Глава V. Революция и гражданская война

В начале 1917 года Черноморский флот, как и в предыдущие годы войны, продолжал выполнять свою боевую задачу. Все было как и раньше. На кораблях и в боевых частях царили дисциплина и порядок. И хотя, как я уже говорил, все мы чувствовали надвигающуюся катастрофу, известие о февральской революции в Петрограде застало нас врасплох.

Получив сообщение о событиях в Петрограде и о совершенных там преступлениях, адмирал Колчак сразу понял всю опасность сложившейся ситуации. Командующий объехал все корабли и береговые части, спокойно и уверенно объясняя матросам суть произошедшего. Благодаря своему огромному авторитету, Колчаку удалось поначалу сохранить дисциплину на флоте, предотвратив ту кровавую вакханалию и резню офицеров, которая произошла на Балтике в первые же дни революции. Там, главным образом в Гельсингфорсе и Кронштадте, многие офицеры были самым зверским образом убиты только за то, что пытались в обстановке начинающегося развала сохранить дисциплину и порядок. Когда слух и сообщение об убийстве офицеров на Балтике дошел до Черного моря, сразу же нашлись подстрекатели, быстро доставившие в Севастополь списки офицеров Черноморского флота, подлежащих уничтожению. К счастью, тогда у них ничего не получилось. Тут сыграл свою роль и огромный авторитет адмирала Колчака, а также и то, что занесенные в списки офицеры пользовались большой популярностью среди матросов.

В это напряженное время я находился в море на борту «Нерпы» и в течение 14 суток был оторван от мира. Но каким-то внутренним чувством я уже понимал, что надвигается нечто страшное.

В середине марта «Нерпа» вернулась в Севастополь. Проходя мимо Константиновской батареи, мы сразу же заметили, что огромные буквы надписи «БОЖЕ ЦАРЯ ХРАНИ!» сбиты и поломаны, а само слово «Царь» замазано черной краской. Над городом вились государственные флаги, повешенные, однако, так, что нижняя красная полоса была вверху, а не внизу, как положено.

Не успели мы подойти к нашему пирсу в Южной бухте, как были ошарашены новостью: Царь отрекся от престола в пользу своего брата Михаила, который, в свою очередь, отрекся «в пользу народа». Во главе страны оказалось «Временное правительство» и «Советы рабочих и солдатских депутатов». От этих новостей заныло сердце и загудела голова. Я растерялся, не веря своим ушам, надеясь, что кто-нибудь появится и опровергнет все это, как абсурдный слух.

«Добрый день, господин лейтенант», — услышал я обращенный ко мне голос. Ко мне подошел мой вестовой, чтобы как обычно отнести мои пожитки с лодки домой. Обращение «господин лейтенант» вместо обычного «Ваше Высокоблагородие» поразило и совершенно добило меня. Идя вдоль бухты, я видел нагло развязный вид матросов, грязь и беспорядок на стоящих у стоянки кораблях и понял, что тот фундамент, на котором стояли порядок и дисциплина, оказался разрушенным.
В разгаре войны рассыпались все опоры военной организации. Меня охватило отчаянье, особенно после того, как я ознакомился со знаменитым «Приказом N1» Совдепа, совершенно убивавшем дисциплину в вооруженных силах.

В приказе много говорилось о правах солдат и матросов, но совершенно ничего не говорилось об их обязанностях. Разрешалось не выполнять приказы и вообще не подчиняться своим офицерам. Отныне матросы должны были сами выбирать себе командиров по собственному вкусу. На кораблях шумели митинги. Ни о какой службе уже не могло быть и речи. Фактически офицеры были лишены возможности руководства. За ними постоянно следили «комитетчики», вмешиваясь во все вопросы даже при планировании боевых операций.

Разгул митингов с подстрекательскими речами, направленными против офицеров, порождали общий дух безнаказанности и безответственности, приводя все на флоте к полному хаосу. Ни один корабль не мог выйти в море без разрешения комитета, который по своему усмотрению изменял и отменял приказы командования. Посыпались требования отобрать у офицеров кают-компании, заставить их самих драить палубы и стоять вахты в кочегарках. Подобная пропаганда ширилась с каждым днем.

Слабое и слишком демократическое правительство ничего поделать не могло и не хотело, заигрывая с матросами и еще более накаляя обстановку, а иногда откровенно натравливая матросов на офицеров.

Офицеры были объявлены «врагами народа», ответственными за развязывание войны, за что они естественно должны были поплатиться. Строгие и авторитетные офицеры под разными предлогами были удалены с кораблей и заменены слабыми и безвольными, рабски следующими на поводу у команды, служа мишенью для гнусных шуток и просто издевательств. Офицеры, имеющие несчастье носить немецкие фамилии, были поголовно объявлены шпионами.

На мачтах кораблей развевалась пестрая коллекция всевозможных флагов. Одни еще стояли под Андреевскими флагами, другие под красными, третьи под «желто-блакитными бандерами» самостийной Украины, четвертые — под черными знаменами анархистов. Как боевая организация флот перестал существовать. И лучше всех это понимал адмирал Колчак. Он пытался делать все возможное, чтобы флот мог продолжать решение боевых задач, что буквально с каждым часом становилось все труднее и труднее...

Весной я сдал свои дела на «Кашалоте» и получил приказ прибыть в Николаев для участия в сдаточных испытаниях новых подводных лодок «Орлан» и «Буревестник».
Николаев было не узнать. Некогда тихий приморский городок ныне кипел революционными страстями. Тысячи рабочих верфей и арсенала, матросов со строящихся кораблей чуть ли не сутками напролет митинговали, устраивали демонстрации, принимали и отменяли какие-то решения, в общем делали все, только не работали и не выполняли своих обязанностей.

Всю «прелесть» свободы революционного флота я почувствовал сразу же по прибытии на подводную лодку «Орлан». Команда тут же собралась на митинг, чтобы путем прямого голосования решить: нужен ей новый офицер или нет. Митинг состоялся и вынес решение: меня как офицера «старого режима» на лодку не допускать, «поскольку мое присутствие на борту крайне нежелательно и оскорбляет революционные чувства моряков». Хотя я и решил для себя, что ни за что в жизни не буду служить на подобном корабле, но все же попросил командира позволить мне побеседовать с командой, чтобы попытаться объяснить им всю дикость, бессмыслицу их поведения, особенно в военное время.

В назначенный день собралась команда «Орлана». Сперва матросы совещались одни, а потом «допустили» к себе и офицеров. Я спокойно выслушал предъявленные мне претензии, сводившиеся к тому, что я строг, приверженец старых порядков на флоте, не уважаю матросов, редко отпускаю их на берег и т.д. Двое из команды «Орлана» служили в свое время на «Крабе» и знали меня очень хорошо. Одного из них я как-то наказал за пререкание с унтер-офицером..

На все это я ответил довольно длинной речью, в которой пытался объяснить всю нелепость их поведения. Я ответил, что революция не может изменить взглядов человека на такие понятия, как дисциплина и долг перед Родиной. Видимо, мои слова произвели впечатление. Матросы попросили меня подождать, пока они посовещаются. Вся эта комедия еще раз подтвердила мои опасения, что какие-то силы сознательно уничтожают флот, избрав для этой цели наиболее простой и эффективный способ сведения к нулю авторитета офицеров.

Наконец, матросы передали мне окончательное решение: несмотря на все мои недостатки, команда надеется, что я исправлюсь, а потому разрешает мне остаться на борту «Орлана». Я поблагодарил за оказанную мне честь, но остаться на «Орлане» отказался. Однако на «Буревестнике» произошло тоже самое с той лишь разницей, что мне пришлось уступить настоятельным просьбам командира лодки не оставлять его одного и хоть немного послужить на лодке. Я, нехотя, согласился, желая только одного: куда-нибудь поскорее сбежать от этого кошмара.

Я провел в Николаеве почти месяц. За это время я видел, как все рушится прямо у меня на глазах. Строительство линкоров, новых тридцати-узловых крейсеров, эсминцев и 1000-тонных подводных лодок, постепенно замедляясь, в итоге остановилось. Рабочие на заводах митинговали, бастовали, совещались, но работать больше не хотели. Правда, каким-то чудом удалось закончить линейный корабль «Император Александр III», переименованный в «Волю», и отправить его из Николаева в Севастополь. Когда линкор уходил на мачте вился Андреевский флаг, но на орудийных башнях торчали всевозможные флаги, отражающие политические взгляды и настроения различных группировок, которых было много на борту столь большого корабля. Все корабли, носившие на борту имена государей или национальных героев, получили новые революционные названия. Это, однако, мало помогло. Падение дисциплины давало себя знать. Участились аварии, несколько кораблей затонуло.

В конце апреля Временное правительство решило изменить офицерскую форму. Погоны были упразднены и заменены нарукавными шевронами. Кокарда на фуражке уступила место изображению якоря на красном фоне. Этот приказ пришел в Николаев накануне 1 мая, дня, который новое правительство объявило чуть ли не национальным праздником. У большинства офицеров фактически не было времени, чтобы изменить форму.

Матросы и чернь нападали на офицеров, срывая с них погоны, всячески оскорбляя и унижая при этом. Все это происходило публично, среди бела дня, поскольку все уже знали, что любое поношение офицерского достоинства остается безнаказанным.
Но даже подобные издевательства были ничем по сравнению с теми унижениями, которые приходилось терпеть офицерам на захваченных комитетом кораблях. Никакие уставы, законы и наставления не действовали. Для поддержания элементарного порядка на корабле и боевой подготовки на минимальном уровне оставались только уговоры и объяснения. Но, что можно было объяснить людям, которые лишились рассудка?

Естественная смерть одного матроса в госпитале стала поводом для огромной политической манифестации, на которой умерший матрос был представлен, как «жертва старого режима». По улицам несли гигантские плакаты и транспаранты типа «Долой буржуазию!», «Да здравствует анархия!» и т.п. Никто толком не знал и не понимал против чего он протестует и чего он хочет. Массовое безумие.

К началу лета на базах Черноморского флота появились подстрекатели и убийцы, прибывшие с Балтики. Они яростно и открыто начали агитировать против адмирала Колчака и вообще против офицеров как таковых. «Почему вы еще терпите офицеров, этих врагов народа, которые, ради собственной выгоды, стремятся затянуть братоубийственную войну? Они всегда были опорой трона, а потому являются злейшими врагами революции! Не верьте им! Посмотрите, чего мы достигли на Балтике, перерезав этих гадов! Хватит войны! Немцы — наши друзья, и мы хотим жить с ними в мире. Да здравствует всеобщая свобода! Мы, большевики, укажем вам правильный путь!»

Результаты подобной агитации не замедлили сказаться. На офицеров стали смотреть действительно как на врагов государства. В июне начались первые аресты, а комитеты постановили отнять у офицеров оружие. Первым делом решили отнять Георгиевский кортик у адмирала Колчака, который тот получил во время осады Порт-Артура. «Не от вас я получил это оружие, — гордо ответил адмирал, — не вам его у меня отбирать!». И выбросил кортик за борт. Жест был эффектным, но в принципе не решал ничего. Поэтому, чтобы избежать осложнений, адмирал приказал офицерам сдать личное оружие командирам кораблей для последующей сдачи комитетам.

Не в силах терпеть подобные унижения адмирал Колчак отправился в Петроград, чтобы побудить правительство к принятию срочных мер по спасению флота от полного развала. Не добившись, естественно, ничего, адмирал Колчак отказался от командования флотом.

А дела на Черноморском флоте становились со дня на день все хуже. Руководство флотом фактически прекратилось. Каждый корабль делал, что хотел. Главным образом митинговали и поносили офицеров. Центральный комитет, претендующий на управление флотом, выпускал совершенно бессмысленные приказы. Команды разлагались от полного безделья, корабли приходили в запустение. Активизировался и противник, от которого, разумеется, не могло укрыться полное разложение вооруженных сил России.

К этому времени я командовал подводной лодкой «Скат», которая входила в 4-ю флотилию с базой в Балаклаве. Экипаж «Ската», прибывший с Дальнего Востока вместе с лодкой, был еще как бы не тронут разрушающей большевистской пропагандой и нес службу как положено. Во всяком случае, служба на «Скате» сохранилась у меня в памяти, как нечто светлое на общем черном фоне.

Находясь в относительной дали от Севастополя, я имел возможность, как бы со стороны наблюдать, как вся страна катится в пропасть. Впрочем, и особой наблюдательности для этого не нужно было. Достаточно было просматривать газеты.
События августа, когда генерал Корнилов сделал отчаянную попытку спасти страну и потерпел неудачу, показали, что больше надеяться было не на что. Перепуганное правительство пошло на союз с большевиками, а потому было обречено. В хаосе безвластия большевики чувствовали себя, как рыба в воде, наращивая свою злобную пропаганду, направленную главным образом на развал армии и флота.

Огромная русская армия, бросая оружие, стала разбегаться по домам. Это, собственно, была уже не армия, а дикая, неуправляемая, озверевшая толпа, мародерствующая и уничтожающая все на своем пути. В эти страшные дни были убиты тысячи офицеров, пытавшихся сохранить хоть какой-нибудь порядок.

Генерал Корнилов бежал на Дон, куда стали стекаться все, кто еще дорожил поруганной честью своей Родины, формируя ядро будущей Добровольческой армии.
На флоте ежедневно большевистские агитаторы посещали корабли, ведя все более злобную пропаганду. Мне особенно запомнилась одна истеричная еврейка по фамилии Островская, отличавшаяся какой-то особой кровожадностью. Она дико кричала матросам, указывая на стоящих рядом на палубе офицеров: «Вот ваши истинные враги! Это они хотят продлить войну! Это они проливают кровь рабочих и крестьян! Почему они еще живы? Почему вы их не уничтожили?»

Из моряков стали формироваться карательные отряды, посылаемые на Дон. Они уходили под звуки оркестра с большими красными знаменами. Кстати, и все корабли заменили священный Андреевский флаг на красную тряпку — символ «III-го Интернационала». Что это за «111-й Интернационал» никто не знал, не понимал и не мог объяснить. Даже большевистские агитаторы. В этом весь ужас. Люди перестали понимать, что они делают, слепо подчиняясь никому не понятным заклинаниям.

Всеобщее безумие начало охватывать и матросов «Ската». Я чувствовал, что у меня больше нет сил вариться в этом кошмаре и, как мне не было больно, решил уйти с флота. Я покинул лодку накануне того дня, когда на ней должны были поднять красный флаг. Однако моя попытка расстаться окончательно с флотом не удалась. Все офицеры находились под постоянным наблюдением и контролем.

Уехать из Крыма не было никакой возможности, но я не отказался от этой мысли, чтобы вырваться из этого кошмара и безумия. Более всего меня убивало мое собственное бессилие что-либо изменить.

Те дни у меня часто ассоциировались со страшным сном, который я однажды видел в детстве. Мне как-то приснилось, что ко мне приближается ведьма с дико горяшими глазами и огромными лапами, чтобы меня задушить. Я пытался кричать, звать на помощь или, хотя бы, убежать. Но не мог ничего. Мои руки были словно парализованы, ноги не слушались, голос отказал. Такое же состояние бессильного ужаса я пережил и в то время. Лихорадочно сверлила мысль сбежать на Дон и присоединиться к тем, кто хочет изменить страшную судьбу Родины. Но добраться до Дона было делом чрезвычайно сложным. За каждым офицером шла слежка.

В октябре в Москве и Петрограде произошел переворот, и власть в стране захватили большевики. Верховный Главнокомандующий генерал Духонин был убит в Могилеве матросами. С немцами начались переговоры о сепаратном мире.

У нас на Черном море, где все корабли были в руках «комитетчиков», а какая-либо боевая активность против немцев полностью прекратилась, стала расти активность в разжигании внутренней междоусобицы. На очередном митинге «комитетчики» 1-й флотилии эскадренных миноносцев приняли решение вмешаться в дела на Дону, введя боевые корабли в Азовское море.

Но флот тем и отличается от армии, что самостоятельно матросы этого сделать не могли. Любой корабль без офицеров мертв. Тогда решили вынудить и офицеров принять участие в этом «походе». Несмотря на все угрозы, офицеры решительно отказались. И тогда начался массовый террор.

Многие офицеры были арестованы и брошены в тюрьму, где уже томились те, кто подавлял мятежи 1905 и 1912 годов. Тюрьмы быстро оказались переполненными и было ясно, что в самом ближайшем будущем начнутся массовые убийства офицеров.
В начале декабря с Дона вернулись остатки морских отрядов, разбитых казаками. С трудом избежав полного уничтожения, матросы вернулись в Севастополь с жаждой мщения. Снова зашумели митинги, требующие уже открыто полного истребления офицеров и буржуев.

25 декабря 1917 года прямо на верхней палубе эсминца «Фидониси» был смертельно ранен винтовочным выстрелом из люка лейтенант Скородинский. Молодого офицера успели доставить в госпиталь, где он вскоре скончался. Это убийство послужило как бы сигналом к дальнейшим кровавым событиям.

Незадолго до этого я, получив двухнедельный отпуск, отправился из Балаклавы в Севастополь. Над городом и стоявшими в бухтах кораблями полыхали красные полотнища. В городе шел погром офицерских квартир и домов интеллигенции. Процветали мародерство и убийства. Надеяться на кого-либо, кроме себя, было уже невозможно. Нужно уже было думать лишь о собственном спасении и спасении семьи.

Именно в это время произошел случай, показывающий, что у озверевших матросских банд не осталось уже никакого понятия о воинской чести и просто совести.
Еще в конце весны в Севастополь прибыл парусник, захваченный бежавшими из турецкого плена английскими офицерами из состава союзного экспедиционного корпуса в Месопотамии. Старшим среди англичан был капитан Килинг. Англичан отправили на родину, но Килинг остался. Он должен был снова отправиться к турецкому побережью, чтобы в условленном месте встретить еще одну группу своих товарищей по оружию и доставить их на территорию России, которую англичане все еще считали союзницей.

Но все плавсредства уже были в руках матросов. Напрасно англичанин умолял их дать ему хотя бы шлюпку. «Товарищи» ничего не желали слушать. Килинг был в отчаяньи. Время неутомимо приближалось, и рассчитывавшие на него пленные англичане могли в случае неудачи поплатиться жизнью.

Полный сочувствия я с несколькими своими друзьями предложил Килингу свои услуги. Нашей единственной надеждой оставалось французское авизо «Жан Бланше», которое некогда стояло стационаром в Константинополе и пришло в Севастополь с началом войны. Мы разыскали судно в гавани, но вахтенный офицер объяснил нам, что машины «Жана Бланше» разобраны и давно не действуют. Оставалось искать парусник, и после долгих усилий его удалось найти.

Он был совсем маленьким, можно сказать, убогим. Я сказал Килингу, что мы-то готовы, но на таком утлом суденышке, да еще в декабрьском море, нечего и думать прийти во время в нужное место. А в запасе оставалось всего два дня. Я рассчитывал, что северный ветер быстро пригонит нас к Босфору, но оттуда нужно было пройти еще две — три сотни миль, что потребовало бы еще дня четыре, при условии, что к этому времени шторм утихнет.

Шансы уцелеть в море были незначительными, но все были готовы попытать счастья; поскольку в глубине души были готовы на все, лишь бы сбежать из Севастополя. Но капитану Килингу было что терять, и он нашей жертвы не принял. Возможно, он был прав. В такую погоду мы все равно никогда не добрались бы до цели.

Между тем, кровавые дни и ночи Севастополя продолжались. 28 декабря матросы эсминца «Гаджибей» снова потребовали от командира и офицеров идти в Азовское море. Поскольку офицеры отказались, их арестовали, а на рассвете 29 декабря расстреляли на Малаховом кургане вместе с другими 36-ю офицерами, мужественно встретившими смерть. Это был сигнал к началу массовых убийств.

Ничего не зная о столь ужасных событиях, я вместе с женой вечером 28 декабря находился на борту госпитального судна «Петр Великий», уходящего в Батум, чтобы провести отпуск в Тифлисе. Только гораздо позднее я узнал, что решение отправиться в Тифлис на «Петре Великом» спасло мне жизнь. Когда мы с женой уже находились на борту, банда матросов ворвалась в мою городскую квартиру с тем, чтобы схватить меня и расстрелять. На мое счастье, прислуга сказала им, что мы ушли в гости к друзьям и скоро вернемся. Матросы остались ждать меня около дома. Пока они ждали, «Петр Великий» вышел в море.

На следующий день командир судна показал мне принятую радиограмму об арестах и массовых расстрелах офицеров в Севастополе. Я спасся чудом.

Прибыв в Батум, мы увидели, что все пирсы заняты толпами солдат, ожидающих пароходов, чтобы добраться до России. Не успели мы подойти к стенке, как все госпитальное судно оказалось забито массой людей в серых шинелях, кричащих, вопящих, ведущих себя нагло и развязанно. Это были остатки разбегающейся по домам Кавказской армии.

На железнодорожном вокзале царили тот же хаос и давка. Мы с трудом отвоевали места в восьмиместном купе, где ехало человек двадцать. На подножках и крышах вагонов гроздьями висели люди. Поезд медленно полз, подолгу простаивая на каждой станции, пока не дошел до Тифлиса.

По сравнению с городами Крыма в столице Кавказа царили мир и благодать, порядок и тишина. Стояла Рождественская неделя. Все веселились и развлекались. Все театры и кино были открыты и работали чуть ли не круглосуточно. Все напоминало старые, добрые времена. Даже офицеры и солдаты носили старую форму, не рискуя быть немедленно расстрелянными.

На Кавказе еще управляло Временное правительство, которое, в отличие от России, довольно хорошо контролировало обстановку. С остальной страной просто не было связи: почта и телеграф бездействовали.

Но если в Тифлисе было спокойно, то в приморской зоне было совсем наоборот. Туда рвалась бросившая фронт Кавказская армия, расколовшаяся на многочисленные вооруженные банды, уничтожая на своем пути все — людей, дома, транспорт. В самом Батуме обстановка была еще хуже. Сюда прибыли из Севастополя миноносцы с подстрекателями, наводя ужас на всех.

Я встретил в Тифлисе старшего лейтенанта П., чей брат был расстрелян в Севастополе. Он рассказал мне о предновогодней резне. Кровь стыла в жилах. Казалось, что вернулись самые черные дни средневековья и инквизиции.

Через несколько дней ко мне подошел на улице какой-то изможденный солдат в драной шинели. Я с трудом узнал в нем лейтенанта Р. Он был схвачен в Батуме и брошен в тюрьму. Каким-то чудом ему удалось бежать и тем самым спастись от расстрела. Он хотел добраться до Баку, а оттуда уйти за границу. Он предупредил, что меня ищут матросы и что мне следует быть осторожным. Я уже получил раньше сведенья, что в Севастополе матросы разгромили мою квартиру и революционный трибунал заочно приговорил меня к расстрелу.

Прошел месяц. Поскольку я больше не получал никаких известий по поводу самого себя, то решил, несмотря на уговоры, вернуться в Севастополь. Все-таки я был военным человеком и мне совсем не хотелось прослыть дезертиром. Я надеялся, что обстановка как-то стабилизируется.

На всякий случай я достал фальшивый паспорт на вымышленное имя со штампами какого-то автомобильного батальона, пробился на пароход и вместе с женой направился обратно в Крым.

По дороге я узнал, что вышел декрет о демобилизации старого флота, так что я мог считать себя просто освобожденным от службы. Я был еще очень наивен и многого не понимал. Если бы мы прибыли в Севастополь, я бы приехал на верную смерть. Но к счастью пароход пришел не в Севастополь, а в Феодосию.

Не успели мы еще сойти на берег, как, благодаря счастливому случаю, я встретил своего старого друга лейтенанта Н., который пришел в ужас, узнав, что я хочу вернуться в Севастополь. В Севастополе меня ждет верная смерть, уверенно заявил он. Он посоветовал немедленно уехать даже из Феодосии, предложив мне отправиться на небольшой хуторок и там пожить некоторое время.

Этот хутор, где я скрывался вместе с еще двумя офицерами, находился примерно километрах в трех от Феодосии. С горы, где находился наш домик, открывался прекрасный вид на город и гавань, так что мы имели возможность следить за всеми происходящими там событиями. Иногда, переодевшись солдатом и отрастив щетину, я отправлялся в город узнать новости.

В порт Феодосии временами заходили военные корабли, как правило миноносцы под красными флагами, команды которых сходили на берег попьянствовать и помародерничать, наводя ужас на мирных жителей. Они толпами ходили по улицам, горланя песни и стреляя по окнам. Если какой-нибудь дом привлекал их внимание, они вламывались в него, грабили, часто потом поджигали, расстреляв жителей.

В начале марта я заметил с нашей горы, что с моря в порт пришли два корабля, которые, как мне показалось, были не русскими. Вскоре мне удалось распознать турецкий флаг. Турецкие корабли вошли в гавань и встали на якорь недалеко от эсминца «Пронзительный», прибывшего в Феодосию днем раньше. Я не выдержал, одел свою старую, дырявую шинель и пошел узнать в чем дело.

Это был турецкий транспорт, пришедший в Феодосию под конвоем канонерки и доставивший в порядке обмена наших искалеченных и тяжело раненных военнопленных. Турецкие морские офицеры, одетые в форму немецкого образца, разгуливали по городу в сопровождении матросов с «Пронзительного», которые, убивая собственных офицеров, не брезговали вставать «смирно» перед офицерами противника.

Турки ходили важные, как победители. На их лицах это было написано настолько явно, что мое сердце сжалось от стыда и боли. «Почему, — спрашивал я сам себя, — эти заклятые враги России, которых мы били на всех фронтах, на море и на суше, ходят теперь победителями по русской земле? А я, русский офицер, у себя дома должен скрываться, как беглый каторжник, чтобы не быть расстрелянным собственными матросами, которые сейчас на моих глазах бегают и суетятся, не зная как угодить офицерам противника? Что происходит в нашей стране?»
В этот момент я искренне пожалел, что не погиб во время войны и должен теперь терпеть столько страданий и унижений.

До нашего убежища продолжали доходить известия — одно хуже другого. После заключения большевиками гнусного Брестского мира с немцами, германские войска оккупировали Украину и продвигались в направлении Крыма. Вооруженные банды большевиков не могли им, естественно, оказать какого-либо сопротивления. Откатившись в Крым, красные банды снова стали заниматься единственным делом, которое они умели — терроризировать местное население. Войдя в Феодосию, они прежде всего расстреляли всех заключенных местной тюрьмы, а затем начали грабить город и его окрестности. Стрельба на улицах и крики жертв не прекращались ни днем, ни ночью. Это были страшные дни, когда никто из нас не мог сказать утром, доживет ли до полудня.

Нам ничего не оставалось, как ждать и надеяться, что русский народ в конце концов опомнится от безумия. В январе в Крыму вспыхнуло восстание татар. Под руководством скрывающихся офицеров татары поднялись против мародеров-большевиков. Восстание было объявлено «контрреволюционным». Карательные отряды, составленные из матросов, быстро подавили плохо организованные и вооруженные отряды повстанцев. Татарские села сжигались, население поголовно истреблялось.

Тюрьмы в городах Крыма были переполнены до отказа. В феврале снова начались массовые казни. Об ужасах происходящего тогда я узнал из рассказа своего знакомого офицера, сидевшего в тюрьме еще с марта 1917 года. «Мы, старые заключенные, — поведал он, — делали все возможное, чтобы не потерять мужества и поддержать силы друг друга. Матросы-конвоиры, хоть и издевались над нами, постоянно грозя нас расстрелять, но в общем не сильно нам докучали. Главным образом потому, что постоянно менялись.

Мы читали, учили друг друга иностранным языкам, играли в «морской бой», в самодельные шахматы и даже пели хором. Раз в месяц по четверть часа нам разрешалось свидание с родными. Мы жадно слушали новости, делясь ими со своими товарищами по несчастью, у которых родных в Севастополе не было. В общем, жизнь в тюрьме, можно сказать, протекала сносно, пока «ревтрибуналы» собирались решить нашу участь.

Накануне той ужасной ночи в феврале, мы, как обычно, после обхода улеглись спать. В нашей камере N8 часов до 11 вечера слышались смех и шутки лейтенанта К., сидящего в камере N4. Затем все стихло. Между тем, «трибуналы» уже решили участь многих из нас, хотя мы ничего и не подозревали. Подзадоренные большевистскими газетами и речами «народных комиссаров», требующих немедленного уничтожения всех офицеров и буржуев, банда матросов ворвалась в тюрьму и потребовала у коменданта выдачи пятерых офицеров, которые значились у них в списке.

Комендант позвонил в Совет, где ему приказали немедленно подчиниться требованиям матросов. В списке значились контр-адмирал Львов и еще четыре офицера. Их сбили прикладами с ног и потащили куда-то. Адмирала волокли за бороду. На это было даже страшно смотреть.

Мы остались в тюрьме, ожидая своей очереди. Написали своим родным по паре прощальных строк. В 4 утра к нам снова ворвалась орда пьяных матросов. На этот раз никакого списка у них не было. Просто хватали всех, кто подвернется под руку. Всех выводили из камер, связывали руки и уводили. Офицеры шли гордо, не прося пощады.
Один из палачей заглянул к нам в камеру и сказал: «Вы следующие». Через четверть часа мы услышали звук залпа, а затем еще несколько отдельных выстрелов. Потом наступила оглушающая тишина. Мы лежали в камере на грязном полу, ожидая своей очереди. За окнами начало сереть небо. Мы лежали молча, многие тихо молились.
Никому не под силу описать наше состояние. Но вот мы услышали шаги и громкие голоса, подумав, что наш час настал. Но мы ошиблись. Это были надзиратели, которые приказали оставшимся построиться в коридоре. Двери большинства камер были открыты и они были пусты, включая и ту, из которой вчера доносился бодрый смех юного лейтенанта К. Сколько всего было расстреляно в эту ночь, не знает никто. Утром, как рассказывали, трупы привезли в порт, сбросили на баржу, а баржу затем утопили в открытом море.

Хотя в других портах Черного моря не было столь массовых убийств, но офицеров и мирных жителей везде поубивали достаточно.

В январе 1918 года в Новороссийске произошел случай просто невероятный по своей жестокости. Матросы эсминца «Керчь» захватили всех офицеров 491-го десантно-пехотного полка. Всех связали попарно и утопили в море.

Так прошла зима 1917-18 годов. А весной немецкие войска вошли в Крым. Какой-то детский испуг овладел нашими безголовыми матросами-большевиками, которые теперь не знали куда и как бежать перед неумолимо приближающимися немецкими частями. Вот тогда и обнаружили, что им не обойтись без офицеров. Все чаще на митингах стали раздаваться голоса, требующие восстановить в правах офицеров и вернуть их на занимаемые должности. К сожалению, было уже поздно.

В Севастополе царила паника. Большевики делали вид, что готовятся к обороне города, а в действительности, если к чему-то и готовились, то только к бегству.
Наконец, 29 апреля команды линейных кораблей «Свободная Россия» и «Воля» решили обратиться к сидящему в тюрьме адмиралу Саблину, чтобы он снова принял на себя командование флотом. Матросы торжественно обещали выполнять все приказы адмирала и принудить все другие корабли к повиновению, если надо, то огнем тяжелых орудий. Адмирал Саблин, понимая безнадежность положения и мало веря обещаниям матросов, долго колебался, но чувство долга победило в нем все прежние обиды, и он принял командование.

Сначала адмирал послал телеграммы правительству Украины и немецкому командованию, прося взять флот под защиту «самостийного правительства» и прекратить наступление на Крым. На послание не было получено никакого ответа. Посланные навстречу немцам парламентеры тоже ничего не добились. Немцы продолжали наступление на Севастополь.

Навести хоть какой-то порядок на флоте и организовать оборону города было совершенно невозможно в столь короткое время. Как и ожидалось, далеко не все корабли собирались выполнять приказы Саблина.
30 апреля немцы достигли Севастополя и установили на высотах севернее города полевые батареи.

Севастополь опустел. Все убийцы и мародеры исчезли, как крысы при виде дневного света. Затерроризированное население облегченно вздохнуло, желая только одного: покоя и безопасности.

Адмирал отдал приказ линкорам выходить в море. Как только корабли начали движение, немцы открыли огонь. Несколько снарядов попали в «Свободную Россию» и ранили троих матросов. Тем не менее линкоры продолжали путь, но многие из следующих за ними кораблей, включая подводные лодки, вынуждены были повернуть обратно. На подводных лодках уже не было опытных офицеров и был острый недокомплект команды. В таких условиях прорываться в море под огнем противника было очень рискованно. Едва лодки вернулись в гавань, как команды их покинули, разбежавшись кто куда.

Утром 1 мая 1918 года немцы под звуки военного оркестра вступили в Севастополь. Улицы были пусты, но жители вздохнули с облегчением. Они поняли, что сегодня ночью их никто не будет ни грабить, ни убивать. Корабли, вырвавшиеся из Севастополя под командованием адмирала Саблина, взяли курс к Новороссийску. Эта эскадра состояла из лучших кораблей Черноморского флота, включая два дредноута, введенных в строй уже во время войны, и новейших эскадренных миноносцев. (Все старые корабли, покинутые экипажами, остались в Севастополе. Кроме того, во время выхода в море под обстрелом эсминец «Гневный» наскочил на камень и затонул).
На эскадре адмирала Саблина также чувствовался сильный недокомплект личного состава. Часть опытных офицеров была убита. Другие, как, например, я, скрывались в горах и на хуторах. Третьи ушли на Дон, вступив в Добровольческую армию.

Некоторые из оставшихся в Севастополе просто не желали больше служить, на все махнув рукой. Еще хуже дело обстояло с матросами. Многие из них, не желая принимать участие в убийствах и грабежах, разъехались по домам. Оставался только молодняк последнего призыва и разные полуутоловные элементы.

Гавань Новороссийска, хоть и считалась самой лучшей на северокавказском побережье, была мало приспособлена для приема такого количества боевых кораблей. Еще до прибытия эскадры в этом регионе образовалась так называемая Кубанская республика, существовавшая только в своем названии, поскольку хаос здесь был такой же, как по всей России.

Город был забит частями «красной» армии, бежавшей от немцев из Одессы и Крыма. Эта «армия», ограбив юг России, по привычке продолжала разбой и мародерство на Кавказе. Когда же жители Новороссийска сообщили о предстоящем прибытии в порт еще и «красного» флота, в городе началась паника. Охваченные ужасом жители, бросив все, бежали куда глаза глядят. Они еще помнили посещение города большевистскими кораблями прошлой зимой, когда Новороссийск обстреливали из орудий, а затем высадившийся десант обрекал город на разграбление, переходившее просто в резню мирного населения.

Но события последних дней сильно изменили матросов. Они поняли, что их так называемые «народные вожди» сбежали с награбленными деньгами и драгоценностями, бросив обманутых моряков на произвол судьбы. Матросы начали сознавать, что пошли за трусами и подонками убивать своих командиров, которые все годы войны первыми шли навстречу опасности. Как нашкодившие дети смотрели теперь матросы на своих офицеров, ожидая, что те найдут выход из тупика, куда их завели «революционные вожди».

По приходу в Новороссийск на линкоре «Свободная Россия» адмирал Саблин собрал командиров кораблей и представителей судовых комитетов, предварительно приказав снова поднять на всех кораблях Андреевские флаги.

Адмирал обратился к собравшимся со следующими словами: «Я, поверив вашим обещаниям, принял командование с единственной целью — вернуть флоту его военное значение. Но я не могу обеспечить безопасность нашей последней базы. Для этого нужно иметь хотя бы несколько полков, надежных полков пехоты, которые бы прикрыли Новороссийск с суши. Но где взять эти полки? Их нет!

Теперь, когда над всеми нависла смертельная угроза, вы поняли, что вам никто не поможет кроме офицеров, которых вы убивали и мучили, над которыми издевались, кого всячески унижали. Но когда нужно было спасти флот, офицеры, забыв все, бросили свои семьи и снова прибыли на корабли, подтвердив свою преданность родному флоту.

Теперь вы можете сами судить, куда завели вас большевики своими сладкими речами. Где они теперь ваши большевики? Они бежали с награбленным, бросив вас. Покинутые ими, вы снова кинулись ко мне, старику, в надежде получить спасение от меня. Я попытаюсь это сделать, но предвижу, что вас снова будут подстрекать против меня и офицеров, ибо среди вас еще много желающих продолжать грязное дело измены. Избавьтесь от них, если хотите спастись. Да здравствует наша бедная и опозоренная Россия и Андреевский флаг!»

Матросы ответили на речь адмирала громким «Ура!» На всех кораблях снова взвились Андреевские стяги, налаживалась служба, матросские патрули следили за порядком в городе. Красные банды, как языком слизнуло. Корабли заново красились, приводились в порядок машины и механизмы.

В тюрьме Новороссийска находилось 49 офицеров. Некоторые еще со времен Корниловского мятежа. От прибытия эскадры они ожидали самого худшего — неминуемого расстрела. Матросы их немедленно освободили, вернули на корабли, относясь к ним подчеркнуто предупредительно. Морские команды укрепляли подходы к городу, установив в наиболее важных пунктах снятые с кораблей орудия.

Вскоре после прибытия в Новороссийск, адмирал Саблин получил от командующего немецкими войсками на Востоке фельдмаршала Эйхгорна следующую депешу:
«Адмиралу Саблину. Новороссийск.

Поскольку находящиеся под Вашим командованием корабли бывшего Черноморского флота заняли откровенно враждебную Германии позицию и не желают выполнять обязательства, вытекающие из подписанного в Брест-Литовске договора, речь о каких-либо переговорах не может идти до тех пор, пока все корабли не вернутся в Севастополь. Если это условие не будет выполнено, германское командование Восточного фронта будет вынуждено продолжить оккупацию Черноморского побережья.

Командующий Восточным фронтом фельдмаршал фон Эйхгорн».

Немецкие подводные лодки все чаще стали показываться в районе Новороссийска, над городом откровенно летали германские самолеты.

В ответном послании адмирал Саблин дал понять германскому фельдмаршалу, что у побережья Новороссийска выставлены минные заграждения и немецкие подводные лодки подвергают себя большой опасности. Ответа на это послание не было, но подводные лодки и самолеты стали появляться реже.

Что касается большевиков, то они тоже сидели тихо, пока в начале июня им снова не представился случай заявить о себе. В это время в Новороссийск прибыл какой-то важный чин из реввоенсовета (бывший матрос), доставивший из Москвы адмиралу Саблину ряд секретных депеш. Посовещавшись со старшими офицерами, адмирал, чтобы окончательно прояснить обстановку, решил сам съездить в Москву, оставив в качестве временного командующего эскадрой командира линкора «Воля» капитана 1-го ранга Тихменева.

Перед отъездом адмирал собрал командиров кораблей и зачитал полученные им секретные документы. В этих документах, подписанных Лениным и Троцким, без всяких объяснений приказывалось затопить все корабли, стоящие в Новороссийске.
Командующий эскадрой ответил на это следующей телеграммой:

«Москва, Ленину и Троцкому.
Сегодня, 7 июня, на борту линейного корабля „Воля" состоялся совет командиров кораблей и выборных делегатов от команд для ознакомления с вашими предписаниями. Исходя из того факта, что в настоящее время не существует реальной угрозы продвижения немцев к Новороссийску и создания непосредственной опасности флоту, совет рассматривает предписанные вами меры по затоплению флота, как преждевременные и граничащие с изменой».

В то же время в Новороссийске уже ходил слух, что на Балтике был расстрелян командующий флотом капитан 1-го ранга Шастый, который не выполнил аналогичного приказа Ленина в Гельсингфорсе и спас Балтийский флот, приведя его в Кронштадт. Саблин и Тихменев понимали, что то же самое грозит и им.
10 июня германское командование обрушило на штаб эскадры целый поток безоговорочных ультиматумов, содержание которых сводилось к одному: вернуть корабли в Севастополь не позднее 19 июня. Вместе с тем пришли две телеграммы из Москвы. Одна была дана открытым текстом и приказывала флоту вернуться в Севастополь. Другая была секретная шифровка, которая гласила: «Вы получили открытый приказ — принять ультиматум немцев и вернуть корабли в Севастополь. Однако вам не следует выполнять этот приказ, а следует затопить флот в Новороссийске».

Сомнений больше не было ни у кого. «Рабоче-крестьянское правительство» и немцы с двусмысленными уловками и двойной игрой желали только одного — уничтожить флот и снова развести по разные стороны баррикад экипажи кораблей. Так оно и случилось. Одни были за выполнение приказа, другие — против. На кораблях снова зашумели митинги и собрания. Большевистские подстрекатели старались изо всех сил.

«Эскадра, — говорили они, — находясь во власти офицеров, является постоянной угрозой большевистскому режиму. Поэтому она должна быть либо сдана немцам, либо уничтожена». Потом они меняли тактику и били на патриотизм. Лучше уничтожить эскадру, чем сдать врагу.

Командующий эскадрой пытался сделать все что мог, чтобы выпутаться из этой ловушки и спасти корабли. Помощи ждать было неоткуда. А выбор только один: либо идти в Севастополь, либо затопить корабли в Новороссийске. В результате было организовано нечто вроде референдума, на котором весь личный состав мог высказаться за и против любого варианта. Результат был таков: примерно 900 голосов было подано за возвращение в Севастополь, 450 — за уничтожение флота на месте, 1000 человек воздержались. Мнения офицеров также разделились. Но в любом случае сторонники уничтожения флота оказались в значительном меньшинстве.
Еще никогда в истории человечества не было ситуации, в которой ныне оказалась несчастная Россия. С одной стороны, не принять германский ультиматум и затопить флот в Новороссийске означало дать немцам повод оккупировать новые богатейшие районы России. С другой стороны, возвращение в Севастополь означало такое же уничтожение флота.

Зачем немцам нужен был наш флот на таком закрытом театре как Черное море? Разве он усилил бы их мощь? Где бы они взяли экипажи для наших кораблей? Все это говорило лишь о том, что флот решили уничтожить большевики, а немцы просто им подыгрывают. Позор уничтожения русского флота укрепил бы позиции и большевиков, и немцев, став бы новым жестоким ударом по России.

Тем не менее, если думать не о сегодняшнем дне, а о будущем, то правильнее, конечно, было бы отвести корабли в Севастополь, поскольку все данные говорили о том, что Германия войну проиграла и очень скоро ей будет уже не до нашего флота.
В итоге командование отдало приказ утром 16 июня выйти в море и вернуться в Севастополь. Но, как и ожидалось, не все корабли собирались этот приказ выполнять, особенно эсминцы, где наиболее активно действовали большевистские подстрекатели. Большевики организовали демонстрации «пролетариата», напоили их на свои «партийные» деньги, и привели шумную пьяную ватагу разного деклассированного элемента в гавань.

Толпа ворвалась на корабли, пытаясь не допустить их уход из Новороссийска, подбивая экипажи к дезертирству. Черни частично удалось подбить матросов покинуть свои корабли, пугая их ужасами немецкого плена и неминуемой ответственностью за убийства и грабежи в Севастополе. Пьяная толпа ворвалась также на линкор «Свободная Россия», который, выполняя приказ командующего, стоял уже под парами в полной готовности к выходу, но вынужден был отдать якорь и остаться в порту.

Капитан 1-го ранга Тихменев, поняв, что медлить больше нельзя, поднял сигнал выходить в море. Приказ выполнили линкор «Воля», эсминцы «Пылкий», «Поспешный», «Дерзкий», «Беспокойный» и «Живой», имея на буксире «Жаркого», а также гидроавиатранспорт «Троян». Построившись на рейде, корабли начали движение, окруженные со всех сторон шлюпками, ботами, катерами, с которых в мегафоны пытались уговорить матросов выкинуть за борт офицеров и остаться в Новороссийске. Набирая ход, корабли вырвались из этой плавдемонстрации и взяли курс на Севастополь. Была сделана попытка спасти линкор «Свободная Россия», брошенный экипажем. Горстка добровольцев уже договорилась с капитаном транспорта «Херсон» отбуксировать корабль в Севастополь. Но «Херсон» был вскоре захвачен большевиками, и ничего не получилось.

В тот вечер, когда эскадра ушла в Севастополь, из Петрограда прибыл комиссар со специальными полномочиями уничтожить флот. Что-что, а организовать любое уничтожение большевики умели быстро.

Гордость Черноморского флота линейный корабль «Свободная Россия» (бывшая «Императрица Екатерина II») был отбуксирован на 60-метровую глубину и затоплен торпедами эскадренного миноносца «Керчь». Остальные эсминцы и несколько грузовых пароходов были затоплены прямо в бухте. Только миноносец «Громкий» с командиром и частью экипажа, не спрашивая ни у кого разрешения, вышел в открытое море, где открыл кингстоны и затонул со всеми находящимися на борту.

Так завершилась трагедия Черноморского флота. Что это стоило офицерам совершенно невозможно описать. Их состояние может понять только тот, кто жил на кораблях, считал их своим домом, любил их и посвятил флоту свою жизнь.
Утром 19 июня остатки эскадры вернулись в Севастополь. Немцы были исключительно корректны. На корабли даже не поднимались, попросили только сдать им замки от орудий и боеприпасы. Корабли поставили в глубине бухты, оставив на них Андреевские флаги и русские экипажи.

Все это я узнал позднее, поскольку в Феодосию все новости доходили в последнюю очередь. Единственно мы заметили, что в городе неожиданно установился относительный порядок. Банды красных мародеров куда-то вдруг исчезли. Ходил слух, что в Крым вошли украинские войска. О немцах вообще никто не говорил, и все со дня на день ожидали прихода украинских частей, готовясь встретить их цветами как освободителей от кровавого большевистского кошмара. Никто не скрывал своей радости. Стояла весна, наполняя сердца надеждой и верой.

В конце месяца, когда я как-то рано утром вышел на улицу, я услышал шум аэропланного мотора и увидел, что низко над городом кружит самолет. Облетев город, аэроплан скрылся за горами. Я и вообще все были уверены, что это украинский летчик, проводящий разведку перед вступлением в город своей армии.

Через два дня, на рассвете, я с нашего «наблюдательного пункта» увидел, как внизу по дороге пылит серая колонна пехоты. Колонна была еще далеко от города, но уже издали было ясно, что это не какая-нибудь очередная банда или толпа ищущих спасения беженцев, а организованная армейская часть.

Весь город сразу покрылся украинскими и русскими флагами, цветами и гирляндами. Все население вышло на улицы. Люди смеялись и плакали, обнимались, крестились. «Идут украинцы! Слава Богу!»

Наконец, солдаты, настороженно осматриваясь, вошли в город. И только тут все обратили внимание на их странную форму, совсем не похожую на русскую, и поняли, что это немцы! В миг исчезли флаги и цветы, население попряталось по домам. Через два часа немецкие части, ожидая указания своих квартирмейстеров, заполнили улицы города.

Я не могу передать своего состояния, состояния человека, приговоренного к смерти и вынужденного скрываться, а сейчас получившего возможность выйти из подполья при приходе той армии, с которой насмерть воевал почти четыре года. Было какое-то чувство подавленности и горького разочарования, когда я увидел поднятый над городом немецкий флаг. Видимо, такие же чувства переживали все русские, которые только с приходом немцев перестали бояться за жизнь своих сыновей и честь дочерей.
На следующее утро я поехал в Севастополь. Когда поезд шел мимо Южной бухты, я увидел покинутые русские корабли, стоявшие словно мертвые... под немецким флагом.

В бухте, у входа в док, дымил «Гебен». Боже, какой позор! Именно вид «Гебена», готовившегося войти в наш севастопольский док, заставил меня окончательно понять, что все кончено, все рухнуло и умерло раз и навсегда. Все, что нам было дорого, наша честь, слава, наша страна, все, во имя чего стоило жить и бороться — все лежало мертвым и обессиленным. И символ нашего позора — посреди бухты, как у себя дома, темнела громада «Гебена».

Куда идти? Что делать? Что предпринять? Я не знал, и никто толком ничего сказать не мог.

Украинское правительство гетмана Скоропадского с помощью немцев хотело обеспечить хоть какой-то порядок на своей территории.

Киев стал столицей Украины и резиденцией правительства, в составе которого было и Морское министерство. Большинство офицеров бывшего Черноморского флота желали зарегистрироваться в Морском министерстве Украины, видя в киевском правительстве силу, способную восстановить порядок и прогнать большевиков.
Большинство морских офицеров осталась совершенно без средств и еле-еле поддерживали свое существование. Многие, чтобы как-то прокормить свои семьи, брались за самую грязную и тяжелую работу. Украинское правительство искренне пыталось помочь тем офицерам, положение которых было совершенно тяжелым. Всех зарегистрировавшихся в Морском министерстве оформили в качестве резервистов с пособием в 450 карбованцев. Это кое-как позволяло сводить концы с концами.
О присутствии немцев не хотелось думать. Во-первых, все понимали, что это временное явление, а во-вторых — надо отдать должное — немцы вели себя в побежденной стране безукоризненно. Безусловно, они брали все, в чем нуждались, в первую очередь продовольствие, что ложилось дополнительным бременем на население. Тем не менее, это было лучше, чем убийства и грабежи большевиков. Немцам быстро удалось восстановить порядок на оккупированной территории, но, не подозревая об этом, они сами впитывали в себя яд большевизма.

Ротация воинских частей Восточного фронта, приходивших сюда как на отдых, проводилась очень часто. Под воздействием большевистской пропаганды немецкие солдаты возвращались на фронт с задуренной головой, разнося затем эту дурь по всей армии.

Немецкие офицеры явно этого не понимали. Они не понимали, что, несмотря на свое нынешнее блестящее положение, немецкая армия заражена бациллой большевизма и очень скоро будет разложена и разбита. Я уже тогда был убежден, что то, что произошло в нашей стране, не ограничится русской территорией. Слишком притягательный лозунг большевиков «Грабь, сколько хочешь!» распространится по всему миру.

Всем необходимо было объединиться, чтобы противостоять этой угрозе, иначе погибла бы Европа, а за ней и весь мир. И я до сих пор уверен, что большевистская пропаганда была для германской армии гораздо более тяжелым ударом, нежели вступление в войну Соединенных Штатов. Оккупация юга России хорошо поспособствовала этому.

Из захваченных в Севастополе наших кораблей немцы пытались ввести в строй только два эсминца и две подводные лодки. Странно, что они, будучи очень опытными подводниками, так и не научились погружаться на наших лодках. Я с интересом наблюдал за их попытками. При погружении немцы страховали лодку стропами с плавкрана. На все это страшно было смотреть. Немцам так и не удалось освоить погружение и они ограничились тем, что ходили на наших лодках по поверхности.
Вместе с немцами прибыли в Севастополь и турки. Они главным образом готовили к буксировке домой свой бывший крейсер «Меджиди», затонувший от взрыва мины под Одессой, поднятый нами и переименованный в «Прут».

Не обращая особого внимания на захваченные корабли, немцы в основном занимались опустошением складов и арсеналов, где за годы войны накопилось огромное количество стали, различных материалов, снаряжения и оборудования. Немцы все это день и ночь грузили на суда и в эшелоны, отправляя в Германию.

Обстановка резко переменилась в конце сентября, когда немцы, наконец, поняли, что война ими проиграна. Они стали вести себя как-то повышенно нервно. Неожиданно, забыв свои обещания, они сняли с кораблей, вернувшихся из Новороссийска, русские экипажи, заменив их своими, а через несколько дней подняли на них немецкие флаги. Особенно они суетились на линкоре «Воля». Проверяли машины, провели профилактический ремонт, начали погрузку боеприпаса.

В период немецкой оккупации нас, морских офицеров, сплотил вокруг себя наш бывший командир флотилии подводных лодок контр-адмирал Клочковский. Официально он занимал пост военно-морского представителя правительства Украины в Севастополе. Особым влиянием на немцев он, конечно, не пользовался, но сплотил офицеров, создав нечто вроде тайного общества офицеров-подводников. Мы планировали при удобном случае завладеть какой-нибудь находящейся в строю подводной лодкой, бежать из Севастополя и присоединиться к армии генерала Деникина, ведущего борьбу с большевиками.

Все уже было готово для выполнения нашего плана, но тут неожиданно адмирал Клочковский вызвал к себе командира «Тюленя» капитана 2-го ранга Погорецкого и сообщил ему ошеломляющую новость: немцы решили передать прямо сегодня вечером флотилию подводных лодок снова под командование русских офицеров.
Буквально через час мы уже были на наших лодках и сразу принялись за работу. Ремонтировали и регулировали машины, привели в порядок аккумуляторы.

Все прочие корабли были нам тоже возвращены с худо-бедно укомплектованными экипажами.

Что произошло, мы толком не знали. Немцы официально не публиковали никаких сообщений. Но мы видели, какие процессы начались в немецкой армии. Эти процессы были нам очень хорошо знакомы.

Отличавшиеся строжайшей дисциплиной немецкие солдаты вдруг стали появляться на улицах какими-то расхлябанными и собираться на митинги. Этого нам было достаточно, чтобы понять, что Германия проиграла войну и катится к революции. Я не хочу сказать, что мы этому особенно радовались, но точно испытывали чувство, похожее на злорадство. Когда же через несколько дней на стоящих рядом с нами четырех немецких подводных лодках были спущены флаги, мы, стараясь не смотреть на бледные лица немецких морских офицеров, лучше других понимали, что они сейчас испытывают.

Немецкие войска покинули Севастополь, сдав базу эскадре наших бывших союзников. В октябре на рейде Севастополя появился английский легкий крейсер «Кантербери» в сопровождении нескольких эсминцев, а вскоре прибыла и вся союзная армада. Население ожидало союзный флот как «манны небесной». Мы надеялись на полное понимание союзниками нашего трагического положения, на их уважение к тем океанам русской крови, пролитой за общее дело в ходе войны.

Однако первое, что сделали союзники, придя в Севастополь, был захват всех наших кораблей, откуда выгнали всех, включая офицеров. Даже греки, которые в годы войны ничем другим не занимались, как пакостили Антанте, и те захватили два наших эсминца. Я вообще не понимал, как грекам удалось получить статус победителей.

В наших руках остались только подводные лодки. Мы так недвусмысленно дали понять, что в случае захвата мы их затопим, что англичане и французы временно оставили нас в покое, но замки с орудий сняли. В этом большая заслуга нашего командира флотилии Погорецкого, которому удалось прогнать англичан с «Буревестника» и «Утки», а французов — с «Тюленя». Тем не менее, мы, естественно, оставались под контролем и выходить в море нам разрешалось только в сопровождении английского офицера. Союзники, видимо, опасались каких-либо враждебных действий с нашей стороны против их эскадры. Но мы думали только о том, как сохранить наши лодки для России, чтобы они не попали в руки немцев, красных и кого угодно еще.

Когда пришло известие, что Добровольческая армия заняла Новороссийск, туда ушел «Тюлень», став первым кораблем, отдавшим себя в распоряжение добровольцев.
Наступила весна 1919 года. После ухода немцев большевики заняли Украину и начали наступление на Крым. Союзники, очевидно из-за страха перед большевиками, решили эвакуировать Севастополь. Тогда небольшие и плохо вооруженные группы добровольцев заняли позиции на Перекопе, чтобы сражаться насмерть с большевиками и не допустить их на территорию Крыма. С моря действия добровольцев поддерживали два вооруженных буксира и несколько маленьких сторожевых катеров. В марте «Тюлень» вошел в Азовское море, чтобы у Арбатской стрелки поддержать действия небольшого пехотного отряда добровольцев. Я находился в этом походе на борту «Тюленя». Мы медленно продвигались во льдах, но так и не сумели выйти в нужное место для артиллерийской поддержки пехоты. С нами находился французский эсминец «Декарт», но и он не мог пробиться сквозь льды.

В апреле стало ясно, что Севастополь нам не удержать и что защитить Крым мы не в состоянии. Добровольцы начали отступление на Керчь, а «Тюлень» вернулся в Севастополь. Всеми стоявшими в Севастополе кораблями взял на себя командование адмирал Саблин. Кораблей было мало: крейсер «Кагул», канонерка «Кубанец», подводная лодка «Тюлень» и несколько вспомогательных судов.

В середине апреля адмирал Саблин получил приказ оставить Севастополь, поскольку его взятие красными становилось неминуемым. Корабли, которые могли двигаться под собственными машинами, стали готовиться к уходу. Несколько эсминцев, а также подводные лодки «Утка» и «Буревестник» решено было увести на буксире.

Все крупные корабли и суда, которые невозможно было отбуксировать, были брошены в Севастополе с подорванными машинами. Подводные лодки «Кит», «Нарвал», «Кашалот», «Орлан», «Краб» и АГ-21 были подорваны и затоплены англичанами. Французы вывели из строя все береговые орудия, крепости и срочно вводили в строй свой крейсер «Мирабо», который, выскочив на камни, получил тяжелые повреждения.
16 апреля, после полудня, мы, имея на борту «Тюленя» своих жен и детей, вышли из Севастополя. К счастью, погода стояла тихая, и нашим пассажирам не пришлось сильно страдать от морской болезни. В открытом море мы встретили крейсер «Кагул» под адмиральским флагом, который должен был возглавить все уходящие из Севастополя корабли.

Город и порт Новороссийска были переполнены беженцами не только из Крыма, но фактически из всех уголков России. Люди жили в палатках, а то и под открытым небом прямо на улицах. Нам еще повезло, что удалось разместить своих родных на «Утке» и «Буревестнике».

Накануне нашего ухода из Севастополя Новороссийск был отбит у красных Добровольческой армией, продолжавшей наступление на север. Все штабы и управление армии уже переместились в Екатеринодар. Там же была и ставка генерала Деникина. Все это вселяло некоторую надежду на будущее.
Оставаясь в Новороссийске, нам удалось отремонтировать некоторые корабли и доукомплектовать их экипажи, главным образом студентами, гимназистами и казаками. Хоть как-то их поднатаскать и сделать пригодными для морской службы было делом очень нелегким, требовавшим от офицеров много времени и еще больше терпения. Но Вера и Надежда являются отличными стимулами, так что через 6 недель три подводные лодки — «Тюлень», «Буревестник» и «Утка» -находились уже в полной боевой готовности.

Я стал командиром «Утки», работая круглые сутки без отдыха, чтобы привести лодку в порядок и обучить свою экзотическую команду. Через 14 дней я доложил о готовности «Утки», хотя боевая подготовка экипажа оставляла желать много лучшего. Но для этого требовались частые выходы в море. Стоя у пирса, трудно учить моряков.
Между тем, общее положение дел на фронте складывалось следующим образом: Добровольческая армия, взаимодействуя с Донскими и Кубанскими казачьими частями, очистила от большевиков всю территорию Северного Кавказа, продолжая уверенно наступать в северном направлении. Форсировав Таманский пролив и соединившись с отрядами, оборонявшими Керчь, войска генерала Деникина, тесня красных, снова вошли в Крым.

В этот период англичане снабжали и обеспечивали Добровольческую армию и даже поддерживали ее приморский фланг огнем своих кораблей. Делалось это, разумеется, не без корысти. Англичане чуяли нефть, которой был так богат Кавказ.

Политика англичан осуществлялась быстро. Находящаяся за спиной Добровольческой армии Грузия неожиданно объявила о своей полной государственной независимости, плюнув на лозунг о единой неделимой России. Подобные сепаратистские настроения на Кавказе откровенно поощрялись англичанами, которые в этом случае могли управлять разными кавказскими «республиками» по своему усмотрению, вывозя нефть по самой дешевой цене в любых количествах. Командование Добровольческой армией хорошо это понимало, но без поддержки союзников не имело никаких шансов на успех.

В июне 1919 года Белая гвардия генерала Деникина заняла Севастополь и весь Крым, а вскоре и всю Украину. Боевые корабли могли вернуться в Севастополь. Все сердца были переполнены радостью и надеждой. В мыслях мы уже видели скорое возрождение России.

Полный уверенности в этом я отдал приказ выходить в море, радостно вдыхая полной грудью свежий морской воздух и следя, как острый форштевень «Утки» разрезает изумрудные волны. Хотя команда была обучена наспех, поход прошел без каких-либо помех. Чтобы пробудить у молодых моряков любовь к морю и походам я приказал зайти в Ялту, чей прекрасный вид с моря не мог никого оставить равнодушным. У Ялты было время прийти в себя от позора и ужаса большевистской оккупации, и нас встретили восторженно. Затем мы перешли в родное гнездо — Севастополь, встав в Южной бухте.

Мы делали все возможное, чтобы восстановить нашу базу и привести в порядок уцелевшие еще корабли, мечтая, что снова воссоздадим прекрасный Черноморский флот, а с ним и всю нашу любимую страну — Россию. В это время большая часть средств, имеющихся в распоряжении нашего командования, шла, естественно, на нужды армии. На флот смотрели как на дорогую, но пока не очень нужную игрушку.
Осенью нам вернули захваченные союзниками корабли: линкор «Воля», переименованный в «Генерал Алексеев», крейсер «Алмаз» и несколько эсминцев. Это совпало по времени с поражением нашей армии, которая, заняв Орел, истощила свои силы и стала быстро отступать, не выдерживая натиска красных. Это произошло, главным образом, из-за предательства казаков, которые, бросив фронт, стали уходить на Дон и на Кубань, считая, что с освобождением этих войсковых районов, гражданская война для них закончилась.

Брошенная на произвол судьбы Добровольческая армия стремительно откатывалась на юг. Вскоре стало ясно, что если и удастся где-то еще удержаться, то только в Крыму. Части Добровольческой армии, докатившись до Новороссийска, ждали эвакуации в Крым. Все наличные силы нашего флота, включая и мою «Утку», были посланы в Новороссийск для спасения армии.

Генерал Деникин и его штаб уже находились в Новороссийске, живя в железнодорожных вагонах на станции. «Утка» стояла неподалеку у пирса, и мои моряки выделялись для охраны штаба. В Новороссийск постоянно прибывали новые части, которые нужно было эвакуировать в Крым. Гавань была наполнена транспортами, а так же английскими и французскими военными кораблями. У мола стоял даже какой-то эсминец под звездно-полосатым американским флагом.
В районе порта, ожидая погрузки на транспорты, бурлил океан людей. Это была поистине агония Добровольческой армии. Мне никогда не забыть эти страшные сцены полного отчаянья, свидетелем которых я стал в течение последних дней эвакуации Новороссийска!

Переполненные солдатами и казаками транспорты один за другим отходили в Крым, главным образом — в Феодосию, где войска выгружались на берег, а транспорты спешно возвращались в Новороссийск за следующей партией эвакуируемых. Войска грузились так же и на боевые корабли, включая корабли союзников.

Вечером 13 марта моя «Утка» стояла в гавани у мола N1. На рассвете 14 марта я вывел в море на буксире яхту «Забава» и снова вернулся в гавань. В горах на подступах к городу гремели выстрелы. В нескольких верстах от города, на железнодорожном переезде, наш бронепоезд сдерживал натиск красных. По концентрации большевистских войск из гавани вели огонь английский линкор «Император Индии», французский крейсер и наши эсминцы.

Артиллерия красных обстреливала войска, сгрудившиеся на пирсах в порту в ожидании погрузки на пароходы и по самим транспортам, не давая им подойти к стенкам. По вспышкам мы засекли расположение красных батарей, и два 75-мм орудия «Утки» включились в дуэль. Мимо нас прошел «Пылкий» с французским миноносцем на буксире. У мола дымил эсминец «Капитан Сакен». На его борту находился главнокомандующий, но эсминец, несмотря на падающие вокруг снаряды, продолжал принимать войска. Пирсы были забиты людьми. Улицы Новороссийска были загромождены брошенными телегами, фургонами и фурами, большая часть которых осталась неразгруженными. По городу метались сотни перепуганных лошадей. Повсюду полыхали пожары. Обстрел постоянно усиливался. Мне запомнилась какая-то мусульманская часть в зеленых чалмах, сгрудившаяся на молу у борта эсминца «Беспокойный». Корабль был уже переполнен, но задержал выход в море, чтобы взять их на борт.

Наконец, корабли стали медленно отходить от причалов. Палубы,
надстройки, даже площадки мачт были забиты людьми. Некоторые
висели, привязавшись к леерам. А на причалах еще стояли, кричали,
проклинали толпы брошенных на погибель солдат и офицеров. И в их
криках разбивались вдребезги надежды спасти Россию!

У нас оставался еще Крым — маленький полуостров, который мы надеялись отстоять нашей крошечной армией. Последний клочок русской земли, поддерживающий тающую надежду.

Генерал Деникин передал командование над остатками армии генералу Врангелю, чье имя пользовалось большой популярностью в армии. Барон был известен как храбрый, энергичный и талантливый военачальник. При сложившихся обстоятельствах он казался единственным человеком, способным собрать остатки сил и продолжать борьбу. И он не обманул наших надежд. Буквально в несколько дней генерал привел армию снова в боеспособное состояние и бросил ее на красных.
Я слушал его речь, произнесенную у памятника Нахимову в Севастополе, и помню, как надежда снова возродилась во мне. И во многих Других.

Для подавленных и смертельно уставших людей это значило очень много. Но все понимали, что положение Крыма, отрезанного от всего мира, не имеющего ни денег, ни природных ресурсов, ни запасов продовольствия, было критическим. А помощи ждать было не откуда. Англия решительно отказалась оказывать нам какое-либо содействие. Франция по своему обычаю решительно не отказалась, но и ничем не помогла, приводя в свое оправдание разную чепуху.

Как же мы могли продолжать борьбу с большевиками, имеющими в своем распоряжении ресурсы всей России? Несмотря на это, наша крошечная армия в течение семи месяцев отбивала все атаки красных на Крым. Но силы наши таяли и многим становилось ясно, что нас ждет та же судьба, что и Добровольческую армию в Новороссийске.

Во время обороны Крыма флот, естественно, играл очень важную роль. На всех кораблях поддерживалась боеготовность, благодаря не просто мужеству, а великой жертвенности их экипажей. К сожалению, командующий флотом адмирал Герасимов проявил себя полной бездарностью, а его начальник штаба капитан 2-го ранга Рябинин, хотя был гораздо способнее своего адмирала, тем не менее явно не понимал сложившейся обстановки, считая почему-то, что с большевиками можно найти общий язык.

Он беседовал со многими офицерами, уверяя их, что все уже потеряно, и единственным выходом остается примирение с красными на любых условиях Надо отметить, что многие, особенно из числа молодых офицеров, склонялись на его точку зрения. Подобная позиция начальника штаба эскадры не могла не дойти до главнокомандующего, который расценил подобные разговоры как коммунистическую пропаганду. Результаты не замедлили последовать. Адмирал Герасимов был отстранен от должности, а Рябинин уволен из армии и арестован.

Конечно, вся эта история взбудоражила экипажи кораблей, но, к счастью, благодаря умному поведению командиров, не имела дальнейших последствий.

Не успело забыться дело капитана 2-го ранга Рябинина, как произошло еще одно, взволновавшее весь флот. Я сам совершенно непонятным образом был в него втянут.
Ранним утром 29 мая я был разбужен ударами прикладов в дверь моей квартиры. Первой моей мыслью было, что в Севастополь ворвались большевики. Но в мою квартиру вломился офицер в сопровождении вооруженных солдат и объявил, что ему приказано совершить обыск в моей квартире, а самого меня арестовать.

Ничего не понимая, я подчинился. Обыск у меня ничего не дал, поскольку ничего порочащего меня в квартире быть не могло. После обыска офицер приказал мне следовать за ним в штаб крепости. Солдаты, держа в руках винтовки с примкнутыми штыками, встали по обе стороны от меня и повели в крепость. Я был очень взволнован, придя в ужас от самой мысли, что могу быть объявлен большевистским агентом. У штаба крепости стояли усиленные караулы, явно говорящие о том, что случилось что-то необычное. При мне привели еще несколько арестованных офицеров.

Меня отвели в одно из помещений и там заперли. Охваченный волнением и страхом я нервно ходил взад и вперед по комнате. Прошел день.

На следующее утро я увидел через решетку окна, как провели под конвоем капитана 1-го ранга Шуберта — командира линейного корабля «Генерал Алексеев». Это меня одновременно и напугало, и успокоило. Через несколько часов ко мне явился какой-то унтер-офицер, принесший завтрак. Я спросил его, что произошло? Унтер осмотрел меня с ног до головы и тихо произнес: «Монархический заговор». И быстро ушел.
Я был ошеломлен. Что за заговор? Я ничего не понимал. Только на третий день моя жена, которой разрешили меня навестить, рассказала мне, что многие командиры кораблей арестованы по той же причине, т.е. как участники «монархического заговора». Назначено следствие, которое идет полным ходом.

На четвертый день моего ареста в помещение вошел какой-то генерал, назвавшийся представителем ставки главнокомандующего, и стал меня допрашивать. Из задаваемых мне вопросов я понял, что вся история высосана из пальца и является какой-то совершенно бессмысленной комедией. Я отвечал, что не имею никакого понятия о каком-либо заговоре. Не знал я также и называемых им лиц, являвшихся якобы зачинщиками заговора. Старый и, видимо, добрый генерал удалился, высказав мнение, что меня, вероятно, завтра отпустят.

И, действительно, на следующее утро мне разрешили вернуться домой. Были выпущены и другие 20 офицеров, арестованных по делу о «монархическом заговоре». Нас всех собрал адъютант генерала Врангеля и попросил явиться в комендатуру города. По дороге капитан 1-го ранга Шуберт объяснил нам, в чем было дело. Оказывается, группа молодых офицеров, преисполненная юношеского романтизма (если выражаться мягко), решила во имя спасения России, восстановить монархию. Возвести на престол лейтенанта герцога Сережу Лейхтенбергского, который, действительно, принадлежал к младшей ветви династии Романовых, будучи пасынком великого князя Николая Николаевича. Это была в чистом виде мальчишеская игра, в которой ни командиры, ни старшие офицеры участия не принимали.

Но юные мичманы занесли в списки несуществующей организации всех тех, кто по их мнению мог сочувствовать возрождению и реставрации монархии. А по их мнению сочувствовать должны были все офицеры поголовно. Списки попали в руки командования и послужили причиной нашего ареста.

Этот «заговор» совпал по времени с вылазкой нашей армии из Крыма. Генерал Врангель был на фронте и, естественно, что доклад о каком-то новом заговоре ему не понравился, поскольку в военное время в тылу необходим порядок и спокойствие. Он приказал разобраться, и все были арестованы.

Собрав нас в помещении комендатуры, барон Врангель, отметив, что хорошо понимает насколько неприятно нам было сидеть под арестом, разъяснил нам необходимость подобной меры и попросил вернуться к исполнению своих обязанностей. Мичманы - «заговорщики» были списаны с кораблей и отправлены на фронт. На этом дело о «монархическом заговоре» было закрыто, но у всех осталось неприятное чувство, что все в этом деле не так ясно, как казалось. Кому было выгодно в такое время расшатывать наш тыл?

А между тем, флот продолжал решать многочисленные задачи по поддержке нашей армии. В течение лета действия флота отличались особой активностью. Постоянно высаживались десанты на побережья Черного и Азовского морей, ставились мины, обстреливались сухопутные войска красных. Целая эскадра, состоявшая из линкора «Генерал Алексеев», крейсера «Генерал Корнилов», нескольких миноносцев и вспомогательных судов, сосредоточившись у Тендеровской банки, совершила смелые рейды на Очаков и Одессу.

Моя «Утка» выполняла разнообразные задачи. Неделями мы несли патрульную службу у Одессы и Очакова. Неоднократно я совершал походы и к Кавказскому побережью, где казаки снова поднялись на борьбу с большевиками. Мы возили им оружие и боеприпасы.

Чтобы дать читателю правильное представление о характере нашей деятельности, я ниже привожу дословные выдержки из вахтенного журнала «Утки» в период с 3 по 20 октября 1920 года:

«3 октября. В 13:00, в соответствии с приказом командующего флотом, вышли в море, чтобы проконвоировать транспорт к Кавказскому побережью. Мы вышли первыми, чтобы в условном месте встретить транспорт и вступить в его охранение.
В вечеру поднимается северо-западный ветер, который к ночи усиливается. После полуночи теряем из вида огни транспорта. Я следую далее по курсу в надежде, что утром снова увижу охраняемый пароход. Погода начинает портиться, и к утру разыгрывается шторм. Транспорта я больше не нахожу и решаю идти в Феодосию. Шторм бушует весь день и не затихает даже к следующему утру. Несмотря на это, я выхожу из Феодосии, надеясь, что у Кавказского побережья погода будет лучше. Но ветер продолжает крепчать, и я ищу укрытия в Керченском проливе, чтобы переждать непогоду.

На следующее утро, сделав новую попытку выйти в море, я попадаю буквально в ураган. Пробиться невозможно и я принимаю решение вернуться в Керчь, куда и прибываю в 14:00 5 октября.

На следующий день ветер утих, и я полным ходом иду к Сочи. Ночью мне удается установить радиосвязь с крейсером „Алмаз", который дал свое место. Утром я подошел к Сочи, где был встречен артиллерийским огнем. Мои орудия отвечали на огонь, а я продолжал идти на рандеву с „Алмазом". Мне приказано держаться в так называемой „нейтральной зоне" — между новыми границами большевистской России и независимой Грузии.

С наступлением темноты, увидев в береговых кустах сигнальный огонь, я послал шлюпку, которая вернулась с полковником Л. на борту. Полковник сообщил мне, что казаки были вынуждены три дня назад сдать Адлер и уйти в нейтральную зону. Немедленно передаю это сообщение на „Алмаз". С „Алмаза" приказывают оставаться в нейтральной зоне и ожидать буксира для выгрузки боеприпасов на берег.

Продолжаю крейсировать в нейтральной зоне, время от времени подходя к Адлеру и обстреливая красные части. Утром к „Утке" на ялике с берега прибыл полковник Ш., сообщивший, что наши части отрезаны в Грузии и находятся на мысе, к которому генерал Фостиков просит послать транспорты, чтобы их оттуда забрать. Докладываю это сообщение на „Алмаз".

Ночью 6 октября радио с „Алмаза" сообщило, что транспорты подошли к мысу, но грузины препятствуют погрузке казаков, требуя, чтобы те сдали коней и оружие, угрожая в противном случае выдать казаков красным. Командир „Алмаза" уведомляет, что если переговоры с грузинами не приведут к цели, он прибегнет к силе оружия и приказывает мне находиться в готовности вблизи транспортов.

Об исходе переговоров ничего неизвестно, но казаки начали погрузку на транспорт коней и оружия. Грузины открыли по казакам пулеметный огонь. С расчехленными орудиями я направил „Утку" к берегу. Грузины прекратили огонь и пытались обстрелять нас шрапнельными снарядами. Затем вообще прекратили огонь, не мешая погрузке. Видимо, огонь был открыт для того, чтобы отчитаться перед красными. К утру закончили погрузку и взяли курс к берегам Крыма...»

Между тем, положение нашей армии в Крыму становилось все хуже. Заключив мир с Польшей, большевики сосредоточили на подступах к Крыму почти все свои войска. Сыграли им на руку и неожиданно грянувшие морозы, столь редкие в это время года в Крыму. Замерзший Сиваш дал красным возможность нанести удар в обход Перекопа. Наша несчастная крошечная армия больше не могла держаться, и генерал Врангель, понимая это, отдал приказ готовиться к эвакуации Крыма. План эвакуации держался в секрете, в тылу об этом ничего не знали, и на полуострове царило относительное спокойствие.

Утром 9 ноября «Утка» получила приказ идти в Ялту, чтобы вести там сторожевое охранение, сменив подводную лодку «АГ-22». Подойдя в Ялте к причалу, мы наслушались слухов о том, что наш фронт в нескольких местах прорван, и красные ворвались в Крым.

В подтверждение этих слухов поздно вечером паровой катер доставил мне секретный приказ об эвакуации. Затем по радио я получил приказ из штаба флота немедленно идти в Феодосию, взять все деньги из государственного казначейства и спешно возвращаться в Севастополь. После получения этих приказов у меня больше не оставалось сомнений: красные ворвались в Крым.

Я понимал, что это уже конец. Все наши надежды спасти Россию рухнули окончательно. Будущее представлялось темным и мрачным. Единственно реальной была перспектива ухода, возможно, навсегда в эмиграцию.

Погрузив на лодку несколько мешков с деньгами, я полным ходом пошел обратно в Севастополь. Ночью я встретил много грузовых судов, спешащих в разные порты полуострова по плану эвакуации.

Утром 12 ноября я вошел в Южную бухту. Эвакуация уже шла полным ходом. Толпы людей на пристанях штурмом брали транспорты. Генерал Врангель разрешил выехать всем желающим, но это было легче сказать, чем сделать. Транспортных средств катастрофически не хватало.

Я начал списывать с «Утки» тех матросов моего экипажа, кто не хотел покидать Россию. Таких набралось всего 12 человек. Затем я приказал своим офицерам тщательно проверить все машины и механизмы, а затем разрешил им сойти на берег, чтобы позаботиться об эвакуации их семей.

Из военно-морского арсенала мы взяли на борт все, что считали необходимым иметь на борту в предстоящем нам долгом и дальнем плавании. Вначале мы надеялись пристроить свои семьи на грузовых судах, но вскоре поняли, что об этом и мечтать нечего. Поэтому нам не оставалось ничего другого, как взять их к себе на борт подводной лодки. Вечером у нас на «Утке» уже находилось 17 женщин и двое детей. На следующий день я, подзарядив батареи, покинул южную бухту, где находиться было уже небезопасно. В городе уже полыхали пожары, начался разбой.

Однако, несмотря ни на что, эвакуация прошла успешно. Паники не было. Отходившие к порту войска поддерживали в городе относительный порядок.
Мне еще нужно было сдать взятые в Феодосии деньги в штаб генерала Врангеля. Когда я это сделал, то получил приказ следовать в Босфор и при входе в пролив поднять французский флаг. Мне объяснили, что Франция берет остатки нашего флота под свою защиту.

Перейдя в Северную бухту, мы стояли на якоре, ожидая приказа выйти в море. В лихорадочной спешке мы наводили на борту порядок и размещали грузы, половину которого составлял багаж эвакуируемых. Его было так много, что часть мы вынуждены были разместить в балластных цистернах.
Ночь была относительно спокойной, хотя временами в предместьях города слышалась стрельба.

Утром 17 ноября опустился густой туман, который держался до 9 часов утра. Затем солнце рассеяло туман и осветило Севастополь. Перед нами засверкали купола и кресты собора св. Владимира как олицетворение нашей любимой Родины, которую мы должны были покинуть, возможно без всякой надежды на возвращение.
Корабли и пароходы медленно выходили в море, начав долгий путь трагической русской эмиграции. Даже море присмирело, как бы желая дать нам последнее утешение на нашем крестном пути.

Малым ходом «Утка» стала выходить из гавани. Все, кто мог, вышли на верхнюю палубу. Последний раз сверкали для нас золоченые купола и кресты русских церквей, последний раз во всей красе раскрылась перед нами величественная панорама нашего родного Севастополя, разрывая сердца нахлынувшими воспоминаниями.

Прощай, Родина, прощай, моя Отчизна! Прощай, Севастополь, колыбель славного Черноморского флота!