вот опрокинется. Сколько ни смотрели мы с мостика “Полтавы”, никто из нас не видел японских миноносцев, да и мудрено было их видеть, стоя во второй линии. Команда стала нервничать, из гавани вылетали наши миноносцы, вышел “Новик”, фонари освещали их, и трудно было сдерживать комендоров не открывать огонь не видя неприятеля, они считали наши миноносцы за врага и хотели начать их расстреливать. Офицерам пришлось успокаивать прислугу, и в эту бедственную ночь мы не сделали ни одного выстрела, так как не видели ни одного японского миноносца. Вся эскадра задымила, спешно начала разводить пары, мимо нас прошли лежащие на боку “Цесаревич” и “Ретвизан” – они спешили войти в бассейн, и “Цесаревичу” это удалось, “Ретвизан” же приткнулся к берегу в самом проходе и простоял там вплоть до прибытия в Артур адмирала Макарова[29]. Японцы, как потом оказалось, сделали в эту ночь четыре атаки, и только первая, когда они подошли вплотную к мирно стоявшей на якоре эскадре, была удачная; последние, несмотря на полную нашу неподготовленность, были блестяще отбиты[30]. Ночь была тихая, темная, лучи фонарей скользили по гладкой воде, маяк у входа мирно мигал, показывая проход, вдали мелькали огненные вспышки выстрелов, доносился гул: это “Новик” и наши миноносцы гнались и расстреливали японцев. Сказать определенно что-либо о потерях в эту ночь японцев нельзя – никто не видел тонувших японских миноносцев. Правда, недалеко от “Полтавы” на воде плавал небольшой деревянный сигнальный ящик, японская шапка, но было ли это с утопленного миноносца или случайно упало за борт – решить невозможно. Скорее всего, японцы в эту ночь не понесли никаких потерь, так как атака была неожиданная и стрельбу с кораблей открыли очень поздно[31]. Вблизи некоторых судов плавали выпущенные японцами мины, их поймали, и у каждой оказалось довольно остроумно скомбинированное приспособление для прорезания сетей, которых, кстати, у нас не было, а японцы все же думали, что наша беспечность не дойдет до таких границ.

Ночь на 27-е была проведена очень тревожно, одна вахта продолжала грузить спешно уголь, другая стала в полной готовности по орудиям. Когда рассвело, мы ясно увидели за косой Тигрового полуострова две высокие трубы “Цесаревича”, в проходе стоял “Ретвизан”, под батареей Белый Волк стояла “Паллада”, остальные суда были на прежних якорных местах. “Полтава” еще не окончила погрузку угля, и баржа стояла по правому борту. Когда стало уже совершенно светло, милях в 15 показались четыре быстроходных японских крейсера типа “Касаги”, они шли от W на О средним ходом, очевидно высматривая, что делается на нашей эскадре и какие результаты ночной атаки[32]. Поднят сигнал на “Петропавловске” – сняться с якоря – мы снимаемся, строимся в кильватерную колонну вторыми, “Петропавловск” дает ход как бы на перегонку курса крейсеров. Те подпустили нас кабельтовых на 70, сосчитали число броненосцев, дали полный ход и быстро скрылись на О. Очевидно, нас хотели выманить дальше из Артура, но адмирал, видя, что догнать крейсера нельзя, повернул обратно и мы стали на якорь на рейде. На Золотой горе сигнал: “Наместник приглашает адмирала прибыть при первой возможности”, адмирал съезжает на катер, в море послали на разведку “Боярин”*. В 11 часов утра от О показался быстро несущийся в Артур “Боярин”. На нем сигнал: “вижу 6 неприятельских судов, затем 8, потом – вижу весь японский флот”. Вслед за этим на О показались многочисленные дымки, и на горизонте быстро вырастал идущий полным ходом на нас весь японский флот**. Адмирала на “Петропавловске” не было, он еще не вернулся, медлить было нельзя, и флаг-капитан поднял сигнал: “флоту сняться с якоря, “Севастополю” быть головным”. Мы спешно стали поднимать якоря, но с Золотой горы семафором было передано приказание: “флоту остаться на якоре, ждать прибытия адмирала”.

* В это время прибыл на “Полтаву” только что назначенный офицер лейтенант Рощаковский, и его пришлось сразу же посадить в 12-дм башню, которую он видел в первый раз в свою жизнь.

** Тотчас с тех судов, которые грузили уголь, баржи были отданы на произвол течения, их понесло на берег, и паровой катер с “Полтавы” с квартирмейстером Любовым успел отвести в бассейн наши два, а также два с других судов. Маневр этот был исполнен под страшным огнем неприятеля.

Якорь остался на панере, японцы быстро приближались, на их стеньгах подняты огромные флаги восходящего солнца – вот уже ясно можно различать: впереди идет “Микаса”, за ним “Асахи”, затем два трехтрубных “Сикисима”, “Хацусе”, затем “Ясима”, “Фудзи”, пять броненосных крейсеров и четыре бронепалубных, всего 16 судов. Ветер был на SO, море довольно спокойное, солнце светило прямо нам в глаза. Любуясь стройной, грозной линией японцев, я думал, что еще не скоро начнется бой, до них было не менее 70 кабельтовых, как вдруг какой-то незнакомый рев пронесся в воздухе и вслед за этим между нами и “Петропавловском” поднялся огромный фонтан воды, раздался грохот, черный столб дыма окутал поднявшийся всплеск, всюду зачертили по воде мелкие осколки, что-то щелкнуло нам в борт, это японцы открыли по нас из 12-дм орудий огонь. На “Петропавловске” взвился сигнал: “сняться с якоря, быть в строю кильватера”. Спешно поднимали мы якорь, кругом вода кипит от падающих осколков, нет-нет и что-то щелкнет в борт, скорей бы убрать якорь. С трудом успели мы взять его на кат и только лишь заложили фиш и обтянули его[33], как под нашим носом прошел “Петропавловск”, и я видел, как поднимаются его 12-дм носовые пушки, затем вылетает облако желтого дыма, раздается грохот выстрела – бой начался. Якорь так и остался на весу, тревога пробита, ход вперед, мы вступили в кильватер “Петропавловску”, за нами “Севастополь”, “Пересвет”, “Победа”, идем навстречу неприятелю. Того круто повернул и пошел параллельно нам контр-галсом, заговорили и 6-дм орудия. Расстояние было хорошее – 22 кабельтовых, и наша практика на контр-галсах дала нам огромное преимущество. Японцы не привыкли стрелять по быстродвижущейся цели, когда расстояния быстро меняются, их снаряды высоко проносились над нашими головами, давали большие перелеты, рикошетировали в бассейны, в город, в Золотую гору, попаданий в наши суда почти не было. Зато наши снаряды свое дело делали, кормовая башня “Полтавы” очень удачно разрядила обе 12-дм пушки о борт “Сикисимы”, разрыв ясно был виден, и белый дым застлал корму неприятеля. У “Фудзи” подбита труба, их крейсера терпят жестоко[34]. Того быстро поворачивает на юг и полным ходом удаляется от Артура.

В это время в кормовую часть верхнего каземата “Полтавы” попал 8-дм снаряд. Он не разорвался, а сделал небольшое углубление в 5-дм броне, и плита дала продольную сквозную трещину. Осмотрев повреждение, я пошел в боевую рубку доложить командиру и увидел дивную картину – японский флот на полных парах уходил на юг, мы были милях в 15 от Артура, “Петропавловск” склонился влево, в сторону Артура, по нашему траверзу стоял на месте японский броненосный крейсер, и вся корма его заволоклась белым дымом – очевидно, на нем пожар. К нему спешат на помощь два бронепалубных крейсера. Я указал на пылающий крейсер командиру и старшему артиллерийскому офицеру, командир, видя, что адмирал уходит в сторону, по собственной инициативе положил лево на борт, вышел из линии, чтобы добить неприятеля. Тотчас на “Петропавловске” взвился сигнал: ““Полтаве” вступить в свое место”, мы все еще идем к пылающему крейсеру, неужели его не видит адмирал, но вторичный сигнал вступить в свое место заставляет “Полтаву”, дав залп правым бортом по неприятелю, оставить свою попытку добить врага. Мы вступили в кильватер “Петропавловску”, неприятель уже оправился, его взяли на буксир и повели на S. Впоследствии оказалось, что это был броненосный крейсер “Ивате”, он не ушел бы из наших рук 27 января. Японцы, очевидно, получили большие повреждения, крутой поворот Того на S ясно показал, что у них не ладно и нам следовало бы идти за ними, добивать, пользоваться своим первым успехом. Мы этого не сделали, а начали описывать круги под батареями Артура, до тех пор пока “Севастополь” не въехал в борт “Полтавы”. Только счастье броненосец спасло от гибели. “Севастополь” косвенным ударом смял совок правого подводного аппарата, где была вложена мина. Ударник погнулся, и еще бы немного капсюль – был бы взорван, за ним мина, от нашей бы кормы мало что осталось. Все же таран “Севастополя” помял нам борт, образовалась трещина, и два отделения бортовых коридоров заполнились водой. Наместник в своем донесении писал, что “Полтава” получила 12-дм снаряд в подводную часть, снаряда мы не получали, это была работа “Севастополя”. Так пишется история войны. За этот бой мы получили один 12-дм снаряд в кормовую башню, выбоины были небольшие, не более 1/4 дюйма глубиной, один 8-дм снаряд в 5-дм броню и плита лопнула, затем несколько 75-мм в небронированные части и несколько осколков, убитых и раненых на “Полтаве” не было. В общем потери на эскадре были самые ничтожные, повреждения судов незначительные[35], японцы же, по донесению Того, видимо очень осторожному, понесли значительно большие потери в личном составе, а корабли их были порядком избиты.

Приписать наши успехи участию в бою крепостных батарей, как сделал это наместник, нет никаких оснований. Во-первых, 27 января стреляли только 3 батареи, и только батарея Электрического утеса могла принести своими 10-дм пушками какой-нибудь вред неприятелю. Но дистанция, на которой держался Того, была очень велика, а самое главное – Электрический утес стрелял бронебойными сплошными снарядами и практическими, досыпанными песком, с начальной скоростью 2000 футов. Мог ли он такими снарядами нанести какой-либо вред сплошь забронированным японцам?[36] Конечно нет, и вся слава 27 января ложится на нашу эскадру. Первый бой нам дал драгоценные указания: с японцами надо драться на контр-галсах, расстояние должно быть не больше чем около 20 кабельтовых, наши снаряды отлично на такой дистанции пробивают их броню и добираются до жизненных частей. Японские же снаряды что на 80, что на 20 кабельтовых действуют одинаково, рвутся при первом прикосновении к обшивке и разрушают 1/2-дюймовые листы, а где встретят толщину в 2 дюйма, там они бессильны. Когда мы пошли на сближение, то попадание в нас сразу же прекратилось. Урок 27 января для нас в следующем бою 28 июля пропал даром, то же было и при Цусиме. Кто же виноват в этом? Что было бы, если бы адмирал Старк стал преследовать Того и добил бы “Ивате”, ведь тогда победа явно была бы на нашей стороне и японцы сразу же получили бы тяжелый удар. Ведь 27 января против шести первоклассных японских броненосцев, против пяти первоклассных броненосных крейсеров и пяти бронепалубных дрались всего пять наших слабых броненосцев и один броненосный крейсер “Баян”. По газетам, в этом бою главную роль играл “Новик”, будто бы бросившийся атаковать весь японский броненосный флот. Конечно, досужему корреспонденту могло и не то почудиться. В действительности было так: “Новик” сунулся было поближе к японцам и сразу же получил близко от кормы 12-дм снаряд, который при разрыве в воде вблизи борта вырвал большой кусок обшивки, и “Новик” полным ходом пошел в глубину бухты, чтобы там подвести пластырь[37].

Весь успех боя 27-го выпал на долю пяти броненосцев и крейсера “Баян”. Невольно приходит в сравнение Цусима и соотношение сил противника 27 января 1904 года и 14 мая 1905 года[38]. Какая разница! Не снаряды, не плохие корабли виноваты – 27 января снаряды были те же, корабли еще хуже, гораздо слабее, зато люди были другие, Первая эскадра умела стрелять. Японцы в первый бой пришли без миноносцев, и вот нам можно было бы с успехом использовать часто практиковавшийся маневр в эскадре адмирала Скрыдлова, когда миноносцы, притаясь за противоположными бортами своих броненосцев, на 14-узловом ходу вдруг выскакивали в промежутки и шли в атаку. Через четыре минуты они были на верный минный выстрел от неприятеля, и во время боя, когда все внимание обращено на крупного противника и у мелких орудий нет прислуги, все шансы за то, что атака удалась бы. Взамен этого адмирал Старк, когда японцы были еще в 60 кабельтовых, поднял сигнал: “миноносцам атаковать неприятеля”. Миноносцы тихо пошли в атаку на верную, бесполезную смерть, и только флагманскому артиллеристу капитану 2-го ранга Мякишеву удалось уговорить адмирала не губить миноносцев[39]. Им был поднят отменительный. Вскоре за тем вторично было приказано атаковать и вторично поднят флаг. Впоследствии этот флаг так намозолил нам глаза, что при всяком адмиральском сигнале мы тотчас же ждали отменительного.

Окончив блестяще бой 27 января, эскадра осталась на якоре два дня на внешнем рейде. Ночь была очень неспокойная, пошел снег, разыгралась пурга, ежеминутно ждали минных атак, но неприятель не показывался, и 29-го один за другим наши броненосцы втянулись в Восточный бассейн. Повреждения, полученные “Полтавой” при столкновении с “Севастополем”, оказались, после тщательного осмотра, весьма незначительными, мы заделали трещину своими средствами в течение пяти дней. Выдающегося за эти дни ничего не было, наши миноносцы ходили на разведки, в одну из ночей по несчастной случайности один миноносец чуть не разрезал лучшего своего товарища “Боевого”[40]. Лихой его командир быстро влетел в гавань и подошел к борту “Полтавы”, погруженный почти до иллюминаторов. Вот здесь и сказалось то, что ярко характеризует всех английских командиров. В четыре часа ночи с “Полтавы” тотчас были посланы люди, брандспойты, пластыри, проведено электрическое освещение, и миноносец остался на плаву. Вскоре ему начали строить кессон, даны были плотники, слесаря, клепальщики. “Боевой” живо залечил свою рану и вошел в строй[41]. О “Варяге” и “Корейце”, которые стали на стоянку в Чемульпо, стали доноситься зловещие слухи, говорили, что японцы ночью абордировали наши суда и взяли их после кровавой свалки. Не хотелось этому верить, но слухи шли все упорней и упорней, пока наконец из официальной телеграммы мы не узнали о бое при Чемульпо и тогда легко вздохнули[42]. Начало военных действий принесло нам и вторую неудачу – минный заградитель “Енисей” снесло в Дальнем на свою же мину и он погиб вместе с доблестным его командиром капитаном 2-го ранга Степановым[43]. Степанов погиб геройской смертью, посадив всю команду на шлюпки и сам сняв часового, он решил не пережить гибель “Енисея” и утонул с ним вместе. Его хотели снять силой, но он вынул револьвер и приказал оставить его в покое. Последний раз его видели одного стоящим на мостике “Енисея”. Вскоре погиб, тоже вблизи Дальнего, быстроходный крейсер “Боярин”[44]. Гибель его ничего аналогичного с “Енисеем” не имела. Не буду вдаваться в подробности – скажу лишь, что “Боярин” три дня после того, как был покинут командой, носился по Дальнинской бухте, стоял на якоре у острова Саншантао, его офицеры, жившие на “Полтаве”, просили разрешение привести “Боярина” в Артур, но, пока шла переписка, поднялась пурга, “Боярина” вторично нанесло на минное заграждение, и он погиб.

Погиб также в славном бою миноносец “Стерегущий”. Гибель “Стерегущего” была чисто фатальной. Командиром его был назначен никогда не плававший на Востоке лейтенант Сергеев. Приехав в Артур и приняв миноносец, он сразу же увидел, что машина миноносца не надежна, и принялся за переборку ее. Но что можно было сделать в такое короткое время, и, кроме того, с миноносцем сборки Невского завода[45] постоянно происходили сюрпризы: лопались трубы, ломались механизмы, и всю серию невских миноносцев мы считали за калек, не вызывающих никакого доверия. В один из вечеров часть наших миноносцев должна была выйти в ночное крейсерство в море[46]. Инструкция была такова – к рассвету вернуться к Артуру, чтобы не быть оторванными многочисленными японскими миноносцами, очередь идти была не “Стерегущего”, но вследствие каких-то причин назначенный миноносец идти не мог, и “Стерегущий” был послан вне очереди. Сергеев пробыл ночь в море и, не зная приливных и отливных течений, не рассчитал время возвращения в Артур и оказался перед рассветом вдали от него. С ним был еще один миноносец, командир которого тоже в первый раз был на Востоке[47]. Рассвет принес с собой страшную угрозу: четыре японских миноносца мчались на два наших, желая отрезать от Артура. Наши дали полный ход, и вот в это-то время в машине “Стерегущего” что-то случилось, показалось облако пара, он шел самым малым ходом. Второй миноносец не остался защищать “Стерегущего”, а понесся в Артур, вслед ему посыпались японские снаряды. “Стерегущий” остался один против четырех, из которых каждый был вдвое сильнее нашего. Сергееву не пришла в голову преступная мысль спустить флаг и этой ценой спасти жизнь свою и 60 нижних чинов миноносца, он предпочел встретить смерть лицом к лицу[48]. Уже в плену, в Мацуяме, я видел этих двух Иванов, единственных свидетелей славной гибели “Стерегущего”, и вот их бесхитростный рассказ:

“Японцы окружили нас и открыли перекрестный огонь, шли мы малым ходом, лопнула паропроводная труба. Командир стоял на переднем мостике, и вскоре ему оторвало голову снарядами. Снаряды часто попадали в миноносец, он начал тонуть, офицеры били все перебиты, на палубе валялись убитые матросы. Наконец машина перестала работать, мы остановились на месте, нас вовсю расстреливали японцы, которые вплотную подошли к миноносцу. Кто из машины или кочегарки выскочит – тому и смерть. Мы были в машине – слышим, наверху все тихо, значит, всех перебили. Потом по палубе кто-то заходил – видим, вылезли японцы, берут нас на буксир. Мы тогда решили открыть кингстоны и затопить миноносец. Так и сделали. Только слышим, японцы уходят спешно с палубы, началась опять какая-то стрельба, вода в машине все пребывала, скоро миноносец потонул, тогда мы отдраили горловину на верх палубы, выскочили наверх и бросились в воду, а миноносец потонул. Оказывается, из Артура шел “Новик”, но до нас не дошел, а повернул обратно. Вскоре подошли опять японцы и подняли нас из воды”[49]. Вот какой славной смертью умер “Стерегущий”, он предпочел смерть позору, за то его имя дано новому миноносцу, а два других носят имена командира и механика[50].

Когда эскадра после боя 27 января вышла в бассейны Артура, то до прибытия к нам адмирала Макарова мы так там и оставались и в море не выходили, несмотря на то, что японцы вскоре же нас начали выкуривать из бассейна перекидной стрельбой. Действие этой стрельбы было исключительно моральное, вреда же эскадре никакого не принесло. В первую бомбардировку с моря японцы выпустили более двухсот 12-дм бомб[51]. Снаряды почти все ложились в бассейны, но очень для нас удачно – ни в один корабль не попали. Грохот от разрывов этих начиненных шимозой 4,5-футовых бомб был страшный, черный дым заволакивал бассейны, под носом “Полтавы” упал такой снаряд в набережную и при первом прикосновении к земле взорвался. Мы пошли посмотреть, что он там сделал – оказалось, самые пустяки – вырвал канаву футов пять длиной и фута полтора глубиной, все осколки пошли вверх. После мы подобрали несколько осколков – они были мелкие, качеством очень высокие.

Первую бомбардировку с моря ни суда, ни крепость не отвечали японцам, они были на очень далекой дистанции; кроме того, на Ляотешане не было ни одного орудия, японцы же повторили старый маневр, они 10 лет тому назад так же обстреливали Артур, мы это знали, но никаких мер воспрепятствовать им их перекидной стрельбе принято не было. Только уже впоследствии поставили на Ляотешане несколько тяжелых орудий, взятых нами в 1900 году с фортов Таку и Бейтана[52]. Судьба этих орудий была довольно оригинальная. В 1901 году броненосец “Севастополь” все лето простоял в Восточном бассейне у стенки, и около него складывались взятые с фортов китайские пушки. Сваливались они как дрова: платформы, станки сгружались самым варварским способом, стропы закладывались за штоки компрессоров, автоматические пушки Норденфельда связывались грудой гнилыми стропами, которые при подъеме лопались, нижние пушки сыпались с высоты сажен пять-шесть на груды различного металлического хлама и, конечно, калечились. Я был тогда старшим артиллерийским офицером на “Севастополе”, и, глядя на такое варварское обращение с прекрасной артиллерией, у меня прямо сердце болело. Попробовал было сказать какому-то военному чиновнику, что так делать нельзя, и в ответ получил: “не ваше дело, не мешайте работать”. Нагруженные пушки были крупповские в 8 дюймов, в 9,4 дюйма и около десяти новейших армстронговских в 6 дюймов и в 120-мм. Заглянул я в каналы и прямо ахнул – сплошная ржавчина, несколько лет такого хранения – и пушки погибнут. Хозяев пушек не было, приставили только часовых, на хранение же оружия не обращено было внимания, жалко мне стало этих пушек, и вот по праздникам мои комендоры занимались приведением их в порядок. Отчистили каналы, смазали, закрыли деревянными пробками дульные и казенные отверстия, приготовили как полагается на зимнее хранение орудия. Через 2,5 года эти пушки нам очень и очень пригодились, но собирал их и устанавливал опять там наш известный подполковник Меллер[53].

Отвлекусь немного в сторону. После боксерского восстания в наши руки попал богатейший военный материал, один Тянцзинский арсенал чего стоил[54]! Интересно было наблюдать, что же мы возили оттуда на землесосах и пароходах. Возили мы разрозненные части новейших механических станков, массу листов обшивных, инструментальную сталь, свинцовые пули сотнями ящиков, свинки чугуна, поломанную дорогу “Декавиль”[55], вагонетки и колоссальное количество битой черепицы и ломаного огнеупорного кирпича. Черепица, картечь аккуратно складывалась в штабеля, станки же, железная дорога – вываливались, бились, ломались, из колоссального военного материала – лом чугуна, стали и железа. А как бы пригодилась декавилька нам для сообщения между фортами и городом, как нужны были во время войны станки. Все лето 1901 года возилась из Таку на землесосах и пароходах наша добыча, куда она потом девалась – Господь ее ведает, а привезенными листами можно было бы забронировать многие батареи и форты. Уже во время войны, когда в порту кипела лихорадочная деятельность по исправлению повреждений судов, командир “Полтавы”, обходя сараи, где были свалены привезенные из Тянцзина станки, нашел несколько из них вполне годными и необходимыми. Переговорив с главным инженер-механиком порта Шиловым, Успенский поручил лейтенанту Страховскому разобраться в сарае. Старший механик броненосца выбрал вполне годные станки, команда “Полтавы” очистила за железнокотельной мастерской место, заложила фундаменты, сделала навесы, перетащила из сарая около десяти различных станков, собрала их и пустила вход. Пользуясь временными стоянками, “Полтава” своими средствами установила на набережной несколько тумб для швартовов, а то их не хватало, если в бассейне скоплялось много судов.

Бой 27 января показал нам, что японские снаряды страшны лишь против 1/2-дюймовой обшивки, поэтому мы решили забронировать своими средствами нашу 6-дм батарею, сначала командир сильно противился бронированию, боясь, что броненосец глубоко уйдет в воду. Подсчитав веса, я получил, что полное бронирование батареи потребует добавочного груза в 200 тонн, то есть осадка увеличится на четыре дюйма. На “Полтаве”, как и на всех наших судах, в низах хранилась масса всякого хлама, старых колосников, ломаного железа, откуда-то принятых балластин и многое то, что следовало бы давно выкинуть за борт, но по правилам должно храниться до возвращения в Кронштадт. Разобравшись по низам, я выгрузил на стенку целых три штабеля перегорелых колосников, какие-то колоссальные чугунные блоки, две запасных лопасти винта – всего сгрузил до трехсот тонн никому не нужного хлама, и тогда командир сдался и разрешил забронировать на 1/2 предлагаемого проекта. Работу эту сделал лейтенант Страховский с судовыми механиками. По бортам мы поставили по четыре в ряд 1/2-дюймовые листы, скрепили их с обшивкой болтами с гайками, носовые траверзы от 6-дм башен сделали ящиками по шесть дюймов шириной и заполнили мешками с углем, углем же заполнили бортовые коридоры носовых 6-дм башен, а отделение вспомогательных котлов забили мешками с углем, так что с носа получилось полное прикрытие. С кормы поставили сплошной лист в один дюйм. Нашему примеру тотчас же последовали “Петропавловск” и “Севастополь”[56]. Бронирование батареи оправдало себя в бою 28 июля, когда под башню № 1 попало сразу два 12-дм снаряда, разворотило всю обшивку, осколки встретили уголь в бортовом коридоре и траверз, которыми все осколки и были задержаны. Иначе они бы влетели в батарею, перебили бы всю прислугу двух орудий и подбили бы пушки. 10-дм снаряд попал в слойковую броню и развернул только первый слой, ни один осколок не проник в батарею.

Сухой док в Артуре был всего один, и размеры его не позволяли ввести ни “Цесаревич”, ни “Ретвизан” для заделки полученных пробоин. Портовый инженер Свирский предложил чинить броненосцы кессонами[57]. Работа закипела, “Ретвизан” послал массу народа в порт строить себе кессон и пластырь, его командир все время наблюдал за работами, и в помощь мы посылали с “Полтавы” не больше 30 человек, зато “Цесаревич” строил себе кессон очень вяло, офицеров, кроме одного минного механика, я у кессона не видел, работали с “Цесаревича” ежедневно человек 15, “Полтава” же высылала к его кессону ежедневно по 100 и более человек, зато проходя мимо “Цесаревича” всегда можно было видеть полный бак матросов, курили, пели песни, плясали – на остальных броненосцах почти вся команда была занята работами в порту. “Полтава” по мере сил помогала и другим судам. Когда после ночного боя вернулись наши миноносцы, то командиры двух из них, лейтенанты Рихтер и Карцев, попросили содействия для заделки полученных пробоин и для исправления повреждений[58]. “Полтава” послала им плотников и клепальщиков, а также сделала для каждого миноносца по пластырю для заделок пробоин в подводной части. Отношение с миноносцами было самое дружественное, они часто выходили в море, часто дрались с неприятелем, потому мы часто всячески старались помочь им в чем могли и давали даже команду в машину, чтобы облегчить работу штатным.

Войска в Артур все прибывали и прибывали, но, к несчастью, это не были наши славные 9-й, 10-й, 11-й и 12-й полки[59]. Прибывали бородатые дяди, из которых почти целиком была сформирована 4-я дивизия – 25-й, 26-й, 27-й и 28-й полки[60]. Прибывали также для укомплектования и артиллеристы. Степень военной подготовки таких запасных была ниже средней, и этим-то людям пришлось управляться во время осады сравнительно новыми пушками. Один не важный сам по себе факт определяет, что можно было ожидать от “дядей”. На эскадре было 36 прекрасных десантных пушек Барановского[61]. Так как о десанте нам и думать было нечего, поэтому-то флагманский артиллерист капитан 2-го ранга Мякишев подал мысль составить из этих орудий несколько подвижных батарей, которые могли бы с успехом препятствовать мелким высадкам и разведкам японцев по побережью Квантуна. Идею эту привели к исполнению, но как? Однажды ко мне приходит сухопутный артиллерийский поручик и предъявляет предписание сдать ему одну пушку Барановского и к ней 720 патронов. За пушкой и патронами прибыли люди. Мы стояли в бассейне, сгрузить на берег пушку и патроны потребовало мало времени. Орудие было первым на берегу, и когда я подошел к нему, то застал кучку человек в десять сухопутных артиллеристов с фейерверкерами, они рассматривали пушку с каким-то недоверием. Из любопытства я спросил у старшего: “А знаешь ли ты устройство станка и сумеешь ли обращаться с орудием?” В ответ я получил стереотипное: “Не могу знать, ваше высокоблагородие”. Тогда я задержал сдачу, вызвал двух артиллерийских квартирмейстеров и приказал им обучить сухопутную прислугу обращению с орудием. Часа за три “дяди” кое-что поняли и увезли мое орудие. После я узнал, что судьба этой пушки была трагикомической. На Зеленых горах[62], когда наводчик был убит и у пушки остались одни стрелки, не знавшие как ее заряжать, то, посоветовавшись, стрелки решили использовать орудие довольно оригинальным способом – они спихнули пушку с лафетом и тележкой с кручи на голову засевшим внизу в траншее японцам[63]. Вторую пушку я уже отправил со своим комендором, и ее благополучно привезли с Зеленых гор, расстреляв все патроны.

Японцы, видя неудачу 26 и 27 января, решили заблокировать наш флот в Артуре, загородив нам выход из бассейнов. Для этой цели они приспособили пять угольных транспортов и отправили их на верную, но славную смерть. 11 февраля ночью вдруг заговорили прибрежные батареи, открыл огонь и стоявший в проходе “Ретвизан”[64]. Канонада все разгоралась и разгоралась. Раздались 10-дм выстрелы с Электрического утеса, заговорили и 12-дм пушки с “Ретвизана”. Около часа шла неистовая пальба, всюду вспыхивали красные снопы пламени, гул и грохот стоял над Артуром. Прожектора ярко освещали море, вот с мостика отчетливо виден темный корпус какого-то парохода, он стоит на месте, вот забегали на нем отдельные огоньки, они разгораются, густые столбы дыма высоко поднимаются в воздух, яркое пламя вырывается на волю, пароход весь в огне пылает. Откуда-то послышалось “брандеры”, и этим именем так и окрестили японских заградителей, [предпринявших] 2-ю и 3-ю попытку заградить наш флот[65]. Утром, когда рассвело, мы увидели ставший на гряде камней, очень близко от “Ретвизана”, большой японский пароход. На нем еще горело – людей не было никого, убитых на палубе не видно. Дальше под Золотой горой торчали мачты еще двух затонувших пароходов, а к западу под батареей Белый Волк на каменной гряде стояли еще два. Один из них скоро взорвался и скрылся под водой, а другой долго еще показывал свой нос из воды. На первом брандере, который вел капитан-лейтенант Хиросе, оказалось очень много прекрасного угля. Сверху он был смочен керосином, но потом приливы обмыли уголь, и “Полтава” отлично им пользовалась для своих надобностей. Адмирал Макаров приказал очень бережливо расходовать уголь из портовых складов, и мы для отопления и освещения посылали на брандер за углем. Всего “Полтавой” взято с него 530 тонн, кроме того, взяли отличные стальные перлини, фонари, посуду и многое, что потом пригодилось на батареях.

Меня очень интересовал вопрос – может ли артиллерия остановить идущий полным ходом пароход и утопить его ночью. Принципиально я считал, что к артиллерии такой задачи предъявить нельзя – как можно ночью рассчитывать попасть прямо в ватерлинию или машину идущего на полных парах судна? Чтобы проверить мои предположения, я много раз ездил на первый брандер, разгружал его от угля и кое-где находил самые незначительные пробоины, несмотря на то, что “Ретвизан” расстреливал его в упор. Хиросе поставил свой пароход сам на мель, отдал даже якорь, а второй пароход во вторую попытку Хиросе уткнул перпендикулярно первому и чуть-чуть не загородил нам выход. Брандеры следовало встречать далеко в море и топить их лодками “Гремящий”, “Отважный”, миноносцами, даже минными катерами, а не выпускать по ним безрезультатно десятки тысяч снарядов, которые очень бы нам пригодились к концу осады. Между прочим интересно, как японцы сформировали команду на эти заградители. Первые заградители были укомплектованы желающими, вторые частью добровольцами, частью по назначению. Третьи заградители исключительно по назначению. Я хорошо был знаком с механиком одного из тех заградителей. Его тяжело раненым принесли в наш госпиталь и положили во второй барак. Моя жена была сестрой милосердия[66]. Я несколько раз заходил к японцу, угощал его папиросами, молоком, конфетами – впоследствии, уже в Мацуяме[67], этот механик, уроженец Мацуямы, разыскал меня и сообщил все подробности о брандерах и о многом, что мы прозевали. В 3-ю попытку было назначено 12 пароходов и два из них не дошли до места, повернули и пришли в Японию. Офицеры и команда этих двух заградителей были разжалованы и заключены в тюрьму – японский суд отнесся иначе, чем мы. Притом из 280 человек экипажа погибших 10-ти пароходов спаслось и вернулось сразу в Японию только 13, японцы знали, что проход не загражден, и жестоко наказали команду остальных двух, которые, быть может, тоже из человеколюбия, по гражданскому мужеству, не пошли на верную смерть, спасли Японии 56 молодых жизней. Япония этой заслуги не признала, деяние двух заградителей было отнесено не к мужеству, а к трусости и жестоко было наказано. Вот с кого нам надо брать пример, если мы хотим когда-либо еще воевать.

До прихода адмирала Макарова эскадра ничем не проявила своей деятельности, крейсера на разведки не выходили, в море посылались лишь миноносцы, и у них было несколько схваток с неприятелем ночью[68]. Артур, ясно было для всех, что вот-вот будет отрезан от России, но мы не готовились к осаде, мы пропустили три драгоценных месяца, когда могли бы по железной дороге подвезти из Владивостока пушки, снаряды, запасы провизии и многое, за что впоследствии мы бы дали, как говорится, полцарства. Лучше того, выстроив вблизи Артура Дальний и не укрепив его, мы почему-то решили, что японцы не посмеют завладеть Дальним, устроили там мосты, доки, провели всюду железную дорогу, накопили большие запасы материалов и провизии, точно нарочно все это готовили для японцев. На “Полтаву” был назначен волонтер Прохниукс, служивший в пароходстве Китайской железной дороги[69], и он сообщил мне, что в складах Дальнего масса стальных листов, различного металла, парусины, провизии. Я лично докладывал об этом командиру порта и указал, что не мешало бы теперь же эти запасы перевезти в Артур. Распоряжений не было сделано никаких, говорил об этом я и с командиром “Ретвизана”, но он сказал, что это его не касается. Так все запасы в Дальнем и остались и перешли в руки японцев после взятия ими Цзиньчжоу. Да и в самом Артуре мы не торопились разобраться в массе военного материала, который привезен был из Тянцзина, Таку и Бейтана. Как курьез могу сообщить следующий факт: приехавший из Петербурга известный артиллерийский конструктор подполковник Меллер, случайно зайдя в один из сараев, увидел какие-то ящики с надписью: “Китайские пожарные машины”. Машины эти его заинтересовали, он открыл один ящик, и что же оказалось – 16 прекраснейших пулеметов, Меллер их забрал, отчистил, нашел также к ним патроны, и эти 16 пулеметов с морской командой лихо работали при защите Цзиньчжоу.

Находки в наших сухопутных арсеналах продолжались всю осаду, таким образом мы нашли 70000 китайских 3-дм снарядов, которые после обточки отлично подходили к нашим пушкам, нашли пушки, мортирки, проводники, капсюли и даже шнур Бикфорда и дистанционные трубки. Меллер нашел разобранные установки тяжелых китайских пушек, собрал их, привел в порядок, и пушки эти во время осады сослужили большую службу. До чего дошло наше невежество в оборудовании крепости – можно было судить по двум характерным фактам: самая сильная морская батарея из пяти 10-дм новейших орудий не имела кругового обстрела и дальность ее была 12 верст. Тот же Меллер живо утроил круговой обстрел, подрубил кое-что в станках, и пушки стали стрелять на 14 верст[70]. У орудий приборов для ночного прицеливания не было, они обходились простым фонарем, который на длинной палке освещал прицел и мушку. “Полтава” устроила им приборы ночного прицеливания, а затем несколько таких приборов было передано и на орудия батареи. Батарея № 19 под Крестовой горой была оборудована согласно новейшим требованиям техники, были бетонные казематы, бетонные погреба, элеваторы, стояли пять прекрасных 6-дм пушек Канэ, но батарея эта, стоившая 100000, обстреливала только самую глубину бухты Тахэ, а затем все море загораживала высокая гора. Лишь только была объявлена война, то эти пять пушек были сняты, построена была батарея № 22 , которую и вооружили этими пушками, а на № 19 во все время осады ни души не было[71]. Также блестяще была оборудована в Артуре и сухопутная минная оборона. Уже во время войны прибыли две минные роты во главе с капитаном Бородатым. Оказывается, они ни разу не ставили мин на такой глубине и при приливах и отливах*. Три линии минного заграждения было разбито и поставлено на Артурском рейде, и ни один вражеский корабль не взорвался на этих минах[72].

* Неумение сухопутных минеров оборудовать оборону сказалось даже в том, что они расположили магистрали за линиями, и всякий взорвавшийся корабль обязательно опускался бы на магистрали и попортил бы их. Даже само снаряжение мин не обошлось без помощи наших минеров. С “Амура” ежедневно работало до 35 минеров при снаряжении сухопутных мин, а катера саперов в свежую погоду не могли выгребать на рейд, и флот отпустил в распоряжение капитана Бородатого минные плотики, с которых преимущественно и поставлены были сухопутные мины.

Каждый день мы любовались, как из бассейна выходили катера с сухопутными минерами, шли к линиям заграждения, вытаскивали мины, проверяли их, и в результате абсолютный ноль. Даже хуже того, японцы выследили расположение этих линий и впоследствии набрасывали там свои мины, вытраливать которые было почти невозможно, так как мы могли при тралении повредить наши драгоценные мины, и однажды все-таки мичман Леонтьев и мичман Пчельников с “Полтавы” выудили по одной японской мине среди собственного нашего заграждения. Наши миноносцы пуще всего боялись собственного заграждения, и командир “Боевого” капитан 2-го ранга Елисеев пережил очень неприятные моменты, когда ему днем пришлось идти по собственному заграждению.

Вообще следовало бы оборону приморских крепостей отдать в руки морского ведомства, Артур много дал опытности, много было примеров, как приморские батареи ночью освещали прожекторами свои миноносцы и расстреливали их. Особенно заслужила эту известность батарея у Белого Волка. Наш флот даже день не спасал, он расстреливался своими же. Миноносец “Лейтенант Бураков” с командиром капитаном 2-го ранга Дмитриевым был расстреливаем залпами пехоты с очень близкой дистанции на Талиенванском рейде. На “Буракове” был пробит пулей аппарат, было несколько попаданий в корпус, и только полный ход спас наш миноносец от потерь[73]. Служба сторожевой цепи на катерах, высылаемых ночью на рейд, при таких условиях была очень тяжела, да и вообще нужно отдать полную справедливость, что только самоотверженность и готовность пожертвовать собой нашей молодежи помогла выполнить такую трудную задачу. С “Полтавы” каждую ночь ходили в цепь оба паровых катера, и, кроме того, каждую ночь мичманы Феншоу и Ломан ходили на минных катерах с “Победы”, “Пересвета” и других судов. Вахты шли своим чередом, и такую двойную службу можно было вынести подряд три месяца только благодаря энергии и желанию отдать все свои силы на служение родине.

24 февраля прибыл в Артур командующий флотом адмирал Макаров, и настроение на эскадре сразу же изменилось, мы почувствовали, что конец сидеть в бассейнах, что адмирал перейдет к активным действиям. Прибытие нового начальника ознаменовалось удачным снятием с камней в проходе “Ретвизана”, его повели и поставили в Западном бассейне под несмолкаемые крики “ура”. Макаров сразу же посетил все свои суда, расспрашивал о бое 27-го, интересовался, как давались расстояния, расспрашивал комендоров, как они наводили пушки, одним словом, входил во все детали и, съезжая с “Полтавы”, сказал офицерам и команде, что он надеется – во всех делах команда “Полтавы” будет помнить славное имя нашей победы и будет достойна своего названия. Приветливое обращение адмирала, его мощная фигура, его прошлое – все настолько подняло дух личного состава, что мы спокойно стали смотреть на будущее и уверовали в успех. Работа всюду закипела, кессоны для “Цесаревича” и “Ретвизана” строились с утроенной энергией, для миноносцев адмирал разрешил использовать бывший китайский малый док, и начались работы по его углублению, а также адмирал приказал расширить ворота большого дока, чтобы вводить туда броненосцы. Рассмотрев карту прохода и смерив сам глубины, адмирал убедился, что вход и выход из Артура возможен почти все время; лишь за два часа до и два часа после малой воды нельзя выходить из бассейнов. Эскадра начала быстро выходить в море, и Макаров успевал выходить и входить в бассейны всей эскадрой в одну воду, о чем до него и думать не смели. Желая иметь всегда готовую к выходу эскадру, адмирал издал правило быстрого подъема паров, а во все время стоянки в бассейнах кочегарки были завешаны брезентами, в котлах держалась горячая вода, расход же угля был самый ничтожный.

Японцы было попробовали вторично бомбардировать Артур с моря, Макаров тотчас же повел эскадру в море, и едва лишь вышли из бассейна “Петропавловск” и “Полтава”, как японцы перестали стрелять по бассейнам и отошли от Артура[74]. Выход из бассейна во время перекидной стрельбы был очень труден и опасен, так как японцы сосредоточили весь свой огонь на проходе. “Полтава” шла буквально среди всплесков 12-дм вражеских снарядов, кругом все кипело от осколков, бомбы рвались то у правого, то у левого борта, но, к счастью, попаданий не было – мы благополучно проскочили на рейд. Выйдя в море с двумя броненосцами, адмирал любовался, как мимо него дефилировал в 100 кабельтовых весь японский броненосный флот. Того не рискнул обрушиться на нас и ушел на О. Девятого марта японцы вторично сделали попытку заградить проход, и попытка эта не удалась, хотя доблестный Хиросе поставил свой пароход в самом проходе и остался он жив. В третью попытку, вероятно, проход был бы загорожен. Когда показались заградители, Макаров выслал в море миноносец, который вступил в бой с конвоирующими пароходы японскими миноносцами[75]. Тем временем брандеры продолжали свой путь. Во время боя вестовой, желая что-то передать командиру, по пути на мостик упал на протянутый от свистка шкерт и дернул его и тем дал свисток, заградители услыхали свисток, положили лево на борт и выкатили под Золотую гору, в стороне от прохода. После оказалось, что у них был условный сигнал свисток. Тогда пароходы должны были круто свернуть вправо и взрываться, что они и сделали. Таким образом случай нам помог, и проход остался свободным. Паровой катер с “Полтавы” успел выпустить метательную мину в один из заградителей “Яники–Мару” до его посадки на берег, и командир катера мичман Ренгартен был награжден адмиралом Анной 4-й степени[76]. Также награжден был и мичман Леонтьев, бросившийся на втором катере в середину заградителей и открывший по ним стрельбу из 37-мм орудий и ружей. Я осматривал вторые заградители, и на них тоже, несмотря на адский по ним огонь, почти не было пробоин, кое-где виднелись дыры – видимо, артиллерия была бессильна остановить и заградить далеко в море заградителей. Чтобы обеспечить себе выход, адмирал решил защитить его своими затопленными пароходами, оставив узкий извилистый проход, для этой цели вправо были затоплены огромные пароходы Китайской железной дороги “Харбин” и “Хайлар”, а влево затопили, предварительно загрузив трюмы камнями, “Шилку” и “Эдуард Барри”[77]. “Эдуард Барри” был нагружен командой “Полтавы”.

С приездом адмирала наши миноносцы стали часто выходить по ночам в море, но благодаря тому, что командиры не знали берегов, а также и потому, что невские миноносцы постоянно хромали, мы и потеряли, как я уже говорил, “Стерегущий”. Погиб также один прекрасный миноносец французского типа “Внушительный”, но уже по собственной вине. Он возвращался из ночного крейсерства в Артур и вблизи входа увидел, что два японских быстроходных крейсера хотят его отрезать от Артура. Другой, шедший с ним рядом, наш миноносец дал полный ход и успел проскочить в бассейн, а “Внушительный” зачем-то повернул обратно и решил спастись в Голубиной бухте, где не было, кстати, ни одной батареи. Забравшись в Голубиную бухту, миноносец решил затопиться, что и сделал, а команду свезли на берег. Японские крейсера сначала прошли мимо, но, увидя, что впереди миноносца нет, решили осмотреть Голубиную бухту и, увидев его там, расстреляли[78]. В один из ночных выходов наших миноносцев произошел удачный бой с японскими, при чем лейтенант Карцев, командир “Властного”, утопил миной японский миноносец[79]. Миноносцы лейтенантов Карцева и Рихтера сильно были избиты, и “Полтава” посылала своих мастеровых чинить их повреждения.

Дух на эскадре окреп, мы верили в адмирала и рвались с ним идти в море. Макаров не ограничился отогнанием японских броненосцев, бомбардировавших Артур, он стал выводить эскадру в море на эволюции, и однажды мы отошли от Артура миль на 50, осмотрели группу островов Мяаотао, где застали маленький японский пароход, и “Новик” его уничтожил, сняв предварительно команду[80]. Выход эскадры в море сильно огорчил адмирала – броненосцы, постояв все время в резерве или на якоре, отвыкли маневрировать, и на спокойной воде с десятью узлами хода “Севастополь” въехал в “Пересвет” при самом простом маневрировании. Все труды адмирала Скрыдлова пропали даром, это была не его эскадра, стройно маневрировавшая на 14-узловом ходу, а простое сборище кораблей. Адмирал, ознакомившись с правилами, действовавшими в эскадре адмирала Скрыдлова, вновь ввел их в жизнь и разработал подробно все детали эскадренного боя, указав главной целью сосредоточение огня всей эскадры на головном корабле неприятеля[81]. Дистанции между кораблями были указаны самые короткие, строй являлся сплоченным – в противовес японцам, державшимся в разомкнутом строе. В один из выходов в море на рейде мы увидели плавающую японскую мину. Тотчас Макаров организовал траление и всегда выходил, посылая вперед себя тралить “Гайдамак” и “Всадник”. Для наблюдения за рейдом высылались по очереди крейсера, стоявшие под защитой затопленных пароходов с целью следить по ночам за действиями японцев, забрасывавших минами рейд. Пасху мы встретили очень тревожно. Почему-то явилась уверенность, что японцы обязательно атакуют нас в пасхальную ночь или опять пошлют заградители, рассчитывая, что мы заняты богослужением. Адмирал приказал начать заутреню раньше и литургию не служить, дозор был усилен, но японцы не предприняли ничего и не тревожили нас еще дня два. Макаров обратил внимание на слабость вооружения наших миноносцев, и на каждый миноносец было прибавлено или по пулемету, или по автоматической 4-ствольной пушке Норденфельда, их сняли около пяти штук с японских заградителей. На миноносец “Страшный” Норденфельд был установлен средствами “Полтавы”, и она же снабдила патронами. Впоследствии эта пушка до конца стреляла на “Страшном” в смертном бою 31 марта.

30 марта адмирал выслал на разведку отряд в восемь миноносцев под ночь; инструкция им была дана не подходить близко к входу во время темноты и держаться на рейде до рассвета[82]. Миноносцы пошли, и так как практики ходить ночью в строю без огней не было, то вскоре все они рассыпались и “Страшный” остался один. Командир его Юрасовский берегов Артура не знал, не знал и японских миноносцев, он только что приехал из Петербурга. Отбившись от своих товарищей, он стал одиноко и, когда стало уже рассветать, увидел четыре миноносца, идущих из Артура. Юрасовский принял их за свои, не поднял давление пара, а шел себе 18-узловым ходом. Неприятель, подобравшись к “Страшному”, открыл по нему огонь, и с первых же выстрелов Юрасовскому оторвало голову. В командование вступил лейтенант Малеев. Пары быстро подняли, ход доведен до полного, попадания пока были самые ничтожные, и все шансы склонялись за благополучный исход. Но участь “Страшного”, видимо, была предопределена заранее. Почти одновременно японский снаряд попал в котлы, вывел половину их из действия, а другой угодил в минный аппарат, в который вложена была мина. Произошел страшный взрыв, прислуга вся была перебита, механику Дмитриеву оторвало голову. Миноносец сразу сбавил ход, японцы окружили его и начали избиение. Молодой мичман Акинфиев с вырванным боком употребляет последние усилия уничтожить секретные сигнальные книги, вблизи шлепается снаряд и разрывает его на части, вся палуба завалена убитыми и ранеными, всюду потоки крови. Лейтенант Малеев с окровавленной головой лично управляет Норденфельдом, сбивает трубу с одного японского миноносца, он ободряет команду, о спуске флага, о сдаче помыслов ни у кого нет. “Страшный” весь избит, отовсюду льется в пробоины вода, он медленно погружается, японцы сметают снарядами последнюю прислугу Норденфельда. На помощь из Артура несется “Баян”, но уже поздно, в воде лишь барахтаются оставшиеся в живых пять человек его команды. Шлюпка спущена, люди подобраны, это все, что осталось из 4 офицеров и 58 матросов[83].

В Артуре в эту ночь произошло следующее: адмирал лично отправился на сторожевой крейсер “Диана” и пробыл на нем на мостике до двух часов ночи. На “Диане” видели, как по рейду ходили какие-то суда с огнем, адмирал лично видел это, и когда ему высказали предположение, что по рейду ходят японцы и ставят мины, то Макаров стоял на своем, считая мелькающие огни за наши миноносцы, ожидающие рассвета для входа в гавань. Часть наших миноносцев в это время остановилась на якоре в бухте Тахэ в семи милях от Артура, с батареи № 22 их видели, но почему-то не донесли адмиралу; он и принимал ходящие по рейду суда за свои миноносцы. Какая роковая случайность! Вот еще одно наглядное доказательство, что оборона приморских крепостей должна быть обязательно в руках моряков, а не у сухопутных. Будь адмирал начальником крепости, разве могло бы случиться подобное роковое недоразумение. Макаров, который перед этим всегда выходил в море с тралами, в гибельный для нас день 31 марта, введенный в заблуждение, пошел без предосторожности, он предполагал, что рейд чист[84]. “Петропавловск” стоял в Западном бассейне крайним к выходу, за ним была “Полтава”, потом во второй линии стояли “Победа”, “Пересвет”; “Севастополь” был в Восточном бассейне. Лишь только донесся до нас шум выстрелов боя “Страшного” и виден был отдаленный столб пламени взрыва, адмирал поднял сигнал: флоту поднять пары, выйти в море. Быстро были подняты пары, “Петропавловск” лихо выскочил в проход, за ним вплотную идет “Полтава”, подняв свой огромный шелковый флаг – дар полтавского дворянства, остальные броненосцы замешкались. Макаров их не ожидал – с двумя броненосцами, “Баяном” и крейсерами он полным ходом пошел навстречу броненосным японским крейсерам. Расстояние между нами сблизилось до 50 кабельтовых. “Петропавловск” открыл огонь, за ним “Полтава” – крейсера дали полный ход и быстро ушли вне досягаемости наших выстрелов. Японский беспроволочный телеграф работает все время, вот мы разбираем их телеграмму “саре – остановиться”, затем опять какое-то приказание, мы преследуем все дальше и дальше крейсера, мы уже в 25-ти милях от Артура – на горизонте показываются дымки, это навстречу идет нам Того со всем своим броненосным флотом.

Погода была пасмурная, серые облака низко неслись над морем, юго-западный ветер разводит волну, вон уже и зайчики забегали. Макаров, видя огромное неравенство сил, поворачивает обратно, к нам присоединяются “Победа” и “Пересвет”, полным ходом мчимся мы к Артуру, Того преследует строем кильватера, его “Миказа” ясно вырисовался из-под горизонта. “Севастополь” застрял в проходе, виден только его нос. Намерение адмирала для нас ясно – заманить японцев поближе к Артуру аналогично 27 января, но Того не хочет сближения – он остановился в 100 кабельтовых и чего-то выжидает. “Петропавловск” разворачивается вправо, я стою на мостике и наблюдаю всю картину. Вдруг из-под носа “Петропавловска” вылетает столб белого дыма, броненосец вздрогнул, в воздухе пронесся какой-то глухой гул. ““Петропавловск” взорвался!” – кричит сигнальщик. Вслед за первым взрывом раздается второй, высоко взлетает в воздух столб желтого дыма, это взорвались носовые зарядные погреба, весь нос “Петропавловска” окутан дымом, мостик скрылся, видна только одна задняя труба. Командир “Полтавы” тотчас же вслед за первым взрывом стопорит машины, дает полный задний ход. “Полтава” медленно двигается вперед и останавливается саженях в 50-ти от кормы “Петропавловска”. Раздается третий взрыв, черное облако закутало гибнущий броненосец, нос “Петропавловска” ушел в воду, корма высоко поднялась, “Петропавловск” ложится на правый бок, весь руль его вылез наружу, левый винт оголен, медленно рассекает воздух и давит прыгающих в воду людей. На юте черно от них, на глаз там человек 300, кто прыгает в воду, кто в отчаянии бегает взад и вперед, вот корма еще больше легла, и вся эта людская масса сыплется за борт. Вслед за первым взрывом я начинаю спускать шлюпки, проклятые найтовы второпях не отдаются, их рубят топорами, вельбот, паровой катер и гребной на воде, мичман Пчельников, Ломан, лейтенант Рощаковский спешат спасать гибнущую команду “Петропавловска”. С “Полтавы” сброшено все, что может служить спасением тонущих, летят за борт круги, койки, доски от минных плотиков, пояса. Приливное течение и ветер разносят в разные стороны плавающих людей; кучки разбились, где один, где два, где пять борются с волнами за спасение своей жизни. Тяжело было смотреть, как гибли в воде спасшиеся от взрывов люди, оглушенные, попавшие в четыре градуса тепла воду, бедняги быстро выбивались из сил и погружались на дно, наши три шлюпки спасли 38 человек, остальные 40 человек были спасены “Гайдамаком” и миноносцами, некоторые уже спасенные из воды умирали на шлюпках – сердце останавливалось[85]. Так умер у нашего борта доктор Волкович и мичман Акимов. В воде плавает какая-то черная масса с вице-адмиральскими погонами, наш гребной катер спешит туда, что это, адмирал – нет, адмирала нет, это плавает его тужурка.

Шедшие за нами “Пересвет” и “Победа” после первого взрыва кладут лево на борт, поворачивают назад, в гавань. Вдруг у борта “Победы” поднимается черный столб дыма, она ложится на бок и стремительно несется ко входу в бассейн, “Севастополь” уже успел развернуться и войти внутрь. На “Пересвете” сигнал: ““Полтаве” остаться на месте”. С “Победы”, с “Пересвета”, с крейсеров вслед за взрывом “Победы” открывается отчаянный огонь прямо в воду, 10-дм и 6-дм снаряды буравят волны, рикошеты несутся через “Полтаву” – откуда-то пронеслось: “Мы атакованы подводными лодками”. Теперь, пережив еще большие ужасы всей осады Артура, вспоминая 31 марта, кровь холодеет в жилах – тогда же, в кипучей работе, каждый из нас не мог вполне ясно почувствовать те горестные моменты, когда гиб на глазах наших в густых облаках дыма “Петропавловск”, гиб адмирал Макаров, наша надежда, наша душа. Гибнущие в волнах люди, груда обломков, подводные лодки, мины, надвигающийся весь японский флот и одиноко стоящая на месте гибели “Полтава” – вот что мы видели тогда. Шлюпки со спасенными людьми у борта, командир приказывает им отваливать, идти самостоятельно в гавань. “Я даю ход”, – раздается с мостика. Концы отданы, шлюпки идут в гавань, всюду фонтаны от падающих снарядов, шум, грохот стоит в воздухе. Боевая тревога пробита, люди на местах, японский флот надвигается, “Полтава” одиноко стоит, вот-вот начнется бой, против нас весь броненосный флот Того. Люди начинают нервничать, выстрелы других судов в воду гибельно действуют на воображение, плавающие обломки легко принимаются за перископы подводных лодок, видно, что вот-вот комендоры не выдержат, откроется беспорядочная стрельба куда попало. Офицеры сдерживают команду, но надо разрядить напряжение – бьется короткая тревога, залп по обломкам, дробь, затем, с перерывом, опять залп. Успокоение достигнуто, разряд совершился, команда опять в руках, паника предотвращена. Командир маневрирует около места гибели “Петропавловска”, сам Бог управляет “Полтавой”, сказал он мне, и действительно, полтора часа “Полтава” бродила одиноко по рейду, японцы остановились и не решались открыть огонь, нервы успокоились, нам поднят сигнал: “идти в гавань”, и “Полтава” быстро вошла в Западный бассейн, стала на свою бочку.

В этот горестный для нас день “Полтава” честно исполнила свой долг, в донесении наместника о броненосце упомянуто лишь вскользь, точно он откуда-то с неба свалился. Награду за спасение гибнущей команды “Петропавловска” получил вахтенный начальник “Аскольда”, шлюпки которого и близко не были от места гибели, не спасли ни одного человека[86]. И много раз “Полтава” попадала в тягчайшие условия, но долг свой исполняла до конца. Я расскажу потом о втором мае[87], о выходе 10 июня, о бое 28 июля, о пятимесячной осаде Артура, и всюду и везде “Полтава” до конца была верна долгу, в исполнении его она нашла свою единственную, лучшую награду. Состояние нашей эскадры после гибели Макарова, как в материальном, так и в нравственном отношении, было очень тяжелое. Из броненосцев “Цесаревич”, “Ретвизан”, “Победа” были выведены из строя, чинили минные пробоины, “Петропавловск” погиб, “Севастополь” при столкновении с “Пересветом” погнул винт и должен был менять его – оставались лишь активными “Пересвет” и “Полтава”. Кроме материальных потерь, мы лишились одного из лучших адмиралов и его образцового штаба – цвет нашего флота[88]. Эскадра поневоле обречена была на бездействие, пока не исправят все повреждения, но затем у каждого зарождался вопрос: кто же будет у нас адмиралом? Назначение командующим флотом адмирала Скрыдлова встречено было с энтузиазмом, ведь эскадра эта была его детище, он воспитал кадры ее, его знал каждый матрос, офицер, и адмирал знал всю эскадру. Судьба была к нам не милостива, Артур был отрезан раньше, чем предполагали, и вместо адмирала Скрыдлова начальником Первой эскадры был назначен контр-адмирал Витгефт.

Работы по исправлению броненосцев шли своим чередом, японцы же решили по-прежнему угощать нас перекидной стрельбой из-за Ляотешана. Благо теперь уже некому было им мешать. Второго апреля утром мы ясно слышали грохот выстрелов по направлению Дальнего, с наблюдательных постов заметили, что японцы стреляли в воду – значит, кто-нибудь из них наскочил на поставленные “Амуром” мины. В девятом часу утра к Артуру подошли новые японские крейсера “Ниссин” и “Касуга” и начали бомбардировку. Перекидная стрельба к этому времени у нас была организована окончательно, с наблюдательных пунктов точно указывали, в каком квадрате находится в данное время неприятель, и мы стали ему отвечать. Сначала “Ниссин” и “Касуга” держались в 90 кабельтовых, и отвечать им мог один “Пересвет”, затем “Касуга” начал приближаться и вошел в район действий “Полтавы”. “Полтава” стреляла из кормовой 12-дм башни, командир ее лейтенант Рощаковский приказал подавать фугасные снаряды, а когда я пришел в башню и сказал, что жалко для такой гадательной стрельбы тратить фугасные, то Рощаковский просил не терять времени на перемену снарядов и стрелять поданными. Я разрешил, тем более что неприятель подходил к хорошему квадрату – дистанция была 71 кабельтовых. Квадраты, по которым мы стреляли, были записаны, также и моменты выстрелов. После вторичного нашего выстрела по телефону с Ляотешана передали, что неприятель удаляется и бомбардировка прекратилась. Днем флагманский доктор статский советник Бунге поздравил меня, что “Полтава” попала в “Касугу”. Из штаба запросили, по каким квадратам мы стреляли и моменты выстрелов – оказалось, это действительно, по моментам, в “Касугу” попала “Полтава”, с наблюдательного пункта донесли, что снаряд угодил вблизи линии неприятеля и “Касуга” ушла под креном[89]. Это была последняя бомбардировка с моря. Японцы решили, что не стоит рисковать судами. Очень характерен метод опубликования японцами их неудач на море. По донесению 2 мая Того, будто бы в туман “Касуга” ударила крейсер “Иосино”, который быстро утонул и почти весь личный состав погиб, “Касуга” же получила легкие повреждения[90]. Правда, 2 мая был туман, но небольшой, и странным кажется, что при столкновении двух судов одно из них в тихую погоду моментально тонет, гибнет весь состав на глазах другого крейсера. Странным кажется указание на столкновение именно “Касуги” , а не кого-либо другого. Вероятней всего, что наблюдавшаяся нами стрельба 2 апреля в воду японцами была и вызвана взрывом мины под “Иосино”, который быстро погиб, как и “Петропавловск”, и команда почти вся утонула. “Касуга” же не 2 мая получил повреждения, а 2 апреля от 12-дм бомбы “Полтавы”.

Из мелких этюдов, относящихся к деятельности броненосца в это время, можно отметить смелую попытку лейтенанта Рощаковского, решившегося атаковать первое подвернувшееся японское судно. Он задумал еще при жизни адмирала Макарова приспособить бензиномоторный катер с “Ретвизана” для минной атаки и хотел сначала идти в Чемульпо, атаковать там японцев, но Макаров не разрешил такую далекую экспедицию, и после его уже смерти, когда японцы стали появляться в бухте Керр, Витгефт разрешил Рощаковскому пойти в атаку. Катер был низкобортным, Рощаковский вооружил его одной 47-мм пушкой и приспособил по бортам две мины Уайтхеда. Чтобы лучше скрываться, катер в море накрывался чехлом, выкрашенным под цвет воды, и действительно, с дистанции пяти кабельтовых днем его трудно было заметить. Рощаковский днем перешел в Дальний, у острова Керр встретил восемь японских миноносцев, прошедших от него кабельтовых в 15, его не заметили. Когда с наблюдательных постов бухты Керр уведомили, что вечером в бухту вошел японский крейсер, то Рощаковский решил атаковать его в ту же ночь. Ночь была темная, ветер слабый, шла зыбь, и прибой заглушал шум мотора. Рощаковский обошел мыс вплотную, чтобы проскользнуть незаметно через цепь сторожевых японских миноносцев, это ему блестяще удалось, он прошел от них незамеченным чуть ли не вплотную. Оставалось немного, зайти в бухту и атаковать от берега стоявший на якоре крейсер. К несчастью, Рощаковский не знал хорошо берегов и слишком близко придержался к последней гряде, шедшей от мыса, катер ударился о камень, пробил дно и крепко засел. Все попытки снять с камней не удались, Рощаковский взорвал катер и вплавь перебрался с командой на берег. Взрыв произвел среди японцев переполох, засветили фонарями, но ничего не нашли, катер был уже под водой. Рощаковский с командой вернулся пешком на “Полтаву”[91]. Если бы у нас было несколько таких катеров, то их великолепно можно было использовать, всегда нашлись бы охотники идти в атаку, и, наверное, с успехом бы, но таких катеров у нас больше не имелось[92].

В первых числах апреля в Артур прибыл из Ляояна наместник и поднял свой флаг на “Севастополе”. Одно время мы думали, что он поведет нашу эскадру в бой, но впоследствии оказалось, что наместник приезжал лишь временно, и когда Артуру грозило быть отрезанным японцами, Алексеев быстро покинул нас, оставив во главе эскадры начальника своего берегового штаба адмирала Витгефта и сформировав ему весь штаб[93]. Война нас ничему не научила, формалистика и тут нас заедала. Когда на “Петропавловске” погиб блестящий флагманский артиллерист капитан 2-го ранга Мякишев, то сама судьба благоприятствовала найти ему заместителя. На “Победе” старшим офицером был капитан 2-го ранга Герасимов, лучший строевой артиллерийский офицер во флоте, человек опытный, бывший уже флагманским артиллеристом на эскадре барона Штакельберга. Но у Герасимова не хватило в это время двух недель ценза старшего офицера и…  его не назначили[94]. Бой 28 июля показал, что стоили нам эти две недели. Пока наместник держал свой флаг на “Севастополе”, на эскадре жизнь замерла, даже миноносцы не выходили в море, японцы же не дремали, они решили во что бы то ни стало заградить нам проход. В ночь на 20 апреля перед Артуром появились третьи заградители. Японцы послали в этот раз 12 пароходов, но эта попытка не привела ни к чему. Заградители натыкались на затопленные Макаровым наши пароходы и никак не могли попасть в узкий извилистый проход, крепость открыла по заградителям адский огонь, трудно сказать, сколько в эту ночь было выпущено снарядов, стреляли часа два и, вероятно, израсходовали не менее 20 тысяч снарядов, запас которых и так был невелик. Нужно было удивляться мужеству и готовности жертвовать собой на благо родины японцев. Хладнокровно идти в огненную пасть многочисленных приморских батарей, идти для того, чтобы самому взорваться, знать, что спасения почти нет, и все это во славу родины – вот где нужно было искать примеров воинской доблести. А эти благородные, избитые, израненные, выброшенные на берег под Электрическим утесом[95]! Они не сдавались в плен, они распарывали себе животы с криками “банзай”. Утром на трубе одного затопленного парохода-заградителя наши шлюпки увидели сидящим японца. Он не думал сдаваться, а открыл стрельбу из револьвера по нашим матросам. Вот от чего победа была за японцами, победа дается не количеству кораблей, а качеству личного состава. А вот как отнесся суд в Японии к вернувшимся двум пароходам, не исполнившим своего долга. Все офицеры и команда этих двух заградителей торжественно лишена была воинского звания и приговорена к тюремному заключению Пароходы эти флага не спускали, в плен не сдались, они шли последними, видели гибель десяти своих товарищей, море было бурное, ветер противный, спасения не было, и они по малодушию повернули обратно.

Около 20-х чисел апреля до нас стали доходить тревожные слухи о быстром наступлении японцев на реке Ялу. Известие о Тюренченском бое[96] получено было наместником, и подробности стали скоро нам известны. В телеграмме были короткие, но многочисленные фразы, такая-то рота легла костьми, такая-то рота потеряла 3/4 своего состава – бой, значит, был жаркий, японцы перешли Ялу, скоро доберутся и до нас. В Артуре было заседание высших военных и морских начальств, и на этом заседании решили, что флот активных действий в широких размерах предпринять не может, а потому с судов по мере надобности будут снимать орудия для установки на сухопутном фронте Артура[97]. Тут нечаянно, а вернее всего, что вполне обдуманно, совершили крупнейший промах, который сильно повлиял на ход всей дальнейшей обороны. Пример Севастополя, где флот себе на бастионах стяжал неувядаемые лавры, был налицо, в Артуре решили, что флот должен быть обезличен, должен стушеваться – не надо батарей с именами кораблей, не надо морские части держать сплоченными, поручать им одним защиту того или другого редута. Кто знает ситуацию Артура, тому ясно сразу же, что гора Дагушан есть ключ всего нашего правого фланга. На первом заседании укрепить и защищать Угловую гору была назначена “Полтава”. Мы, зная всю важность этой позиции, были счастливы выпавшим броненосцу жребием; имея могущественные средства в лице прекрасных мастеровых машинной команды, имея минеров, отличных комендоров, а главное – энергичных и рвущихся вперед молодых офицеров, в несколько месяцев мы бы так укрепили Угловую, что японцы не так легко ею овладели бы, как впоследствии случилось. Мы бы и рвы выкопали, и орудия прикрыли, наши блиндажи не складывались бы как карточные домики, мы бы не оставили важную позицию без проведения к ней хорошей, вполне защищенной дороги, там были бы запасы и вода в цистернах. Но все решили делать иначе, довольно славы Севастополя, ради личных счетов решили загубить великое дело и предприняли следующее. Угловую гору не укреплять, она-де очень далеко от главных фортов, достаточно вырыть мелкие ровики для стрелков и поставить несколько 37-мм пушек. Траншеи рыли не те части, которые впоследствии должны были защищать эти позиции, а назначался общий наряд. Так же строились и блиндажи, которые от первых японских бомб складывались и заживо погребали спрятанных там людей. Во время бомбардировок в блиндажи никто не залезал, их боялись пуще вражеских бомб.

Я не буду перечислять, какие именно форты, батареи и редуты были воздвигнуты на сухопутном фронте, я остановлюсь только на работах “Полтавы”. Нам дали строить 4-пушечную батарею на Драконовой Спине – наш правый фланг[98]. Возвышенность этой Спины крупным обрывом шла к сухопутному фронту обороны, к морю она спускалась положе, но все же подъем был довольно крутой, и первым долгом мы решили проложить удобную и, по возможности, скрытую дорогу. Осмотрели все на местности, прикинули, где лучше всего скрыть дорогу, и в конце апреля стали ежедневно высылать на работу по 250 человек. Дорога быстро была окончена, по ней свободно провезли все 6-дм пушки с их установками. Орудия решили поставить почти у самой кручи, чтобы обезопасить их от осколков при недолетах. Патронные и бомбовые погреба глубоко врыли в землю, вкопали толстые брусья для упоров, настлали солидный на них накат, скрепили все железными скобами, выходы сделали поворотными коридорами, устроили выгородки для фонарей освещения, заготовили в порту сами брусья для настилки деревянных платформ под орудия, выковали и нарезали болты, выровняли площадки, подвезли и поставили орудия, запасли патроны и бомбы – одним словом, на восьмой день от начала работы батарея из четырех 6-дм пушек Канэ была готова к пробе стрельбой. Команда и офицеры работали не покладая рук, мы думали, что это наша батарея, мы будем ее защищать. Пробная стрельба показала, что установка сделана солидно, – вдруг выходит решение: “Передать батарею броненосцу “Ретвизан””, у нас и руки опустились, зачем это? Одновременно с этим получаем и второе приказание: принять от “Ретвизана” строимую им батарею на Перепелиной горе[99]. Команда прямо-таки роптала: “Ведь мы, ваше высокоблагородие, для себя эту батарею строили, мы работали на совесть, а теперь ступай вон, строй Перепелку. Построим ту, опять выгонят, дадут новую строить!”

Я успокаивал команду, говорил, что Перепелиная тоже хорошо построена, но мои уверения далеко расходились с истиной. Во-первых, дороги на батарею совсем не было, я же не могу назвать дорогой тропинку, проложенную, кстати, прямо с фронта позиции, и не сделай мы новой, защищенной – на Перепелку нельзя было бы потом подвозить пушки взамен подбитых, ни патронов, ни пищи, ни воды. Тропинка шла от японцев на гору по круче, была совершенно открыта, и по ней не то что везти что-либо – ходить прямо нельзя было бы. Орудия на Перепелке были установлены, но не опробованы, погреба кое-как начаты работой, блиндажа для прислуги не было, для нее на откосе, опять также открыто к неприятелю, построен был деревянный балаган. Переговорили с инженером о дороге с тыла по расщелине, инженер решил, что эта работа займет недели три и будет стоить около четырех тысяч. Тогда мы решили обойтись без инженера, лейтенант Страховский с механиком Толмачевым нанесли линию подъемов и повели дорогу зигзагами вдоль горы. Сто человек работало двое суток, где встречался камень – рвали его пироксилином, работали изо всех сил, и дорога в двое суток была готова. Всю осаду во время бомбардировок по Перепелке ни один снаряд не упал на дорогу, сообщение с батареей было всегда, подбитую 120-мм пушку мы в одну ночь втащили на батарею и поставили на место. Погреба сделали так, что даже 11-дм японские снаряды не пробивали защиты, блиндажи для команды глубоко врыли в землю и впоследствии вырыли пещеры и устроили крытые ходы к орудиям. Команда сначала работала неохотно, думая, что скоро отберут от нас и эту батарею, но впоследствии, когда явилась уверенность, что батарея наша, работа пошла ускоренным темпом и все делалось попрочней и посолидней.

Принцип “разделяй и властвуй” целиком был применен к обороне Артура. Делали, например, так: батарею строил один корабль, пушки брали со второго и третьего, прислугу с четвертого и пятого, комендоров откуда попало, а офицеры командовать батареей назначались с шестого корабля. Хотели непременно перепутать всех и вся, но для чего – это вопрос. Во всяком случае не для пользы дела. “Полтава”, например, строила батарею из четырех 75-мм пушек на форте № 4, установила одну 120-мм пушку на батарее литера “Д”, а прислугой укомплектовала батарею Кладбищенской импани, часть наших была на форте № 3, на 11-м укреплении, на Пятом форту и всюду понемногу, где пять, где семь, а где и по два человека. Даже наблюдательные посты формировались не из одной команды, а от двух-трех кораблей: из семи человек наблюдателей в одном пункте было четыре с “Полтавы”, два с “Паллады” и один с “Забияки”, наши сигнальщики были и на батарее № 20, и в бухте Сяобиндао, попали даже в бухту Луиза. К концу осады я буквально растерял всю команду и не знал, где мои люди, так как стоило попасть им на берег, их уже перетасовывали, не уведомляя броненосец. Приходил, например, приказ: немедленно послать туда-то столько-то человек комендоров и столько-то нижних чинов. Дня через два читаю в другом циркуляре: “На пополнение некомплекта броненосца “Полтавы” переводятся с броненосца “Цесаревич” семь человек”. Люди явились, взглянул я на них – вижу, артист на артисте. Получаю выписки из штрафного журнала – оказывается, на каждого по целому листу. Куда мне таких – конечно, посылаю на Перепелку, а оттуда беру нужных людей для броненосца. Через два дня семь этих голубчиков сбежали с Перепелки и были представлены мне через полицию. Пришлось их рассортировать по частям на форт № 4, на Куропаткинский люнет, на 11-е отделение и послать их с записками, чтобы привязывали их к пушкам и назначали на самые опасные пункты. Для укомплектования “Севастополя” пришлось отдать ему 19 нижних чинов, и, исключив штрафных и дурного поведения, между остальными я приказал бросить жребий. Жребий достался загребному капитанского вельбота, старшему маляру, двум подручным комендорам – как нарочно люди оказались на подбор, и старший офицер капитан 2-го ранга Бахметьев, удивляясь, благодарил меня. Взамен этих людей я получил 22 запасных нижних чина из Квантунского экипажа, все в звании матросов второй статьи. Оказывается, один из них был квартирмейстером, зарезал китайца во Владивостоке и разжалован, другой был старшиной караула при пожаре и сам грабил спасенное имущество – я только руками развел. На Угловой горе на восемь 37-мм наших пушек четыре комендора были коренные “полтавские” и четыре запасных присланных кое-откуда. Когда японцы взяли штурмом Угловую гору, то четыре моих комендора легли у своих орудий, а четыре сборных бросили свои пушки и бежали. Тотчас же все они попали на Куропаткинский люнет с запиской, и оттуда бежать уже не удалось. Такая перетасовка команды погубила все наши труды сплотить в одно целое команду броненосца. Являлись новые люди, ни мы их не знали, ни они нас.

После третьей попытки заградить нам выход в море затоплением пароходов японцы к этому способу уже не прибегали, а решили забрасывать рейд вовсю минами. Впоследствии они приспособили для этой операции свои контрминоносцы и даже так называемые “ведеты” – большие паровые катера с броненосцев. Не зная точно, в каком состоянии находится наша эскадра и может ли она выйти в море, японцы стали караулить ее и обложили с моря Артур тесной блокадой. Ежедневно утром появлялись перед Артуром три, четыре и даже пять броненосцев, маневрировали, строились в строй фронта, неслись к Артуру и, подойдя миль на десять, поворачивали в кильватер и удалялись на О. Ежедневно с наблюдательных пунктов заносились места маневрирования неприятеля, и оказалось, что он ходит одной и той же дорогой, разворачивается на одном и том же месте. Это дало всем мысль набросать там мины, что впоследствии и было сделано. Наша эскадра не проявляла признаков жизни, никто не выходил из бассейнов, и японцы решили, что мы не можем помешать их высадке, они буквально повторили то же, что и в китайскую войну, высадку сделали в Бицзыво, в 65 милях от Артура. Там у нас ничего не было, кроме разъездов, японцы сначала высадились в очень ограниченном числе, оттеснили наши разъезды и выслали вперед мелкие части, чтобы попытаться отрезать или разрушить железную дорогу[100]. Известие о высадке у Бицзыво быстро дошло до Артура. Отъезд генерал-адьютанта Алексеева был настолько быстрый, что с ним не успели уехать некоторые чины его штаба, и после уже, дня через два, увезли из Артура архив наместничества. Командовать флотом остался контр-адмирал Витгефт, который открыто сам говорил о себе: я кабинетный моряк, а не флотоводец. Всякий может понять, какое действие оказывали на личный состав 1-й эскадры эти фразы. Тревога о том, что Артур отрезан, в первый раз оказалась ложной, через день поезда опять пошли, но когда японцы высадились в большем количестве, то охранная стража не могла их сдержать, японцы завладели железной дорогой, стали между нами и Ляояном, и 26 апреля Артур фактически оказался отрезанным не только от России, но и от всего мира. Ни провианта, ни снарядов мы после 26 апреля из России уже не получили, известия сначала шли на джонках, а потом японцы учредили такую страшную блокаду, что с июля мы буквально не знали, что делается на божьем свете, мы отсиживались в Артуре и до самого конца ждали – вот-вот приедут и освободят нас.

Прежде чем продолжать изложение хода военных событий, я укажу на деятельность “Полтавы” по оборудованию нашего Морского госпиталя. Морской госпиталь был выстроен в Новом Городке и заключался в главном здании и нескольких отдельных бараках. Здания все были выстроены прекрасные, но к началу войны внутри ничего не было отделано – были стены, полы, потолки, крыша и больше ничего. В апреле госпиталь был открыт, но очень много работы по внутренней его отделке не было закончено, не хватало столиков, операционных столов, полы, стены не были выкрашены. Инженеры, занятые работами по кессонам и в порту, утешали главного доктора, что вот-вот пришлют мастеровых кончать работы, и все ограничивалось обещаниями. Тогда “Полтава” предложила прислать своих мастеровых для окончания работ и с апреля начала посылать ежедневно по шесть столяров и восемь маляров. Материалы для окраски большей частью брались с судна. Работа пошла очень успешно, и к середине мая все бараки были выкрашены, сделано много столов, табуреток, полок и всего что требовалось для полного благоустройства. Почти до самого конца осады мастеровые “Полтавы” работали в нашем госпитале, так как почти ежедневно приходилось его расширять. К концу осады больных и раненых было около 2000 человек, а оборудован был госпиталь на 450 человек. Кроме этой помощи, “Полтава” дала идею смотрителю заблаговременно скупить побольше кур для больных и доставляла этим курам корм, куплено было более 500 штук, сам же броненосец сделал запас для своих больных и раненых в госпитале более 100 кур, 14 поросят и одну корову. Впоследствии, когда курица стоила 28 рублей за штуку, больные и раненые с “Полтавы” часто получали жирный бульон тогда, когда это считалось роскошью. Кроме раненых матросов, в наш госпиталь часто приносили раненых солдат. На перевязке все эти солдаты оказывались в таком ветхом белье, что оно расползалось при раздевании. В госпитале запас белья и верхнего платья истощился, когда команда “Полтавы” прислала более 100 чистых годных перемен для выздоравливающих, и благодаря этому раненые солдаты выходили из госпиталя одетыми, а не в чем мать родила. В течение всей осады на “Полтаве” ежедневно с утра до вечера была баня, и в ней разрешалось мыться всем приходящим нижним чинам сухопутным. С броненосца им отпускалось мыло, а у кого нижнее белье было очень рваное – тому частенько наши матросы дарили из своего запаса. В госпитале для больных и раненых с “Полтавы” всегда было в запасе какао, консервированное молоко, красное вино, водка и пиво, табак и папиросы, все это шло от броненосца, даже кофе за завтраком в офицерском отделении присылался ежедневно от “Полтавы”. Офицеры очень часто навещали своих нижних чинов и подбадривали их сообщениями о наших успехах и о неудачах японцев. Вспоминая пережитое тяжелое время осады Артура, я не могу умолчать о подвигах незаменимых скромных тружеников, наших докторов. Я видел сам, как в дни недельных штурмов, когда раненых подвозили днем и ночью, они не ели, не спали по несколько дней, принимая и перевязывая раненых. Не из России получали мы подкрепление нашим десантам и для защиты фортов и батарей – нет. Подкрепления приходили из госпиталя, когда благодаря самоотверженной работе наших докторов больные и раненые поправлялись быстро и шли вновь умирать за честь и славу родины[101].

Конец апреля и начало мая ознаменовались серьезными операциями высадки японцев у Бицзыво. Многочисленные транспорты днем и ночью подвозили войска, артиллерию, инженерный и железнодорожный материал. Чтобы обезопасить свои операции, японцы усилили блокаду Артура, их броненосцы, крейсера и миноносцы не спускали глаз с выхода, караулили нашу эскадру. Общественное мнение на эскадре настойчиво требовало постановки мин в месте, где ежедневно маневрировал враг, место это точно было занесено на карту и проверено ежедневными наблюдениями с различных пунктов. Адмирал уступил и приказал минному заградителю “Амур”, приняв запас мин, стать у выхода наготове, выскочить на рейд и поставить мины. Приходилось считаться с международным правом, адмирал ни за что не хотел ставить мины далее 65 кабельтовых от берега, но там японцы не ходили, постановка была бы бесцельной, а Витгефт все же стоял на своем и отдал командиру “Амура” капитану 2-го ранга Иванову категорическое приказание поставить мины не далее 65 кабельтовых от береговой черты. 1 мая в море был легкий низовой туман, “Амур” быстро выскочил из прохода, пошел к намеченному пункту. Начальства на “Амуре” не было, командир явился самостоятельным и смело решил забросать минами то место, где маневрировали японцы; это было в 10,5 милях от Артура[102]. Счастье нам благоприятствовало, “Амур” исполнил задачу незаметно для врага, и хотя кое-где виден был рангоут неприятеля, но туман заволакивал корпус, и японцы, принимая “Амур” за свой, прозевали. Иванов, вернувшись к адмиралу, доложил, где поставил мины. Произошла тяжелая сцена, адмирал грозил Иванову отрешить его от командования, и только 2 мая показало, кто был прав, только благодаря непослушанию командира “Амура” японцы потеряли два первоклассных броненосца и судьба всей кампании была в наших руках. Но и тут мы ничего не сделали. Выход “Амура” и место постановки мин было тайной от личного состава эскадры, мы ничего не знали, мы не готовились к решительному моменту, да и адмирал, видимо, не оценил вперед все события, иначе он поступил бы не так.

2 мая наша эскадра состояла из следующих активных судов: броненосцы “Пересвет”, “Полтава”, крейсеры “Баян”, “Паллада”, “Диана”, “Аскольд”, “Новик” и 16 миноносцев, но эскадра стояла в бассейнах без паров, не приготовилась к быстрому выходу в море. Ночь с 1 на 2 мая дала нам счастливое предзнаменование. В бухте Керр взорвались на поставленных раньше “Амуром” минах японский крейсер “Мияко” и миноносец[103]. Около 10 часов утра на “Полтаву” пришел студент-переводчик Лебедев и сообщил нам эту радостную весть, но мы не подозревали, что случится через 3/4 часа. В кают-кампании накрыли было стол для завтрака, время близко около 11 часов, офицеры обсуждали случай в бухте Керр, вдруг в кают-кампанию буквально врывается сигнальщик с доской в руке и возбужденным голосом докладывает: “Ваше высокоблагородие, сигнал с Золотой горы – японский броненосец взорвался”. Я выхватил у него доску и бегу в каюту командира с докладом. Только что я вышел из каюты, ко мне бежит второй сигнальщик и кричит: “Ваше высокоблагородие, сигнал – второй броненосец взорвался, горит”. Что тут было – трудно описать, крики “ура”, возбужденные лица, сверкающие глаза и радость, радость мести за “Петропавловск”. Командир тотчас же съезжает на вельботе к адмиралу, офицерам же сразу является в голову мысль: надо же выходить, надо добивать врага, надо минуты не терять. Оставшись по уставу командиром, я спрашиваю механика – к какому времени он может поднять пары для выхода? Ответ: к часу. “Разводите пары во всех котлах, подымайте скорей”, – отдаю я приказание и посылаю лейтенанта Рощаковского к адмиралу просить, умолять его разрешить “Полтаве” выйти добить врага, готовы мы будем даже раньше часа. Офицеры и команда понимали всю важность момента, живо закипела работа: приготовиться к бою, из труб валит густой дым. Вот когда выпал наш день, думали мы, вот когда наконец наша “Полтава” заработает Георгиевский вымпел[104].

Но мечты наши остались мечтами – у адмирала поднят сигнал: “крейсерам развести пары”, ну, думали, значит, дело будет. Является Рощаковский и докладывает, что адмирал категорически не разрешил “Полтаве” выйти, что боится набросанных мин, а сам со штабом и командирами на Золотой горе наблюдает за подорванными японскими броненосцами. Все-таки в душе надежда на крейсера, особенно на “Баян”. Я бегу на бак, посылаю два катера в помощь ему – отдавать швартовы; но старший офицер “Баяна” говорит мне, что помощь не нужна теперь, раньше четырех часов “Баян” не будет готов к выходу. Почему, когда “Полтава” с ее цилиндрическими котлами могла быть готова к часу, а “Баян” с водотрубными только к четырем дня, было не понятно[105]. Вскоре на “Севастополе” был поднят флаг отменительный, зато приказано миноносцам выйти в море. Миноносцы в числе 16-ти около 12 часов дня вышли из бассейна, и вскоре же послышался грохот выстрелов тяжелых орудий – это подбитый “Ясима” отражал атаки. К нему присоединились два крейсера, стрельба участилась, дело завязалось. Слыша все это и не видя, что делается в море, у нас душа болела за миноносцы, ведь днем посылать их в атаку прямо безумно – это верная гибель, и гибель безрезультатная. Выстрелы прекратились, миноносцы по одиночке возвращаются в гавань, мы с трепетом считаем их – 5, 8, 10, 14, слава Богу, все 16 вернулись. На деле вышло так: миноносцы с двумя отрядами сунулись было к “Ясиме”, но тот начал так угощать их из своих 12-, 6- и 7-дм пушек[106], что ближе 35 кабельтовых миноносцам не удалось подойти. Тут же прибежали два быстроходных крейсера и стали отжимать миноносцы в море, пришлось полным ходом повернуть к Артуру и отказаться от атаки[107]. “Ясима”, отбившись от миноносцев, стоял на месте, подводил пластырь, а затем тихо, конвоируемый двумя крейсерами, пошел на юг[108]. И это случилось в 10,5 милях от первоклассной нашей крепости, в присутствии нашей Артурской эскадры. Ведь на “Ясиме” были два адмирала, более 1000 человек команды своей и спасенной с “Хацузе” – выйди “Полтава”, и много через час “Ясима” или был бы утоплен на глазах у японцев, или бы спустил флаг. Тогда японцы не могли бы замаскировать его гибель. Два их адмирала и 1000 человек команды вышли бы из строя, это был бы тяжелый удар их морскому могуществу, день расплаты за 31 марта. Утопить “Ясиму” было очень легко, его нос от взрыва глубоко ушел в воду, носовая 12-дм башня не действовала, погреба, вероятно, были залиты, хода большого не могло быть, и стоило “Полтаве” поместиться у него перед носом, чтобы безнаказанно расстрелять подбитого врага. Если бы крейсера вздумали поддержать “Ясиму”, то они не могли быть серьезными противниками “Полтаве”, это были бронепалубные, и я видел, как 28 июля такие же крейсера шарахнулись от нас, когда сунулись поближе, на 30 кабельтовых.

А в это время шла высадка 80000 армии у Бицзыво, стояли транспорты с артиллерийскими парками, с провизией, с запасами. Что бы было, если бы адмирал, выпустив “Полтаву” добить “Ясима”, бросил бы “Пересвет”, “Баян”, все крейсера и 16 миноносцев к Бицзыво? Там бы произошла бойня, японцы получили бы такой удар, что участь всей кампании была бы решена в нашу пользу. Потерять в один день два броненосца, всю армию, транспорты, артиллерию, ведь это был бы погром. Высадку в Бицзыво, как после говорил мне знакомый в Японии, охраняли старый броненосец “Чин-Иен” и старый крейсер “Мацусима” – Того с флотом был в Японии, “Сикисима” без оглядки бежал в Сасебо, доложить о несчастье[109]. Все это было ясно нам, но адмирал Витгефт не хотел рисковать судами, с него было довольно полученного успеха, приезд и доклад Рощаковского о готовности к выходу “Полтавы” не подсказал ему, что момент слишком важен, что участь всей кампании в его руках. Что же могли думать о нас японцы? Ведь они знали, что проход не загражден, что у нас есть неповрежденные броненосцы, что мы под защитой крепости и – все-таки не вышли. Только трусостью личного состава, полной его непригодностью могли объяснить они наше поведение 2 мая. После этого они знали, с каким противником имеют дело, и нечему было удивляться, когда 25 июня старая “Мацусима” смело лезла на наш отряд из одного броненосца, одного броненосного крейсера, четырех крейсеров, десяти миноносцев и двух лодок в бухте Лувантан[110]. Она засыпала наши лодки снарядами, наши миноносцы, а мы стояли и любовались, не сделав по ней ни одного выстрела.

Высадив в Бицзыво многочисленную армию с артиллерией, японцы двинулись к Цзиньчжоу и решились овладеть этой важной для Артура позицией. Цзиньчжоуский перешеек шириной около трех верст имеет в середине тянущийся хребет гор вдоль перешейка, и хребет этот носит у японцев название Наншань. На этом хребте с началом войны мы начали строить батареи, редуты, рыли траншеи, вооружали позицию пушками, большинство которых было взято из китайской добычи – снарядов к этим пушкам имелось самое ограниченное количество. В начале мая, когда пробовали установки на батарее Драконова Спина, я, случайно встретив там инженера полковника Григоренко, спросил у него – хорошо ли оборудована Цзиньчжоуская позиция. “Она неприступна”, – ответил Григоренко. А какие там пушки? 120-ти и 190-пудовые, и 42-линейные. Такие древние пушки мало внушали мне доверия. Действительно, прошла неделя, и японцы в день взяли неприступную позицию. Я не буду описывать бой при Цзиньчжоу, там я не был, “Полтава” не принимала в нем никакого участия. Скажу лишь вскользь, что при Цзиньчжоу против трех японских дивизий дрались десять рот славнейшего 5-го Восточно-Сибирского полка. По официальным японским донесениям, когда их левый фланг начала обстреливать наша лодка “Бобр”, то положение японцев было критическое, и перейди русские в наступление, они бы понесли страшные потери. Но измученные, избитые десять рот не могли и думать о наступлении, в семи же верстах, в Нангалине, стоял с дивизией генерал Фок и не послал подкреплений. В этой титанической борьбе десять рот 5-го полка почти легли костьми, потери японцев были колоссальные, более 7000 человек[111].

Падение Цзиньчжоу влекло за собой немедленную потерю Дальнего с его доками, пристанями, материалами, домами, японцы приобрели великолепную оборудованную базу. При отступлении мы все оставили в целости, полиция побила лишь стекла в домах. Только благодаря Дальнему японцы могли выгрузить свои 11-дм мортиры, решившие участь Артура, могли быстро и безопасно выгружать все свои военные материалы и провизию для своих Манчжурских армий. В первую ночь отступления от Цзиньчжоу в наших войсках разыгралась паника, кто-то крикнул “японская кавалерия!”, и все смешалось, побежало, стреляли друг в друга. Если бы японцы сразу же двинулись форсированным маршем к Артуру – они бы овладели им, так как многие укрепления с сухопутного фронта не были еще окончены, не вооружены, а паника деморализовала войска. До чего в Артуре было подавленное состояние духа, можно судить по тому, что очень многие пророчили падение через две недели Артура, толковали о каких-то трех дорогах, по которым будто бы двигаются японцы, о том, что их видимо-невидимо. К счастью, настроение духа среди офицеров и команды “Полтавы” было совершенно иное, мы верили, что Артур еще долго продержится, что взять его не так-то уж легко, если все дружно дадут отпор настойчивому врагу.

На наше счастье, японцы, взяв Цзиньчжоу, вперед не двинулись, дали нам два месяца отдыха, дали возможность окончить укрепления и поставить на них пушки, взятые с судов эскадры. Почти со всех судов были сняты частью орудия, только с “Полтавы” и “Севастополя” пока не тронули ни одного[112]. Наша команда была занята установкой орудий на различных батареях, рытьем траншей у рва внутренней обороны, в долине Лунхэ, проводила телефоны в центре позиций, на левом фланге устраивала наблюдательные пункты на хребте Полуншань, офицеры знакомились с местностью, чтобы после быстро определять квадраты, где появятся японцы и их батареи. При оставлении Цзиньчжоу мы сделали оплошность, оставили не реквизированными большие стада китайского скота. Мы боялись этим восстановить против себя китайцев, оставили весь скот в распоряжении японцев, мы не организовали подвоз на джонках съестных продуктов из Чифу, находя дорого платить по 15 рублей за пуд мяса, мы даже не выкосили гаолян перед нашими редутами, и японцы потом отлично маскировали в нем свои батареи и передвигали скрытно войска. Телефонную сеть мы проводили спешно, провода вели на столбах, поэтому сеть была легко уязвима и при бомбардировках осколки снарядов разрушали столбы и провода, сообщение прекращалось. Следовало бы заранее вести магистрали под землей, тем более что материалы были, мы привезли из Таку много кабелей, и они валялись без дела. Но русское “авось” да “небось”, да “как-нибудь” и тут сыграло свою роль. Главную станцию мы расположили в доме командира порта, и в первую же бомбардировку с суши 22 июля станция была разрушена японскими снарядами. Огромную пользу на сухопутье принесли наши сигнальщики в применении передачи приказаний семафором. Сухопутные войска все еще пользовались пешими и конными ординарцами, приказания и донесения шли очень долго, да часто и не доходили по назначению, так как ординарцев убивали – вот тут семафор принес неоценимую пользу, и следовало бы всех солдат в армии обязательно обучить семафору. Чтобы обеспечить себя от внезапных ночных атак и для освещения впереди лежащей местности, на многих фортах и в заранее выбранных местах поставлены были наши прожекторы, с судов даны минеры, минные машинисты, и прожекторы принесли большую пользу при отражении ночных штурмов. Часто “Полтава” по собственной инициативе снабжала углем станции центра и левого фланга.

Готовность флота к выходу в море с каждым днем быстро продвигалась вперед. “Севастополь” посредством остроумно скомбинированного колокола-трубы переменил погнутые лопасти винта, “Победа” заделала свою пробоину деревом, “Ретвизан” и “Цесаревич” к концу мая были почти готовы[113]. Чтобы обеспечить безопасность выхода на рейд эскадры от японских мин, организовано было траление рейда, кроме паровых катеров тралили миноносцы и землесосы. Суда занялись изготовлением тралов, и нить их была улучшена, мина легко попадалась[114]. “Полтава” заготовила более 30 тралов, так как часто приходилось заменять их новыми, при взрыве мины в трале он разрушался. Тралы готовились и на броненосце, и на эллинге Невского завода на Тигровой Косе. Взятую нами с брандера 4-ствольную пушку Норденфельда[115] мы решили установить на кормовой 12-дм башне, так как для отражения минных атак кормовой огонь был очень слаб, а для того чтобы использовать эту прекрасную пушку и на берегу, мы сделали для нее лафет. Работа наша не укрылась от зоркого взгляда начальства, нам приказали пушку с лафетом сдать куда-то. Приказание это было очень обидное, повторилось обычное явление – стоило “Полтаве” что-нибудь сделать для себя хорошее, тотчас получалось приказание: “передать туда-то”. Приспособленный нами Норденфельд принес большую пользу в бою под Юпилазой[116], он расстрелял больше 1000 патронов, сметал атакующих японцев начисто и погиб от попавшей вражеской бомбы, угодившей прямо в середину пушки. Своз орудий с судов на батареи, несмотря на то, что готовность эскадры к переходу к активным действиям быстро подвигалась, продолжался своим чередом. Были броненосцы, например “Победа”, на котором из одиннадцати 6-дм пушек осталось всего две. Когда эскадра решила выходить в море, то сухопутное начальство назад наши пушки не отдало, а предложило взять на суда часть 6-дм с приморских батарей. Это решение внесло много путаницы и технических затруднений, так как 6-дм пушки Канэ с береговых укреплений были выделки не Обуховского завода, а Пермского завода, и подгонять их к обуховским установкам было нелегко, да и в компрессорах была разница, но, решение раз вышло, оставалось брать то, что дают, или идти в море без пушек[117].

К началу июня броненосцы были починены, оставалось только выбрать удобный момент и выйти в море. Сведения, полученные нами от наместника о состоянии японского флота, были самые утешительные; нам сообщалось, что у японцев осталось всего два броненосца и несколько крейсеров, остальные частью утоплены, частью чинятся в доках, но японцы, по свойственной им хитрости, подделывали под боевые суда свои большие коммерческие пароходы. Если задача Артурской эскадры была прорыв во Владивосток, то естественно было прорваться внезапно ночью, тем более что в это время блокада была ослаблена и можно было надеяться проскочить незаметно за ночь мимо базы Того – островов Эллиот. Мы сделали совершенно наоборот, 3 июня оповестили всему миру, что эскадра починилась и готова к выходу, а выходить ночью почему-то признали рискованным. Рейд тралился ежедневно, мин попадалось все меньше и меньше[118], можно было с уверенностью сказать, что намеченный путь выхода очищен, и если бы мы, как предполагалось, вышли 9-го, а не 10 июня, то случая с “Севастополем” не было бы, а может быть, эскадра и успела бы проскочить. Наши приготовления, конечно, скоро стали известны японцам, их шлюпки не зевали, и вот в ночь с 9-го на 10 июня на рейд явились японские миноносцы и заградили. Стоявший на наблюдательном пункте у брандера “Гиляк” прозевал работу японцев, с приморских батарей тоже видели, что ходят какие-то миноносцы, но, приняв, вероятно, их за свои, не сообщили адмиралу Витгефту[119]. Только квартирмейстер с броненосца “Ретвизан” понял в чем дело и побежал докладывать адмиралу, но расстояние от батареи № 21 до Восточного бассейна было немалое – пока добежал квартирмейстер, эскадра начала уже выходить. Наш выход не был похож на прежние при адмирале Макарове, суда медленно выползали на рейд, я помню, что когда “Полтава” вышла уже за линию затопленных пароходов, то крейсера, броненосцы “Цесаревич” и “Севастополь” были еще на рейде. Вслед за “Полтавой” шел “Пересвет”.

Я стоял на верхнем мостике рядом с командиром, вблизи меня был мичман Пчельников и старший боцман Зинченко. Как-то моментально я взял бинокль и стал смотреть на поверхность моря, вдруг я вижу что-то плавающее, по форме – мина заграждения. Вглядываюсь внимательнее, сомнения нет – это японская мина. Тотчас докладываю командиру и указываю на мину, но командир решительно отверг, что это мина. Мичман Пчельников взял бинокль и подтвердил, что это мина. Тогда командир сделал нам обоим выговор, что мы на рейд не ездили, ничего не знаем, что поставлены для указания прохода буйки и эти-то буйки принимаем за мины и зря делаем переполох. Тогда уже старший боцман Зинченко, рассмотрев плавающий предмет, доложил: “Ваше высокоблагородие, да это мина, вон и цепочка видна”. Капитан 1-го ранга Успенский против такого аргумента спорить уже не мог, тотчас же мы по семафору донесли адмиралу, предупредили об опасности идущий сзади “Пересвет”, стали сами на якорь и спустили вельботы и паровой катер, чтобы расстрелять мину. Переполох на эскадре был полный, эскадра остановилась, пошли с тралами паровые катера, миноносцы, то там то сям стали взлетать столбы воды от взрывающихся в тралах мин – японцы приготовили форменный сюрприз. Конечно, о дальнейшем выходе в море, пока не очистим проход, и думать было нечего, мы до двух часов тралили, около 16-ти мин было уничтожено, но сказать, что выловили все основательно, не было уверенности, и действительно, при возвращении обратно в Артур “Севастополь” наткнулся на 17-ю[120].

Помнится мне, что только в третьем часу мы тронулись тихо в море, перед нами шел тралящий караван, “Полтава” в строю броненосцев была головным, “Цесаревич” с адмиралом – концевым. Мы уже далеко отошли от Артура, но адмирал не отпустил караван. В это время из Дальнего показался “Чин-Иен”, из его труб валил густой дым, видимо шел полным ходом, но мы знали, что больше 12 узлов он не ходит. Горизонт был совершенно чист, ни одного дымка не было видно, “Чин-Иен” ясно шел одиноким и прямо лез в наши руки, но адмирал сохранял 4-узловой ход, он не рискнул броситься на старый броненосец с “Цесаревичем” и “Ретвизаном”, которые могли бы, дав по 17 узлов, быстро догнать врага и утопить его безнаказанно. Расстояние до “Чин-Иена” было не более 90 кабельтовых, виден был весь его корпус, но мы ползли черепашьим шагом и дали добыче ускользнуть безнаказанно[121]. Выйдя на простор, адмирал перестроил свою эскадру в кильватер и пошел головным, концевым шла “Полтава”. Море было спокойное, ветер не более двух баллов. Перед закатом солнца на О показалась масса дымков, это шел нам навстречу адмирал Того. Курсы были сходящиеся, и потому корпуса японцев быстро обрисовались на горизонте. Вон головным идет “Микаса”, его ни с кем спутать нельзя, за ним “Асахи”, “Сикисима”, двухтрубный “Фудзи” или “Ясима”, типичные “Ниссин” и “Касуга”, четыре броненосных крейсера и более десяти бронепалубных с тремя соглядатаями типа “Касаги”, затем мелкие суда и, как саранча, миноносцы[122]. Мы идем на сближение, тревога пробита, расстояние около 60 кабельтовых – вдруг адмирал поворачивает на 180 градусов, за ним последовательно поворачивают все броненосцы, “Полтава” по-прежнему осталась концевым. “Цесаревич”, повернув на Артур, дает полный ход, мало-помалу мы начинаем все отставать и отставать, но адмирал хода не уменьшает, расстояние все увеличивается и увеличивается, “Полтава” брошена на произвол судьбы, так как со своими 13-ю узлами хода ей не догнать головного, идущего по 16. Мимо нас проходят наши крейсера, японцы нерешительно следуют за эскадрой, огня не открывают, хотя было время, что дистанция между ними и нами была 52 кабельтовых. Зато три отряда их миноносцев охватили нас с боков и кормы, шли вне выстрела и, видимо, ждали наступления темноты, чтобы броситься в атаку. Солнце, к счастью, заходило поздно, была продолжительная заря, и японцы долго не решались атаковать.

Их три отряда, численностью более 60-ти миноносцев, все более и более охватывали нас, все ближе и ближе с наступлением темноты подвигались к броненосцу. Артур был уже недалеко, виднелись огни стоявших на рейде судов, японцы начали атаку. Так как внезапности никакой не было, враг ожидался каждый момент, то атаки не удавались. Мы на ходу выдержали их четыре и успешно отразили. Один миноносец, разрядив свои аппараты и не попав, с досады открыл по нас огонь из 75-мм и 57-мм пушек. Один снаряд его угодил в палубу около носовой 12-дм башни, через мостик просвистело еще несколько снарядов, но выстрелы из 6-дм наших пушек скоро отбили охоту у храброго неприятеля. После сигнальщики с батареи № 20 говорили, что один миноносец был утоплен последним идущим кораблем, значит “Полтавой”. Лично мы этого не видели, поэтому и приписывать себе утопление миноносца не можем. Особенно яростна была четвертая атака, когда мы подходили уже к якорному мосту. Тут случился необъяснимый до сих пор факт: мы были уже близко от своего места, впереди нас виднелся высокий силуэт броненосца типа “Пересвет”, на рейде был мертвый штиль, так что все звуки отчетливо слышались. На мостике стоял командир, я и еще два офицера, вдруг мы ясно услышали: “На “Полтаве” задний ход”. Командир, думая, что “Пересвет” идет задним ходом, сразу застопорил машину и дал самый полный задний ход, в это время с бака кричат: “Под тараном мина пошла!” Не сделай мы этот маневр, мина ударилась бы в наш нос и взорвала бы “Полтаву”. Сколько мы потом ни спрашивали на “Пересвете” и на “Победе”, никто с них нам ничего не кричал, так и не удалось выяснить, кто спас “Полтаву” от японской мины.

Во время атаки по правому борту мы услыхали из воды голоса: “На “Полтаве”, спасите!” При свете прожекторов увидели, что в воде барахтаются три человека и отливное течение их уносит в море. Оставить на погибель трех людей нельзя, но и спасать их очень трудно. Надо спустить из ростр катера, в это же время откинуть шесты и поставить сетевое заграждение, а раз шесты откинуты – шлюпку спустить нельзя. Решено было спускать шлюпку, постановку сетей задержать и отбивать атаки. Все-таки маневр был очень затруднителен, потому что японцы не дремали, атаки шли своим чередом, электрическую лебедку приходилось стопорить, катер висел в воздухе, а под ним стреляли из 6-дм пушек. Наконец удалось спустить, двое людей подобраны нами, один “Новиком”. Сети тотчас же откинуты, ну, теперь легко на душе – пусть их атакуют. Когда спасенные люди были приняты на палубу, то я спросил у них: каким образом они очутились в воде и с какого судна. Оказалось, с “Севастополя”, но как попали в воду – не помнят. Предполагая, что сбросило их в воду при постановке сетевого заграждения, я высказал им это, и они подтвердили, что именно сетями их сбросило. На деле оказалось совершенно другое. “Севастополь”, отклонясь влево, случайно наткнулся на поставленную и не вытраленную японскую мину. Произошел взрыв в левом носовом 6-дм погребе, броненосец вздрогнул, и командир его решил идти на мелководье под Белый Волк, чтобы там выяснить степень серьезности полученной пробоины; когда произошел взрыв, то эти три молодца, кстати, призванные из запаса, в паническом ужасе прыгнули за борт и искали спасения вплавь. Когда на следующий день мы сдали их на “Севастополь”, то командир его капитан 1-го ранга Эссен очень сожалел, что спасли таких трусов.

Вся эскадра стояла на внешнем рейде в одну линию, судовые и прибрежные с фортов прожектора ярко освещали всю местность впереди нас, проскользнуть незамеченным было невозможно. Но японцы этим не смущались, по два, по три, группами, их миноносцы смело шли в атаку, и картина этих атак так была величественна, так грандиозна, что мы невольно восхищались безумной отвагой нашего врага. Град снарядов с фортов, грохот чудовищных 12-дм пушек, огоньки взрывов бомб, спокойное море, синеватый свет фонарей и несущийся полным ходом японский миноносец среди кипящего от падения снарядов моря – все это походило на феерию, на феерию полную крови, смерть витала там, на этих маленьких суденышках. Вот лучи прожекторов открыли несущийся двухтрубный миноносец, он пойман, теперь его не упустят. Из труб вылетают снопы искр, пламя, ход, видимо, самый полный, вокруг шлепаются снаряды, 12-дм бомбы поднимают огромные фонтаны воды – вдруг миноносец сразу как бы остановился, середина его погрузилась, нос и корма поднимаются кверху, он переломлен пополам и быстро погружается в воду. Другой миноносец, проскочив безнаказанно вдоль нашего левого фланга, шел в атаку правого. Шел он параллельно линии эскадры самым полным ходом, вода вокруг него кипит от снарядов. Вдруг миноносец сразу юркнул носом в воду – вероятно, 12-дм снаряд разорвал его на части. Мимо нас несется двухтрубный; чтобы ввести нас в обман, он выпускает сзади себя облако пара, но метко пущенный 6-дм снаряд из башни мичмана Ломана угодил в минный аппарат, огромный столб пламени взлетает в воздух, и миноносца нет – ушел в воду. Проскочить незаметно не мог, на него были направлены все наши фонари. Морские агенты Германии и Франции были на Золотой горе и оттуда наблюдали за атаками[123]. По их счету, японцы в эту ночь потеряли семь миноносцев, Того же доносил, что потерь не было[124].

В одну из атак на “Полтаве” произошел ничтожный сам по себе случай, но давший командиру одного из миноносцев орден Золотого Коршуна[125], а Того – возможность донести, что при атаках один русский броненосец взорван. В 6-дм носовой левой башне была осечка, и патрон выкинули на крышу вместе с стреляными гильзами. На этой башне как раз помещалась 47-мм пушка на спардеке, и вот, когда пушка выстрелила, то искры попали в не закупоренный патрон, и бездымный порох загорелся ярким, высоким пламенем. В это время шла атака, и один из миноносцев приписал себе попадание в русских. В башне не растерялись, быстро захлопнули горловины, чтобы пламя не проникло вниз, помпы направлены на крышу, затлевшие было спасательные пояса на поручнях башни потушены – этот случай никакой суматохи не вызвал. К рассвету атаки стали все реже и реже, японцы, видимо, утомились, да и пыл у них, вероятно, значительно остыл. По нашим наблюдениям, неприятель ближе 20-ти кабельтовых не подходил, поэтому, имея откинутые сети, мы были совершенно спокойны и расстреливали врага, как на учении. Утром вблизи “Полтавы” мы заметили две плавающие мины, вот, значит, как далеко могли ходить японские, а наши всего лишь на 5 кабельтовых[126]. Лейтенант Страховский на вельботе подобрал их и отвез в минный городок. Когда рассвело, мы увидели – под Белым Волком стоит на якоре “Севастополь”, а на горизонте два японских крейсера, наблюдающие за нами. Эскадра один за другим втянулась в бассейны. “Севастополь” быстро приступил к заделке пробоины, и работа пошла так удачно, что через месяц он починился и был готов к выходу в море[127].

Итак, своим выходом 10 июня мы не достигли никаких положительных результатов, скорее получился уже отрицательный, так как подорвался “Севастополь” и Того ясно увидел, что мы всячески уклоняемся от боя. Неожиданность выхода была упущена, японцы теперь знали, что эскадра починилась, всегда может выйти в море, поэтому караулить нас стали строже, стали и мины забрасывать на рейде чаще. Поставленные с броненосцев до 10 июня пушки на сухопутном фронте частью возвращались на свои суда, а частью снимали 6-дм и 75-мм с крейсеров и ставили их на броненосцы. Таким образом крейсера “Диана”, “Паллада” и “Аскольд” почти половину своих орудий сдали и в бою 28 июля имели лишь половину своего огня[128]. Японцы пользовались всяким подходящим случаем, чтобы забрасывать рейд минами заграждения, но траление у нас было организовано очень хорошо, каждый день с рассветом выходили катера, миноносцы и землесосы с тралами, работу вели систематично, если за ночь ничего подозрительного в том месте не было замечено, то смело можно было считать, что в участке мин нет. Только линии сухопутного заграждения причиняли нам много огорчений – японцы ставили свои мины среди сухопутных и тралить путь не было возможности. Общее мнение в Артуре было таково, что если бы капитан Бородатый снял свое заграждение, то развязал бы нам руки, благо по его заграждению японцы ходили безнаказанно, точно у себя дома. Команды с судов посылались рыть траншеи на сухопутном фронте, проводили с наблюдательных пунктов телефоны, “Полтава”, кроме того, строила по наставлению адмирала плавучие боны, чтобы заводить их в проходы на случай, если японцы в прилив пустят керосин и подожгут его. Материала и труда было много убито на эти боны, но ни разу их не заводили, так как вряд ли можно было устроить такое пожарище, какое описано в фантастическом рассказе Беломора “В Бомбее”.

Наши сухопутные войска, оправившись после Цзиньчжоу, начали переходить в наступление и вытеснять с боем японцев из тех позиций, которые мы поторопились сдать без выстрела. Особенно важна была вершина Куинсан, которую японцы тотчас укрепили, поставили там пулеметы, и мы уже не могли отобрать ее назад, хотя стрелки выказали при штурме чудеса храбрости и понесли большие потери[129]. В других местах наше наступление было удачней, некоторые возвышенности отобрали назад, линия обороны Зеленых гор была выровнена, и тут же приступили к усилению обороны позиции рытьем траншей и постройкой блиндажей. Наступление на правом фланге поддерживалось с моря выходом наших канонерских лодок и миноносцев[130], но силы эти были недостаточны, и явилась мысль послать на поддержку более сильный отряд. 25 июля к заливу Лувантан на поддержку наступления сухопутных частей послали следующие суда: “Полтаву”, “Баян”, “Аскольд”, “Диану”, “Палладу”, “Новик”, “Гремящий”, “Отважный”, восемь миноносцев, и чтобы обезопасить наш путь, впереди шли землесосы с тралами. Отряд был под командой капитана 1 ранга Рейценштейна, державшего свой флаг на “Аскольде”[131].

Первая ошибка, которую мы сделали при выходе, – не взяли на суда сухопутных офицеров, могущих точно указать нам, где идут наши траншеи, а где засел неприятель. Мы вышли в море, погода стояла превосходная, море гладкое, рейд с землесосами прошли благополучно, а когда подошли к Лувантану, то сколько ни рассматривали в трубы, где наши позиции, где японские – ничего разобрать не могли. Мы видели горы, видели даже траншеи, а чьи они, наши или неприятельские, решить мы не могли. Лодки зашли дальше, к бухте Сяобиндао, и открыли огонь, но по какой цели они стреляли, нам видно не было, мы были только зрителями, а не помощниками. Суда стояли вразбивку, ближе всех была “Полтава”. В это время из-за острова Кэб вышли четыре японских контрминоносца и смело шли на сближение с нами. Подойдя кабельтовых на сорок, миноносцы остановились и наблюдали, что мы будем делать. Стоявший впереди нас “Баян” открыл по ним огонь, снаряды его падали очень близко, давая небольшие недолеты, и неприятель быстро ушел от такого опасного соседа. Миноносцы подошли к “Полтаве” и опять застопорили машины. В трубу я отлично видел, что это четырехтрубные контрминоносцы, расстояние на глаз было около 40 кабельтовых. “Полтава” стояла к ним правым бортом, люди были на местах, орудия готовы, миноносцы как бы нарочно сбились в кучу и сами напрашивались на залп. Я приказал мичману Де-Ливрону смерить Барром и Струдом расстояние – 40 кабельтовых, значит, они на верном выстреле, чтобы компенсировать ошибку в расстоянии, я решил сделать по ним залп из четырех 12-дм, шести 6-дм пушек, поставив каждую пушку на 1/4 кабельтова от сорока в ту и другую сторону, так что мог захватить точки от 39 до 41¹/₄ кабельтовых. Соображение это я доложил командиру и просил его разрешить сделать залп. Командир наотрез отказал, мотивируя свое решение тем, что адмирал не сделал сигнала открыть огонь, тогда нельзя ли спросить его семафором, ведь такой случай не скоро еще раз подвернется, все шансы за то, что хоть один миноносец да утопим. Командир решения не изменил, мы неподвижно стояли, стояли в кучке, состворившись, и четыре японских миноносца. Тогда не выдержал командир 6-дм башни № 1 мичман Пчельников, вылез на мостик и обратился ко мне за разрешением открыть огонь по неприятелю. Я направил его к командиру, но и эта попытка не увенчалась успехом, разрешение дано не было.

Японцы не ограничились высылкой четырех миноносцев, из Дальнего полным ходом мчался “Мацусима” и открыл огонь по нашим лодкам, по миноносцам и землесосам. Снаряды стали ложиться очень близко от наших судов, Де-Ливрон смерил расстояние до “Мацусимы” – оно было 52 кабельтовых, но “Полтава” по-прежнему созерцала равнодушно расстреливание наших судов одним смелым японцем, огня не открыла, потому что не было на то сигнала адмирала. Картина эффектная, поучительная. Один довольно-таки старенький японский крейсер с ходом в 17 узлов смело лез на целую громаду из одного броненосца, двух броненосных крейсеров, трех первоклассных бронепалубных крейсеров, одного второклассного, двух броненосных лодок и восьми миноносцев. Под градом снарядов лодки и миноносцы стали отходить, а броненосец, имея в 52 кабельтовых врага, когда его четыре 12-дм и шесть 6-дм пушек могли дать серьезный отпор смелому противнику, все ждал сигнала “открыть огонь”, да так его и не дождался. Вскоре после этого отряду был поднят сигнал вернуться, и мы торжественно пошли в свои бассейны. Казалось, что “Мацусима” прогнала такую солидную армаду, по крайней мере впечатление было таково. И вот после таких-то случаев, разве не правы были японцы считать нас за ничтожество, за неспособных на какой-нибудь подвиг. В решительный миг в бою 28 июля если бы “Полтава” по-прежнему ждала разрешения начать бой, то нас никого бы не существовало. Наученный горьким опытом, командир башни № 1 сам, по личной инициативе, открыл огонь по “Микасе” и тем спас “Полтаву” от залпа семи японских броненосцев.

Эскадра не проявляла признаков жизни, в море выходили лишь лодки и миноносцы. Миноносцы посылались обыкновенно без всякой системы, без какой-либо определенной цели. Адмирал упрямо не слушал советов опытных людей, посылая на ночь по два миноносца в бухту Тахэ и Лувантан. Его предупреждали, что с такими малыми силами рискованно ходить ночью, что миноносцы зря погибнут, но адмирал не менял приказа, и вот в одну из ночей японцы с катеров подорвали лучший наш миноносец “Боевой” и самый быстроходный “Лейтенант Бураков”, который два раза блестяще прорвался благодаря ходу в Инкоу. “Бураков” затонул в бухте, а “Боевого” привели в бассейн почти перерванного пополам, починить его не было никакой возможности[132]. В общем потеря наша в миноносцах достигла солидной цифры шесть, и все по своей вине[133].

На сухопутном фронте до 7 июля было относительное затишье, японцы вперед не двигались. “Полтаве” был назначен восьмой сектор сухопутных батарей, и сектор этот обнимал собой батареи на Перепелиной горе, форт № 4, Объемистую батарею, Соборную, Курганную, Зубчатую, Кладбищенскую, Саперную, укрепление № 4 и упирался в форт № 5. Обязанность наша заключалась в помощи снабжать пушки морские боевыми припасами, точных же инструкций – в чем состоит заведование сектором – дано не было, каждый корабль действовал по собственному усмотрению и пониманию. Около 7 июля японцы начали переходить в наступление, на позициях все ожило. 14 июля, кажется, случилось большое несчастье с нашим единственным броненосным крейсером “Баян”. Он был выслан в море и, уже возвращаясь в Артур, наскочил на мину вблизи прохода. Мина сделала большую пробоину, и “Баян” был выведен из строя, его ввели в док и приступили к починке[134]. С 10 июля японцы повели атаки на наши позиции на Зеленых горах, 12-го, 13-го, 14-го и 15-го шел отчаянный бой на горах, потери японцев были колоссальные, но враг настойчиво лез и лез[135]. Я не буду останавливаться на этих боях, так как сам там не был и точно не знаю, как шло дело. Наши десанты не принимали еще активного участия в защите Артура, только одному офицеру с “Полтавы”, и то что случайно, удалось быть в деле. 15 июля мичман Ломан отпросился пойти на Зеленые горы и повидать своего брата, служившего в 5-м Восточно-Сибирском стрелковом полку. В это время самые яростные атаки японцев были блестяще отбиты стрелками, победа наша, и вот Стессель решил устроить торжество. Вызвана была музыка, заиграли гимн, закричали “ура”, а японцы вообразили, что мы переходим в наступление, и бросились в контратаку[136]. В центре нашей позиции находилась сопка, не занятая нами, и вот на нее бросились японцы. Тотчас же была двинута на сопку одна из рот Квантунского экипажа. Почти в первый же момент ротный командир мичман Вещицкий был ранен, и рота осталась без начальника. Случайно здесь находился наш мичман Ломан. Не раздумывая, как был, в кителе, с кортиком и биноклем, Ломан лихо повел роту в атаку, заняв сопку на несколько минут раньше японцев, и блестяще отбил их натиск[137]. Но в другом месте японцы прорвали нашу линию, пришлось отступить, и вместо победы конец дня принес нам поражение.

Положение дел, вероятно, было очень серьезное, так как наши сухопутные силы не задержались на Волчьих горах, где были уже вырыты траншеи и местность приготовлена к обороне, а прямо отступили в зону укреплений. Артур с 15 июля попал в самую тесную осаду. Казалось бы, что с введением войск в район крепости высшее начальство должно было перейти в руки коменданта генерала Смирнова, но на деле вышло другое – главным начальником обороны оказался генерал Стессель, и это роковым образом отразилось на всей истории беспримерной защиты Артура, родина дорогой ценой заплатила за допущенный такой важный промах. Японцы не потеряли времени, тотчас по взятии Волчьих гор всюду закипела работа по установке осадных батарей, но дело они вели свое так умело, так скрытно, что можно было только догадываться, что там-то и там строится батарея, но ни работ, ни пушек, ни людей заметить мы не могли. Тут же в первый раз мы увидели их обоз и глазам своим не поверили. По сведениям Главного штаба, обоза у японцев не было, были только кули, каково же было наше удивление, когда мы увидели стройные линии тянущихся вдали повозок. И многому пришлось нам впоследствии удивиться – донесения о японцах оказались сплошной басней, написанной обывателем Луны, а не специально посланными для осведомления людьми.

Около 20 июля наши батареи начали стрельбу по работам японцев, Артур в первый раз с суши услыхал грохот орудий. Японцы пока не отвечали, они строили батареи и приготовлялись. Наша батарея на Перепелиной горе пока не стреляла, между тем нам очень хотелось опробовать ее несколькими выстрелами, а также принять участие в нащупывании вражеских батарей. Мне казалось, что японцы, подойдя к Артуру, обязательно воспользуются покинутыми нами и не разрушенными китайскими деревнями, они обязательно будут пользоваться ночью фанзами для отдыха, поэтому следовало бы их ночью беспокоить, стреляя в разное время по различным деревням. Так как батарея находилась в неопределенном отношении в смысле подчиненности, она была не то морская, не то сухопутная, то за разрешением стрелять я обратился сначала в штаб адмирала, тот отклонил от себя решение и направил к генералу Белому, начальнику артурской артиллерии. Генерал разрешил, и в ночь на 24 июля я с несколькими офицерами “Полтавы” отправился на Перепелку. В эту ночь мы запустили около десяти снарядов по трем деревням, причем при перемещении орудий по платформам выяснилось, что платформы не горизонтальны, и при некоторых положениях определились поправки, их внесли в таблицу. Огонь велся по способу перекидной стрельбы, пользуясь ориентировкой и картой. На следующий день я хотел днем начать стрельбу по воздвигаемой в 48 кабельтовых от Перепелки японской батарее, которая была очень хорошо маскирована с фронта, но был один наблюдательный пункт на Полуншане, можно было хорошо корректировать стрельбу.

В 8 часов утра с мичманом Пчельниковым я пришел на батарею и застал там генерала Белого. Получив разрешение от него начать огонь, я переговорил по телефону с наблюдательным пунктом, где уже был мичман Феншоу, и предупредил его, что сейчас начну обстреливать батарею. Первый выстрел дали на 48 кабельтовых, и с наблюдательного пункта передали, что недолет около 3/4 кабельтова, второй выстрел дал тоже недолет, третий дал перелет, четвертый тоже перелет, пятый лег очень близко от батареи, и Феншоу просил стрелять сегментными. Затем генерал Белый сделал лично несколько выстрелов, а я взял трубу и начал рассматривать подробно всю картину, открывавшуюся с Перепелки. Перекидная стрельба по невидимой цели, отсутствие наводчика у прицела и вообще необычный метод стрельбы, видимо, не понравился генералу Белому, он решил вмешаться и, подойдя к орудию, начал сам распоряжаться, выдвинул прицел, кстати разбитый не на сажени семифутовой меры, а на кабельтовые, дал другое направление орудию, навел его и приказал стрелять. Через несколько времени по телефону получили донесение: куда вы стреляете, снаряд лег много вправо и недолет более 5 кабельтовых. Смотрю на прицел, вижу 43 кабельтовых, докладываю генералу, тот продолжает сам наводку из второго орудия, прицел немного поднял, но направление не изменил. Когда второй снаряд упал, Феншоу, недоумевая о причинах, передал, что мы стреляем не в батарею, а в подошву низменности, что недолет большой и все берем вправо. Третье орудие было установлено лучше, но я, видя, что от такой стрельбы толку будет мало, взял трубу и начал подробно рассматривать всю картину, открывавшуюся с вершины Перепелки. Долина Лунхэ была ярко освещена солнцем, отдаленные возвышенности Волчьих гор своими острыми пиками ясно рисовались на темно-голубом небе, то тут, то там вспыхивали огоньки, раздавался грохот выстрелов, а вдали поднимались белые облачки от взрывов наших бомб. Японцы молчали. Иногда над вершинами гор вырастало круглое беловато-серое облако – это рвалась наша шрапнель, но по кому ею стреляли, за отдаленностью разглядеть было нельзя.

Перепелка сделала более десяти выстрелов. Феншоу передал, что еще увеличить угол возвышения – и начнется попадание. Вдруг я слышу над головой какой-то резкий вой со свистом и вслед затем грохот взрыва в Восточном бассейне. Еще и еще пронеслись над головой со свистом японские бомбы, они рвутся близко от нас, вот-вот за горой в бассейне; куда стреляют японцы – определить трудно, но снаряды их ложатся от батареи довольно близко. Генерал Белый тотчас же приказал нам прекратить стрельбу, прислугу увести в блиндажи и сам спустился по круче с Перепелки по направлению к штабу укрепленного района. Делать здесь больше было нечего, мы пошли на броненосец, и когда проезжали на шлюпках от водяной пристани к “Полтаве”, то увидели, что японцы обстреливают “Цесаревич”, стоявший против дома командира порта. Это был первый день бомбардировок Артура с суши, затем до 20 декабря только 14 дней город не испытывал эффектов разрыва японских снарядов всевозможного калибра и всевозможной начинки. Результат бомбардировки оказался в том, что на “Цесаревиче” было попадание в телефонную рубку, убило, кажется, телефониста, кое-кого ранило, в доме командира порта подбило устроенную там главную телефонную станцию[138]. Первая бомбардировка произошла как раз в то время, когда, по распоряжению Стесселя, шел по городу крестный ход. Заслышав свист снарядов и грохот разрывов вблизи, крестный ход повернул обратно к церкви и дальше не пошел, а сопровождающая его публика быстро шарахнулась кто куда глядел. После значительно обтерпелись и спокойно шли по своим делам, когда шла бомбардировка города.

Установив батареи, японцы для первого удара выбрали возвышенности Дагушан. Им было важно овладеть этой позицией, так как она мешала им вести осадные операции против фортов № 2 и № 3, находясь на их фланге. Дагушан, как и многие другие позиции, нами оценен не был, укрепили мы его стрелковыми ровиками, поставили несколько мелких пушек, на том и успокоились. Направив большое количество своих орудий, враг энергично повел атаку, но наши стрелки блестяще отбили первые приступы, склоны Дагушана покрылись японскими трупами[139]. Энергия противника не ослабевала, подходили их свежие силы, и атаки возобновлялись. Часов около десяти вечера на 27 июля по телефону “Полтаве” и другим броненосцам было передано приказание обстреливать 12-дм орудиями подступы к Дагушану. Стрелять сегментами, поставив трубки на удар. Сориентировавшись, мы открыли перекидную стрельбу, но корректировки не было, потому мы и не знали результатов. Вскоре пришло приказание прекратить огонь. Впоследствии мне передавали, что снаряды с судов ложились очень неправильно и пользы никакой не принесли, да и немудрено: карты, выданные нам, впоследствии оказались неверными, невязка достигала почтенной цифры 100 сажен, и без корректирования стрельба была бесполезной и пустой тратой снарядов. Утром мы узнали, что Дагушан взят японцами, а идя уже в плен, в Дальнем я слышал, как командир роты, бывший на Дагушане, с пеной у рта обвинял нашу батарею литеры Б, которая открыла по Дагушану огонь в то время, когда наши стрелки еще владели ею, и выгнала своих с вершины. Подобные ошибки случались не раз, я помню, что 19 ноября, когда Высокая была еще в наших руках, “Полтава” получила приказание стрелять по ней из 12-дм пушек. В трубу ясно было видно, что на редутах наши матросы, что там японцев нет, и только благодаря настойчивости командира, поехавшего в штаб доложить, что тут ясное недоразумение, что мы будем стрелять по своим, – это распоряжение было отменено.

Ввиду тесного обложения крепости на судах получено было приказание сформировать полные роты десанта для своза в случае надобности на берег[140]. “Полтава” сформировала роту в 213 человек с двумя офицерами – мичманами Ломаном и Ренгартеном. Странное явление, при сформировании роты от желающих идти драться на сухопутье отбоя не было, многим пришлось отказывать в зачислении. Не показывает ли это, что в душе почти каждый наш матрос сухопутный воин, что палуба для ног чуждая и на земле он стоит тверже. В будущем, если мы хотим иметь настоящий морской личный состав, надо брать в матросы тех, кто с детства привык к морю, чтобы любил бы свой корабль, как любит свой дом крестьянин-хлебопашец, и вот почему следовало бы привлечь во флот Финляндию – те с палубы не ушли бы драться на батареях и в траншеях.

Установив осадные батареи, японцы начали расстреливать наши суда, стоявшие в бассейнах. 27-го один 120-мм снаряд попал в подводную часть “Ретвизана” и сделал большую пробоину, наполнилось одно отделение водой, и, несмотря на все усилия, “Ретвизану” не удалось заделать эту пробоину к 28 июля, в бой пошел он с 300 тонн воды[141]. 27-го нам приказано было принять и установить с “Баяна” лишних шесть 47-мм пушек. С ними прибыли и люди. Времени было очень мало, пришлось всю ночь спешно работать, и к утру 28-го мы установили все шесть пушек на мостиках и кормовой части спардека. 27-го уже в городе усиленно циркулировал слух, что завтра эскадра уходит во Владивосток, но даже я, как старший офицер, не знал этого, когда спросил у командира, то он честным словом заверял, что ничего не знает. Секрет был для нас, судовых офицеров, но артурские дамы знали все отлично, и уже ночью некоторые из них переехали на “Севастополь” и “Пересвет”, чтобы уйти из Артура во Владивосток. Эти дамы были в сражении 28 июля и с гордостью могут сказать, что до сих пор они единственные, которые были в бою броненосных эскадр[142].

Ночью на 28 июля получено было приказание адмирала развести пары возможно скорей, и так как в котлах вода была теплая, то пары к рассвету были готовы. “Цесаревич”, под флагом адмирала, начал вытягиваться из Восточного бассейна, за ним шли по очереди другие броненосцы, “Полтава” была последняя. Крейсеры, за исключением подорванного “Баяна”, были уже на рейде. Впереди шел тралящий караван и миноносцы, курс шел сначала вдоль берега на W, и, подойдя к обрывистым скалам Лаотешана, “Цесаревич” завернул влево и вышел на простор. На адмиральском корабле поднят сигнал: “Государь император повелевает идти во Владивосток”. Хотя слух о прорыве во Владивосток и ходил последнее время на эскадре, но многие из нас не хотели верить тому, что подобный план может быть задан эскадре, ведь это аналогично Сант-Яго[143], и последствия всем ясны – во Владивосток эскадра прорваться не может, эта задача не исполнима.

Остановлюсь подробней на выяснении причин, почему план прорыва, оставление Артура на волю Божью, лишение его поддержки флотом было самой большой ошибкой, какую только можно было сделать в эту несчастную для нас войну. Взглянув на карту военных действий, всем ясно, что операции японцев как на море, так и на суше шли южнее параллели Симоносекского пролива. Базами высадок их подкреплений, местом склада подвозимых боевых материалов были Фузан, Чемульпо, Чинадзе, Бицзыво, Дальний и мог бы быть в скором времени Ночванг. К северу от Симоносек был единственный Гензан, где ничего секретного не предпринималось, центром тяжести всей кампании был Ляодунский полуостров и южная часть Манчжурии. Поэтому роль нашего флота была очевидна как день, нам следовало добиваться владычества на море, следовало поставить себе задачей разбить во что бы то ни стало флот Того и тогда прервать сообщение Японии с основными его базами в Чемульпо, Бицзыво, Дальнем, оставить ей только Фузан, а через него многого не подвезешь, до театра военных действий далекая дорога не оборудована, гористая местность неблагоприятна для провозки транспортов, – вот та цель, которая должна была быть намечена для флота. Нам нужно было искать решительного боя с японцами и тогда, смотря по обстоятельствам, действовать. Если бой нами проигран, то, естественно, следовало идти обратно в Артур, починиться как можно скорей и снова выходить в море, попытать счастья. Если победа наша, то владычество морем переходит к нам, мы обрушиваемся на Чемульпо, на Бицзыво, на Дальний, сообщение Японии с ее армиями прервано, кампания выиграна. Флот должен быть вблизи путей сообщения неприятеля, вблизи его баз, иначе к чему его иметь.

Предположим, что 28 июля нам удалось бы прорваться во Владивосток без боя, без всяких потерь. Что бы мы тогда делали? Правда, флот мы бы спасли, но удалились за 1000 миль от театра военных действий, оставили японцам собственно весь Печелийский залив, Желтое море, ушли далеко от их жизненных артерий. Операции из Владивостока были немыслимы, не надо забывать Цусимского пролива, через который японцы нас не пропустили. Того сосредоточил бы весь свой флот там, и пробиться через пролив было бы очень трудно без больших потерь. Предположим, что прорыв удался ценой тяжких потерь – что бы мы делали дальше? Идти к Артуру – да ведь в это время Артур давно бы был уже взят. Без флота японцы могли взять его в августе. Наконец, если бы мы и не потеряли его и эскадра вернулась опять в Артур, что бы от этого изменилось, был ли бы выигрыш? Нет. Положение осталось такое же, как и до 28 июля, с той только разницей, что при прорыве мы бы потеряли часть наших судов.

Последующие события ясно покажут, что без флота Артур долго не продержался бы, а тогда война кончилась бы не так, как теперь. Заслуги Артура в том, что он дал главнокомандующему время сосредоточить в Манчжурии достаточное количество войск для отпора японцам, затянул время, дал возможность подвезти из России войска и боевые припасы. Потеряй мы Артур в августе, последствия боя под Ляояном[144] были бы не те. Японцы грозной лавиной раздавили бы слабые тогда силы Куропаткина. Мы потеряем Харбин, Владивосток мог быть отрезан – один Господь знает, чем бы могла окончиться эта война. Артур оказался щитами нашей родины, об которые разбивались все грозные удары неприятеля; пока он держался, участь войны была не решена, и если бы Стессель понял значение Артура, если бы на его месте был генерал Кондратенко, продержись там мы один лишний месяц – не было бы Мукденского поражения[145]. Кто был в Артуре во время беспримерной осады, тот по чистой совести может сказать, что три четверти его славы должно лечь на флот. Без наших снарядов, без наших десантов Артур не продержался бы так долго. Ведь это не секрет, что 9 августа японцы фактически прорвались через первую линию обороны и только эскадренный десант остановил победоносный натиск врага[146], ведь с ноября даже в японских газетах печаталось, что всюду виднеются на фортах и на позициях русские матросы, ведь Высокую гору защищал почти один флот[147]. В последующем изложении событий я расскажу все претензии этой славной обороны, изложу участие в обороне одной лишь “Полтавы”, а то, что делала она, делал и каждый наш броненосец, крейсер. Мы, защитники Артура, со спокойной совестью можем громко сказать: не крепость защищала нашу эскадру, а мы защищали крепость пять месяцев, если слава Севастополя озарила наш флот, то Артур вписал еще более славные страницы в историю служения родине нашего флота, и к сожалению, слава эта добыта не на палубе родных нам кораблей, а на грозных твердынях Артура, на его редутах, в его траншеях. Что делать, такая, видно, наша судьба!

Перейду теперь к описанию боя 28 июля. Когда сигнал идти во Владивосток был разобран, командир приказал команде собираться на баке и с мостика объявил ей волю государя. Обращение командира было очень немногословно: “Государь повелевает нам идти во Владивосток, помните, каждый должен исполнить свой долг”. Громкое “ура” было ответом команды, тревога пробита, все разошлись по местам. Я обошел башни, батарею, палубы, повторил комендорам, чтобы в бою, который произойдет сегодня же, они не торопились выпускать снаряды, а стреляли бы с точной наводкой, чтобы запасные части были под рукой, команде запретил ходить в незабронированные части, приказал разнести все шланги, дать напор в трубах и заблаговременно поливать палубу и все, что может в бою загореться. Пожар в бою – самое ужасное, он парализует все действия, прекращает огонь, поэтому перед боем на предосторожность от его возникновения должно быть обращено особое внимание. К счастью, “Полтава” прошла в этом отношении суровую, но незаменимую школу, она два года плавала в эскадре вице-адмирала Скрыдлова; оставалось только неуклонно исполнить все то, что было выработано тогда на эскадре, не упустить ни одной мелочи и смело идти на суд Божий. Обходя броненосец, я видел, что настроение команды прекрасное, ни торопливости, ни суеты. Лица были спокойные, ни страха, ни колебаний я не прочел на них. Обход броненосца вселил в меня веру в успех, и я доложил командиру, что все готово к бою.

Эскадра была уже в строю кильватера, вперед шел разведчиком “Новик”, головным “Цесаревич”, “Севастополь”, “Полтава”, все крейсера шли сзади, миноносцы держались отдельно. Выйдя на простор, адмирал отпустил караван и конвоирующие его лодки. Рассчитывая прорваться во Владивосток, Витгефт взял с собой только миноносцы французского и германского типов, на которых запас угля и воды обеспечивал переход в 1200 миль, а невские миноносцы, с районом действия в 500 миль, он отослал обратно в Артур[148]. Это была крупная ошибка. Не будь несчастной мысли прорыва, следовало бы все миноносцы взять с собой и ночью, после боя, пустить их в атаку на неприятеля, мы же добровольно лишили себя помощи восьми прекрасных миноносцев, даже и прорываясь следовало бы на первый день взять эти миноносцы с эскадрой, приказав им ночью атаковать неприятеля, а к утру 29-го вернуться обратно в Артур. С первых шагов нашего выступления в море на “Цесаревиче” отказал один рулевой привод, броненосец вышел из строя, подняв сигнал “не могу управляться”. Эскадра уменьшила ход, время терялось. Случай с адмиральским кораблем подействовал на всех нас угнетающе, признаться, на “Цесаревича” мы мало рассчитывали. Броненосец этот, сильнейший в нашей эскадре по вооружению, ходу и броне, был слабей всех по личному составу. Он сделал переход из Тулона в Артур, ни разу не стрелял, в бою 27 января не был, в море выходил второй раз, а какова его команда – я мог убедиться, присматриваясь к переведенным семи человекам на “Полтаву”. Кроме того, проходя часто мимо “Цесаревича”, видя полный бак матросов, поющих песни, пляшущих в то время, когда на других судах вся команда работала, можно было составить себе представление, что в непривычной боевой обстановке “Цесаревич” сдаст, на нем произойдут всякие сюрпризы, что и случилось на деле[149].

Погода вполне благоприятствовала нашему выходу – был ясный солнечный день, море спокойно, слабый ветерок разводил одну лишь рябь. Мало-помалу желтовато-серые скалы Ляотешана начали скрываться, выход благополучный, японские мины пройдены, мы в открытом море, и только справа от нас рисуется на горизонте корпус японского броненосного крейсера, а за ним еще два легких типа “Читосе”[150]. Неприятель идет по одному направлению, сходящимся курсом. Бьет четыре склянки, команде дали обедать по боевому расписанию у орудий, офицеры сели завтракать в адмиральском помещении, так как кают-компания задраена по приготовлению к бою. Все мы торопимся поскорее кончить завтрак, мы ясно осознаем, что скоро начнется бой, японцы нас не пропустят, от боя не уклонятся, как предполагает один из лейтенантов. Действительно, в штабе проект прорыва во Владивосток был разработан на той мысли, чтобы прорываться всячески уклоняясь от боя. Удивительно, как такая мысль могла прийти в голову, зная, что японцы имели на два узла преимущество в ходе. На горизонте влево пока все чисто, дыма не видно – вероятно, Того где-нибудь дальше ожидает нас. Наконец в двенадцатом часу дымки показались влево, Того, видимо, шел из группы Эллиот, наш же курс был проложен почти на Шантунг. Расстояние между нами и неприятелем все уменьшается и уменьшается, скоро начнется бой. “Микаса” по обыкновению в голове, за ним “Асахи”, “Фудзи”, “Сикисима”, “Ниссин”, “Касуга”, вправо торопится на соединение с главными силами “Якумо” и два бронепалубных крейсера[151].

Почти в 12 часов дня начался первый период боя, и он продолжался очень недолго. Того обрезал нам нос и пошел с нами контр-галсом, поместясь по нашему правому борту. Расстояние до неприятеля было очень велико, более 74 кабельтовых. Мы сделали несколько выстрелов из 12-дм пушек, поставив их на упор, но снаряды не долетали, огонь пришлось прекратить. Зато японцам удалось нанести нам довольно тяжелый удар. С расстояния почти в 80 кабельтовых одна из 12-дм бомб попала в корму “Полтавы” на 4,5 дюйма ниже ватерлинии, пробила борт, не разорвалась и где-то застряла в сухарном отделении, которое наполнилось водой. Через сухарное отделение проходила броневая шахта в рулевое, бомба, вероятно, ударилась в стык плит, он разошелся, и в рулевое отделение полилась каскадами вода. Пока заделывали щель, положение было тяжелое, вода стала подходить к цилиндрам рулевой машины, и она могла дать отказ. Младший инженер-механик Толмачев с трюмными лихо распоряжался, щель быстро забили паклей, свинцом, течь прекратилась, и вода из рулевого отделения удалена. Осмотрев соседние помещения с сухарным, я убедился, что они не повреждены, течи в них нет, а так как в сухарном было много ящиков с сухарями, то воды туда много влиться не могло, да и само отделение небольшое. Получившийся крен мы выровняли заполнением небольшого левого носового отсека, и я доложил командиру, что дела идут хорошо, убитых и раненых нет, повреждение в корпусе одно, а наверху самые незначительные.

Пройдя с нами контр-галсом, Того повернул влево на 18 румбов и лег параллельным курсом, поместясь с правой у нас стороны ближе к берегу. Вскоре начался второй период боя, расстояние было уже меньше, огонь с обеих сторон был самый оживленный. Враг обрушился на наш хвост, и во второй период наиболее пострадавшими были “Севастополь” и “Полтава”. Два 12-дм снаряда попали в батарейной палубе под 6-дм башню № 1, но в коридоре вокруг башни были положены мешки с углем и действие взрывов снарядов было значительно ослаблено, пробоина в обшивке получилась огромная, но осколки задержались углем и сделанным нами раньше траверзом – потерь в людях в батарее не было, пушки не повреждены. Но все-таки эти два снаряда нанесли нам тяжкие повреждения. Давлением газов дюймовой толщины палуба около башни была вдавлена вниз, сломан прикрепленный к ней в жилой палубе шкив лебедки подачи, и последняя должна была производиться после того только горденем, вручную, по одному патрону и по одной бомбе. Кроме того, погнувшаяся палуба сблизила между собой два обода, между которыми ходят вертикальные ролики, башня заклинилась, и вращение ее ограничилось всего 2,5 градусами. К счастью, это случилось в то время, когда башня была по траверзу, и она до конца боя 28-го могла стрелять по противнику. Командир башни мичман Пчельников с младшим механиком Толмачевым, взяв рабочий дивизион, под страшным огнем бросились исправлять повреждение, рубили зубилами загнувшиеся листы обшивки башенного балкона, но башня упрямо не вращалась, повреждение было не там, и лишь в Артуре мы смогли его исправить*.

* Характерен один факт: газами 12-дм снаряда изорвало у мичмана Пчельникова тужурку и сорвало погон, его вестовой матрос Косенчук, увидя своего офицера в таком виде, прибежал с иголкой и ниткой, говоря, что негоже так без погона драться, пришил его под страшным огнем.

Почти одновременно две 12-дм бомбы попали в верхнюю палубу между спардеком и стоящей по траверзу 12-дм носовой башней. Взрыв этих снарядов произвел страшное опустошение, верхняя палуба от борта до борта была вырвана, мамеринец вокруг башни уничтожен, конус башни пробит в нескольких местах, и тлеющие куски мамеринца свалились по трубе в зарядное подбашенное отделение, наполняя его дымом, в это время я заделывал пробоину в корме и слышу: “Пожар в носовой крюйт-камере!” Зная хорошо, что пожар в зарядных отделениях и бомбовых погребах быть не может, я все-таки бегом бросился туда, спустился под башню, увидел тлеющие куски парусины, погреба были уже закрыты, бомбовый погреб уже начал кто-то затоплять. Воды в подбашенном отделении было достаточно, цистерна для питья полная и еще несколько ведер. Приказав убрать стоявшие полузаряды и плеснуть водой на тлеющую парусину, я прекратил существовавший лишь в полном воображении пожар в крюйт-камере, бомбовый же погреб распорядился немедленно осушить. Все возникавшие на “Полтаве” пожары в бою 28-го были в таком же роде, попадая снаряд рвался, начинали тлеть обильно смоченные койки, чемоданы, но специально направленная струя воды из шланга быстро прекращала пожар в самом его начале. Важно предупредить пожар, тушить его при возникновении, вот в чем состоит организация, и на Первой эскадре она была доведена до совершенства, наши корабли не горели.

В батарейной палубе эти два снаряда произвели огромное разрушение, срезали шахту правого 6-дм элеватора, уничтожили обе каюты боцманов, рундуки больших чемоданов, фельдфебельские столики и убили трех человек. Страшная судьба была этих людей. В самый разгар боя фельдфебель Кирин, находящийся по расписанию в забронированном батарейном каземате, минный квартирмейстер боевой вахты Редозубов и строевой квартирмейстер Магаев, хозяин подачи левой 6-дм башни № 2, сошлись на батарейной палубе у фельдфебельского шкафчика пить чай, несмотря на мое запрещение быть в незащищенных местах. Осколками они буквально были разорваны на части. Но и в жилой палубе не обошлось без жертв. Осколки, пронизав в нескольких местах палубу, убили трех человек и переранили 15. Как раз перед попаданием этих снарядов командир приказал священнику обойти с крестом броненосец и окропить его святой водой. Я шел за батюшкой, и когда проходили по жилой палубе, то мне доложили, что в корме пожар от попавшего снаряда. Я пошел туда, увидел, что пожара нет, и бегом догнал процессию. Только что я прошел с правой стороны на левую и миновал броневую трубу из боевой рубки, как влетели те два снаряда. Грохот разрыва был ужасный, многие попадали с ног, стоявший рядом со мной у рожка кочегар Гушнуев сразу осел – убит наповал осколками в голову, направо, налево посыпались раненые, меня даже не оцарапало, а рядом лежало трое убитых и много раненых. В батарейной палубе был дым, едкие газы щекотали горло, всюду щепки, скрученное железо – полный хаос. Могучие струи из четырех шлангов каскадами бросают всюду воду, дым проносится, пожара нет, зато на палубе точно потоп, и сквозь пробоины вода льется ниже, в жилую. Удушливые, тяжелые газы шимозы опускаются вниз, в жилой палубе жара, духота, газы отравляюще начинают действовать на команду, я чувствую позывы на рвоту, команда ругает японцев, говорит, что по конференции нельзя угощать такой мерзостью[152], но дело от этого не улучшается, и только благодаря совету доктора Бенезе – “Поставьте вытяжные и вдувные переносные вентиляторы” – мы вышли из тяжелого положения, воздух сразу сделался чист и жара уменьшилась.

У нас есть уже убитые, раненые все прибывают и прибывают. В кормовом нижнем офицерском отделении один 12-дм снаряд буквально уничтожил офицерскую ванну, вырвал всю обшивку и раскрыл борт от нижней брони до батарейной палубы. Людей в кормовом отделении не было, так что никого не ранило, затлевшие было щиты тотчас залиты шлангами, пожар не разгорелся. Вслед за первым снарядом ударил второй в соседнюю каюту, срывает обшивку, отверстие получилось от верхнего траверза на протяжении 2,5 кают почти в 21 фут длиной и высотой выше роста человека, близость такой пробоины к ватерлинии меня беспокоит, хорошо еще, что море спокойно, нет волны, а поднимись ветер – мы начнем сильно брать воду. Удар и разрыв снарядов наверху смутно доносится в жилую палубу, жара, духота, вид раненых, все это начинает удручающе действовать. Хочется выйти наверх, в батарею, подышать свежим воздухом, а кстати посмотреть, что там делается. Обе 6-дм пушки пока целы, прислуга горячится, люди уже обстрелялись, и командиры спокойно посылают снаряд за снарядом в неприятеля. “Ну, как дело?” – спрашиваю у батарейного командира мичмана Феншоу. – “Отлично, ни раненых, ни убитых, орудия исправны”. Чтобы успокоить нервы, я подошел к пушке и решил сделать сам два-три выстрела. Почти по нашему траверзу был “Ниссин” с его типичными двумя трубами и одной мачтой. Расстояние дано 45 кабельтовых. Случайно я заметил, что мушки поставлены на ход, и приказал перевести их на 40. Наблюдаю за падением снарядов около японцев. Стрельба неприятеля гораздо чаще нашей, но по результатам их попаданий терпеть еще можно. Огонь наших тяжелых орудий сосредоточен на “Микасе”, вокруг его то и дело поднимаются огромные фонтаны всплесков от 12-дм бомб.

Бой длится более часа, противник, видимо, утомляется, огонь его становится все слабей и слабей, он уменьшает ход и отстает – второй период боя окончен. Обойдя броненосец, я увидел, что хотя попаданий было порядочно, но серьезных повреждений нет и драться мы можем. Больше всего пострадали верхи. Шлюпки, стоящие на спардеке, сильно избиты, задняя труба разворочена вверху, кормовые стрелы для подъема баркасов исковерканы, найтовы перебиты, и стрелы гуляют с борта на борт. Тотчас боцман укрепляет их стальным тросом. Мачты, особенно передняя боевая, избиты осколками, верхний мостик, вентиляторные трубы порядочно изрешечены, несколько 47-мм пушек подбито, но главная артиллерия цела, все приводы в исправности, только левая машина начинает сдавать, осколок попал в головной подшипник, он разогрелся, приходится уменьшать ход левой машины – мы мало-помалу начинаем отставать от эскадры. Вот уже левая дает всего 15 оборотов, зато правая напрягла все свои силы, дает 85 – мы все больше и больше отстаем, до “Севастополя” уже 12 кабельтовых, адмирал нас не ждет. Старший механик Меньшев напрягает все силы, чтобы поскорее исправить повреждение, люди лихорадочно работают, из боевой рубки все чаще и чаще справляются как дело – ясно, что, сдай машина, положение наше становится критическим, а эскадра уходит все дальше и дальше, вот до “Севастополя” уже 20 кабельтовых. Того в это время не дремал, он сразу прибавил ход, и стройная грозная линия японцев быстро надвигалась на “Полтаву”. Мичман Де-Ливрон с крыши верхней штурманской рубки все время дает расстояние – 60, 50, 45, 40 кабельтовых, передается по батарее и башням, враг приближается, мы одиноки, наша эскадра далеко, и вот-вот все силы неприятеля обрушатся на “Полтаву”*.

* А силы эти были грозные: 4 броненосца и 3 броненосных крейсера, на них 12-дм пушек 16, одна 10-дм, десять 8-дм и сорок семь 6-дм, все это против “Полтавы”.

Момент был критический, все хорошо понимали, что, сдай окончательно машина – мы погибли, нас расстреляют, слишком уж неравны силы. Если даже машина и поправится, то не скоро догоним далеко ушедшую вперед нашу эскадру, по крайней мере 1/2 часа нам придется драться одним с семью японскими броненосными судами. Тяжелое было то время, но каждый из нас знал, что драться будем до конца, наш шелковый, избитый весь, флаг спущен не будет. Настроение команды было прекрасное, ни торопливости, ни энтузиазма. Было полное спокойствие, уверенность в своих силах и решимость драться на смерть. Я был в батарее и видел, как неприятель все ближе и ближе надвигается. Расположение судов японцев было обычное, “Микаса” головным. Этот страшный противник поместился на нашем траверзе, вот-вот Того откроет огонь и засыпет “Полтаву” снарядами. Но что это я слышу? Два резких выстрела из нашей 6-дм башни № 1, вижу, за “Микасой” два белых дымка показались в его казематах, оба наших снаряда попали, расстояние было 32 кабельтовых, время 4 часа 15 минут дня. Командир башни мичман Пчельников уловил момент, он сообразил, что надо ошеломить врага, надо начинать бой, и он начал его, два снаряда спасли “Полтаву” от разгрома[153].

В ответ на наш вызов со всего левого борта семи броненосцев раздался залп по “Полтаве”, но он вреда не сделал, так как был сорван преждевременно. Между нами и врагом поднялась масса фонтанов, Того, вероятно, приготовил залп на 30 кабельтовых, потому и снаряды, не долетев кабельтовых на два, обсыпали нас кучей осколков. Вслед за 6-дм башней заговорили и 12-дм, открыла огонь батарея и башня № 3. Того шел разомкнутым строем, он медленно обгонял нас, учащенно разряжая пушки по “Полтаве”, вот прошел и “Асахи”, идет за ним трехтрубная “Сикисима”, она стала впереди траверза, по траверзу “Ниссин”, за ним “Касуга” и “Якумо”. Бешеный огонь японцев почти безвреден “Полтаве”, все снаряды с ревом и зловещим воем проносятся над головой, бьют по верхам, но изредка нет-нет и в корму попадают. Вскоре с мостика принесли смертельно раненого мичмана Де-Ливрона, он, несмотря на адский огонь, продолжал давать расстояние, пока разорвавшийся вблизи снаряд не раздробил ему обе руки. Этот же снаряд оторвал руку дальномерщику и повредил дальномер. Один за другим два 12-дм неприятельских снаряда ударились в носовую нашу 12-дм башню. Удар был настолько силен, что прислуга свалилась с ног, а град мельчайших осколков ворвался через амбразуру внутрь башни и переранил всю прислугу во главе с командиром башни мичманом Зиловым. Прислугу мелких орудий я не держал наверху, а убрал ее в казематы. Поэтому, как только передали из башни, что там нужна смена, быстро первые и вторые номера четырех 47-мм пушек пошли в башню и заменили убитых. Впоследствии и в кормовой 12-дм пришлось менять прислугу, она устала и потеряла силы, а так как заранее знали люди, кто кого сменяет, то смена произошла быстро, огонь не прекращался.

Спокойное до сих пор море начало потихоньку волноваться, и в огромную пробоину нижнего офицерского отделения полилась вода. Пришлось задраить двери в рулевое отделение, в отделение насосов Вартингтона и в каземат. Все более и более лилась вода в пробоину, спускать ее вниз нельзя, нет в броневой палубе клинкета, вода в отделении поднялась фута на три, броненосец осел кормой. Во что бы то ни стало надо заделать эту пробоину, прекратить доступ воды. Я взял свободных людей от подачи левого борта, захватил столы, скамейки, поставил скамейки вертикально, как бы упором, в разрушенных каютах по борту и решил завалить эти колонны койками, чемоданами, тентами, коврами – всем что попадалось под руку, люди понимали всю важность быстрой заделки пробоин, поэтому работа прямо кипела. Не остановил ее и разрыв тяжелого снаряда в верхнем офицерском отделении, как раз над головами работавших, от сотрясения и грохота многие попадали, но ни убитых, ни раненых, к счастью, не было. Забив каюты мягкими вещами, мы сделали всему этому упорки в неподвижную броню кормовой башни, чтобы волна не выбила забитую рухлядь, и тогда уже двумя брандспойтами откачали набравшуюся воду. Еще не окончилась работа – слышу голоса в носовой части: командир убит, старшего офицера в боевую рубку. Быстро бегу я под броневую трубу рубки, по дороге соображаю, чем буду править, вероятно приборы уничтожены. Команда смущена, слышатся возгласы, господа, что же это – она любила и верила командиру. Навстречу несут мне старшего артиллериста лейтенанта Рыкова, тяжелораненого – вероятно, думаю, в рубке вынесли всех. Пока лез я по узкой, темной броневой трубе, меня неотступно преследовала мысль, как я буду управляться, если рубка снесена и приборы уничтожены. Слава Богу, труба цела, можно передавать по ней голосом в центральный пост, когда я вошел в боевую рубку, я застал там все в порядке, командир стоял на левой стороне жив и здоров, на его брови что-то сочилась кровь. “Что скажете?” – обратился Успенский. “Мне передали, что вы убиты, требовали в боевую рубку”. – “Нет, я жив”. – “Теперь я и сам вижу, что живы, кто-то просто соврал”. Командир склонился над броневой трубой и громко крикнул: “Командир жив, не ранен”. Я тотчас покинул боевую рубку, спустился вниз и успокоил команду, она сразу повеселела.

Слух о смерти командира возник после того, как из боевой рубки спустили раненного лейтенанта Рыкова. Наши рубки специально были построены, чтобы в них убивало и ранило. Не говоря уже о верхнем грибе – собирателе осколков, вход в рубку не защищен броней, и осколки снарядов, рвущихся сзади рубки, свободно проникают туда; лейтенант Рыков был ранен как раз в то время, когда наклонился к трубе передавать приказания, осколки разорвавшегося сзади рубки снаряда ранили его в ногу, задели старшего штурмана и рулевого. Вместо выбывшего Рыкова вступил в управление огнем мичман Зилов, сам уже раненый в носовой 12-дм башне. Зилов, перетянув себе рану выше локтя, чтобы не терять крови, не пошел на перевязку, а вступил в управление огнем, довел до конца бой, отражал все ночные минные атаки и спустился на перевязку лишь в 12 часов дня 29-го, когда мы стали на якорь на Артурском рейде. Пример подобной же доблести проявил и батарейный командир мичман Феншоу. В начале третьего периода боя тяжелый снаряд, разорвавшийся в спардеке, проник осколками в батарею, убил горниста, переранил человек шесть прислуги пушек и батарейного командира. Ему осколками вырвало большой кусок мяса выше колена. Уйти на перевязочный пункт, покинуть свою батарею и в голову не приходило Феншоу. Схватив первое попавшееся полотенце, он туго перетянул себе ногу и продолжал командовать. Я застал его дерущимся на оба борта – слева на нас сунулся “Чин-Иен” с крейсерами. Феншоу переносили с борта на борт на табурете, и когда от взрыва снаряда затлели малые чемоданы, Феншоу вскочил с табурета и стал тушить пожар. Кончился бой, начались минные атаки, он не уходил на перевязку, не оставил своей батареи. Придя уже на якорь в Артур, его снесли вниз, а затем его отправили на “Монголию”, где два месяца лечили его рану. Проведя всю осаду Артура на броненосце, видя беззаветную храбрость, мужество и распорядительность молодых офицеров “Полтавы”, я спокойно могу сказать, что много шансов было у Первой эскадры на победу, личный состав мог ее дать, ее не сумел взять тот, кто вел на Божий суд наши прекрасные корабли.

Кормовая 12-дм башня, где за недостатком офицеров был кондуктор, отвратительно стреляет, снаряды ложатся все за кормой неприятеля, очевидно мушки поставлены на ход. По переговорной трубе спрашиваю целик: 39,4, отвечают – ставьте 30, и сам иду в батарею корректировать. Падение почти за кормой – передаю в башню 28, и вслед за тем ясно вижу, как наш снаряд врезался в корму “Сикисимы”. Носовая стреляет по “Микасе”, у него обе башни повернуты на правый борт, видимо подбиты и не действуют[154]. В нас попадания сравнительно редки, но когда тяжелый снаряд угодит в броню, “Полтава” вся вздрагивает, кренится на левый борт. Зато через нас прямо рой снарядов проносится, их рев сливается в сплошной гул. Наконец и до батарей дошла очередь, 10-дм снаряд ударил в нашу самодельную броню, смял ее верхушку, перевернулся, отбил себе дно и пролетел в спардек, 8-тонные лебедки остановили его движение; снаряд, разбив шестерню, мирно упал в коечные сетки, где мы его и нашли после боя. Частая стрельба раскаляет орудия, в батарее пришлось после 20 выстрелов подряд прекратить стрельбу из 6-дм пушки и пробанить ее салом. Вторую пушку разорвало у самого кожуха, пришлось поторапливать стрельбой башни, и № 3 под командой мичмана Ренгартена развила самую скорую стрельбу. Команда лихо работала, ни страха, ни уныния не заметно. Наоборот, все рвутся вперед, и часто такое рвение даже приносит вред. Трюмные Майоров и Дунин, которые по расписанию должны были работать в жилой палубе, услыхав, что на спардеке пожар, понеслись туда. Пожара никакого не было, но два эти храбреца быстро попали в перевязочный пункт, их сразу же угостило наверху осколками. Не понукать – сдерживать приходилось команду в бою 28 июля, вот что значит быть обстрелянными, совсем не то, что в первом бою 27 января. Боязнь пожаров, несмотря на мои объяснения команде, что у нас их не может быть, заставляла многих лезть в небронированные отсеки, где легко могло их ранить. Но когда команда увидала, что принятые меры вполне ограждают от возникновения пожаров, то стала спокойно относиться к разрывам бомб, и только хозяева носовых и кормовых отсеков после каждого разрыва обходили свои помещения удостовериться, что пожара нет, зато воды на спардеке, на верхней палубе, на батарейной и даже в оконечностях жилой палубы было много. Где были шпигаты, там вода выливалась за борт через них, а в жилой по временам откачивали брандспойтами.

Около шести часов в “Цесаревич” попал 12-дм японский снаряд, и вслед за тем на нем был поднят сигнал: “Адмирал сдает командование”. Это было в 6 часов 15 минут, “Полтава” к этому времени исправила повреждение в левой машине, начала входить в линию, что ей удалось к 6 часам 45 минутам вечера. Что произошло после сигнала с “Цесаревича”, описать невозможно, получилась какая-то каша. “Цесаревич” сначала покатился влево, мы думали, что он хочет разойтись с Того контргалсом, но “Цесаревич” продолжал катиться дальше и лезет на “Победу”, “Ретвизан” бросается на “Микасу”, неприятель сосредотачивает по нем огонь, но быстро меняющаяся дистанция неуловима японцами, их снаряды ложатся за кормой. Пройдя минут десять, “Ретвизан” вдруг отводит руля и берет курс на Артур[155], японцы усиленно стреляют в нашу кучу, слева на нас бросается “Чин-Иен” с легкими крейсерами, но быстрый и меткий огонь левого свежего борта скоро отбивает охоту крейсерам атаковать наши броненосцы, и буквально как метлой смели второй японский отряд. На “Пересвете” по поручням протянут сигнал “следовать за мной” – мы передаем его семафором “Севастополю”. “Цесаревич”, пройдя всю линию, вступает в строй концевым, перед ним “Севастополь”, “Полтава”, “Пересвет”, “Победа”, курс взят обратный, мы идем в Артур, а Того со своими броненосцами скрывается на О. Это было при самом заходе солнца. Мимо нас полным ходом несется “Аскольд” с подбитой передней трубой и огромной зияющей в борту пробоиной, миноносцы идут расстрелянными, кто куда. На горизонте показываются, как коршуны, японские миноносцы, они думают добить нас своими миноносцами ночью.

Бой окончился, и смело можно сказать, что мы его не проиграли, несмотря на то, что адмирал Витгефт сделал все, чтобы быть разбитым. Пятнадцать лет учились мы стрелять на контргалсах, японцы же специализировались на стрельбе на том же курсе и постоянной дистанции. 27 января бой показал, что на контргалсе, при быстрой перемене дистанции, меткость японцев близка к нулю, наша же возрастает. Тогда же все признали, что при наших примитивных прицелах и по количеству снарядов нам выгоднее вести бой на коротких дистанциях. В бою 28 июля два часа адмиралу Витгефту судьба давала в руки победу, но он упорно лез во Владивосток, тщательно избегая боя. Он допустил бросить на два часа одинокой “Полтаву” против семи японских броненосцев, он давал возможность Того уничтожить нас поодиночке. С 4 часов 15 минут до конца боя Того был прижат нами к берегу, и поверни адмирал вдруг всем на 16 румбов – что делали бы японцы? Им оставалось бы тоже повернуть, если они не хотели принять боя на контргалсе, но вряд ли бы Того сразу сообразил маневр Витгефта, и хоть часть судов его захватили бы мы на расхождении. Дистанция была до 26 кабельтовых, при повороте можно было сблизиться еще, довести до 20, и тогда результаты были бы другие, мы дрались бы так, как учились, а не так, как хотели японцы. Прошлого не вернешь, можно только сожалеть, что один упрямый адмирал, сам давший себе характерную аттестацию “я не флотоводец”, загубил чудную, обученную эскадру и вместо победы дал родине “нерешительное дело”. Когда перед выходом был совет флагманов и капитанов, то выход эскадры был разработан до мелочей, когда же командир “Севастополя” спросил у Витгефта: “А как же бой будем вести?” – на это адмирал ответил: “Как поведу, так и будет”. Ни плана, ни целей, ни разбора случайностей – даже не условились, к кому переходит командование в случае смерти начальника[156]. Вышли, ломились упрямо во Владивосток; пастырь поражен, и рассеялись овцы*.

* Личный состав 1-й эскадры сделал все, чтобы победа была нашей. Несчастье на “Цесаревиче” обратило ее в нерешительное дело, а самовольный уход некоторых судов в иностранные порты превратил бой 28 июля в поражение.

Пользуясь тем, что было еще светло, я осмотрел наши повреждения. В корпусе только две важные пробоины вблизи ватерлинии, но их мы успели наскоро заделать, подводная пробоина в сухарном меня не беспокоила, соседние отделения были сухи. Остальные попадания в корпус не выводили нас из строя, зато все верхи счищены на славу. Верхушка задней трубы срезана на 1/4 ее длины, и середина разворочена, в передней зияет огромная дыра, задние стрелы окончательно сбиты, из вентиляторных колпаков и труб получились какие-то кружева, все шлюпки буквально уничтожены, спардеки разрушены, ходить по ним невозможно – всюду дыры, кожух задней трубы разворочен, верхний мостик решетом, площадка сорвана, из восемнадцати 47-мм пушек сбито и приведено в негодность восемь, всюду дыры, обломки, скрученные листы, откуда-то взявшийся мусор – одним словом, полное разрушение. Из крупной артиллерии башня № 1 стоит по траверзу, заклинена, в батарее одно 6-дм орудие разорвалось, в 6-дм батарее № 4 одно орудие разорвалось, остальные исправны и могут стрелять. Мы знали, что ночью будем атакованы неприятелем, масса их миноносцев уже рыскала по горизонту, поэтому не теряя времени начали еще засветло приготовляться к отражению атак. Все иллюминаторы были задраены боевыми крышками, в батарее выключили все лампочки, тщательно со всех выступов осмотрели по бортам, нет ли где просветов огня, в рубке к компасу приспособили потайной фонарь, по верхней палубе и на спардеке разместили дозорных людей и разделились на две смены, к орудиям запасли снаряды и патроны, прожекторами решили отнюдь не светить, расстояние между кораблями сократили – шли тесным строем, в кильватер. Луны не было, ночь тихая, звездная. Вглядевшись хорошо, можно было различить более светлую полосу горизонта, враг начал приближаться.

В десятом часу “Цесаревич” скрылся, в одиннадцать задний наш мателот “Севастополь” тоже куда-то исчез, остались “Победа”, “Пересвет” и “Полтава”. Атаки начались. Японские миноносцы довольно близко подскакивали к нам, но наш отряд не зевал. Стоило одному кораблю заметить вправо или влево врага, тотчас клали руль на борт, давали полный ход, остальные два корабля следовали маневру, мы перестраивались в строй фронта и отбивали атаку кормовым огнем, когда миноносец исчезал, мы вступали в кильватер, враг нас терял и находил не скоро. Огонь из орудий мы открывали осторожно, чтобы вспышками выстрелов не показать свое место рыскающим всюду неприятельским миноносцам. Когда было несколько первых атак блестяще отбито, то явилась полная уверенность, что враг не так страшен, хладнокровие среди команды было полное. Только один раз “Полтава” была на краю гибели, и исключительно благодаря своему же миноносцу. За нами увязался миноносец французского типа и плохо следил за маневрированием отряда, то набегал, то отставал[157]. В двенадцатом часу ночи отстал кабельтовых на полтора и был на нашу правую раковину. Вдруг вблизи него показались два миноносца. Мы открыли по ним огонь, слышны какие-то крики, наш миноносец мчится к нам и передает, чтобы мы не стреляли, миноносцы свои. Командир приказал перестать стрелять. В это время один миноносец направляется к нашему траверзу и другой идет под корму на левый борт. Я стоял в кормовой части спардека у четырех 47-мм пушек. Комендор говорит мне: “Ваше высокоблагородие, это не наши миноносцы”. “Стреляй”, – приказываю им. Огонь открыт, но поздно, миноносцы почти уже на траверзе и выпускают на нас мину, фосфористый ее след перпендикулярно режет нам в борт. Вторично мичман Пчельников спасает “Полтаву”. Увидя выстрел, он тотчас же скомандовал лево на борт, полный ход назад. Мина все-таки попала в нашу правую машину, но или оттого, что ударила косвенно, или оттого, что не вынута была чека, она не взорвалась, и мы вздохнули облегченной грудью. Взорвись она – “Полтава” неминуемо погибла бы со всем личным составом. Одновременно прошли две мины под носом, старший механик Меньшов, находясь в правой машине, услыхал стук в борт и выскочил наверх спросить, что случилось. Радость была большая, когда он узнал о грозившей нам беде, которую мы счастливо миновали. Второй миноносец очутился на левом траверзе, и после выстрела из башни № 2 мичмана Ломана на нем поднялся столб пламени, миноносец скрылся. После этого случая я подозвал наш миноносец к борту и объявил командиру его, что как только он отстанет, мы его тотчас же расстреляем, – после этого миноносец отлично держался вплотную за кормой.

Всех атак за эту памятную ночь мы отбили тридцать две[158], отделившиеся же суда почти не были атакованы и благополучно прибыли кто в Артур, кто в Киао-Чао, а то и дальше, вплоть до Сайгона[159]. Утомление команды за эти сутки сказалось больше всего среди машинистов и кочегаров. Вот тут-то и выяснилась вся нелепость расписания боевой вахты при расчете на двухчасовой бой. Мы шли уже с семи часов утра, и машинная команда выбивалась из сил. Хорошо, что на “Полтаве” небоевая вахта была расписана по мелким обязанностям и ее можно было освободить для смены утомленной боевой, но и этого было мало, в кочегарку пришлось посылать матросов от подачи, так как люди теряли быстро свои силы и их вытаскивали наверх почти без чувств. В следующих расписаниях на боевых судах необходимо рассчитывать не на двух-, а на 24-часовой бой, иначе машина быстро откажется работать. Также и дозорных следует менять чаще, их внимание ослабевает и зрение от напряжения быстро притупляется. Потеря в личном составе “Полтавы” за бой 28 июля выразилась в следующих цифрах: убито – один офицер и 13 нижних чинов, ранено – три офицера и около 60 нижних чинов. Из них два офицера и человек около 20 матросов – тяжело. Такая малая потеря объясняется исключительно тем, что все люди были убраны за броню, которая отлично выдерживала японские снаряды. Раненые перевязывались в жилой палубе и также помещались на рундуках, а убитых сносили в кают-компанию. Масса грязи и пыли, получавшаяся при взрыве японских снарядов, сильно загрязняла раны, от чего много легкораненых впоследствии подвергались тяжелым операциям.

Чем ближе было к рассвету, тем нерешительней делались минные атаки, мы отбивали их шутя. Восход солнца – самый удобный момент для атаки, в это время на море всегда мгла – японцы, видимо, хотели воспользоваться этим, но опоздали. Вышло солнце, мгла рассеялась, и мы кабельтовых в тридцати пяти увидели несколько мчавшихся на нас миноносцев, залп с борта – и миноносцы круто повернули на обратный курс. Вдали показались угрюмые скалы Ляотешана, море было свободно, неприятель скрылся, только по направлению к Дальнему шел крейсер типа “Ниссин”. “Победа”, “Пересвет” и “Полтава” в строю кильватера спокойно шли к Артуру – эти три броненосца как вышли в строе, так и вернулись, остальные суда рассыпались и шли по способности. На рейде мы застали “Ретвизан”, “Севастополь” и “Палладу” – не было “Цесаревича”, “Аскольда”, “Дианы” и “Новика”. За крейсера мы не беспокоились, видимо они проскользнули, “Цесаревич” же считали ночью подорванным и были крайне удивлены, когда через некоторое время узнали, что он благополучно стоит в Киао-Чао. Не спорю, пребывание в Циндао было несравненно лучше, чем пятимесячное расстреливание в Артуре. Но уход сильнейшего броненосца гибельно сказался на всей дальнейшей деятельности флота – в море мы больше уже не выходили.

В Артур мы пришли около двенадцати часов дня 29-го и тотчас же, свезя убитых и раненых на берег, вошли в Западный бассейн. Остановлюсь теперь на повреждениях, полученных “Полтавой” в том памятном бою. В корпус попало пятнадцать 12-дм снарядов и один 10-дм, из них было шесть в борт и десять в небронированные части. Попадания в броню принесли самые незначительные повреждения. Два 12-дм снаряда, попавшие в 12-дм носовую башню, сделали в броне неглубокую вмятину, получились многочисленные тонкие поверхностные трещины, плита одной кромкой вышла наружу на два дюйма, другой врезалась в деревянную подушку – плита сыграла на шпиронах, в башне все приборы остались на местах, ничего не сорвалось, не испортилось. Три 12-дм снаряда в 14,5-дюймовой нижней броне сделали только отпечатки с сиянием – броня осталась цела. В импровизированной слойковой батарейной броне первый полудюймовый лист в месте попадания был сорван, остальные только вмялись – броня отлично выдержала удары тяжелых японских снарядов. О 6-дм снарядах, попавших в броню, я и не говорю, попадание можно было заметить лишь по сияниям, ни трещин, ни выбоин не получили. Характерный факт при разрыве японских 12-дм бомб в небронированных частях был тот, что наружная обшивка вырвалась огромными воротами, снаряд рвался при ударе об обшивку, выворачивал ее, а затем мелкие осколки не наносили нам никакого вреда. Например, четыре 12-дм бомбы, разорвавшись в офицерских каютах, совершенно раскрыли борт, уничтожили мебель, затем осколки слабо местами перебили переборку в одну шестнадцатую дюйма, отделяющую каюты от офицерского отделения, и потом, ударясь о неподвижную десятидюймовую броню, срывали только краску. Осколки большей частью шли вверх, и очень небольшое их количество пробивало палубу. Газы, получавшиеся от взрыва шимозы, были очень ядовиты, от них быстро появлялось головокружение и рвота.

12-дм снаряд, попавший в сухарное отделение и неразорвавшийся, был извлечен оттуда наверх мной. Снаряд оказался длиной около четырех футов, сталь очень мягкая, ведущий поясок широкий, сплошной, из желтой меди. Трубка очень строгая, боек имел выступающими 4,5 оборота биконного винта, на боек навинчивался груз, который препятствовал в обычное время жалу бойка коснуться капсюля. При вращении снаряда на полете груз свинчивался с бойка и освобождал жало. Многие из нас заметили, что на далеких дистанциях полет японских снарядов был неправильный, они кувыркались через голову. Стенки фугасного снаряда сравнительно очень тонкие, разрывной заряд помещался в двух шелковых мешочках, его было около 70-ти фунтов, и шимоза по наружному виду очень похожа на меленит, но только бледнее его и с запахом камфоры, вероятно ее примешивали. После Цусимы наше общественное мнение приписало небывалый разгром флота чудодейственной силе японских снарядов и дурному качеству наших. Никогда не соглашусь с этим, быв в трех морских боях. Кто видел “Полтаву”, вернувшуюся в Артур, тот, глядя на фотографии “Орла”, скажет, что “Полтава” была избита не меньше. Однако 18 августа мы были готовы снова идти в бой, а “Микаса” после 28 июля восемь месяцев чинился в Куре – кто шел в плен, тот помнит, как 10 января 1905 года мы все его видели без кормовой башни. В бою 28 июля у него остались недобитыми лишь две 6-дм пушки с левого борта; его обе 12-дм башни бездействовали и были повернуты от нас. Теперь говорят, что будто его пушки рвались от своего кордита и шимозы, – странно, что только на одном “Микасе” рвались пушки, а на всех остальных шести этого не было. Нет, все это сделали наши снаряды, они пробивали его броню, они сделали такой урон в людях “Ниссина”, который только на короткое время остановил на себе внимание нашей кормовой 12-дм башни и четырех 6-дм, на нем одних офицеров было убито пять и 29 нижних чинов, а ранено семь офицеров и более 40 матросов[160]. Плохие снаряды не вырвут столько из нутра сплошь забронированного противника. Для Первой эскадры наши снаряды были хороши, свое дело они делали, при Цусиме они вдруг сдали. Не проще ли сказать следующее: 1-я эскадра умела стрелять, 2-ю и 3-ю повели в бой на “ура”, и Того безнаказанно избивал их поодиночке. О 6-дм снарядах, попавших в “Полтаву”, и о тех, что попали выше верхней палубы, я и говорить не буду, это было сплошное разрушение, но жизненных частей на верхах нет, – боевая мощь броненосца от таких повреждений не сводится к нулю.

Я уже говорил, что 28-го победа могла быть нашей, японцы не смогли даже одинокую “Полтаву” утопить. Что было бы, если бы Витгефт обладал талантом флотоводца, – личный состав 1-й эскадры дал бы ему победу, и слава 28 июля должна быть большей частью отнесена на долю того, кто подготавливал эту эскадру, кто дал ей боевую организацию. Я с гордостью могу сказать, что “Полтава” одна два часа дралась с четырьмя броненосцами, и секрет ее успеха был прост: она умела стрелять, ее готовили не на смотры, а к бою. Возвращение эскадры в Артур после 28 июля ставят в большую вину контр-адмиралу князю Ухтомскому. Действительно ли он так виноват в этом и могла ли наша эскадра после боя идти дальше и благополучно достигнуть Владивостока? Мне кажется – нет, и вот почему. Контр-адмирал Ухтомский был младшим флагманом в Артурской эскадре задолго до войны, способности его должны были быть известны Морскому министерству, и когда начались военные действия, то все мы ждали присылки нового флагмана. Ухтомский, между тем, оставался на месте, значит, его считали способным в случае надобности заменить старшего флагмана, что впоследствии и случилось. Над 1-й эскадрой тяготел какой-то рок. В бой повел ее адмирал, который сам себя называл не флотоводцем; когда его убили, эскадра перешла под начальство того, которого тотчас же экстренно отправили от должности и признали никуда не годным. Когда окончился бой, то состояние судов было далеко не блестящее: у “Ретвизана”, “Победы” и “Полтавы” были подводные пробоины[161] и у всех броненосцев много надводных, куда в свежую погоду вливалась бы вода; трубы судов были сильно повреждены. До Владивостока оставалось идти более 1000 миль и, главное, проскочить Цусимский пролив, где нас ожидали пять японских броненосных крейсеров и все мелкие миноносцы, которых у врага было до сотни[162]. Для благополучного похода нам нужна была гарантия, что три дня простоит штиль и что 29-го враг весь день дает нам отдых кое-как заделать пробоины. Можно ли было ожидать этого? Конечно, нет. Захвати нас свежая погода, “Полтава” неминуемо потонула бы, да и “Ретвизан” не дошел бы.

Наконец, самое главное, чего достигли бы мы, даже дойдя благополучно до Владивостока? Удаление на 1000 миль от театра военных действий и, главное, падение Артура еще в августе, без поддержки флота крепость никогда не продержалась бы до 20 декабря, ведь все знают, что 9 августа японцы фактически прорвались через линию обороны и только наши десанты отбросили торжествующего победу врага; ведь только нашими снарядами и жила крепость, а кто делал бомбочки, кто разрушал отданные врагу редуты и не позволял ему ставить там пушки? Трудно себе представить весь ход кампании, если бы Артур был взят до 1 сентября. Армия японская не потеряла бы столько людей, она была бы свободна, и Ояма обрушивается на Куропаткина, к которому не успели подвезти подкрепления и снаряды. Ляоян не тем бы окончился, мы потеряли бы Мукден, Харбин, Владивосток был бы отрезан, а был ли он оборудован к осени 1904 года? Первая эскадра не только не проиграла морского боя, она еще надолго затянула сдачу Артура и тем дала возможность поправить наши дела на сухопутье. Эскадра дала крепости десант более двух тысяч человек, дала массу орудий, 12 тысяч 6-дм снарядов, без которых нечем было бы стрелять еще с сентября, дала более 20 тысяч бомбочек, организовала перекидную стрельбу, а главное, дала такой десант, который удивлял своей храбростью даже генерала Кондратенко. Стессель всячески старался стушевать роль флота в истории славной обороны Артура, но беспристрастный разбор всех, даже мельчайших, деталей этой осады, прольет истинный свет, и как Севастополем, так равно и Артуром впоследствии будет гордиться флот*.

* Но, к прискорбию, флот делал не то, что ему следовало, его вели не туда, где он мог решить участь войны. Будь жив Макаров, он вывел бы давно 1-ю эскадру из бассейнов, при нем не осмелился бы враг сделать высадку на Бицзыво, Макаров спорил бы с Того за обладание морем, а в этом обладании и был секрет в выигрыше войны. На 1-ю эскадру надо было смотреть как на предтечу Рожественского; потони она вся, но утопи еще хотя бы два японских броненосца, задача 2-й эскадры облегчилась бы, прошлого не вернуть, надо в будущем не повторять обычных наших ошибок, смотреть на задачу флота глазами моряка, а не кабинетного ученого или любителя-спортсмена.

Когда эскадра вернулась после боя в бассейны, то все мы думали, что, починившись, скоро опять выйдем в море. Враг не казался нам таким непобедимым, мы еще раз хотели помериться силами, поэтому работы по исправлению повреждений шли ускоренным темпом. На “Полтаве” все младшие механики были распределены по работам, разбитым на отдельные группы. Младший инженер-механик Лосев ведал в порту пригоном, обрезкой и сверлением обшивных листов, механики Сичковский и Толмачев распоряжались заделкой пробоин и исправлением повреждений на месте. От порта нам дано было до 60 человек мастеровых, но расторопность этих людей была чрезвычайно мала, в большинстве случаев это были не мастеровые, а какой-то сброд, который пьянствовал, не являлся на броненосец и очень скоро ушел на передовые позиции. Пришлось обходиться своими людьми, и надо отдать полную справедливость нашим механикам и машинной команде – работы велись так энергично, что 18 августа “Полтава” могла уже идти в море и снова драться. Кто был в Артуре, тот знает, при каких условиях приходилось тогда работать. Японцы успели наставить массу осадных батарей и громили как наши суда, так и порт. Уже 5 августа в “Полтаву” попало четыре 6-дм снаряда, которые сбили прожектор, 47-мм пушку и повредили 6-дм орудие башни № 2. По порту японцы стреляли в различное время дня. Только что начнут работать на станках, как японцы пошлют залп, переждут немного и снова за работу. Начали было работать по ночам, но японцы пронюхали про это и стали угощать залпами ночью. Сначала бомбардировка сильно мешала работам, но скоро к ней привыкли, люди обтерпелись, и работы прекращались лишь тогда, когда снаряды ложились в мастерских.

В августе Артур быстро изменил свой вид, он уже не имел мирного характера города, всюду шлепались неприятельские снаряды, в бассейнах поднимались фонтаны всплесков, по улицам стало ходить небезопасно, с батарей гремели орудия, свист и разрыв снарядов стал обычным явлением. С заходом солнца все признаки жизни замирали, нигде в окнах не видно огня, суда погружены во мрак, только ярко светят прожектора с морского и сухопутного фронтов. В воздухе чуется близость штурма. Еще 30 июля с “Полтавы” ушла наблюдательная партия из 68 человек под командой волонтера Алалыкина и заняла свое место на хребте Полуншань. А 1 августа пришло приказание сформировать в полном составе десантную роту и первый резерв[163]. Рота была сформирована из 192 рядовых и 16 квартирмейстеров, кроме того прибавлено было пять человек с носилками, даже был фельдшер и два санитара. Ротным командиром назначен мичман Ломан, к нему в помощники мичман Ренгартен. Ломан тщательно осмотрел своих людей, ружья, амуницию, сапоги и попросил взять вместо положенного снаряжения, белья и провизии в сумы, лишнее число патронов, так как десанту придется оперировать не далеко и как пищу, так и одежду можно иметь с броненосца.

1 августа японцы повели штурм на Угловую гору, которую мы почти не укрепили и не озаботились снабдить ни водой, ни провиантом, ни снарядами. На ней была установлена восьмипушечная батарея из 37-мм орудий Гочкиса с “Полтавы”, четыре комендора были коренные “полтавские”, а четверо присланные из различных частей, даже, кажется, запасные. Штурм велся японцами настойчиво и решительно. Тактика их была: сосредоточить на избранной к штурму позиции огромное число осадных и полевых орудий и громить ее несколько часов подряд. Количество выпускаемых японцами снарядов в час было прямо чудовищно, отдельных выстрелов разобрать не было возможности, все сливалось в сплошной гул, и бомбардируемая позиция быстро заволакивалась дымом от взрыва снарядов и клубами поднявшейся в воздух пыли. Конечно, все наши полуаршинные стрелковые ровики, наши картонные блиндажи быстро были сметены неприятельским огнем, потеря в людях была огромная, и вот под прикрытием такого страшного огня японцы бросились на Угловую гору. Но не легко дался им этот штурм почти не укрепленной позиции, наши стрелки частым ружейным огнем наносили врагу такой урон, что несколько раз штурмующие части японцев в беспорядке скрывались в свои траншеи. Все же в конце концов 7 августа Угловая гора перешла в руки неприятеля, а немногочисленные ее защитники частью легли на своих местах, а частью отступили к Артуру. Из восьми “полтавских” пушек не было спасено ни одной, четыре коренных комендора легли у своих орудий, а четверо запасных, бросив пушки, отступили и, вернувшись на броненосец, доложили мне, что орудия были подбиты, держаться дальше было нельзя, а японец валом валил – обычное донесение бежавших с позиций.

Штурм Угловой открыл собой цикл непрерывного дневного штурма, когда все геройские усилия японцев разбивались о грудь защитников Артура. Перед генеральной атакой японцы послали парламентера к Стесселю с предложением сдать крепость[164]. Конечно, на это последовал отказ. Японцы, кроме того, передали французскому и германскому военным агентам повеления их правительств покинуть Артур. Атташе уехали, кажется, 5 августа, и трагическая судьба Кувервиля и германского его коллеги известна всем[165]. Накануне отъезда они были с прощальным визитом у командира “Полтавы”. 4 августа наш десант был потребован на берег и расположился в центре оборонительной линии. 6-го, после частых штурмов, японцы решили повести генеральный, и, как теперь известно, Ноги составил план: пожертвовать одной дивизией, то есть 20-ю тысячами, кончить с Артуром одним ударом. Впереди линии выдвигались уже построенные во время войны Водопроводный редут и два Кумирненских, на них-то и обрушились японцы в первую голову. Редуты эти лежат в долине Лунхэ, среди культивированных полей, засеянных гаоляном, который мы по небрежности не выкосили своевременно. На штурм Водопроводного редута японцы отделили значительные силы, это можно видеть из того огромного количества трупов, которые заполнили весь ров и всю местность с фронта.

Как шел штурм, я рассказывать не буду[166], остановлюсь лишь на том участии, которое принял в этом блестящем деле старший комендор “Полтавы” Иосиф Житник. Он был хозяином 120-мм пушки на одном из фасов Зубчатой батареи и 6 августа, стоя у орудия, внимательно рассматривал расстилающуюся перед ним долину Лунхэ. На батарее был ее командир поручик Григорьев и мичман Канчер. Штурм еще не начинался, японские орудия усиленно гвоздили наши редуты и батареи. Житник обладал исключительно острым зрением и, всматриваясь в заросшую гаоляном долину перед Водопроводным редутом, заметил в гаоляне блеск штыков и передвижение большими отрядами японцев. Сразу догадавшись в чем дело, Житник крикнул: “Штурм на Водопроводный” – и сам, зная заранее дистанцию, открыл из своей пушки учащенный огонь по движущимся колоннам врага. Его бомбы ложились в самой гуще колонн, вырывали целые ряды из бегущей массы японцев. Почин Житника не остался без поддержки, заговорили Саперная, Зубчатая, Перепелиная батареи, форт № 4, Кладбищенская импань и другие батареи; на штурмующие колонны врага полетел огненный ураган всевозможных снарядов, с редутов заговорили пулеметы, затрещали ружейные залпы, но японцы отчаянно лезли вперед, устилая все поле своими трупами. До какой степени бешено они вели штурм, можно судить по тому, что ров перед редутами глубиной, кажется, в две сажени и шириной в три был до верху завален телами, и уже по ним следующие лезли на вал. В это время масса наших орудий громила штурмующих, а японцы все лезли и лезли вперед. Отдельные смельчаки вскакивали даже на бруствер, но оттуда их сбрасывали штыками. Наконец японцы не выдержали, вперед не лезли, а столпились под валом. С фланга редута наши десантные пушки Барановского стали выкуривать врага, и оттуда неприятель стремительно бросился от редута в гаолян, провожаемый залпами, огнем из пулеметов и орудий. Во сколько обошелся неприятелю неудачный штурм Водопроводного редута, точно сказать нельзя. Передавали нам, что из одного рва добыли 1800 неприятельских винтовок, а сколько легло еще не доходя до редута?

По всему фронту шел отчаянный штурм, все наши батареи грохотали, в громе орудийных выстрелов терялись ружейные залпы и трескотня пулеметов. Ночь не остановила энергичного Ноги, штурм продолжался, японцы вводили в дело все новые и новые свежие силы, они во что бы то ни стало хотели покончить с Артуром. Если картина дневного штурма поражает зрителя своим грозным величием, то ночной штурм положительно не поддается никакому описанию. Не хватит ни красок, ни слов, чтобы нарисовать хотя бы в бледных чертах то, чему мы были свидетелями в продолжение четырех ночей подряд. Грохот орудий, яркие вспышки пламени выстрелов на батареях, огненные шары рвущихся в воздухе шрапнелей, искристый свет полета светящихся ракет, их разрыв в высоте и букет ярко светящихся падающих медленно вниз звезд – все кругом освещено, видна и Перепелка, и отдаленный острый пик Орлиного гнезда, и покатые склоны Саперной батареи. Временами пушечные выстрелы смолкают, вот тогда-то отчетливо доносится резкое та-та-та пулеметов и лихорадочная стрельба из ружей. А небо такое синее, звезды такие яркие, воздух теплый, ласкающий. Наступает день, грохот орудий не смолкает, штурм продолжается по всей линии. Броненосцы из бассейнов поддерживают наших перекидным огнем, с наблюдательных пунктов передают по телефону, что снаряды ложатся хорошо, но самого главного – заставить замолчать неприятельские батареи – мы не можем. Мы не видим, где они расположены, – вот когда потеря воздухоплавательного парка на “Манджурии” 27 января дает себя знать[167]. Будь у нас воздушный шар, своими 12-дм орудиями мы бы уничтожили все японские батареи, спрятанные за Волчьими горами. С передовых позиций к нам доходят всевозможные слухи, то радостные, то тревожные. Общее впечатление то, что японцы все лезут и лезут напролом, никакие потери их не смущают, к ним прибывают свежие силы, а наши начинают уже утомляться. Да и не мудрено – девятый день без перерыва идет штурм, это небывалое в истории явление. В воздухе чуется приближение критического момента, если мы продержимся еще два дня, то враг будет сломлен, но держаться становится все труднее и труднее, резервов почти нет, все части уже введены в дело.

9 августа японцы сделали отчаянное усилие, бросились на наши редуты № 1 и № 2 и взяли их. Сидевшие там стрелки не выдержали и очистили редуты, враг бросился дальше и прорвал линию обороны. Сухопутного резерва уже не было, оставался свежим один только десант с эскадры. Положение было критическое, надо было остановить натиск врага и отбросить его. Вот тогда-то и пустили в атаку наши десанты. Местность перед редутами была совершенно открытая, штурмовать их приходилось прямо в лоб. Лихо бросились наши десанты на штурм отданных врагу редутов; заметив контратаку, все японские батареи сосредоточили на прилегающей к редутам местности свой огонь, дождем лились шрапнельные пули, фугасные, бризантные снаряды неслись навстречу нашим рядам, но ничто не могло остановить матросов. “Полтавская” рота шла на штурм Первого редута, и, не доходя еще до него, ротный командир мичман Ломан был ранен шрапнелью, а перед самым редутом второй офицер, мичман Ренгартен, тяжело ранен в руку. Несмотря на то, что оба офицера выбыли из строя, рота не дрогнула, фельдфебель Долгучев повел ее на штурм, и, лихо ворвавшись в редут, наша рота вместе с другими штыками выбила засевших уже там японцев и провожала отступающего врага учащенным огнем. Второй редут был тоже отбит нашими десантами – напор врага разбился о грудь моряков, и с этого момента стало ясно, что японцам Артура не взять, что победа на нашей стороне. Ну а если бы в Артуре нашей эскадры не было, если бы 9-го десант не остановил натиска врага – разве бы так окончился этот день? После этого нам не понятны слова Стесселя, что он не видал при защите крепости моряков. Впрочем, с тех мест, где находился генерал Стессель во время бомбардировок и штурмов, было трудно что-либо видеть. Когда японцы узнали, что редуты от них отбиты, они сосредоточили по ним адский огонь. Вот тут-то блиндажи, построенные инженерами против первобытной артиллерии, и дали себя знать. Попадет снаряд в такой блиндаж – он и складывается как карточный домик, погребая под собой тех неосторожных легковерных людей, которые искали защиты от снарядов в блиндажах. 20 человек моей команды поплатились жизнью за веру в блиндажи. Их заживо засыпало землей, задавило бревнами. После этого случая никто из “полтавской” команды не доверял блиндажам, разве только верили в те, которые были построены нами же.

Когда редуты вернулись в наши руки и все усилия японцев разбились о грудь эскадренного десанта, дальнейший успех врага был немыслим, он понял, что взять с маху Артур нельзя, и следующие атаки велись все более и более вяло. Остановив напор неприятеля, сухопутное начальство решило, что удерживать за собой полуразрушенные редуты нет смысла, и приказало ночью их очистить. Узнав о случае на редуте, что 20 человек нашей роты засыпало землей, я вечером вызвал охотников идти отрывать людей. Вызвалось 11 человек – все машинные и кочегарные квартирмейстеры. Когда стемнело, я отправил их на берег, вооружил лопатами, приказал взять ружья, но отнюдь не лезть в бой, а идти исключительно отрывать в блиндажах людей. Утром 10-го вместо одиннадцати на броненосец вернулось всего семь. Оказалось, когда они подошли к редуту, японцы перешли в наступление, а силы наши были очень слабы. Увидя подходящих людей, сухопутный генерал очень обрадовался неожиданному подкреплению и крикнул: “Братцы, выручайте!” Люди мои побросали лопаты, ружья на руки и пошли в штыки. Атака была отбита, но один лучший кочегарный квартирмейстер остался на месте, два были тяжело ранены, а старшина машин паровых катеров машинный квартирмейстер Петров смертельно ранен в голову. Редуты в это время были уже очищены десантами – так и не удалось спасти засыпанных землей людей в блиндажах. Потери десантной роты при штурме редута были колоссальные: оба офицера ранены, из 213 нижних чинов осталось в строю 113, сто человек частью легли на редуте, частью ранеными попали в госпиталя. И все-таки, несмотря на такую потерю, рота взяла редут и держалась до ночи, когда очистили его лишь по приказанию начальства. Сухопутное начальство оценило стремительность штыкового удара моряков и, когда приходилось выбивать штыками неприятеля, то посылали наших – они прямо сметали японцев из траншей, враг не мог вынести такого стремительного удара. Зато первое время стрельба их ружей была очень плоха. Наши десанты были сформированы из всей команды, туда попало много нестроевых, кочегаров, машинистов, трюмных и т. п., которые не умели стрелять. Но лучшее умственное развитие таких людей значительно помогло делу, люди быстро освоились с ружьем, и скоро нестроевые стали стрелять так хорошо, что нисколько не отставали даже от стрелков. Для пополнения десантной роты пришлось взять людей из первого резерва, а резерв дополнить с броненосца. Вскоре приказано было организовать второй и третий резервы, а к концу осады почти вся команда “Полтавы” дралась на сухопутном фронте, сформировав десантную и резервную роты.

10 августа японцы сделали несколько нерешительных попыток атаковать наши позиции, но всюду были блестяще отбиты, и к вечеру штурм окончился. Потери неприятеля были колоссальны. Ноги рассчитывал ценой дивизии, то есть 20-ти тысяч человек, взять сразу Артур, а на деле вышло, что, по мнению наших авторитетных офицеров, враг потерял за этот штурм одними убитыми 20 тысяч да ранеными не менее того, и в результате взяли лишь Угловую гору и два временных редута, в которых можно было держать лишь часовых, но не обладать ими полностью, так как мы их ежедневно расстреливали с Орлиного гнезда. Настроение людей, дравшихся на передовых позициях, было самое приподнятое, все поняли, что Артур еще долго может держаться, что нелегко его взять. По всему сухопутному фронту валялась масса трупов японцев; которые были близко, можно было убрать, но лежавших далеко пришлось оставить так, потому что японцы не позволяли их подбирать, открывая по высланным людям огонь. Особенно, говорили, много было трупов перед проволочным заграждением – тут рядом с убитыми лежали и тяжелораненые, убирать которых японцы не позволяли. Поэтому приходилось их оставлять на произвол судьбы, многие раненые жили еще несколько дней, а затем умирали. Японцы выказали себя героями. Когда их штурмующие колонны, получив отпор, бросались назад, их же артиллерия открывала по бегущим огонь шрапнелью; людей японцы не жалели – лишь бы был успех. Младший инженер-механик Лосев, бывший потом командиром стрелковой сухопутной роты на Курганной батарее, рассказывал нам, что во время вылазки они часто находили тяжелораненых японцев вблизи батареи, но ни один из раненых не позволял себя подобрать, начинал кричать, и тогда японцы шрапнелью открывали огонь. Приходилось ограничиваться снабжением раненых водой и сухарями, они без стонов лежали и ждали смерти, одного только удалось подобрать, и то оглушив его предварительно ударом по голове, чтобы не кричал и не дал знать японцам.

Десятидневный августовский штурм показал нам, с каким противником мы имели дело; до сих пор история не может указать на случай такого непрерывного продолжительного штурма. И бомбардировок таких тоже до сих пор не бывало. При Севастополе были дни, когда выпускали за сутки до 70-ти тысяч снарядов, в Артуре такое количество выпускалось за три часа, причем разве прежние семипудовые бомбы могли сравниться с теми восемнадцатипудовыми 11-дм чудовищами, которыми день и ночь угощали нас японцы. Опыт первой серьезной бомбардировки дал нам основательные указания всех недочетов в постройке блиндажей, в защите погребов и в устройстве траншей. Не теряя времени мы начали перестраивать все заново, врываться глубже в землю, насыпать толще слой щебня и земли на потолки погребов, а траншеи стали рыть по образцу японских. Сообщение блиндажей с орудиями на батареях стали делать крытыми траншеями, от шрапнели клали над орудиями горизонтально четвертьдюймовые стальные листы. На Перепелке к концу осады так было все изрыто, точно кроты там поселились, вырыли глубокие пещеры для людей и патронов, утолщили слой щебня над погребами настолько, что даже 11-дм бомбы не пробивали его, и погреба до конца осады прекрасно выдерживали все бомбардировки. Во время штурмов раненых развозили по различным госпиталям, куда способней, поэтому многие из “полтавской” команды попали в сухопутные госпиталя, которые оборудованы были значительно слабее нашего морского, да и средствами такими не обладали. Я поручил фельдшеру обойти все сухопутные госпиталя и, благодаря любезному разрешению главного доктора статского советника Обезьянинова, перевел всех своих раненых в Морской госпиталь. Деятельность нашего Морского госпиталя во время осады Артура представляла из себя что-то сказочное, он прямо творил чудеса. Будучи рассчитан всего на 450 человек, он поместил и лечил к концу осады более 2000 человек, причем больные и раненые не были свалены в кучу, как в многих околотках, не мерзли, не голодали, все откуда-то являлось, пища до конца была прекрасная, а об уходе нечего и говорить. Десять дней в августе доктора буквально не спали, день и ночь работали, так как раненых подвозили ежеминутно. Нужно самому было видеть работу докторов, чтобы сказать – вот откуда мы получили во время осады подкрепления. Некоторые из “полтавской” команды по четыре, по пять раз были вылечены от ран в нашем госпитале и возвращались в строй.

Кстати, расскажу здесь об одном курьезном случае – постройке для госпиталя блиндажа, чтобы перенести в него раненых, если бы японцы вздумали бомбардировать госпиталь. Я упомянул уже раньше, что в апреле инженеры начали кормить завтраками госпитальное начальство и все дальнейшие работы по оборудованию зданий исполнены командой “Полтавы”. Когда начались бомбардировки и несколько снарядов легли очень близко от госпиталя, главный доктор обратился к инженерам, чтобы они построили на всякий случай вблизи бараков блиндаж. Командир “Полтавы”, заботясь о том, чтобы у раненых было надежное прикрытие, приказал мне оказать госпиталю самую широкую помощь в оборудовании блиндажа. Инженерами был построен деревянный корпус, оставалось только присыпать его землей, чтобы получился блиндаж, и для этой работы я назначил младшего инженер-механика “Полтавы”, дав ему 100 человек команды. Толмачев уехал на работу с утра, а в час дня я отправился взглянуть, как идет дело. У главного здания я встретил Толмачева, который категорически просил меня освободить его от работы по блиндажу, доложив, что блиндаж представляет собой ловушку, а не прикрытие. Я пошел осмотреть работы и что же увидел? К почти отвесной стене скалы, обращенной в сторону неприятеля, врыв на две четверти редкие столбы в одну линию и сделав переднюю стенку из досок, строитель блиндажа приткнул деревянный легкий потолок своего сооружения и решил, что работа окончена. Столбы с потолком не имели никакой связи, накат лежал одним концом на досках, серединой на столбах, а другой конец упирался в другую стенку, и под него упоров не подвели – получилось нечто вроде клавишей. Подкрепив, насколько возможно, столбы, мы начали насыпать на потолок землю, и когда слой ее достиг толщиной одного аршина, все это хитроумное сооружение рухнуло, не задавив, к счастью, никого из рабочих. Хорошо еще, что разрушение блиндажа получилось при постройке – воображаю, что было бы, если бы случайно блиндаж выдержал бы период сооружения и рухнул в то время, когда там поместили раненых. После этой попытки госпиталь отказался от блиндажа, а мы еще более получили уверенность, что во время бомбардировок в карточные домики забираться не следует, в них опасней, чем на совершенно открытой местности.

Неудачную постройку блиндажей можно еще извинить спешностью работ, нехваткой времени, но те искуснейшие сооружения, которые воздвигнуты были на карте Артура и носили название фортов и литерных батарей, дали прекрасный аттестат тем, кто наметил линию обороны. Я уже рассказал о знаменитой морской батарее № 19, стоившей сто тысяч, с которой 27 января начали снимать пушки и переносить их на самодельную батарею № 22. Взглянув на карту Артура, приложенную к статье капитана 1-го ранга Бубнова в декабрьской книжке “Морского Сборника” от 1906 года[168], можно сразу увидеть, что первая линия нашей обороны лежала от города немногим дальше, чем Малахов курган от Севастополя. Артиллерия с 1854 года далеко шагнула вперед, а мы все оставались при старых взглядах на оборону, расстояние фортов в две с половиной версты от города и порта нас нисколько не смущало. Правда, нововведения были не чужды нашим инженерам, они применили на фортах бетон, но горе все было в том, что не следили за прогрессом артиллерии и рассчитывали на данные 1860-х годов. На “Полтаву” часто приезжали два сапера – подполковник и капитан. В разговорах я высказывал им свое удивление, что их бетонные сооружения, не говоря уже о 11-дм бомбах, не выдерживают иногда даже и 6-дм снарядов, начиненных шимозой. В ответ я получил очень странное оправдание: “Мы рассчитывали на двустенные гранаты и считали, что осадная артиллерия не может быть крупнее 8-дм калибра, о шимозе мы и не знали”. Между тем, действие лиддитных и мелинитовых снарядов было известно еще лет за десять до осады Артура, еще до японо-китайской войны[169].

Оборудование Артура как крепости было весьма и весьма странное. Например, еще в 1901 году на случай внезапного прорыва инженеры начали рыть колоссальный ров вокруг всего Старого города, большей частью ров пришлось высекать в скале, труда и денег он стоил немалых и в обороне Артура никакой роли не сыграл – деньги были брошены на ветер, работа потрачена зря. А если бы вместо этого рва вырыли бы такие же рвы на Угловой, а главное, на Высокой горе – ее не взяли бы японцы 22 ноября, падение Артура было бы отсрочено. Мы, неспециалисты, только руками разводили, глядя, что делается в Артуре, и, находясь в нем с 1901 года, я заранее предвидел, что худо будет, если начнем войну с японцами. Будучи знаком с главным строителем Артурских укреплений инженером полковником Коноваловым, я, в 1901–1902 году высказывал ему неоднократно свои сомнения в рациональности расположения фортов и батарей, в их крепости и способности долго выдержать осаду, я ему предсказывал, что Артур не гарантирован от бомбардировок с моря и с суши, что мы строили не крепость, а ловушку. Все мои сомнения Коновалов объяснил незнакомством с инженерным делом и уверял, что все обстоит благополучно. Осада показала нам это благополучие. Грянула война, были бомбардировки с моря, форты не успели быть окончены, на сухопутном фронте почти ничего не было сделано, и вот, 5 апреля, я случайно встретил под Перепелиной горой приехавшего в Артур из Свеаборга полковника Коновалова, ехавшим на извозчике с инженером полковником Григоренко. “Кто был прав? – задал я ему первый вопрос. – Слышали о перекидной стрельбе по судам, по городу?” – “Слышал”. – “Ну, а крепость-то где – ведь это ловушка, ведь ее нам, поймите, защищать одной лишь своей грудью придется. Я тогда еще Вам говорил, что будем мы жертвами вечерними, что расплата за грехи будет кровавая”. – “Вы были правы, да, Вы были правы”, – ответил Коновалов; на этом разговор и окончился. На постройку Артурских укреплений надо смотреть как на колоссальнейший крах нашего искусства строить крепости, и не дай Бог вперед делать такие ошибки – родине слишком тяжело приходится за них расплачиваться.

Перейду теперь к описанию дальнейших событий. Починка повреждений, полученных “Полтавой” в бою 28 июля, подвинулась вперед настолько, что 18 августа мы снова могли выйти в море, но нам стало известно, что эскадра в море больше уже не выйдет, роль флота окончилась, впереди повторение Севастополя. Грустно нам стало, особенно когда в бою мы ясно увидели, что противник не такой уж страшный, что бороться с ним можно, но над Артурской эскадрой тяготел злой рок, судьба готовила ей горькую участь затонуть на мелководье Западного и Восточного бассейнов, быть поднятой японцами и увеличить их флот. Когда окончательно определилось, что выхода в море не будет, офицеры начали проситься перейти на сухопутный фронт и там защищать Артур. Младший инженер-механик Лосев первым ушел и был назначен на Курганную батарею субалтерн-офицером в сухопутную стрелковую роту. Этот храбрейший офицер впоследствии прямо чудеса творил, сделал 22 вылазки, уничтожая минные работы японских саперов, командовал сухопутной ротой и в конце концов очутился с ней на Высокой горе накануне ее падения. Гору мы очистили в одиннадцатом часу ночи 22 ноября, а Лосев с двумя солдатами держался в одном редуте до первого часа дня 23-го, отстреливаясь от японцев. Он был последним комендантом горы, и японцы, взяв его раненным в плен, не хотели верить, что три человека защищали редут еще 12 часов, – они все искали других защитников, да так и не нашли. Храбрость, спокойствие и толковая распорядительность Лосева внушали его роте такую уверенность в своем начальнике, что часть эта, считавшаяся раньше ненадежной, лезла с Лосевым на вылазки без отказа и поспевала всюду, где случалась неустойка. Младший механик Толмачев подал докладную записку с предложением организовать партию исправлений в орудийных установках на сухопутных батареях. Идею его приняли благосклонно, ему разрешено было приступить к работам, и до конца осады со своими восемью человеками он переходил с батареи на батарею на левом фланге, чинил орудия и приносил неоценимую пользу своими работами.

Особенно много ему пришлось потрудиться на Саперной батарее, которой командовал капитан судебного ведомства Вельяминов, помощником у него был тоже судебного ведомства штабс-капитан Д’Андре. Мужество и храбрость этих двух офицеров были поразительные, Саперная батарея так и считалась геройской. Начинается бомбардировка, идет штурм, японцы буквально засыпают наши батареи снарядами, все замолкают, лишь Саперная да Перепелка не желают смолкать, выстрел за выстрелом посылают в неприятеля, несмотря на то, что на них сосредоточивается весь огонь. Эти две батареи никогда не молчали. Зато и доставалось же Саперной! После первых августовских штурмов она была вся изрыта снарядами. Многие орудия подбиты, и вот тут-то пригодилась наша партия, несмотря ни на какой огонь исправлявшая поврежденные установки. Однажды на батарее осколком сбило рубец шестерни подъемного механизма 6-дм 190-пудовой пушки. Шестерню отправили на исправление в Артиллерийский городок, тот, в свою очередь, к нам в порт. Прошла неделя – шестерни нет, и стрелять из орудия нельзя. Толмачев узнал от командира Саперной батареи о повреждении шестерни, пошел в порт, разыскал ее, поставил, повернул на 180 градусов, так что сбитый рубец пришелся в нерабочей половине шестерни и орудие начало стрелять. Когда такое же 6-дм орудие было разбито снарядом и на батарею привезли взамен другое, то собирал установку наш машинист Иванов, так как запасные дяди не умели собирать платформы и стойки. На батареях приходилось иногда заменять подбитые пушки, и вот тут-то ясно выступило преимущество приспособленности и умения как взяться за дело матросов перед сухопутными. Мы в одну ночь привезли и поставили взамен разбитой 120-мм пушки на Перепелке новую, утром она уже стреляла, на Саперной же старую 6-дм пушку тащили и устанавливали больше недели.

Команда с “Полтавы” принимала также участие в проведении рельсового пути от порта к батарее № 21 и установке на ней крупповской пушки в 9,4 дюйма калибром. Все наши форты и батареи не были связаны с портом и арсеналами декавилькой. Ту, которую мы привезли из Тянцзина, куда-то девали, вероятно свалили в кучу, где она быстро превратилась в лом, между тем все японские батареи были связаны с базами рельсовыми путями, они быстро подвозили боевые припасы по декавилькам, мы же таскали на телегах и повозках лошадьми, а то и вручную. Немудрено, что к дню сдачи Артура у нас было более 2000 лошадей, которых нельзя было резать на мясо, не на чем было бы тогда снабжать батареи, а люди без мяса гибли от цинги, мы сдали японцам более 20000 пудов лошадиного мяса, то есть более 16.000.000 порций. Партия исправлений, работая на Саперной батарее, доложила мне, что запас снарядов там очень мал, а так как Саперная стреляет день и ночь, то скоро снарядов не будет. Зная, что на ней так называемые “пудовые” 6-дм пушки, то есть наши образца 67-го года[170], я послал офицера в Минный городок узнать: нет ли там снарядов к таким пушкам? К счастью, в складах подобных старых снарядов оказалось 2000, и нам они совершенно не были нужны, так как на батареях эти пушки были заменены орудиями Канэ. Я тотчас же через партию исправлений послал спросить у капитана Вельяминова: не нужно ли ему снарядов? Ответ получил на словах, что очень нужны, и в ту же ночь я своими людьми доставил сто пятьдесят 6-дм снарядов. На батарее первое время к морским снарядам отнеслись недоверчиво, боялись ими стрелять, но в первых числах сентября, когда шел штурм и надо было чаще стрелять, артиллеристы попробовали выпустить несколько наших бомб. Наблюдаемый эффект разрывов привел в восторг батарею, тогда наши снаряды попали в честь.

Зная, что и на других батареях есть пудовые пушки и что снарядов там тоже маловато, я, не желая действовать помимо начальника Квантунской артиллерии генерал-майора Белого, отправился к нему лично, взяв для образца бомбу, и предложил ему доставить на любую по его выбору батарею таких снарядов до 2000. Ни людей, ни средств не надо – нужно только разрешение и указание, куда доставить, а “Полтава” сама все остальное сделает. Генерал Белый принял меня очень любезно, осмотрел снаряд, просил его оставить у него для обмера и взвешивания, а затем обещал уведомить запиской, куда и сколько доставить. Записки с распоряжением от генерала я до сих пор не получил. Прождав некоторое время, я решил сам снабдить Саперную батарею и перевезти на нее более 500 бомб. Остальные в это время куда-то исчезли, а может быть, и остались в складах и были уничтожены 22 декабря. Кроме Саперной батареи, “Полтава” по личной инициативе снабжала патронами и снарядами форты № 4, 5, Кладбищенскую импань, Соборную батарею, Обелисковую и даже Куропаткинский люнет. После этого обвинения генерала Рейса, что моряки не давали свои снаряды сухопутному ведомству, что будто бы мы даже скрывали их, падают сами собой. Мы делали не только то, что нам приказывали, но сами искали случаев помогать обороне, и кто был на батареях, тот подобного укора флоту не сделает. Саперная батарея не только получала от нас снаряды, “Полтава” снабдила ее фонарями в погреба и блиндажи, салом Фролова для пушек, банниками, паклей, скорострельными трубками, боевыми винтами, сделала даже дульные пробки в орудия, чтобы в каналы не забивалась пыль. На батарею было доставлено “Полтавой” и положено на места более 150 стальных листов в четверть и полдюйма толщиной, и листы эти отлично защищали прислугу от шрапнели, а погреба – от неприятельских снарядов. 25 декабря, идя в тени, по пути от батареи литера “Д” я случайно встретился с штабс-капитаном Д’Андре, который, узнав, что я старший офицер “Полтавы”, просил принять от него, командира и всего личного состава Саперной батареи глубочайшую благодарность броненосцу. ““Полтавой” только мы и жили”, – сказал он. Я смело могу сказать, что и остальные наши суда единственно заботились о батареях своих секторов; эскадра отдала для защиты Артура всех офицеров, матросов, все свои пушки, снаряды и шла первая на помощь сухопутным всюду, где только нужно было помочь. С воюющим Артуром отношения моряков были наилучшие, но у нас был и не воюющий Артур, и вот тот-то, во главе со своими представителями генералами Стесселем и Рейсом, лил ушаты помоев на наши головы. Бог им судья.

После августовских штурмов, когда Угловая перешла в руки японцев, все усилия их были направлены на Высокую гору, значение этой горы в защите Артура всем нам ясно было как день. Желая прийти на помощь сухопутному ведомству в укреплении этой важнейшей позиции, я послал младшего инженер-механика Сачковского с письмом к генералу Белому и в письме этом предложил услуги броненосца “Полтавы” для укрепления Высокой горы. Я писал, что у нас есть опытные по земляным работам люди, есть шанцевый инструмент, мастеровые, нужно только его разрешение приступить к работам, а дальше мы сделаем все сами, прикроем орудия, устроим блиндажи – одним словом, сделаем все, что возможно, для лучшей защиты этой важной позиции. Письмо я отправил в середине августа и на другой день получил через Сачковского ответ генерала: “Теперь поздно”. Позволю себе напомнить, что Высокая гора была взята японцами 22 ноября и с половины августа времени было много, не поздно было сделать надежные блиндажи и вырыть ров перед двумя редутами на вершине. Вместо укрепления Высокой горы генерал Белый предложил устроить защиту для орудий на батареях правого фланга, а также исправлять там повреждения в орудийных установках. Сачковский организовал отдельную партию для правого фланга, впоследствии он командовал батареей на Курганной, был на фортах № 2, 3 и Третьем укреплении, принимая самое деятельное участие в обороне этих позиций до тех пор, пока не был тяжело ранен в ногу шрапнелью. Третий инженер-механик Шмидт занялся применением спасательных ракет к бросанию в японские траншеи огромного, до пуда весом, количества пироксилина. Старший механик Меньшов выделывал щиты из полудюймовых листов для защиты голов, а также приспособлял 47-мм патроны к устройству из них метательных бомбочек. Применять ручные бомбочки на войне нас японцы выучили. На Зеленых горах они своими бомбочками нанесли нам большой вред, но мы в долгу не остались и уроком воспользовались, бомбочки сначала готовили сухопутные саперы, но устройство таковых было весьма несовершенно, требовалось поджигать спичками или фитилем, а это не всегда удобно и возможно. Скоро моряки самостоятельно занялись фабрикацией бомбочек, причем мичман Власьев приготовлял такие, которые нужно было бросать из орудия или мортир, а капитан 2-го ранга Герасимов специализировался на ручных. Описывать устройство бомбочек не буду; скажу лишь, что действовали они всегда без отказа и только благодаря им мы удержались на Высокой горе и во многих траншеях, ими же отбиты штурмы на Курганной, когда японцы сидели уже на орудиях.

В начале августа контр-адмирал Ухтомский был сменен с командования и эскадру принял командир “Баяна” Вирен, произведенный в контр-адмиралы[171]. Эскадра стала в бассейнах, в море выходили отдельные суда. “Севастополь” выходил обстреливать японские позиции на нашем правом фланге, и его выход окончился неудачей, подорвался на японской мине. Также на минах погибла лодка “Гремящий” и два контрминоносца[172]. Японцы в это время так забросали рейд, что, несмотря на непрерывное траление, было очень опасно ходить. Траление продолжалось почти до самого конца осады, но чем дальше, тем оно становилось более и более вялым – цели не было видно, все понимали, что эскадра в море не выйдет. Деятельность эскадры выражалась лишь перекидной стрельбой, но так как многие передовые наблюдательные пункты перешли уже в руки японцев, то, не имея воздушного шара, мы не могли открыть места расположений батарей, и стрельба велась гадательно. Лейтенант Лавров пытался своими средствами построить шар, но водорода никак не удалось добыть[173]. А у японцев, как назло, ежедневно поднимался за Волчьими горами огромный овальный шар, и с него они корректировали стрельбу по судам и по порту. В ответ на наши прожектора на сухопутном фронте японцы установили на Волчьих горах свои, но значительно большей силы, и так жутко было видеть по ночам, как огромные яркие лучи врага скользили по нашим батареям и освещали наши работы. Стал доноситься слух, что японцы вдобавок к своей и без того могущественной осадной артиллерии устанавливают еще какие-то чудовищные пушки. Слухи эти скоро подтвердились; около середины сентября в форт № 4 прилетела 11-дм бомба и, не разорвавшись, зарылась в землю, бомбу вырыли и смерили – ровно 11 дюймов. Сначала этому никто верить не хотел, а затем, когда такие гостинцы посыпались на все батареи и в наши суда, поневоле пришлось поверить. Говорили, что японцы сняли эти пушки с капониров, впоследствии оказалось, что в Осакском арсенале еще до войны отлично выделывали такие “Озака ваву”, и для осады Артура было привезено восемнадцать “ваву”, которые, собственно, и решили участь крепости. И тут, благодаря непростительной халатности и нашему самомнению, мы оказали японцам неоценимую услугу. Не будь Дальнего с его оборудованными молами, сетью рельсовых путей, железной дороги – японцы вряд ли смогли бы выгрузить эти чудовищные гаубицы. Тут же они пришли на готовое, точно нарочно мы оборудовали им превосходнейшую базу. А ведь до войны простые смертные указывали на всю нерациональность устройства вблизи крепости не защищенной базы, но нам высокомерно ответили: “Дальний – нейтральный порт, японцы не посмеют его занять”. Вот они и не посмели; заняли, да так оборудовали, что мы, идя через него в плен, прямо ахнули, увидя колоссальные склады неприятеля. Через Дальний питались все их Манчжурские армии, подвозились снаряды, железнодорожный материал, даже уголь для хибачей.

9 сентября мы чуть-чуть не потеряли ключ у Артуру, Высокую гору[174]. Укреплена она тогда была очень слабо, наверху неоконченный редут, внизу блиндажи, траншеи были мелкие, и гору охраняла всего одна рота стрелков. Японцы внезапным стремительным натиском выбили наших из траншей и заняли блиндажи, еще бы немного – и редут был бы взят, но вот тут в нашу историю участия флота в обороне Артура минный офицер “Баяна” лейтенант Подгурский вписал славнейшую страницу. Подвиг Подгурского Стессель как-то смазал в своем приказе по этому случаю, всю честь приписал капитану Сычеву и его роте стрелков, между тем как, не будь на Высокой горе Подгурского, японцы 9-го же взяли бы редут, падение Артура ускорилось бы. Стрелки не шли выбивать японцев из блиндажа, враг засел в нем и подтянул резервы, их собралось чуть ли не 1000 человек. Тогда Подгурский со своими минерами, взяв крупные бомбочки, пошел на вылазку в ночь на 10 сентября, добравшись до блиндажа, начал бросать в крышу бомбы. Взрывы произвели страшный переполох среди японцев, случайно бомба попала в их ружейные патроны, те стали рваться, японцы вообразили, что наши открыли огонь из пулеметов, появилась паника, и неприятель бросился вон из блиндажа. Тут бомбочки полетели уже в густую толпу людей и произвели страшные опустошения – паника еще более усилилась, рота Сычева не дремала и начала залпами бить в столпившуюся беспорядочную кучу людей, потери японцев были ужасные, и они без оглядки понеслись вниз. Наши перешли в наступление, заняли блиндаж, траншеи, и враг удержался только у подошвы горы. Вот какой подвиг совершен доблестным офицером “Баяна”. После этого случая бдительность на Высокой горе значительно увеличилась, увеличили и состав войск, ее охранявших, а также принялись за постройку двух редутов на двух отдаленных вершинах, за устройство траншей, но, к сожалению, не сделали перед редутами глубокого рва. Если бы сделать ров, а также оборудовать лучше прикрытую дорогу с тыла к редутам и добавить посолидней защиту блиндажей, японцы ни за что не взяли бы 22-го гору и много тысяч уложили бы раньше, чем овладеть ею. Но, как я уже упомянул, признали Высокую гору укреплять поздно, поэтому ограничились самыми неотложными работами.

Потеряв в августовские штурмы Водопроводного и Кумирненских редутов массу людей, японцы решили, что штурмом взять их мудрено, а лучше срыть осадной артиллерией. Поэтому по редутам открыт был сильнейший огонь в течение нескольких дней в начале сентября. Конечно, земляные брустверы и наши блиндажи плохо выдерживали удары японских шимоз, и, хотя в редутах свободно еще можно было держаться, Стессель решил, что свою роль в защите Артура они сыграли, а потому и приказал их очистить. Японцы не замедлили этим воспользоваться и заняли их. Потеря Водопроводного редута была особенно чувствительна, он охранял голову водопровода, что небезызвестно было неприятелю, и первым делом, заняв редуты, японцы подорвали водопровод – мы остались без воды, пришлось добывать ее из колодцев или из гнилого пресного озера. Кроме того, эти редуты были расположены во фланге нашего главного форта № 3 и Третьего укрепления. Овладев редутами, японцы тотчас же перестроили блиндажи, вырыли крытые ходы сообщения с деревней Шун-Шун, подвели туда орудия и стали бить во фланг форту и укреплению. Наши 6-дм орудия с Перепелки и других батарей были бессильны против японских блиндажей, поставленные же в редутах орудия очень беспокоили форт и укрепление, поэтому решили срыть редуты судовыми 12-дм пушками.

Адмирал приказал исполнить это “Полтаве”. Редуты лежали от нас в 28 кабельтовых за Перепелиной, и она их закрывала. Поэтому послали для корректирования одного офицера на Обелисковую гору, а другого на Перепелку. Стрелять мы решили обыкновенными чугунными снарядами, но трубку установили строже, заряды были практические. Первый снаряд лег очень близко от Кумирненского правого, после корректирования следующий лег у самого редута, а затем начались попадания, и разрывы 12-дм бомб производили на редуте страшные опустошения, летели вверх земля, обломки досок; одним из выстрелов угодили в патронный склад, патроны взорвались, орудия на редуте были подбиты, враг не выдержал 12-дм бомб; ежеминутно нам передавали по телефону, что из редута выносят раненых, убитых, мы участили огонь, и после 20 выстрелов с наблюдательных пунктов донесли, что японцы очистили правый Кумирненский, блиндажи на нем разрушены и редут превращен в гору мусора. Таким же способом мы на второй день уничтожили левый Кумирненский, а на третий день дошла очередь и до Водопроводного. 12-дм бомбы прямо чудеса творили, никакие блиндажи, даже японские, не выдерживали, редуты были срыты, перестали беспокоить наши фланги, и до конца осады японцы не осмеливались там ставить орудия. За такую меткую и действительную стрельбу “Полтава” получила в предписании благодарность от адмирала Вирена. Наши броненосцы почему-то очень редко стреляли из 12-дм пушек перекидным огнем, свои фугасные и бронебойные снаряды мы для чего-то берегли, хотя все отлично знали, что эскадра в море не выйдет, а Рожественский к нам не придет. В результате получилось то, что броненосцы затонули почти с полными запасами 12-дм снарядов. На “Полтаве” в погребах их осталось 198 штук, между тем как все эти снаряды могли быть выпущены по неприятелю, особенно по их 11-дм мортирным батареям, которых мы изредка нащупывали своими 12-дм пушками, и впоследствии, уже в Японии, мы узнали, что четыре 11-дм гаубицы были приведены в негодность нашими 12-дм чугунными снарядами.

Пополнив свои потери и подведя свежие войска, японцы опять начали штурмовать наши позиции. 6-го, 7-го, 8-го и 9-го сентября шел генеральный штурм днем и ночью, но он был значительно слабее первого, японцы не лезли такими массами, поэтому и потери их были меньше, хотя все же эти четыре дня дорого обошлись неприятелю[175]. Перед фортами вновь появились груды тел, которых тоже невозможно было убирать. Оставшиеся после первого штурма неубранные тела от теплых лучей солнца быстро разлагались, и зловоние от трупов было сильное, особенно при NO ветре, когда даже в бассейн доносился запах. Потом, когда наступили холода, трупный запах значительно уменьшился, убитые в августе успели сгнить. Успех японцев во второй генеральный штурм был незначительный, они заняли несколько наших передовых траншей, правда, зато значительно приблизились ко Второму и Третьему фортам и к Куропаткину люнету. В момент объявления войны форты далеко еще не были окончены, гласис совершенно не был подведен, а поэтому японцам легко до него было добраться и уже в октябре они начали его венчать на этих двух фортах. Защита Артура резко отличалась от защиты Севастополя одним очень важным обстоятельством – за редкими исключениями мы почти не делали вылазок, отчего это происходило, я не знаю, но думаю, что вина в этом высшего начальства. Молодежь была очень храбрая, рвалась вперед, и стоило ее только подзадорить – в летописях Артура было бы внесено немало удачных вылазок. Мы же сидели на фортах пассивными зрителями того, как японцы венчали гласисы, как они рыли минные колодцы, вели подземные галереи. Даже тогда, когда японцы владели рвами фортов, мы не пытались их выбить оттуда, и получилось довольно курьезное явление – на фортах № 2 и 3 японцы чуть ли не два месяца сидели во рву, а мы занимали бруствер, расстояние между противниками было 12 шагов. У меня есть оригинальная фотография, снятая во рву форта № 2 еще в начале ноября. Японцы работают там кирками, что-то долбят в бруствере, а форт № 2 был отдан им лишь 5 декабря. Наши метательные мины нашли себе оригинальное применение в защите Артура. Аппараты были поставлены на некоторые форты и, кажется, даже на Угловой и Длинной горе. Японцы были крайне удивлены, когда им на голову валились наши металки. Чего-чего только не придумывали за эту осаду. Японцы зачем-то натаскали хворосту в ров одного из фортов, наши облили хворост керосином и подожгли. Однажды на голову одного неприятеля, засевшего во рву, скатили с бруствера шаровую мину; на одном люнете половина была занята нами, половина японцами – разделял врагов траверз из мешков, и вот через этот траверз перебрасывались бомбочками. Даже сигнальные ракеты и те в ход пошли. Их заключали в жестяной цилиндр, который набивали порохом, впереди помещали сеченную сталь и пускали ракету со станка в неприятеля. Перед рвом Третьего укрепления командир его капитан Шеметилло поставил ловушки – петли из проволоки, и японцы отлично в них попадались.

Перейду теперь к очень важному вопросу – снабжению укреплений снарядами. На эскадре, когда она вернулась 29 июля в Артур, было свыше 12000 снарядов 6-дм. Сухопутное начальство запросило адмирала Ухтомского (он тогда еще не был сменен), сколько он может уделить на батареи 6-дм и других снарядов. Адмирал, предполагая еще оперировать против Дальнего, ответил, что даст 4000 6-дм, сухопутное начальство признало это количество достаточным. Впоследствии мы передали на сухопутные батареи все 12000, и после всего этого генерал Рейс утверждал, что моряки не давали им снарядов[176]. О 75-мм, 47-мм и 37-мм я не говорю, их перевозили на батареи массами. Кроме того, мы же в порту начали отливать и обтачивать 6-дм чугунные снаряды, в день их выделывали до 40 штук, а найденные в сухопутных арсеналах 70000 китайских 3-дм снарядов наши же машинисты в порту обтачивали и подгоняли к таким же полевым сухопутным орудиям. Этих снарядов было приготовлено и выпущено более 30000. Своз боевых припасов с судов обыкновенно производился так: генерал Белый писал в штаб адмирала, сколько ему требуется на следующий день снарядов. Если записка приходила даже среди ночи, штаб делал немедленно распоряжение такому-то броненосцу погрузить на баржу столько-то бомб, патронов и отвести ее к Водяной пристани. Приказание исполнялось немедленно, но часто были случаи, что нагруженная баржа неделю стояла у пристани, снарядов с нее не брали, а японцы не обходили пристани своим вниманием, и однажды баржа загорелась и 75-мм патроны взорвались. Я отлично помню случай, что сгруженные с “Полтавы” 50 сегментных 6-дм, 50 фугасных и 100 патронов целую неделю лежали в барже у пристани, по которой ежедневно стреляли. Пришлось специально офицеров посылать в штаб и к генералу Белому просить, чтобы выгрузили и увезли снаряды.

Оставшиеся целыми десять наших 47-мм пушек Гочкиса были сняты с “Полтавы” и поставлены частью на Скалистом хребте, а частью на Куропаткинском люнете. Чем дальше шла осада, тем больше и больше выдергивали с броненосца людей. Обидно было то, что люди эти, раз попав на берег, совершенно выходили из-под контроля и учета броненосца. Их переводили с позиции на позицию, об убитых и раненых не сообщали, я совершенно потерял из виду людей, попавших на берег, и совершенно не знал об их участи. Сектора заведования тоже часто меняли, а так как “Полтава” всегда заботилась о людях своего сектора, снабжала их провизией, одеждой, шинелями, одеялами, то, укомплектовав только что всей амуницией людей, мы вдруг получали вновь совершенно других, которым тоже требовались шинели, башлыки, валенки. Ревизор и старший баталер кондуктор Виссор каким-то образом умудрялись добывать все нужное и лично развозили на все позиции теплую одежду. Трудней всего было достать сапоги, но это удавалось расторопному Виссору, у него всюду было знакомство, и когда я говорил ему о неотложной надобности послать десантной роте пар 20 сапог, то Виссор исчезал куда-то на берег, а затем вскоре приносил мне записку от ротного командира с уведомлением, что сапоги получены. Он откуда-то разжился консервами, и где мы только знали, что есть наши люди на батареях, им по временам посылались консервы, чтобы поддержать силы, так как сухопутная порция была очень мала и не питательна. Разница питаний на батареях матросов и солдат была колоссальная, сначала своим мы посылали пищу с броненосца, но когда сухопутное начальство узнало, что матросы получают мясные щи, масло, белые сухари, а солдаты на той же батарее сидят на пустой чумизе, то Стессель отдал приказ, чтобы провизия вся шла в общий котел. Не знаю, почему мы могли озаботиться, чтобы наши люди были сыты, а сухопутное начальство не предусмотрело заранее заготовить солдатам достаточную провизию, в конце концов выходило, что наша провизия, попадая в общий котел, распределялась в микроскопических дозах на каждого, и получался полнейший абсурд. Всех не накормишь, пришлось прекратить посылку пищи, а сменять людей чаще, возвращая их на броненосец для подкармливания. В Артуре многих из нас поражала бездеятельность сухопутного интендантства. Когда уже ясно определилось, что осада неминуема, нужно было реквизировать все съестные продукты и сосредоточить их в руках интендантства, на деле же вышло совсем не то. Например, уже в октябре от японских снарядов загорелся склад Чурина, в нем сгорело несколько сот пудов коровьего масла, много сахара, макарон и других продуктов. Чурина почему-то обошли реквизицией. Я не говорю уже об оставленных сотенных стадах рогатого скота после очищения Цзиньчжоу. Скот этот можно было перегнать в Артур, зарезать, мясо засолить и кормить солдат, а между тем на деле весь он достался японцам. Мы же за фунт мяса живого веса платили три рубля, корова обходилась около 1000 рублей.

В начале сентября я заболел и должен был для лечения съехать в Морской госпиталь, где и пробыл около трех недель, поэтому хотя ежедневно мне и сообщали, что делается на “Полтаве”, все же очевидцем событий я не был, а потому вкратце расскажу, что было в мое отсутствие. Броненосец стоял на своей бочке в Западном бассейне, исполнять должность старшего офицера командир назначил мичмана Пчельникова, а лейтенант Страховский в это время съехал на берег строить блиндажи на Тигровом полуострове. Японцы начали ежедневно бомбардировать город, порт и наши суда, их 11-дм гаубицы были уже установлены, поэтому, завладев Водопроводным редутом, откуда видна была часть Западного бассейна и наши суда, неприятель стал систематично расстреливать корабли. Бомбардировка 11-дм мортирами сначала производила на всех удручающее впечатление, рев снаряда в воздухе очень близко походил на шум тележки, прогоняемой по рельсовой подаче, но, конечно, много громче, поэтому команда и окрестила 11-дм снаряды “тележками”. Когда первые “тележки” начали ложиться у борта, то всем стало жутко. Помня неудачные бомбардировки с моря, все надеялись, что и тут обойдется благополучно, но уже 22 сентября надежды рассыпались в прах, когда в “Полтаву” попал первый 11-дм снаряд. Не имея никакого представления об их действии, люди начали скрываться в казематах. Командир, желая сохранить старшего боцмана и старшего трюмного, приказал им спуститься в центральный пост. Место это считалось до сих пор самым безопасным. На деле оказалось совсем не то. Снаряд пронизал обе палубы, чисто прошел через броневую крышку толщиной в 1,75 дюйма, пронизал выгородку верхнего поста и здесь разорвался. Осколки разметались по навесной платформе, где сидели люди, перебили их, угодили в сепаратор паровых труб, разбили его, пост наполнился парами, и бывшие в нем три человека сильно ошпарились. Этот снаряд вынес у нас 11 человек, повредил обе носовые динамы, насос Вартингтона, цепь Галля, вывел из строя носовую 12-дм башню, пробил во многих местах кочегарную переборку и повредил носовой котел. Вот что сделал один бронебойный снаряд, а начинен он был дымным порохом. Как же можно сравнить его с захваленными фугасными 12-дм японскими бомбами, рвущимися от первого прикосновения к преграде? Получив несколько таких 11-дм снарядов, мы наглядно могли себе представить, что делалось внутри “Микасы” в бою 28 июля. Недаром он чинился при колоссальных японских средствах восемь месяцев в Курэ. Высказывая мнение, что Цусиму мы проиграли благодаря нашим бронебойным снарядам, мне кажется, нужно быть очень и очень осторожным; чтобы произнести окончательный над ними приговор, надо сделать опыты – стрельбу по броне, и тогда уже судить, иначе можем жестоко поплатиться за легкомыслие[177].

На следующий день опять попала 11-дм бомба в броненосец, и стоянка на бочке явилась уже очень опасной, нужно было перейти ближе к берегу, чтобы закрыться от неприятельского наблюдательного пункта Перепелиной горой. Все суда перебрались под защиту горы, и хотя японцы продолжали стрелять по нас из 11-дм мортир, но попадания были уже случайными. Чтобы парализовать силу 11-дм бомб и заставить их рваться выше броневой палубы, на “Полтаве” прикрыли стальными листами всю верхнюю палубу, кроме того, уложили брикет фута на два, сверх же листов поместили мешки с углем. Это закрытие отлично выдерживало удары 6-дм и 120-мм бомб, они рвались в защите и не пробивали верхнюю палубу, но 11-дм снаряды проходили сквозь защиту как через масло и рвались под броней. 24 сентября броненосец был в большой опасности от взрыва кормовых погребов. 11-дм бомба попала в “Полтаву”, прошла все закрытия, пробила броневую палубу и разорвалась в отделении правой кормовой динамо. Там в ящиках были сложены, для большей безопасности, медикаменты и перевязочные средства, от взрыва все это вспыхнуло, загорелась бертолетовая соль, бензин, отделение наполнилось дымом, загорелись сложенные вблизи карцера деревянные упорки к непроницаемым переборкам. Осколки снаряда пробили потолок погребов, и пожар мог охватить сложенные там патроны. Затопить погреба не было возможности, осколками был подбит кингстон и не действовал. Мичман Пчельников, не рассуждая, бросился сам в горевшее отделение с пожарным шлангом, за ним пошла партия тушения пожаров, и, несмотря на то, что люди прямо-таки задыхались от дыма, огонь скоро был залит и опасность взрыва отстранена. Этот снаряд наделал много бед, вывел динамо, разрушил кингстонную выгородку, непроницаемую переборку карцера и переборку сухарного отделения, осколки пробили верхнее дно и дошли до нижнего. Вот какая сила была этих чудовищных бомб. Без жертв и тут не обошлось, несколько человек было переранено. После этого для сохранения людей мы избрали такую тактику: когда начинали стрелять по нас 11-дм, тотчас всех людей высылали наверх, самое безопасное место было мостик – если уж попадет, то сразу убьет целым снарядом, а не осколками. Но японцы не ограничивались бомбардировкой “тележками”, временами они начинали крыть нас 6-дм и 120-мм, которые рвались от первого прикосновения и били наверху людей осколками. Прямо некуда было деваться во время таких бомбардировок.

К концу сентября я поправился и вернулся на “Полтаву”. Пробыв около трех недель в сравнительно безопасном месте, первые два дня я чувствовал себя на броненосце отвратительно, совершенно отвык от близости падающих снарядов, от их разрыва, шлепанья и стуканья осколков. Заслышав свист бомбы, невольно думалось: вот она летит именно в меня – ощущение такое же, как было при начале войны. Мало-помалу привычка к снарядам возвращалась, явилась прежняя уверенность, или, лучше сказать, безразличность, зато я отлично понял, что значит на время выйти из сферы огня; пробудь я в госпитале еще недели две, вряд ли вернулся бы на броненосец, не хватило бы нервов, и я отлично теперь понимаю чувства людей, ушедших с самого начала бомбардировок в блиндажи, после оттуда их ничем нельзя было выкурить. Особенно тяжелы были ночные бомбардировки. Японцы иногда начинали в нас швырять “тележками” в полночь, в час, в два ночи. Тогда мы все выходили наверх и начинали так называемое “всенощное бдение”. Ощущение при таких бомбардировках было самое отвратительное: видишь за горами вспышку – значит, жди гостинца. Секунд через 20 доносится отдаленный, какой-то сухой, надтреснутый грохот, затем издалека раздается легкий свист, он переходит в шипение, точно травят пар, все громче и громче, вот откуда-то сверху несется все усиливающийся и усиливающийся рев, стук, грохот, это снаряд спускается на нас. Ощущение такое, что кажется, вот именно в меня-то и летит бомба. Секунды в это время кажутся часами. Наконец что-то грузное прорезает вблизи воздух, иногда даже волной его обдаст, слышишь шлепок в воду – ну, слава Богу, этот мимо. Но вот за горами опять вспышка, опять гул, опять свист, рев – ну, этот уж наверное в меня. Таким образом иногда простоишь наверху часа три, пока японцам не надоест стрелять. В бою, когда сам принимаешь активное участие, когда отвечаешь врагу, знаешь, что и ему отплачиваешь равной монетой, такого чувства быть не может. Тут же сознаешь, что нас расстреливают как куропаток, врага не видишь, бомбы точно с неба валятся, мы не отвечаем и только ходим по палубе и ждем, что вот-вот следующий снаряд непременно угодит в нас. Не видя цели, японцы обстреливают площади и как бы нащупывают корабли, снаряды ложатся то под кормой, то разрываются на ближайшей набережной и обдают осколками, то, перелетая, падают в воду. Все же нет-нет да какой-нибудь угодит в борт.

Однажды во время ночной бомбардировки мы, следя за падением снарядов, переходили с носа на корму и обратно, сообразно тому, как ложились снаряды: начали ложиться близко от кормы, ну, значит, надо идти в нос. Мы это и сделали, стали за 12-дм башней, но как раз в это время снаряд угодил в борт под башней, влетел в лазарет, ударился в семидюймовый траверз, разорвался, и из люка повалил дым. Немедленно побежали вниз смотреть нет ли пожара, лазарет был совершенно разрушен, в нем убило одного человека, другого ранило, пожара не было, искры залили, и вот тут мы хорошо рассмотрели разорвавшийся снаряд. Осколков было очень мало и все крупные, дно целиком, даже с трубкой, головная толстая часть лежала на броневой палубе, и я едва ее поднял, в ней было не менее трех пудов. Бомба разорвалась, ударившись о траверз, и взрывом вдавило броневую палубу над 37-мм патронным погребом. Попади снаряд немного правее, он не встретил бы траверза и, пробив палубу, разорвался бы в патронном погребе. Пока шла гадательная стрельба, терпеть еще можно было, но стоило кому-нибудь высунуться, так чтобы со своих наблюдательных пунктов японцы могли видеть его и корректировать, тогда начинался прямо ад. Однажды как-то “Пересвет” попал под такую корректировку, и нам, стоявшим близко от него, прямо страшно стало, как его разделывали японцы. Что ни снаряд, то в “Пересвет”, мы в один день насчитали 13 попаданий в него[178]. Ночью броненосец передвинулся и скрылся от корректировок. Старый город начал мало-помалу пустеть, жители перебрались в Новый, ходить по улицам очень опасно, всюду падали снаряды, вырывали огромные ямы, разбивали дома, кое-где вспыхивали пожары, но их быстро прекращали. По порту японцы стреляли всевозможными снарядами, они, вероятно, хотели поджечь уголь, к несчастью, это им не удалось, уголь не загорался и потом целиком достался неприятелю. Разрыв некоторых снарядов был очень эффектен, пламя поднималось сажени на три снопом, и вот такими-то снарядами они дважды сделали в Масляном городке пожар. Загорелись глицерин и масло, тушить пожар было очень трудно, столбы черного дыма поднимались выше Золотой горы, пламя со свистом вырывалось сквозь густой дым. Вот тут-то и легко было поджечь и огромные угольные склады, расположенные рядом, – тогда они не достались бы японцам, но мы все еще надеялись отстоять Артур и потушили с большими усилиями пожар[179].

К концу октября 11-дм снаряды вывели из строя почти все наши корабли, мы могли еще выйти на рейд, но вступить в эскадренный бой с такими повреждениями было немыслимо – время активных операций упустили, броненосцы были разбиты и для боя не годились. Все это наделало несколько 11-дм попавших снарядов. Совсем не то было 28 июля, когда по нас стреляли 12-дм фугасными, поэтому жестоко ошибаются те, кто Цусимское поражение приписывают нашим бронебойным снарядам. Мне кажется, если бы пересадить японцев на наши суда, а нас на их, то судьба Цусимского боя была бы та же. Японцы победили нас не кораблями, не снарядами, а своим личным составом. На этих страшных 11-дм снарядах я остановлюсь подробнее, чтобы ясно провести параллель между ними и нашими бронебойными фугасными. Несколько таких 11-дм бомб не разорвались, и так как нарезы японских мортир были в обратную сторону нашим, то такие снаряды годились для наших на Золотой горе, их собирали, свозили на Золотую и оттуда посылали обратно японцам. Предварительно снаряды осматривались, трубки вывинчивались, и мы подробно ознакомились с “тележками”. Снаряд был длиной около трех калибров, головная часть очень острая, вес пуда два, разряженные при мне имели разрывной заряд дымного пороха. Стенки были толстые, камера для разрывного снаряда очень малая. Трубка медная донная имела двойной разгибатель с восемью лапками, очень тупая, видимо рассчитанная на действие после проникновения снаряда через значительную преграду. Так оно и было на деле, снаряд, падая под углом в 45 градусов, разрывался, пробив пятидюймовую сталь, то есть почти такая же трубка, как и у наших бронебойных и фугасных, но наши имеют пироксилиновый разрывной заряд, а не дымного пороха. Что делали японские 11-дм снаряды, я уже доложил, поэтому легко можно судить, что делали наши, пробив шестидюймовую бортовую броню противника. Весь секрет был только в том, что даже самый лучший снаряд может нанести вред лишь при условии попадания. 27 января и 28 июля эти условия на нашей стороне были, а 14 мая очень и очень сомнительно, так как 2-й эскадре трудно было рассчитывать на меткость – она до боя почти не стреляла. Лучшая защита – свой метко направленный огонь, и двухчасовой бой “Полтавы” с четырьмя японскими броненосными судами 28 июля это блестяще подтверждает.

В октябре наша эскадра убедилась окончательно, что в море мы больше не выйдем, и ждала своей участи в бассейнах. Изредка затевались экспедиции на миноносцах и минных катерах, и вот одной ночью мичман Дмитриев на минном катере затесался в кучу неприятельских миноносцев вблизи островов Кэб и взорвал один контрминоносец, не потеряв ни одного человека[180]. Георгиевский крест был наградой за блестящий подвиг молодого офицера. На сухопутном фронте японцы с утра до утра бомбардировали наши форты и батареи, временами же закатывали нам генеральные штурмы. Часа за три-четыре до момента начала действий они сосредоточивали огонь всех своих осадных батарей на избранном для штурма пункте и буквально забрасывали его снарядами, а затем сразу бросались в атаку. Траншеями они очень близко подошли к нам, сидели уже во рвах фортов № 2 и 3, кажется, еще небольшое усилие – и форт перейдет в их руки, но все старания японцев разбивались о стойкость гарнизона, и штурмами они не взяли ни одного форта, ни одного укрепления. 17 октября японцы вели генеральный штурм на форты № 2, 3, на литеру “Б” и Курганную батарею. С утра они открыли из 11-дм мортир огонь по Перепелке, это дало нам знать, что будет штурм. Батарея на Перепелке была установлена замечательно удачно, попасть в нее было очень трудно, недолет ложился в отвесную скалу, на гребне которой была батарея, перелет шел через всю гору, снаряд ударял в скалу и очень часто, не разорвавшись, катился по круче так, что его можно было видеть простыми глазами. Часов в девять утра мы заметили, что огонь японцев сосредоточен на литере “Б. С Тигрового полуострова она была хорошо видна, и мы прямо поражались тем количеством снарядов, которые сыпались в несчастную батарею. От разрыва шимоз вся вершина закуталась дымом, скоро батарея совершенно скрылась в дыму, грохот канонады сливался в один сплошной гул, над батареей рвались шрапнели – воображаю, что делалось на бедной литере “Б”.

Вдруг канонада сразу смолкла, это начинается штурм – помоги, Господь, нашим отбить его. Жутко на душе, не знаешь, но чувствуешь, что там вдали совершается великое дело, идет борьба на жизнь и смерть. Японцы бросились штурмовать форты, но быстро были отбиты, только траншеи перед литерой “Б” достались врагу, стрелки не выдержали и очистили их. Тогда на подкрепление был послан наш десант, и мичман Унковский с четвертым взводом “полтавской” роты пошел отбивать занятые японцами позиции. Быстрым, стремительным штыковым ударом Унковский очистил от врага две траншеи, бились штыками, бросали в неприятеля бомбочками, враг не выдержал натиска и отхлынул назад, траншеи опять в наших руках, а кстати, в них оказались уже поставленные два японских пулемета. Пулеметы японцев были гораздо легче и портативнее наших, они всегда следовали за штурмующими частями, и как только траншея занята японцами, тотчас устанавливали в ней пулеметы, тогда отбивать ее было почти невозможно. Однако наш взвод выбил их из двух траншей и захватил еще трофеями два пулемета. Наша потеря была большая – 15 человек, поэтому взвод был скоро сменен и отправлен в тыл на отдых. Рассказывали потом, что японцы, зарвавшись далеко, выбились из сил, карабкаясь по кручам, и их легко сбрасывали штыками. Успеха 17 октября японцы не имели никакого, потери их, по словам корреспондента Outlek, за этот день одними убитыми было свыше 3000, мы же потеряли сущие пустяки и сохранили все свои позиции[181].

Я не буду описывать отдельные частные и генеральные штурмы, бывшие в сентябре и октябре, так как совершенно не знаю и не помню теперь, на какие позиции были направлены штурмы, упомяну лишь, что в октябре был один случай; конечно, мы чуть-чуть не потеряли Третье укрепление, и благодаря лишь фельдфебелю стрелков Марченко и машинному квартирмейстеру с “Полтавы” Уткину укрепление осталось за нами[182]. Во время бомбардировки неприятельский снаряд попал в кучу сложенных в каземате 6-дм патронов и воспламенил их. Пламя горящих патронов буквально превратило в пепел командира укрепления капитала Шеметилло и его помощника поручика Есаулова, опалило также многих из гарнизона, в каземате произошла паника, люди бросились из укрепления, японцы заметили это и перешли в атаку. Офицеров не было, и вот тут–то фельдфебель Марченко принял на себя командование капониром, а Уткин – укреплением. Крикнув бегущим людям: “Куда вы, русские никогда не бегут, умрем здесь!” – Уткин сам вставил замок в 47-мм пушку (его уже вынули и хотели унести) и открыл огонь по неприятелю, лезущему на штурм. Храбрый почин Уткина заставил опомниться дрогнувший гарнизон, люди бросились к орудиям, к брустверу и отбросили штурмующего неприятеля – укрепление было спасено, осталось в наших руках до 18 декабря. В капонире Марченко нанес ружейным огнем огромный урон неприятелю, весь ров завалили трупами. За этот подвиг Марченко получил золотой Георгиевский крест 1-й степени, а наш Уткин, как принадлежавший к партии исправления орудий и не подчиненный непосредственно сухопутному начальству, не получил даже крест 4-й степени. Уткин был ранен, и я потребовал его на “Полтаву”, не желая больше отдавать такого человека не оценившим его людям. Вскоре Уткина попросил к себе капитан 2-го ранга Клюпфель, заведовавший морскими пушками на сухопутном фронте. С неохотой отпустил я Уткина, и то по усиленной его просьбе. Вскоре я узнал, что Уткин убит, так и не получив никакой награды за свои подвиги. Рознь, существовавшая между высшим сухопутным и морским начальством, сильно отражалась именно на маленьких людях – на матросах. Например, обе наши партии исправлений, работавшие пять месяцев под огнем и принесшие неоценимую пользу обороне, остались буквально без всякой награды, ни одного креста не получили. На Четвертом форту, на Кладбищенской импани сухопутные артиллеристы все увешаны были крестами – наши же люди, стоявшие у морских орудий рядом, не получили ничего. Такое несправедливое отношение вряд ли способствовало успеху обороны, озлобляло людей и отнимало у них энергию. Стессель этого не понимал или не хотел понимать, он щедро раздавал кресты всем, но только не тем, кого представляло морское начальство.

В конце сентября однажды на “Полтаву” пришел студент Лебедев, служивший переводчиком в штабе укрепленного района. Он между прочим высказал, что генерал Кондратенко очень бы желал иметь на фортах подвижные щиты для стрелков и пулеметов. Щиты эти особенно пригодились бы на фортах № 2 и 3, где японцы сидели от наших всего в расстоянии 12 шагов, и стоило кому-нибудь высунуть голову, как тотчас в нее впивалось несколько пуль. Тотчас же мы разработали чертеж такого щита из полудюймовой стали и, построив три штуки, отправили генералу Кондратенко в подарок от “Полтавы”. На “Полтаве” еще были мастеровые, поэтому можно было начать работу. Щиты мы спроектировали так: полудюймовый стальной лист поставили на двух угольниках, прикрепленных к рамке. Сверху и с боков, для защиты от навесных и фланговых выстрелов, к листу прикрепили болтами с гайками козырьки, в щите прорезали четыре отверстия для ружей, а когда не стреляют, то, чтобы в отверстие не влетали пули, их закрывали заслонами. Рама имела впереди два колеса, прикрытые полосами железа от подбития, сзади было направляющее колесо, которое могло изменять направление движения щита по желанию. Когда щит был готов, я послал его генералу Кондратенко в штаб, и генерал приказал его опробовать выстрелами с дистанции 20 шагов. Наши пули щита не пробивали, но японские проходили чисто через полудюймовый стальной лист – какая, значит, у них была большая сила! Конструкцию щита генерал одобрил, но просил сделать посолидней и сказал, что был бы очень рад, если бы ему прислали еще таких три или четыре. Следующие мы уже делали из листов в пять восьмых дюйма или же из двух по три восьмых, японские пули их не пробивали. Передвигался щит даже по неровной почве очень легко, и наши щиты появились даже скоро на фортах. Чтобы сохранить жизнь стрелков, придумали специальные щитки для ружей, щиток делался из листа в пять восьмых дюйма, заполнял собой амбразуру, ствол винтовки вкладывался в него снизу, для прицельной рамки прорезана узкая щель, и таким образом голова стрелка совершенно была защищена. Много жизней спасли такие щиты, а на позиции они доставлялись с нашей эскадры.

Все работы, которые приходилось нам делать во время осады, выполнялись с поразительной быстротой. В мирное время о такой быстроте мы и думать не смели. Как пример укажу на следующее: в одну ночь мы вынули свою 12-дм носовую пушку, положили ее на кран, с него поставили снятую заранее 12-дм с “Севастополя”, завели в обойму, поставили на место крышку, и к утру орудие могло стрелять[183]. В мирное время на эту работу потратили бы по крайней мере дня четыре, а тут можно было работать только по ночам, так как нет-нет да и шлепался вблизи японский снаряд. Продовольствовать команду с середины октября стало все более и более затруднительным, мы давно уже перешли на уменьшенную порцию, давали полфунта мяса вместо трех четвертей и сбавили наполовину порции зелени. Заготовленная солонина частенько оказывалась прямо-таки тухлой, но разбирать и привередничать было не время, солонину старательно вымачивали в воде и при варке щей бульон кипятили дольше, а затем спокойно ели и никто не заболевал. Также и белые галеты. В них завелись червячки; при еде червячков выбирали, и никому не приходило в голову браковать. Конина, конечно, широко начала применяться как на позициях, так и на судах, но и конина стоила не дешево, 85 коп. за фунт. Собачина тоже получила право гражданства на базаре и ценилась по 45 коп. за фунт; из нее большей частью делали колбасы. К говяжьему мясу и к свинине к концу осады прямо и приступу не было. Продавцы делали так: перед продажей напоят корову и ставят на весы, сколько потянет, и продавали со шкурой, копытами, с головой по 3 рубля за фунт. Корова выходила ценой больше 1000 рублей. Свинина тоже продавалась по 3 рубля за фунт, и не редкость была, что платили по 800 рублей за небольшую свинку. Цена курицы дошла до 28 рублей, гусь стоил более 50, индюшка – 75, банка консервированного молока – 5 рублей, одно куриное яйцо – 2 руб. 50 коп. Зато водка Смирнова – 50 коп. бутылка, а консервированной спаржи сколько угодно по 80 копеек за коробку. Молоко можно было бы доставать в штабе Укрепленного района, там же продавалась различная птица по вышеуказанным ценам, о чем печаталось открыто в объявлениях “Нового Края”, делались целые состояния, и вдобавок считались благодетелями, попадали в лучшие люди. Деньги во время осады Артура потеряли всякую ценность, золото и бумажки куда-то исчезли, ходили так называемые “стессселевки” – чеки Русско-Китайского банка, а на них как на деньги никто не смотрел. Все же нашлись люди, которые и на них спекулировали, меняли, особенно мастеровым, с большим куртажем, чуть не за три четверти цены брали и таким образом сколачивали себе капиталы. Люди всегда остаются людьми, иных и 11-дм бомбы не прошибали, не отваживали от грехов.

С каждым днем бомбардировка по городу, порту и по судам все усиливалась и усиливалась, японцы, видимо, задались не оставить камня на камне, снаряды даже не щадили госпиталей. Стоявший вблизи Минного городка госпитальный корабль “Ангара” был почти затоплен неприятельскими снарядами, и больных с него перебросили на берег. Крейсер “Забияку” затопили в пять минут тремя фугасными бомбами. После первого попадания в угольную яму поднялся столб черной пыли, второй снаряд угодил туда же, третий – в нос, и “Забияка” быстро пошла на дно. Стоявшие в линию в Госпитальном канале пароходы Восточно-Китайской железной дороги тоже не избежали общей участи, их быстро пустили на дно – бассейн начинал походить на кладбище[184]. Только “Бобр” стоял еще целеньким у Госпитальной пристани, но орудия с него были все уже сняты и поставлены на сухопутном фронте. Японцы решили, что штурмами они не возьмут форт, и повели минные галереи, чтобы взорвать бруствер и тогда овладеть фортом. Владея рвом, канониром и кофром, эту работу им было легко вести, хотя скалистый грунт представлял значительные затруднения. Ко всем передовым фортам и батареям враг шел тихой сапой и ежедневно все ближе и ближе подбирался к нам. Бомбардировки не прекращались, мы прямо недоумевали – откуда у японцев берется такое количество снарядов. Уже в ноябре пули стали долетать в город, и безопасных мест в Старом городе не было, разве только на Дачных местах, по ним японцы не стреляли.

Во время бомбардировки происходили иногда курьезные сцены, которые мыслимы были лишь в Артуре. Как-то раз японцы обстреливали утром наши суда, их 11-дм снаряды временами ложились на дорогу, ведущую из Нового города в Старый. Несмотря на бомбардировку, движение по дороге не прекращалось, и вот, стоя на верху, мы увидели, что 11-дм бомба угодила как раз около повозки и осколками убило лошадь. Люди, сопровождавшие повозку, разбежались, а нам моментально пришло в голову послать человека поторговаться, нельзя ли купить убитую лошадь на мясо, думали – выйдет подешевле. Посланный матрос вернулся ни с чем, солдаты объявили, что сами съедят лошадь, а продавать не будут. Где подобная сценка могла произойти? Только в Артуре. В Старом городе убило как-то раз осла, везшего бочку с водой, пока сопровождавший матрос прибежал с товарищами, чтобы помогли убрать тушу, ее успели подобрать другие и, конечно, потом съели – ослятина считалась выше конины. Пробовало было наше начальство организовать рыбную ловлю на рейде, но из этого ничего не вышло, или рыбу всю распугали минами, или не умели организовать дело. Рыболовы-китайцы временно снабжали нас рыбой, но получить ее удавалось не всегда, без претензии нельзя было раздобыть даже десять фунтов.

Тяжелые условия жизни в осажденной крепости, непосильные труды, угнетенное состояние духа, а главное, недостаточное питание и отсутствие зелени – все это повлекло за собой появление среди гарнизона страшной болезни – цинги. Те, кто жил на судах и питался сравнительно лучше, имел даже постоянный чай, тот позже поддавался цинге, но на фортах, в батареях и в десанте болезнь развилась в колоссальном размере. Все госпитали буквально начали наполняться, и мы для своих цинготных строили на Тигровом полуострове собственный околоток. Пока еще были здоровые люди на броненосце, мы заменяли ими заболевших в десанте, но скоро некем было заменять, на броненосце остались лишь люди со слабой степенью заболевания. А на Тигровке помещались более тяжелые. Лучшая обстановка, питание, баня – все это способствовало в борьбе с цингой, и на корабле быстро люди поправлялись; я заметил, что с цингой легче бороться, когда она еще в начале, но раз разовьется, тогда прямо ничего поделать нельзя, на Тигровке было уже несколько смертных случаев. Боролись мы с ней всем чем могли, доставали со страшным трудом чеснок, платя по 50 копеек за головку, доставали картофель по 2 рубля за фунт, давали понемногу кислой капусты, прибавили конины в щи до трех четвертей фунта, но тяжелобольные трудно поправлялись, и надежды получить их в строй было мало. В день сдачи на Тигровом в нашем бараке скопилось 198 таких цинготных; почти всех их японцы отправили в Россию.

В начале ноября погода резко изменилась, наступили холода и часто шли дожди. Жизнь на передовых позициях сделалась чрезвычайно тяжелой; близость врага держала защитников всегда в напряженном состоянии, ежеминутно можно было ожидать штурм, и так как японцам теперь оставалось пробежать очень короткое расстояние открытым, то каждый пропущенный момент мог повлечь за собой весьма серьезные последствия. Минные работы у фортов № 2 и 3 и у Третьего укрепления значительно продвинулись вперед, гарнизон ясно слышал удары кирок неприятельских саперов, но помешать работам мы не могли, на вылазки никто не шел. Уже в ноябре во время генеральных штурмов японцы пробовали взрывать бруствера фортов, но благоприятных результатов не достигли, галереи еще были далеко от бруствера, и взрывы не удавались. 10 ноября японцы повели генеральный штурм сначала на центр, штурмовали форты и Курганную батарею, но успеха не достигли, понеся большие потери[185]. Тогда с 17-го они обратились на наш левый фланг и решили взять во что бы то ни стало Высокую гору. Бомбардировка в это время достигла колоссальных размеров, враг буквально засыпал снарядами наши батареи, форты № 4 и 5 и саму Высокую гору. 11-дм бомбы падали одна за другой на вершину горы, разрушали наши траншеи, блиндажи, очертание горы от бомбардировок 11-дм чудовищами прямо на глазах изменилось, и держаться в редутах и траншеях было очень тяжко. Но зная всю важность этой позиции, мы решили защищать ее до последней возможности; к горе стянуто было все что можно на пополнение убыли, все наши десанты были там, и, таким образом, главными защитниками Высокой горы были морские команды. С бассейна в трубу отлично было видно, как у среза горы, близко от вершины, жался резерв, самый же верх, где были два редута, почти все время был заволочен дымом разрывающихся неприятельских бомб. Можно себе представить, каково было защитникам этих двух редутов.

Японцы, владея всеми подступами к горе, пользовались знанием местности и ползли в мертвых пространствах, где их не могли достать снарядом с ближайших фортов и батарей. Все-таки, несмотря на отличное знание топографии местности, иногда враг попадался впросак и жестоко платил за это. Из “полтавской” команды была сформирована прислуга к нескольким пулеметам, расположенным на сухопутном фронте. Старшина одного пулемета квартирмейстер Музлов, придя в начале ноября на “Полтаву”, просил меня отпустить несколько парусиновых мешков для прикрытия. Объясняя, где стоит его пулемет, Музлов упомянул, что хорошо было бы сделать заранее ему место для установки на самом скате горы, кажется Длинной, тогда он мог бы обстреливать котловину, которую может занять неприятель и где его ничем нельзя достать. Я одобрил план Музлова, дал ему мешки и пулеметы, благодаря предусмотрительности квартирмейстера нанесен был японцам тяжелый удар. Во время штурмов Высокой целая рота японцев забралась в эту котловину и, чувствуя себя в полной безопасности, составила ружья в козлы и принялась за обед. Музлов дал ей время расположиться, а сам потихоньку, специально вырытой им траншеей, перетащил пулемет на гребень, откуда японец был виден как на ладони. Пулемет быстро заработал по густой массе людей, враг совершенно опешил, так как не знал, откуда на него сыплются пули. Смятение поднялось невообразимое, люди не знали куда им деваться, бросались из стороны в сторону, а пулемет работает вовсю и прямо рядами укладывает неприятеля. Мало кто ушел целым из этой роты, почти вся она осталась в котловине, и сам генерал Кондратенко своими руками повесил Георгиевский крест на грудь Музлова.

Потери среди защитников Высокой горы становились с каждым днем все более и более. Враг своими снарядами буквально сметал брустверы и заваливал траншеи, от пуль, от осколков негде было уже укрываться, но десанты наши стойко еще держались, отбивались ружейным огнем, бомбочками. С остервенением лезли японцы на штурм, захватывали траншеи, и тут временами получалась какая-то каша, нельзя было разобрать, где наши, где неприятель, все перепуталось. Но с резервами не дремали, быстро являлись свежие силы, бросались на врага в контратаку и бомбочками выбивали из занятых им траншей, а так как бомбардировка в это время была непрерывная, всюду ложились снаряды, то и потери в людях при таких контратаках были тяжелые. По дороге к вершине в трубу было видно, как тянутся вереницы носилок с ранеными, Морской госпиталь едва успевал принимать. “Полтавская” десантная рота и резервы дрались на Высокой горе. Командир резерва мичман Унковский 19 ноября вышел из строя, буквально под ним разорвалась 11-дм бомба и подбросила его на воздух сажени на три. Падение о камни вызвало паралич, и Унковского без сознания снесли в госпиталь. На замену его я послал мичмана Соймонова, но 20-го же Соймонов был убит, послал последнего офицера с “Полтавы” мичмана Феншоу. Потеря в людях была колоссальная, раненых приносили частью на броненосец, частью в госпиталь, один кондуктор был убит, другой смертельно ранен, мне донесли, что половина десанта выбыла из строя. На броненосце в это время мало было уже людей; хотя мы и стреляли из 12-дм пушек перекидной стрельбой по местности вблизи Высокой, где могли быть резервы японцев, все же удалось набрать человек двадцать и послать их в подкрепление нашей роте. Убыль в офицерском составе была очень велика, не только на Высокой выбивали офицеров – на батареях и ближайших фортах тоже много легло их, на Четвертом форту убили лейтенанта Пеликана, заменить его было некем, все офицеры в деле, на броненосце оставались я, ревизор, старший механик и больше никого.

19-го чуть не случилась роковая ошибка, которая ускорила бы падение Высокой горы. “Полтава” получила приказание открыть огонь из 12-дм орудий по горе, которую будто бы заняли японцы. В трубу отлично было видно форму резерва, ютившегося у обрыва, – это были наши матросы, все там было спокойно, в редуты сыпались 11-дм бомбы – по признакам, гора еще за нами. Командир “Полтавы”, несмотря на настойчивое приказание открыть огонь, не исполнил этого и поехал лично в штаб выяснить недоразумение. Оказалось, что в сухопутном штабе получено было ложное донесение об очищении нами горы и, не проверив, штаб распорядился привлечь суда к обстреливанию Высокой. Положение на Высокой час от часу становилось все безнадежней и безнадежней – прикрытий защитникам уже не было, из редутов и траншей образовалась груда мусора, а враг все настойчивей и настойчивей лез на штурм, не смущали потери, он вливал новые, свежие силы, нам же неоткуда было брать – все резервы уже исчерпаны. Защита Высокой была борьбой титанов, вряд ли до сих пор было что-либо подобное; нужно было видеть самому, своими глазами, все то, что там делалось, и со стороны, именно со стороны, не будучи участником, судить о грозном величии оной титанической борьбы. Наконец всему бывает предел, всякие силы могут истощиться, к вечеру 22-го нам некого было посылать на редуты и в разрушенные траншеи защищать их – все было исчерпано, и приказание было отдано – очистить гору. Японцы тотчас там поставили наблюдательный пункт для корректирования стрельбы по судам, а впоследствии установили даже 6-дм и 75-мм пушки, из которых обстреливали одиночных людей на Тигровке, и прекратили всякое движение по Западному бассейну*.

* Дорогой ценой заплатили японцы за свою победу – их легло более 12000. Наши потери были тоже велики – около 3000 человек.

Высокая гора еще не была взята, еще наши держались там, но для “Полтавы” день 22 ноября был роковым. Мы получили приказание обстреливать подступы к горе из 12-дм орудий и только начали вращать кормовую башню, как в 12 часов 30 минут дня 11-дм снаряд влетел с левого борта в каюту мичмана Феншоу, пробил броневую палубу, прошел через потолок 47-мм погреба и разорвался в нем. 47-мм патроны начали лопаться, затопить погреб было невозможно, кингстоны одновременно перебиты. Тогда через шахту направили через погреб шланги, думая залить ими, но, к несчастью, дно помещения было пробито осколками, и вся вода шла в коридор гребного вала, взрывы патронов продолжались. Рядом с 47-мм погребом расположено малое 12-дм зарядное отделение, где в то время имелось до 40 полузарядов, то есть 124 пуда бездымного пороха, с другой стороны прилегал 12-дм бомбовый погреб и второе зарядное отделение с 80 полузарядами. Прислуга подачи во время падения была в подбашенном отделении, услыхав рядом разрыв, люди, успев задраить двери отделений погребов, вышли через башню наверх. Положение “Полтавы” было критическое, 47-мм патроны рвались, затопить погреба нельзя, скоро от взрывов стенки накалятся и взорвется 12-дм отделение. Видя, что катастрофу предотвратить невозможно, командир приказал всем людям идти на бак и ожидать взрыва. Когда переборки накалились, то, видимо, полузаряды начали сначала рваться поодиночке, из горловин башни стали вылетать столбы желтого дыма, слышалось какое-то глухое шипение и хлюпанье – затем последовал сильный удар, вылетел из люков столб пламени с желтым дымом – зарядные отделения взорвались. Несмотря на принятые меры к спасению людей, все же один человек был убит и десять тяжело ранено. Тотчас начался сильный пожар. В самом низу башни у центрального сальника было семь больших цистерн, наполненных маслом. Высокая температура сразу воспламенила масло, оно загорелось, и потушить его не было никаких сил. Сложенные в адмиральском помещении спасательные пояса вспыхнули, загорелась мебель, линолеум, деревянные рамки щитов, пожар был настолько силен, что даже “Силач” с ним не мог справиться. Нужно отдать полную справедливость лихости командира “Силача”. Без сигнала, лишь только он увидел взрыв “Полтавы”, тотчас сам подлетел к ней вплотную, отшвартовался по правому борту и направил свои могучие шланги. Но и он ничего не мог поделать, не мог даже потушить пожар в адмиральском помещении. Пламя, вылетевшее из люка навесной платформы, зажгло мешки с углем, положенные на броневой люк машины, уголь загорелся, и даже “Силач” не скоро мог потушить огонь. Пылающее масло мы думали залить через кормовую башню, направили шланги в горловины крыши, вода лилась широкой струей в подбашенное отделение, но горящее масло всплывало наверх, и языки пламени вылетали из люка навесной платформы.

Пожар все более и более разгорался, броневая труба накалилась, попавшая на нее вода кипела, неподвижная броня 12-дм башни настолько горяча, что попадающие на нее брызги шипят, глицерин в цистерне клокочет, сложенный за броней трос горит, и едкий дым режет глаза; пробовали мы тушить пожар, но ничего не удавалось, в адмиралтейское помещение дальше кабинета не проникнуть, в столовой море пламени, старший штурман мичман Леонтьев через иллюминатор влез в кают-компанию и спас вахтенные журналы. Старший механик, я и мичман Пчельников неоднократно пытались тушить горящее масло в подбашенном отделении, подтаскивали шланги к люку, но оттуда языками вылетало пламя, водой масло не потушить. Накалившиеся стенки всех кормовых, и патронных, и зарядных отделений заставили рваться патроны и в правых погребах, под ногами слышались хлопанья 47-мм патронов в запасном погребе, еще оставался под сильным сомнением правый 12-дм зарядный погреб, где оставалось еще 180 пудов бездымного пороха, а также не взорванными могли быть до ста 12-дм бомб. Все это ежеминутно могло взорваться под нашими ногами, но на это внимания не обращали, нам хотелось во что бы то ни стало спасти нашу “Полтаву”, мы не хотели верить, что пришел ей конец. Рвущиеся под ногами патроны, кипящая на броневой палубе вода, едкий дым, клокотание глицерина в цистерне, тусклый свет ручных фонарей – все это сливалось в одну мрачную, грозную картину, картину последних минут жизни нашего броненосца. Льющаяся из шлангов вода все более и более загружает корму, мы садимся глубже и глубже, через пробитый в корме в нескольких местах борт вливается потоками вода, переборок нет, они все вырваны взрывами, и “Полтава” начинает тонуть. Взрыв в жилой палубе произвел страшные разрушения, все непроницаемые переборки до двадцатого шпангоута были местами вырваны, местами выпучены, стальные трапы скручены, деревянный превращен в труху – точно ураган прошел по палубе и смел все на своем пути. Видя, что броненосец тонет, я приказал оставшейся команде выносить наверх сложенные в жилой палубе в ящиках сухари, масло, сахар, командные чемоданы и койки, только из машинного отделения не успели взять чемоданы, остальные же все спасли, офицерское имущество погибло все, мы остались в том, что было на нас. От массы влившейся воды, затопившей правую половину броненосца, “Полтава” легла на бок, и сложенный на спардеке и на палубе брикет, а также листы стали посыпались за борт. Люди еще были на броненосце, и, боясь, что они потонут при опрокидывании корабля, пришлось для выравнивания затопить коридоры левого борта, “Полтава” сползла с откоса и затонула на глубине 32 фута, стоя на ровном киле. В десять часов ночи одно лишь носовое отделение жилой палубы было не затоплено, но и оно скоро наполнилось водой – переборки были уже расшатаны и сдавали, в полночь приказано нам было спустить флаг и вымпел. “Полтава” затонула, и многострадальное ее существование покончено, “Полтавы” уже не было, был избитый, сожженный, взорванный корпус. Последнюю ночь провели мы на родном броненосце, к рассвету и батарейная палуба была залита водой, командир приказал перебросить команду на Тигровый полуостров, ее набралось не более 40 человек – остальные были на позициях.

Трудная, тяжелая доля выпала “Полтаве” в минувшую войну, она единственная участвовала в трех морских боях: 27 января, 31 марта и 28 июля. 31 марта она одиноко охраняла рейд, стояла близ тонувшего “Петропавловска”, спасла людей и рисковала взлететь так же, как “Петропавловск”, 10 июня при возвращении в Артур ее бросили концевым и она на ходу отбивалась от атак; когда японцы обрушились на нее 28-го, с 4 часов 45 мин. дня до 6 часов 45 мин. вечера она была покинута, первая начала бой и дралась с четырьмя японскими броненосными судами, вышла в строю из Артура, в строю же и вернулась, выдержав 32 ночные атаки. Во время осады она делала не только то, что ей назначалось, а шла навстречу всем нуждам обороны сухопутного фронта. Наконец, 22 ноября она вынесла последний удар, взрыв погребов, и затонула, но, к несчастью, не в открытом море, не в честном морском бою, затонула в ловушке, которую для нас специально построили. 27 января “Полтава” сама вышла добивать “Ивате”, ее вернули, не дали утопить врага, 2 мая единственная “Полтава” поняла всю важность момента, сама развела пары и просилась выйти в море топить “Ясима”, но ее не пустили. 28 июля она отгрызлась от непобедимого Того и хотя была вся избита, но и врагу нанесла тяжелые удары. Личный состав броненосца любил свой корабль и верил ему (не об отличиях мечтали), все помыслы его были заработать Георгиевский вымпел, и судьба зло посмеялась над нами – у японцев теперь она, она теперь “Танго”[186]. Бог судья тем, что довели до этого. Лично я неоднократно говорил при офицерах командиру, что нужно нам выйти, что пропадем в этой проклятой ловушке, что наше дело умереть на палубе, а не на батареях и на фортах. Но все разбивалось об упрямство: “Мы здесь должны защищать Артур”. Честь и слава командиру “Севастополя”, он один лишь сделал то, что должны были сделать все – вышел на рейд, и теперь “Севастополь” навеки покоится на дне, его японцы не поднимут[187]. После 22 ноября, когда “Полтава” была уже утоплена, после того как Высокая перешла в руки японцев, минуты нельзя было терять, нужно было выходить из ловушки, не ждать, пока японцы утопят на мелководье. Но этого мы не сделали, мы остались, и вот теперь японцы обогатились целой эскадрой[188]. Какое-то проклятие, злой рок тяготел над Первой эскадрой (а ведь личный состав ее был хороший). Остался бы жив Макаров, он бы не так ею распорядился. 23-го японцы сосредоточили 11-дм мортиры на “Ретвизан”, корректировать с Высокой было удобно, они быстро покончили с ним, пришла очередь “Пересвету”, “Победе”, “Палладе” и “Баяну”[189], один “Севастополь” вышел из бассейна на рейд, остальные суда погрузились на дно бассейнов, из эскадры образовалось кладбище.

Перебравшись на Тигровый полуостров, мы разместили команду в Артиллерийской импани, где нам отвели две камеры. Эти две комнаты исключительно были заняты больными, здоровая же команда, которой было 28 человек, жила в бараке и обслуживала наши околотки. Нужно было привезти издалека воду, прибираться около больных, готовить пищу, ставить самовары, а также перенести с пристани и уложить в кладовую спасенную с броненосца провизию. Впоследствии из этих 28 человек шестнадцать ушло на батареи и в десанты, для обслуживания почти 200 больных оставалось всего 12 человек. Положение Артура становилось все более и более тяжелым. С занятием Высокой горы японцы начали обстреливать Новый город, даже их ружейные пули шлепались в наш госпиталь, падали в бассейн. Новые казармы, построенные в Минном городке и превращенные в госпиталь, несмотря на поднятый красный флаг, были обстреливаемы японцами, туда попало несколько снарядов, были убитые и раненые. По бассейну днем ездить трудно, стоило показаться паровому катеру или гребной шлюпке, как японцы открывали по ним с Высокой горы огонь, и сообщение с Морским госпиталем поддерживалось преимущественно ночью, хотя при экстренной надобности ходили и днем, причем снаряды ложились вокруг катера, к счастью ни разу не попадая. С позиций до нас доносились невеселые вести, на Втором и Третьем фортах японцы закончили свои минные галереи, ежеминутно можно было ожидать взрыва под бруствером. 2 декабря был одним из несчастнейших дней в истории обороны Артура. На форту № 2 11-дм снаряд влетел в нижний каземат, убил защитника крепости генерала Кондратенко. Пока он был жив, гарнизон не терял надежды отстоять Артур. Смерть Кондратенко ясно показала нам, что конец близится, некому отстаивать форт, некому распорядиться, вдохнуть мужество в истомленных защитников нашей твердыни. В истории осады смерть Кондратенко провела резкую грань: при нем ни один форт не был взят, а после его смерти 5-го мы уже потеряли форт № 2.

Вот тут-то следовало обсудить серьезно положение Артура. С падением Второго форта ясно было, что Третий и Третье укрепление недолго продержатся, линия обороны будет прорвана и участь крепости решена, вопрос только во времени. И это золотое время потеряли. Нужно было начать постепенно рвать батареи морского фронта, уничтожать наши затопленные корабли, чтобы они не достались в руки японцев. Надежды на скорую выручку быть не могло, но, вероятно, среди начальствующих лиц была уверенность, что или Куропаткин с армией, или Рожественский с флотом отберут у японцев обратно Артур, и тогда мы получим наши суда обратно. Единственно таким предположением можно объяснить себе то, что после падения форта № 2 мы не могли систематически рвать корабли. Если бы уделять дня по три на каждый корабль, работать по ночам и взорвать машину, башни, разламывать пополам судно, то японцам бы достался в Артуре хлам, загородивший им бассейны, удалить который стоило бы больших трудов и денег. На деле к этому важному вопросу мы отнеслись легкомысленно, и никакого оправдания нет тем, по чьей вине суда остались не уничтоженными. Мы даже не сделали пробы горения шнура Бикфорда в воде, шнур был китайский, когда пришлось рвать корабли, то он не горел в воде, некоторые суда оказались не взорванными. Было, правда, распоряжение адмирала подготовить все к взрыву и произвести его по заранее условленному сигналу, но не подумали о том, что времени на взрывы будет очень мало и взрывы могут не удаться. Так и было в действительности. Батарей с элементами тоже не было, большинство мин решено было рвать бикфордовым шнуром, “Полтаву” командир решил взорвать так: через шахту опустить в рулевое отделение три зарядных отделения мин Уайтхеда и, кроме того, взорвать по одному зарядному отделению с каждого борта у миделя. Если бы взрыв в корме удался, то снесло бы всю корму, уничтожило бы дейдвуды и “Полтаву” поднять было бы очень трудно, да и не стоило бы работать, так как дока в Артуре не было и подставить корму невозможно, значит, и до Японии не довести. Для взрыва орудий были приготовлены заряды сухого пироксилина по 20 и 30 фунтов.

Взяв Второй форт, японцы направили все усилия на форт № 3 и, взорвав бруствер, 15 декабря взяли его вместе с оставшимся в живых гарнизоном. Очередь доходила до Третьего укрепления. Наш десант под Орлиным Гнездом ежедневно терял людей в перестрелках с японцами – враг был очень близок. Для штурма фортов японцы применяли один и тот же метод: сосредоточивали на форт страшный огонь из всех осадных орудий, затем взрывали заложенные мины под бруствером, взрыв производил страшное разрушение, бруствер прямо обваливался, черное облако пыли поднималось на несколько десятков сажен вверх и закутывало дымом весь форт, защитники, конечно, были ошеломлены таким чудовищным взрывом, а в это время японцы врывались через брешь внутрь форта, захватывали его по рву с флангов, отрезали с тыла, и заваленный землей, оглушенный взрывами, задыхающийся от ядовитых газов немногочисленный гарнизон не мог уже дать отпора, форт переходил в руки неприятеля. 16-го был созван военный совет, и на нем решено, что Артур может еще держаться. Провизии у нас было до 1 марта, в это время пришел пароход и привез 75000 пудов муки[190], снарядов было маловато, но чтобы сказать, что их совсем не было, – это неправда. Со снарядами вышел такой казус: ежедневно с батарей посылались рапортички о числе сделанных за день выстрелов. По этим рапортичкам в управлении вели счет, сколько остается снарядов. Вероятно, или ошиблись в сложении, или рапортички были с увеличенными цифрами – на деле только вышло то, что мы считали, будто бы у нас совершенно нет снарядов, а японцы нашли их порядочное количество, да сколько еще мы уничтожили и зарыли за три ночи, пока на батареях не появились японцы. Я знаю, что на одной Перепелиной батарее уничтожено было около 150 шестидюймовых, видел, как с 6-дм батареи капитана Страшникова уничтожали снаряды и патроны, швыряли 10-дм бомбы с ожесточением с Электрического утеса и всю ночь на 21-е жгли полузаряды, устраивая целую иллюминацию, а в Минном городке в эту же ночь долго лопались в горящем сарае большого калибра снаряды. Смело можно сказать, что уничтожили гораздо больше того, что досталось японцам, а по их отчету досталось им не мало.

Хотя разговора о сдаче и не было, но в воздухе уже носилось это слово, мы чувствовали, что решительный момент наступает. Наши форта и батареи стреляли теперь очень редко, только Перепелиная гора не умолкала, и, несмотря на все усилия японцев сбить наши пушки, она днем и ночью не упускала случая вредить неприятелю. Устройство глубоких пещер для прислуги и хранение боевых запасов в различных местах давало батарее возможность бороться против 11-дм бомб, орудия подбиты не были, а потеря прислуги за всю осаду свелась к одному убитому комендору. Около 15 декабря 11-дм снаряд попал в малый патронный погреб и взорвал 80 патронов, над горой поднялся столб желтого дыма, нам казалось, что пришел конец Перепелке, но лишь только рассеялся дым, как батарея заговорила своими пулеметами, и мы убедились, что там серьезного нет ничего. Золотая гора часто служила мишенью для 11-дм мортир, простым глазом можно было видеть, как ударялись в ее бетонный бруствер тяжелые бомбы, рвались и отрывали массу кусков, сыпавшихся с отвесной почти кручи вниз. Лежащая за ней 10-дм батарея Электрического утеса, несмотря на все старания японцев, совершенно не страдала от неприятельского огня, сама же перекидной стрельбой громила японцев на сухопутном фронте. Стрельбой заведовал старший артиллерист с “Победы” лейтенант Любинский.

Японцы энергично вели наступление, они хотели взять Артур к Новому году. Голубиная бухта перешла уже в их руки, и, чтобы воспрепятствовать их прорыву через Чайную долину, были поставлены несколько батарей 47-мм и 75-мм пушек. Наконец и Третье укрепление было взорвано и занято японцами[191], линия нашей обороны подалась назад, шла от литеры “Б” через Скалистый Кряж, где тоже успели построить батареи, и упиралась в Курганную, держаться еще было возможно. 1-го мы потеряли Орлиное Гнездо, которое японцы взяли почти без сопротивления, нам приказано было отступить и очистить эту важную позицию, не было даже сделано распоряжение обстреливать японцев с Четвертого форта, а оттуда нельзя было разобрать, кто на Орлином. Таким образом, 19 декабря в руках японцев были форты № 2, 3, Третье укрепление и Орлиное Гнездо. Положение крепости стало очень серьезное. Вспоминая теперь многошумящие приказы Стесселя, где он объявлял, что сдачи не будет, где упоминалось, что неприятель с трех сторон, а с четвертой море, и мы умрем, а не отдадим Артур, как странным кажется, что, обещая новую Сарагоссу[192], Стессель не озаботился укрепить Ляотешана и оборудовать его для обороны. Держаться там было возможно еще долго, стоило лишь заблаговременно перевезти туда съестные припасы и обеспечить себя водой. С потерей флота Артур терял значение морской базы, и все значение его в ходе военных операций свелось к задерживанию армии Ноги, к большому истреблению японцев, а главное, к поддержанию морального духа наших армий. Пока держался Артур, как в России, так и в Манчжурии чувствовали, что кампания не проиграна, что крупного успеха у неприятеля нет. Армия Ноги с ее осадной артиллерией была привязана к стенам Артура, целых 70 тысяч японских превосходных солдат было парализовано для наступательных действий в Манчжурии, а тем временем к Куропаткину шли ежедневно подкрепления, в Мукдене знали, что Артур держится еще, что там все усилия врага разбиваются о сказочное геройство гарнизона. И эти вести вливали мужество, надежду в ряды нашей Манчжурской армии.

Стессель не понял роли Артура или, лучше сказать, не хотел понять. Каждый лишний день обладания крепостью давал нам плюс и огромный минус неприятелю. Если бы у Стесселя действительно было намерение умереть, а не сдать Артур, он заранее привел бы Ляотешан в оборонительное положение, свез бы туда все запасы провизии, все снаряды и патроны. Что из того, что японцы взяли два форта и одно укрепление, если бы решено было умереть, а не сдаваться, то не ранее как через месяц японцы овладели бы всей линией обороны, Старым и Новым городами. Стессель оправдывал сдачу боязнью, что, взяв штурмом Артур, японцы начали бы резню. Но кого бы они резали? В Старом городе жителей нет, их можно было бы, в крайности, заблаговременно отпустить с фортов и перейти на другие позиции, в госпиталях японцы никогда не допускали резни, это было известно нам всем, резня – неудачный аргумент преступной сдачи. Второй аргумент – слабость гарнизона. Стессель 16-го телеграммой доносил, что у него всего 8500 штыков, ежедневная убыль по 500. Значит, к 25 декабря должно было оставаться около 4,5 тысяч; на деле 25 декабря через кордон прошло здоровых людей в плен 23491 человек. Где же правда? Провизии было до 1 марта, а очистив Старый и Новый город со всеми госпиталями, сдав их японцам, мы избавились бы от больных и раненых, которых скопилось до 10000; кормить их стали бы японцы, и последним защитникам Ляотешана провизии хватило бы на большой срок. Быть может, при твердой решимости умереть, а не сдаваться Ляотешан мог продержаться до мая, и Ноги ни за что бы не ушел от Артура, национальная честь японцев заставила бы взять его штурмом, а не ограничиться заслоном. Это они могли сделать до взятия Цзиньчжоу. Как бы там ни было, но на войне нельзя руководствоваться чувствами гуманности, сберегать драгоценные жизни солдат и офицеров, японцы не так рассуждают, оттого они и победили.

Защита Артура с ее непрерывной пятимесячной бомбардировкой, с ее двухнедельными непрерывными штурмами, превзошла все, что было до сих пор. Мы гордились Севастополем, но Артуром, не будь такого позорного конца, мы могли бы еще более гордиться. Севастополь не был отрезан от России, от всего мира, к нему шли ежедневно подкрепления, везли снаряды, провизию, получались письма, раненых и больных эвакуировали. Там не испытывали ничего подобного тому, что выпало на долю Артура, когда мы с 28-го были отрезаны от всего мира, не знали, что у нас делается, не получили ни одного солдата, ни одного фунта провизии, кроме пришедшего в середине декабря парохода “King Arthur” с мукой. Наши раненые в госпиталях не имели покоя, уверенности в безопасности, бомбы и пули летели и туда. В Севастополе не знали цинги, этого бича Артура, не питались тухлой солониной, не ели собак. Гарнизон Артура все вынес, вынес бы и больше, будь во главе его доблестный начальник, решивший, что сдачи не будет. Сила солому ломит, мертвые сраму не имут, возьми японцы Артур штурмом, останься в живых не 23491 человек гарнизона, а хоть бы четверть его, слава Артура затмила бы собой все знаменитые осады, родина могла бы сказать, что дети ее умирают, но не сдаются. Слишком стали ценить отдельную жизнь и забыли о прежней славе нашей родины. Какое ей дело до того, лягут ли 10000, 20000 или даже 100000, ей нужна победа, и Артур мог дать ей высшую, самую ценную победу духа. К чему было все геройство защиты, к чему все лишения, когда одним взмахом пера Стессель погубил славу Артура, загрязнил ее позором капитуляции.

19 декабря к вечеру на сухопутном фронте наступила какая-то зловещая тишина, чувствовалось, что совершилось что-то бесповоротное, ужасное. Около 9-ти часов вечера на Золотой горе зажглись условные красные фонари, и тотчас же начались повсюду взрывы. Со страшным грохотом взлетел склад мин Уайтхеда, на судах забегали огоньки, послышались оттуда взрывы орудий, мин под корпусами. Времени дано было очень мало. Многие мины не взорвались благодаря тому, что шнур в воде не горел, на некоторых судах начались пожары. Такая серьезная вещь, как уничтожение кораблей, была совершенно не продумана, не организована, на некоторых кораблях не было даже командиров во время взрывов, оттого им и пришлось верить тому, что докладывали. “Полтаву” взрывал лейтенант Страховский, и взорвана она была очень неудачно. Заложенные трехзарядные отделения в корме не взорвались. Это смело можно сказать по тому, что над рулевым отделением в адмиральской каюте палуба была совершенно цела, также борта и верхняя палуба в корме были не повреждены, что при взрыве в 15 пудов пироксилина не могло случиться. Взорвалась только одна мина у миделя с правой стороны; можно было заключить это из того, что 6-дм батарейная пушка в этом месте оказалась сброшенной с лафета. В 12-дм башнях орудия взорваны основательно, крыши башен сбросило за борт, орудия дали в каморах трещины, обоймы лопнули, вся установка испорчена окончательно. 6-дм башни также сильно пострадали, орудия треснули, установка разрушена. Но корпус, машины, котлы и сами башни остались почти не поврежденными, и подъем “Полтавы” был вопросом времени. Конечно, боевая мощь броненосца после подъема не представляла собой солидной величины, корпус был сильно избит, броня расшатана, многие плиты повреждены, орудия и установки никуда не годны, но машина была в полной исправности, и я верю японским донесениям, что “Танго” дошел до Майдзуру своими парами. Теперь окончательно установлено, что японцы подняли все затопленные в Артурских бассейнах суда, увеличили вдвое свой флот. Вот к чему привело наше упорное нежелание выйти в море, сидение в ловушке – ну и досиделись.

Что было после сдачи, описывать не буду, слишком тяжело. Тяжело было видеть, как в некоторых так и сквозила радостная мысль, что умереть всякая опасность далеко отошла, целы остались, явилась какая-то честность, не позволяли поджечь наши огромные склады угля, не позволяли портить орудия на батареях, грозили даже за это приданием полевому суду, боялись испортить капитуляцию. Но разве в действительности была она – была безусловная сдача, сдача на милость победителя. Что выговорил Стессель у неприятеля – сохранение офицерам оружия и возможности на честное слово вернуться в Россию, но офицерское оружие японцы совершенно не ценили, когда я уезжал из Мацуямы, я сам видел, как в Главном управлении раздавали сабли офицерам, взятым в плен в Манчжурии – японцам наши сабли не нужны. Относительно возвращения в Россию на честное слово в офицерской среде произошел большой раскол[193]. Здесь случилось то, что начальству следовало бы заранее предвидеть. Теперь говорят, что офицеры потеряли доверие нижних чинов, мы пожинаем то, что посеяли. Ответная телеграмма государя императора Стесселю была следующая: предоставляю каждому офицеру воспользоваться данной льготой вернуться в Россию или разделить участь нижних чинов. В своей телеграмме Стессель не испрашивал разрешения государя, как поступить офицерам, возвращаться в Россию или идти в плен, государь сам указал последней фразой, какой для офицеров может и должен быть выход. Для японцев, конечно, не нужны пленные офицеры, они их пересчитали, провели через Нагасаки, представили колоссальный счет за содержание, им важней было, чтобы офицеры не разделили участь команды, чтобы поголовное возвращение начальников в Россию возбудило справедливый ропот среди солдат, чтобы в Манчжурии русские солдаты знали: приди на их долю несчастье – офицеры делить его с ними не будут, бросят своих же солдат. Вот что надо было японцам, и они отчасти этого и добились[194]. Я как сейчас помню сцену в казарме саперного батальона в Старом городе, где 22 декабря ночью командир “Полтавы” предложил своим офицерам подписные листы, где мы должны обязать себя честным словом не поднимать оружия против Японии в текущую войну. Первому командир предложил молодому мичману Ренгартену, тот, прочитав формулу, заявил, что его этот лист не касается. Следующий шел Феншоу, он молча отстранил от себя лист, остальные офицеры тоже молча отодвинули листы на середину стола, командир сделал общий поклон; ни разговоров, ни обсуждений по этому поводу больше не было. Японцы вывели нас 23 декабря под батарею литера “Д”, где мы и расположились под открытым небом. По капитуляции нам сначала разрешили взять по 30 фунтов собственного багажа, потом постепенно прибавляли что-то до двух пудов, но вещей у “полтавских” офицеров не было, все погибло при взрыве, а что завели потом, то решили не брать, бросили на Тигровке. Тащить на своих плечах пожитки как-то не подходит, не до них теперь, взяли по смене белья, ну и ладно.

Теперь сообщу официальные сведения из донесения генерала Ноги о количестве взятых трофеев и запасов в Артуре. Сведения эти были опубликованы в Японии 18 марта 1905 года.

А) Снаряды: для 11-дм мортир – 47; для 10-дм пушек – 130; для 9,4-дм пушек – 34; для 9-дм – 31; для 9-дм мортир – 105; для 6-дм армстронговских – 719; для 6-дм пушек Канэ – 2741; для 6-дм мортир – 267; для 6-дм крепостных пушек – 1199; для 120-мм Канэ – 827; для 42-линейных крепостных – 1282, то же – 441; для 3,5-дм полевых – 13449; для 3-дм Канэ – 7148; для 3-дм полевых – 39395; для 2,5-дм полевых – 4074; для 57-мм капонирных – 21592; для 47-мм скорострельных – 20372; для 37-мм скорострельных – 67813; ружейных патронов – 5436240; бездымного пороха – 1830 пудов. Я уже говорил раньше, что в ночь на 20-е, все 20-е и 21 декабря на фортах и батареях уничтожались снаряды, их закапывали, сбрасывали в море. Можно смело сказать, что японцам вряд ли досталась половина того, что было к 19 декабря в Артуре, не верить их цифрам нет оснований, аккуратность японцев известна, значит, из сообщенных мной цифр видно, что в Артуре ко дню сдачи снаряды были и фраза “у нас все снаряды вышли” далеко уклоняется от истины.

Б) Пушки.

1. На подвижных платформах (колесах): 6-дм крепостных – 21 в 14 калибров; 6-дм мортирных – 15; 42-линейных в 35 калибров – 12; то же в 20 калибров – 13; 2,5-дм тяжелых – 48; 2,5-дм легких – 6; 3-дм полевых Круппа – 22; 3-дм скорострельных – 38; 57-мм Круппа – 7; 2,5-дм Барановского – 10; ружей пехотного образца – 25700, драгунского образца – 7765.

2. Пушки на постоянных платформах: 10-дм в 45 калибров – 5; 9,4-дм Круппа в 35 калибров – 1; 9-дм в 20 калибров – 19; 120-мм Канэ – 5; 42-линейных крепостных – 4; 75-мм Канэ – 51; 57-мм капонирных – 28; 47-мм скорострельных – 94; 37-мм скорострельных – 37, то же Гатлинга – 15; 11-дм мортир – 8 и 9-дм мортир – 22. Все эти пушки, по японскому донесению, совершенно исправны и годны к действию.

Провизия: муки белой 36565 пудов, ячневой 3300, кукурузной 562,5 пуда, сухарей 24750 пудов, сахара 825 пудов, соли 14425 пудов, корма для лошадей на 56 дней, лошадей свыше 2000 голов. 20-го, 21-го, 22-го и 23-го все склады провизии были открыты, разрешалось каждому брать, что нравится, поэтому провизии много зря израсходовано, испорчено, уничтожено. Также я знаю, что, например, на Тигровке в нашем складе мы оставили много сухарей, сахара, масла, крупы и солонины, вероятно, ее там растащили оставленные в бараке больные, японцам она не досталась. Поэтому, раскинув всю провизию на здоровый гарнизон, можно сказать, что голод еще не грозил.

Количество гарнизона, взятого в плен и прошедшего пешком от Артура до Дальнего, то есть людей совершенно здоровых и годных к дальнейшей обороне, было следующее (опять-таки по официальному японскому донесению). Сухопутных офицеров 592, солдат 17560, морских офицеров без чиновников 226, матросов 5931, то есть офицеров 818 и нижних чинов 23491 человек – цифра, далеко расходящаяся с телеграфными донесениями Стесселя*. Как-то, еще до войны, в разговорах с инженер-полковником Коноваловым я поинтересовался знать, какой гарнизон необходим для обороны Артура по проектированной схеме укреплений. Коновалов дал мне цифру в 25000 человек, значит, сданных в плен 23491 человек свободно могли оборонять Артур.

* Потеря в личном составе “Полтавы” за все 11 месяцев выразилась в 249 убитых нижних чинов и 3 офицеров, раненых и больных в госпитале мы оставили до 60, на Тигровом полуострове 198 нижних чинов. Всего выбыло 507 человек. При начале войны нижних чинов было 608, потом добавили из разных мест 210 человек, так что в плен ушло 311 человек, т. е. потеря в людях за войну была 30,3%, осталось здоровых 38,1%, в общем убыль – 61,9%.

На пути в Дальний японцы всячески старались достигнуть того, чтобы офицеры дали слово и вернулись в Россию; нам сообщили, что все равно с командой жить не придется, что в Японии будет худо, а в Россию вернуться хорошо, всякими мелкими придирками, на которые способны лишь японцы, они хотели добиться, чтобы офицеры дали слово и оставили команду. Среди нижних чинов шло брожение, им хотелось узнать, как поступят офицеры, и к нашим разговорам они чутко прислушивались. С 19-го мне пришлось ехать в одном поезде со Стесселем и видеть трогательную картину его прощания с конвойными казаками. На станции я случайно очутился рядом с генералом Фоком, который всячески уговаривал окруживших его сухопутных офицеров вернуться в Россию, аргументы за возвращение были самые убедительные – отечество-де нуждается в офицерах, особенно таких опытных, вы, мол, смените тех, кто дома должен пока сидеть, а не попасть на войну, да наконец воля высочайшая требует возвращения, на это есть телеграмма. Еще в Артуре был пущен слух о какой-то апокрифической телеграмме, в которой говорилось, что “ждем всех вас, незабвенных героев, защитников Артура”. На деле оказалось, что телеграмма та есть, но касается исключительно одного Стесселя и его супруги. Генерал Фок, как его называл Стессель “мой истинный помощник”, в данном случае оказывал большую помощь своему патрону. Вернись все офицеры в Россию, не возникло бы и судебного разбирательства о сдаче Артура, мы отлично знали, почему для Стесселя важно было, чтобы все офицеры уехали, не пошли бы разделить участь своей команды, но план Стесселя не удался, половина офицеров знала, что надо делать, раз сам государь дал право каждому исполнять так, как признает нужным. В Дальнем вся платформа была завалена какими-то пожитками, я начал их рассматривать, всюду номера и надписи “Генерал Стессель”. Я лично видел № 153, а подполковник Сметанин видел № 162. Тут все было, даже пружинные тюфяки, конечно, возьми Артур японцы штурмом, я не увидел бы этих пожитков на платформе в Дальнем.

До отправки в Японию нас поместили в недостроенном здании гимназии, которое мы окрестили малинником. Это было что-то ужасное, холодно, сыро, грязно, вонь, дым. Но и в это помещение нас не сразу пустили, часов пять выдержали на морозе, все приставая, чтобы мы присягали, наконец, видя наше упорство, пустили в здание. Переход пешком до Дальнего, придирки японцев, старания некоторых начальников – повлияло все это на многих офицеров и привело их к мысли, что куда лучше вернуться в Россию, чем идти разделять участь нижних чинов. В здании японцы устроили особую комнату с надписью “команда для присяги”, по коридорам вывешивались аншлаги – сегодня последний день присяги, но потом делались отсрочки, и только 6 января действительно закрыли ее. Вместо разрешенной начальством подписи японцы ввели свою формулу. Вот эта знаменитая присяга: “Во имя Всемогущего Бога обещаю не принимать участия в войне с Японией и не причинять ни прямого, ни косвенного вреда”. Давая такую присягу, мне кажется, нельзя было оставаться на службе, вернувшись в Россию, нельзя было занимать никакого места, готовить новобранцев и т. п., значение “косвенный вред” понятно всякому. Офицеры “Полтавы” это отлично понимали, только один не выдержал и присягнул – все остальные пошли со своими командами в плен. Характерен один случай, бывший в Дальнем. Японцы разрешили присягнувшим офицерам взять с собой по одному денщику. У меня был вестовым старший комендор Житник, живущий недалеко от моего имения в Полтавской губернии; когда офицеры стали входить в присяжную комнату, то Житник попросил меня в коридор по важному делу. Он спросил меня, что я надумал, идти в плен или возвратиться. Желая узнать цель его вопроса, я ответил уклончиво: “А тебе что?” – “Никак нет, Ваше высокоблагородие, если Вы задумали возвращаться, то я с Вами не поеду, ищите себе другого вестового”. – “Да почему? Ведь тебе же лучше вернуться домой”. – “Никак нет. Коли мы вернемся, да нас спросят: а где же вы наших дели, ведь наших здесь много”. Вот как понимает дело простой матрос, и я успокоил его, что иду в Японию.

Залог всякого успеха – тесное единение, я теперь понимаю, почему “Полтава” выходила с честью из всех тяжелых испытаний – на ней офицеры и команда были одно сплошное тело, жили одной жизнью, думали одну думу. В Японии в плену только шесть офицеров рискнули бежать, и из них четверо были офицеры “Полтавы”: мичман Ломан, Феншоу, Ренгартен, Леонтьев[195]. Остальные в Мацуяме сидели в тюрьме 32 дня за протест французскому посланнику по поводу клеветы японцев на офицеров и дурного их обращения с командой[196]. Офицеры с “Полтавы” с точностью разделили участь своих нижних чинов, даже больше – включительно до тюрьмы. Грустно встретили и провели мы Рождество, праздники, Новый год, да и Пасха немного дала нам отрады, вдали от дорогой родины, вспоминали мы ее, обездоленную, вспоминали близких нам людей. И в горечи сердца, в смятении духа, но с твердой верой в грядущее счастье слали мы им радостную весть – весть любви и обновления, Воскресения Христова.

Прочь эти грустные воспоминания, да сгинут они. Я хочу помнить одни лишь светлые моменты – наш бой 28 июля, яркое голубое небо, лучи солнца озаряют тихое, спокойное море, надо мной огромный, весь избитый шелковый флаг, “Микаса” на траверзе, “Полтава” начинает бой и в ответ получает залп семи броненосцев. И два часа бьется одинокой на жизнь и смерть с четырьмя японскими броненосными судами, и от этой неравной борьбы с честью и славой вышла она. Не так уж враг был силен, не так непобедим. Виновником наших поражений были мы сами. Не наши корабли, не бронебойные снаряды привели нас к Цусиме – нет. Мы не готовились к бою, мы не учились. Торжественно мы совершали переходы из Кронштадта на Восток, грузили уголь, освежались, красились, строили какие-то ящики для фуражек, сапог, чистили медь и железо, но мы не стреляли. Мы только проверяли расписание, мы сами себя обманули*. И вот теперь, когда нам предстоит тяжелая, но благодарная работа – обновление флота, – да не смущаются сердца наши минувшими неудачами. Грянул гром – пора перекреститься, пора сознаться в своих ошибках, чтобы не повторять их. За Нарвой шла Полтава, за Аустерлицем – Лейпциг. Когда мы вернемся к заветам прошлого, когда под лазурным ли небом ночи, в борьбе ли с ураганом или снежной пургой Охотского моря, на всех учениях и стрельбах мы будем жить одной мыслью, одним желанием – служением родине, тогда вернется былая наша слава, воскреснет Синоп, Наварин и Чесма. Тогда, если судьбе угодно будет вновь призвать нас на суд, на смертный бой с врагом, не тлетворная мысль о сдаче зародится в тайниках души многих, нет – одно лишь страстное желание: победа или смерть, один лишь страстный призыв: Родина – все для тебя.

* Японцы готовились к войне, имея перед глазами действительность, мы же – нас окрыляющей фантазии полны.