Глава III. В школе подводного плавания

В октябре я прибыл в Либаву. Насколько все-таки отличается серая, мрачная Балтика от голубого и светлого Черного моря!

При подъезде к порту Александра III открывался отличный вид на Балтийское море. Устойчивый северный ветер гнал свинцовые волны, с шумом разбивая их о волнолом. По небу неслись низкие, серые облака. Шел снег с дождем, через который можно было различить вдали кренящийся парусник, идущий под штормовыми парусами.
Либавский порт — важнейший русский стратегический пост на Балтике — недавно был отстроен заново. К сожалению, не все работы были доведены до конца из-за нехватки средств. Кроме того, в процессе модернизации базы вспомнили, что Либава лежит слишком близко от немецкой границы и ее вряд ли удастся удержать в случае начала войны.

Как бы то ни было, но в военном порту базировались несколько дивизионов эсминцев, плавбаза гидроавиации и учебный отряд подводных лодок. Торговый порт Либавы являлся по своей важности вторым на Балтике, поскольку не замерзал зимой. Все это было хорошо, но местное население, состоящее исключительно из немцев и эстляндцев, более всех других факторов показывало, что разворачивать в Либаве военно-морскую базу было едва ли разумным шагом.

Прибыв в Либаву, я направился в старинное Морское собрание, где были подготовлены помещения для прибывавших в школу офицеров. Мы на двоих, с еще одним офицером, получили небольшую квартиру из двух уютно обставленных комнат, за которые мы должны были платить всего 75 копеек в сутки. Впрочем, мы эту квартиру вскоре оставили, поскольку оказалось, что нам подготовлены жилые помещения в самой школе. Там, конечно, было менее уютно, но зато бесплатно.
Мы немного опоздали к началу занятий, и нам пришлось потрудиться, чтобы догнать в подготовке к трудным вступительным экзаменам своих товарищей, прибывших раньше. Заниматься пришлось целый день до позднего вечера. Ежедневно мы слушали лекции, которые начинались в 9 часов утра и продолжались до 6 часов вечера всего лишь с часовым перерывом на обед.

Всего в школу прибыли 22 офицера, из них 17 — с Черного флота. Большинство были холостяками и жили, как и я, в общежитии при школе. Дисциплина в школе была исключительно строгой. За малейшее опоздание или сон на лекции можно было получить выговор, а то и угодить под арест. Нашими занятиями руководил старший лейтенант Б. — исключительно строгий офицер, а инструкторами служили офицеры и унтер-офицеры, откомандированные в школу с подводных лодок.

К Рождеству в школе начались зачеты и экзамены. Три лейтенанта сразу же провалились на экзамене. Первые двое — поскольку ничего не учили, а третий — главным образом из-за своей истерички-жены, которая никак не могла пережить смерти накануне экзамена своей любимой собачки. Жена не давала собачку хоронить, требуя, чтобы ее труп навсегда остался в доме как память, и довела бедного лейтенанта до совершенного сумасшествия...

Наступила зима. Либава лежала в снегу, порт покрылся тонкой коркой льда. Каждое утро нас будили строевые команды «Напра-во! Нале-во! Смирно!» Муштровали новобранцев, для каковой цели были выделены несколько офицеров-слушателей. В дополнение к учебе они вынуждены были по-нескольку часов в день топтаться на заснеженном плацу. К апрелю обучение новобранцев было закончено и их отправили в Царское Село на традиционный весенний смотр моряков в Высочайшем присутствии. После чего их ждало распределение на корабли...

А мы лихорадочно готовились к сдаче теоретических экзаменов, чтобы затем приступить к практическим занятиям.

В начале мая началась практика. Эсминцы, стоявшие в гавани, ушли в море на учения, и в порту остались только учебные подлодки. Их было четыре. На этих лодках мы проводили все свое время, изучая их устройство, конструкцию, различные системы, разбирая и собирая двигатели и моторы.

Затем начались учебные погружения, сначала прямо у пирса, потом — на внешнем рейде. Кроме того, мы обязаны были пройти полную подготовку и уметь работать под водой. Я вспоминаю не особо приятные ощущения, когда я впервые надел водолазный скафандр. Тяжелые свинцовые подошвы тянули ко дну, и я в отчаяньи цеплялся за страховочный конец, инстинктивно не желая погружаться. Вода неслась куда-то вверх, быстро темнело. Когда я достиг дна у меня было странное чувство скорее отвращения, чем страха. В голову лезли какие-то глупые мысли о морских чудовищах, хотя совершенно точно было известно, что здесь их нет.

Работа под водой очень утомительна, да и держаться на одном месте трудно. Через несколько минут ощущаешь такую подавленность, что начинаешь испытывать только одно желание: скорее вернуться на поверхность и увидеть дневной свет...

Погружение в подводной лодке — совсем другое дело. Хотя для нас, новичков, это было в некотором роде загадочное действо, чувствовали мы себя гораздо лучше, чем в громоздком снаряжении водолаза. Конечно, когда впервые слышишь на подводной лодке команду на погружение, чувствуется сильное волнение, хотя на борту находится опытный командир-подводник и первоклассный экипаж. Еще больше волнуешься, когда впервые отдаешь подобные команды сам.

«Задраить люки!» Голос слегка дрожит от волнения: «Приготовиться к погружению! Заполнить балластные цистерны!» Через световой люк видишь, как вода накрывает лодку. Из-за неопытности погружаешься глубже чем было приказано. Кроме того лодка начинает клевать носом. Командир спокойно наблюдает за эхолотом, не говоря ни слова. Быстро соображаешь, что следует продуть носовые дифферентующие цистерны. Лодка перестает клевать носом, но погружается еще быстрее. Даю средний ход вперед в надежде удержаться на заданной глубине. Вопросительно смотрю на командира лодки, но тот продолжает молчать. Тогда понимаешь, что следует слегка продуть балластные цистерны, но поздно. Легкий удар — лодка опустилась на грунт.
«Очень хорошо», — улыбается командир, но сам понимаешь, что ничего хорошего — на большой глубине так можно погубить все: и лодку, и людей...

Всплываем. «Повторить погружение!» — приказывает командир. Начинаешь снова, и уже все идет лучше. Самое главное — не терять голову и уметь принимать быстрые решения. Так в течение многих дней мы практиковались у пирса, прежде чем вышли в открытое море...

Перед погружением следует точно убедиться, что все люки задраены, а отверстия закрыты. Все еще помнили историю с «Миногой», которая затонула на внешнем рейде. На этой лодке флажки сигнальщика попали в вентиляционную шахту и нарушили герметичность закрытия. Когда лодка погрузилась, через шахту стала поступать вода, и лодка легла на грунт, к счастью, на мелком месте. Ее довольно легко, в тот же день, удалось поднять. Экипаж укрылся в носовом отсеке, задраив водонепроницаемую переборку, и там ждал спасения. Все приготовились к худшему и пережили несколько мучительных часов. Поэтому всех нас прежде всего приучали тщательно следить, чтобы перед погружением все люки и отверстия были задраены.
В июне в Либаву специально для расширения нашей практики пришел отдельный дивизион подводных лодок Балтийского флота. Мы побывали на многих лодках, выходили на них в море, участвовали в учебных атаках на крупные корабли, словом значительно расширили свои познания.

В напряженном ритме боевой учебы мы как-то мало интересовались событиями, происходящими в мире. Во всяком случае мы не придали никакого особого значения Сараевскому убийству и уж никак не думали, что оно будет иметь такие последствия! Помнится, нас гораздо больше взволновало известие об аресте в Германии русского морского офицера, наблюдавшего там за постройкой по русскому заказу двух легких крейсеров. После резкого протеста нашего правительства арестованного офицера освободили. Германское правительство принесло свои извинения, но мы все были глубоко возмущены самим фактом случившегося.

Немного позднее в Кронштадт пришла с визитом английская эскадра под флагом адмирала Битти. Из газет мы узнали, как тепло встречали в Петербурге и Москве английских моряков. После визита англичан последовал визит французской эскадры с президентом Пуанкаре, которому также был оказан блестящий прием. К стыду своему я ничего не мог понять. К чему все эти визиты боевых эскадр, когда вокруг все так тихо и спокойно? И почему в столице австрийский подданный подбивал к стачке рабочих военных заводов и был арестован полицией?

Впрочем, вскоре все стало ясно. Не успела французская эскадра покинуть Балтийские воды, как пришло известие о предъявлении Австрией ультиматума Сербии и о вмешательстве в этот конфликт России со своими мирными предложениями. Но и тогда никто из нас и помыслить не мог о войне. Какая война, когда едва прошло 9 лет после японского разгрома, от которого Россия еще далеко не оправилась? Какая война, если не закончено возрождение флота и реформа армии? Какая война, если тлеют еще искры революции и кровавых мятежей, готовые снова вспыхнуть жарким пламенем?

Но слово «война», повторяясь все чаще и чаще, уже висело в воздухе. Сначала из Либавы была отозвана минная бригада. Затем базу стали покидать пехотные части. Никто не знал зачем и куда. Командир нашего дивизиона постоянно получал какие-то депеши, но до нас не доводил ничего. Из газет тоже ничего толком понять было невозможно. Одни считали войну неизбежной, другие, напротив, полагали, что все уладится. Мы, в воинственной легкомысленности молодости, не понимали трагичности событий и были готовы помериться силами с кем угодно.

Во второй половине июля в Либавском порту пришвартовался транспорт «Анадырь». Он встал прямо напротив здания управления порта, и на него начали грузить все имущество нашей школы, включая торпеды и запасные моторы для подводных лодок. Занятия были прерваны, и в течение двух дней вся школа подводного плавания перебралась на борт «Анадыря». Здания и постройки в случае необходимости решено было взорвать или сжечь. Вот тут-то всем и стало ясно, что дело очень серьезное. Из четырех учебных подводных лодок — три решено было отбуксировать в Ревель, а четвертую, наиболее старую — «Сиг» — затопить в канале.

Между тем, хотя гавань напоминала потревоженный муравейник, жизнь в самом городе текла по прежнему буднично. Некоторые семьи офицеров собирались уезжать из Либавы, но многие оставались, не веря в возможность войны.

29 июля «Анадырь» и подводные лодки вышли из Либавы в Ревель под охраной 1-го дивизиона эсминцев. В Либаве осталась лишь небольшая часть личного состава школы, чтобы в последний момент взорвать здания, доки и затопить в гавани старые суда. Оставшиеся, , собравшись на молу, провожали нас взмахами рук и фуражек.
Глубокой ночью мы повернули на север и перешли на противолодочный зигзаг, чтобы затруднить противнику возможность нападения.

Крепчал ветер. Мы уменьшили скорость до двух узлов. Лодки кидало волной из стороны в сторону, клало на борт, грозя порвать буксирные концы. Это доставляло нам много хлопот, но в общем ночь и следующий день прошли без происшествий, если не считать радиограмм, которые сыпались в огромном количестве. В одной из них сообщалось, что Балтийский флот приступил к постановке боевых минных заграждений. Сомневаться больше не приходилось — война надвигается.
Утром меня разбудили громкие крики «Ура!», доносящиеся с верхней палубы. Оказалось, что пришла короткая шифровка: «Огонь! Огонь! Огонь!», означавшая приказ привести флот в полную мобилизационную готовность в связи с неизбежностью войны. Теперь вероятность нападения на нас становилась очень высокой, так как противник наверняка знал об уходе нашего отряда из Либавы. Опасаясь быть отрезанными, мы увеличили скорость до предела. Когда рано утром 2 августа на горизонте открылся остров Оденсгольм, лежащий в устье Финского залива, мы увидели бригаду наших крейсеров, стоящую на внешнем рейде. Затем появились миноносцы, сопровождавшие в гавань торговые суда, а чуть далее — стоящие в готовности подводные лодки. Командир «Миноги» крикнул нам в рупор: «Война еще не объявлена, но мы ожидаем этого каждую минуту. Вы прибыли вовремя. Счастливого плавания!»

Перед островом Нарген стояла целая флотилия сторожевиков, которые должны были проводить все корабли и суда через выставленные накануне минные заграждения. Было выставлено 2200 мин, почти полностью загородивших Финский залив.

Через несколько часов мы прибыли в Ревель, где узнали, что сегодня утром в западной части горизонта были замечены дымы неизвестных кораблей. Мы не сомневались, что это были немцы, которые собирались нас перехватить.

Вечером пришло сообщение об объявлении войны. Было холодно и дождливо. Опускалась ночь. Мимо нас прошел посланный в море крейсер «Аврора». Корабль не нес огней, на его борту не было видно ни одного человека, царила мертвая тишина. Силуэт крейсера, мелькнув в ночи, мгновенно исчез. Нас всех охватило какое-то неприятное чувство. Непроизвольно каждый спрашивал себя: «Вернется ли он?..»
Мы все хотели служить на Балтике, а не на Черном море. Однако на следующий же день пришел приказ, предписывавший всем офицерам Черноморского флота прибыть в Адмиралтейство в Петербурге. Чтобы успеть на вечерний поезд мне пришлось сразу же собираться.

Ревельский вокзал представлял собой необычное зрелище, благодаря толпам народа. Все поезда были переполнены, и с большим трудом, неся сами свои чемоданы, мы втиснулись в вагон 3-го класса. Вместе с нами ехали жены знакомых нам офицеров-подводников и мы, естественно, разговорились. Женщины были полны всевозможных слухов: одна немецкая эскадра уже стоит у устья Финского залива, вызывая наших на бой; одна наша подводная лодка уже погибла. Женщины были очень взволнованы, и нам с трудом удалось их успокоить...

Ранним утром на каком-то полустанке мы долго стояли, пропуская эшелоны, следовавшие на юг. Один эшелон вез на фронт гвардейский казачий полк. Казаки шумно радовались, по вагонам звучали гармонии, слышались удалые песни. Затем мимо нас прошел эшелон с гусарами, где также царило необычное веселье. Все с восторгом шли на смерть.

Петербург сильно изменился. На всех центральных улицах шумели патриотические манифестации, несущие портрет царя. Сами собой прекратились забастовки. Накануне нашего прибытия на Дворцовой площади, перед Зимним дворцом, собрались десятки тысяч людей. На балконе появился Царь. Все, как один, упали на колени. Многие плакали от охвативших их чувств. Это описать невозможно, если не пережить самому. В такие моменты русский народ может продемонстрировать чудеса доблести и самопожертвования, на которые способен только Великий Славянский род. Никому другому не дано этого понять. Надо быть русским, чтобы понять сущность русской души, одинаково способной взлететь до небывалых высот, либо провалиться в бездонную преисподнюю.

Охваченные чувствами сопричастности к эмоциям народа, с бьющимися в волнении сердцами мы направились в Адмиралтейство. Проезжая мимо Германского посольства, мы обратили внимание, что все окна в этом огромном здании выбиты, лепнина содрана, скульптурная группа на крыше исчезла. Мы уже слышали, что народ хотел разгромить посольство и был с трудом сдержан полицией. Подобные антигерманские демонстрации прокатились по всей России, достигнув особенного накала в Москве.

В Адмиралтействе нас встретил помощник начальника штаба капитан 2-го ранга Славинский, который сославшись на запрос командующего Черноморским флотом, не терпящим возражений тоном приказал нам немедленно отправляться в Севастополь. Нашему возмущению не было границ. Какой Севастополь, когда здесь началась война! Никогда! Под градом наших протестов Славинский поспешно удалился, и перед нами появился лично вице-адмирал Стеценко — начальник Главного Морского Штаба. Из-за своего маленького роста он имел прозвище «Пипин короткий».

По нашим возмущенным лицам адмирал, видимо, сразу же прочел явное нежелание отправляться в Севастополь, когда на Балтике идет война, а поэтому без всяких вступлений сказал: «Господа, ваш долг поспешить на Черное море, поскольку вы там нужны. Черноморский флот остро нуждается в офицерах, а здесь, на Балтике, их перебор. Не волнуйтесь — война дотянется и до Черного моря».

Разочарованные, бормоча проклятия, мы покинули Адмиралтейство. Но делать было уже нечего, пришлось подчиниться и уезжать в Севастополь...

Под прощальный перезвон колоколов Исаакиевского собора я садился в поезд, который должен был доставить меня обратно на Черное море. В прозрачном воздухе колокола звучали многозначительно и грозно. Поезд тронулся. Перевернулась еще одна страница моей военно-морской биографии.