Надо было обладать большим мужеством, решительностью, выносливостью чтобы пускаться в такой путь...

Акад. И. М. Майский.
Воспоминания советского посла

Часть третья. ЛЕДЯНАЯ КУПЕЛЬ

ПОСВЯЩАЕТСЯ ЛЮДЯМ

Корабль тонул, но не седел от ужаса. Груз разбивали бомбами, но еще ни один контейнер не вскрикнул от боли. Металл покрывался инеем, но бездушное железо не ощущало холода. Все страдания выпали на людскую долю... Тяжело было заканчивать вторую часть, но еще труднее приступать к последней.

Минувшая война была безжалостна к людям, и только одна наша страна потеряла в ней 20 миллионов своих граждан, способных заселить и освоить целый континент. Казалось бы, что на фоне грандиозных событий, охвативших весь мир, навсегда затеряется караван PQ-17, словно капля воды в океане. Ведь среди астрономических чисел произведенного оружия, среди гигантских терриконов пороха, сгоревшего в битвах, среди бискаев нефти и байкалов бензина, что выпиты моторами танков и самолетов, — после всех гомерических расходов ради общей победы, что, спрашивается, могли значить корабли каравана PQ-17?

"....Итак, все было кончено. Но пока люди будут сражаться в войнах и плавать на морях, проблема PQ-17 еще неоднократно будет всплывать самыми несхожими путями. Трагедия PQ-17 всегда отыщет людей, увлеченных ею, и люди еще долго будут об этом спорить", —так писал английский историк Дэвид Вудворд.

Сейчас на Западе текут обильные мутные воды литературы о минувшей войне, и течение их порою столь бурно, что они сметают указатели фарватера истины. А где-то рядом с ними, пробивая для себя очень сложное русло, журчит и тоненький ручеек особой темы — трагедийной темы PQ-17.

Будем же и мы, читатель, помнить от этом караване!

Тем более что он направлялся к нашим берегам, именно мы ждали его прихода, мы же его и спасали... Если вдуматься, то ведь даже после отхода крейсеров и эсминцев еще не все было потеряно. Мы оставили караван на самом роковом распутье утром 5 июля, когда транспорта еще не успели разбрестись по океану. Останься тогда с ними не одиночки из охраны ПЛО и ПВО, а все 12 конвойных судов и караван, конечно, понес бы тяжкие потери, но зато никогда не испытал бы той участи, какая ему выпала! На время забудем, читатель, о грузах (хотя летом 1942 года они для нас были крайне необходимы). Мы начинаем рассказ о людях, которые плыли с этими грузами. Картина разгрома PQ-17 слишком контрастна — тут всего хватало в избытке: трусости и бравады, паники, отчаяния и холодного ожесточения боя. Но даже поверженный и разбитый, сквозь взрывы торпед и бомб, сквозь злорадное бахвальство Геббельса, сквозь адское пекло пожаров, захлебываясь водой и мазутом, обмороженный и обгорелый, караван PQ-17 все-таки идет к нам.

А корабли не плывут сами — их опять-таки ведут люди.

Людям и посвящаем эту последнюю часть!

Удивительнее всех повел себя тральщик "Айршир" — один из немногих, кто остался при исполнении союзного долга. В момент распадения каравана, не поддавшись общей суматохе, он пошел на север, склоняясь к западным румбам, — туда, где смыкались арктические льды. А попутно законвоировал три транспорта, приказав им повиноваться. Командир тральщика, лейтенант Грэдуэлл, до войны был адвокатом, а помощник его — присяжным поверенным. Эти два юриста оказались отчаянными моряками... "Айршир" полез сам (и повел за собой других) прямо в массы плотного льда, где их могло раздавить в лепешку, но зато немцам не пришло бы в голову искать их именно здесь. В малярках были собраны все белила, корабли срочно перекрасили в белый цвет. Сбросив давление в котлах и не дымя трубами, четыре судна затихли среди ледяной пустыни, а пушки танков, стоявших на палубах, они развернули в сторону моря. Сами в эфир не выходили, но эфир держали под наблюдением. Би-Би-Си о делах каравана помалкивала (сигналы SOS, летевшие с океана, сами по себе были достаточно красноречивы), зато отзвуки берлинских фанфар достигали и полярного безмолвия. Если верить Геббельсу, то выходило так, будто от PQ-17 остались рожки да ножки. Грэдуэлл понимал, что в радиосводках Берлина немалая доля истины, и критическое время разбоя на "больщой дороге" он решил переждать. Потом корабли выломали себя из ледяных заторов и благополучно достигли Новой Земли, где на берегу матросов атаковали местные собаки. На крыльцо барака метеостанции выбежала русская женщина в ватнике и, призвав псов к порядку, долго допытывалась у англичан — кто они такие и чего им здесь надобно? Вступив в тесный контакте местными властями, военными и гражданскими, преодолев массу трудностей, Грэдуэлл сумел сохранить все три корабля, которые и разгрузились в Архангельске. Маленький я дерзкий "Айршир" пришел к нам, как боевой союзник, а ушел от нас, как хороший друг... Англия могла гордиться, что у нее есть такие адвокаты и такие присяжные поверенные, которые, встав на мостики кораблей, не посрамили чести хлопавшего на ветру британского "юнион-джека"!

Но одним из первых прорвался к Архангельску героический "Донбасс" под командованием М. И. Павлова. Советские моряки шли напролом, решив не жаться к скалам Новой Земли, возле которых немцы уже опустили плотную завесу своих подводных лодок. Им повезло, но зато повезло и тем американским морякам с потопленного "Д. Моргана", которых "Донбасс" подхватил из воды. Янки были сильно изнурены пережитым, но, попив чаю, они самым охотнейшим образом заняли боевые места у носовой пушки. "Вскоре Павлов имел случай выразить американцам искреннюю благодарность: одиночный "юнкерс" дважды пытался атаковать танкер... Снаряд, посланный американскими артиллеристами, разорвался столь близко от самолета, что тот сразу выскочил из пикирования!" Этот самолет не дотянул до аэродромов Норвегии, пропав безвестно, а "Донбасс" подал швартовы на причалы Архангельска. Михаила Ивановича, благо он был первым с моря, сразу же вызвали к высокому начальству.

— Ну, что там? — спросили капитана.

Павлов провел ладонью ото лба к подбородку, словно желая смахнуть липкую паутину какого-то кошмарного сна.

— Там... каша, — сказал кэп. — Нас бросили! Если и дойдет кораблей пять, так и на том спасибо.

— А где "Азербайджан"?

— С ним поганая история: торпеда вырвала ему кусок борта, а из пробоины самотеком выходит в море груз масла. Не хочу быть пророком, но если придет, то придет пустым.

Павлова пошатнуло.

— Сегодня, кажется, девятое, — сказал он. — Так вот, с первого июля я не сходил с мостика. Больше недели на ногах — возле телеграфа... Вы уж меня извините, товарищи, но мне трудно даже рассказывать. Я — действительно чертовски хочу спать.".

Его отпустили без разговоров — спать, спать, спать!

Но это все исключения — другим так не повезло...

Хроника ТАСС. (июль 1942 года)

11 — Советские войска вели ожесточенные бои с противником на подступах к Воронежу.

15 — Советские войска после ожесточенных боев оставили Богучар и Млллерово.

19 — Советские войска оставили Ворошиловград.

21 — В советской печати опубликовано сообщение о налете советской авиации на Кенигсберг.

23 — Югославские партизаны за последние 12 дней заняли и освободили семь городов.

24 — Наступление англичан на Египетском фронте приостановилось.

27 — Советские войска после упорных боев оставили Ростов и Новочеркасск.

29 — Получены документы о чудовищных зверствах, творимых гитлеровцами в Польше, тысячи людей подвергаются нечеловеческим пыткам.

30 — Митинг на Трафальгар-сквер в Лондоне с участием около 70000 человек обратился к правительству с призывом ускорить открытие второго фронта в Европе...

Перед Северным флотом постепенно вырисовывалась ужасная истина, которую до сих пор союзники скрывали. Теперь надо было спасать то, что еще можно спасти... Флот! Что ты можешь сделать сейчас, флот? Ведь перед тобой бушуют, качая мертвецов и вздымая обломки кораблей, громадные просторы — от Шпицбергена до Канина Носа. Все свободные самолеты были брошены на поиски транспортов. Эсминцы по четыре раза насквозь прошли все Баренцево море — от баз до кромки льда и обратно.

Радиостанция Северного флота круглосуточно ощупывала эфир. Но над океаном нависало тяжкое, безысходное молчание — корабли PQ-17 боялись обнаружить себя. Служба радиоперехвата противника только и ждала треска морзянки, чтобы по пеленгу навести на "заговорившего" свои подлодки и самолеты.

Но иногда кораблям терять уже было нечего. И тогда эфир взрывался в каскаде жалоб, призывов, надежд и мольбы: "Торпедирован... погружаюсь с креном... шлюпки разбиты... меня обстреливают... Спасите, чем можете и кто может!"

А потом снова наступало молчание, которое ужаснее любых самых страшных слов.

ВОЛКИ И ОВЦЫ

Волчья стая действует умно и жестоко. Она выходит на большую дорогу, а вожак, забегая вперед, выслеживает добычу. Вот добыча показалась, и тогда вожак голодным воем созывает своих товарищей. Вывалив между зубов покрытые пеной языки, с подведенными от голода животами, волки набрасываются на одинокого путника... Именно этот звериный принцип был положен Деницем в основу тактики по разгрому караванов на море, отсюда же и название этой тактики — "волчья стая"!

"Волкам" всегда сопутствовала в их разбое так называемая "дойная корова" — большая транспортная подлодка, которая сама не участвовала в торпедировании. Но брюхо ее было наполнено припасами и горючим. Время от времени, обессилев, боевые подводки подходили с моря к этой "корове", примыкали к ней шланги. Торопливо они сосали из ее железного вымени соляр, пресную воду, воздух высокого давления — и снова срывались на позицию. Пользуясь выигрышем в скорости, "волки" старались за ночь обогнать транспорта на дизелях, а на рассвете они шли род воду, спокойно выжидая, когда цель сама придет в пересечение нитей перископа... Такой способ атаки у немцев назывался "кабинетной атакой"!

Операция "Ход конем" вступила в свою решающую фазу; вдогонку "волчьим стаям" Дениц послал из Лориана свое обычное традиционное напутствие: "Преследуйте! Атакуйте! Топите всех!" После чего деловито добавил открытым текстом без шифра: "Поменьше неприятных известий с моря! Это портит настроение тем командам, которые собираются уходить на позицию..."

Агония беззащитных кораблей и людей, плывущих на них, была ужасна, и пусть она послужит укором мертвецов совести тех, кто допустил это неслыханное предательство!

— Их сразу два, — сказал Ральф Зеггерс. — Один под британским, другой — под флагом Штатов... Собачий холод, мои руки не могут выносить этого.

Пальцы на перчатках Зеггерса были отрезаны, как у торговок, чтобы на морозе пересчитывать монеты. Он подул на замерзшие пальцы и снова повел перископ вдоль горизонта.

— Можно даже всплыть... Они же как овцы сейчас! — Без пастуха и без овчарок...

— Не советую. На "либерти" установлены "эрликоны", — сказал штурман и крикнул коку, чтобы им заварили кофе покрепче.

Зеггерс глянул на счетчик лага: винт толкал сейчас лодку на скорости в восемь узлов, и при этом они шли, не отставая от транспортов (скорости противников были равнозначны).

— Ладно, — решил он. — Одну вколотим... Курсы у нас параллельны, лишь возьму упреждение. Тут не надо даже тригонометрии, будь она проклята... Носовой аппарат, можно открывать заслонки... Левой трубой... одну... внимание... пли!

Глухо булькнув, вся в пузырях воздуха, обильно смазанная тавотом, торпеда пошла на транспорт. Следя в перископ за туманной дорожкой торпедного следа, взбившего поверхность моря отработанным керосиновым газом, Зеггерс стал смеяться:

— Всегда забавно видеть, как волнуются на кораблях при виде наших хрюшек! Нет, им не увернуться... сейчас... вот!

Банг — раздался взрыв, гидравлический "молот" двинул в корпус лодки, и четвертый отсек вдруг доложил:

— Фильтрация заклепок... у нас появилась "слеза"!

— Ах! — огорчился Зеггерс. — До чего же ослабел корпус.

— Виноват ты сам, Ральф, — недовольно заметил штурман. — На кой черт ты всегда стреляешь с дистанции, на которой нас контузит от собственных взрывов?

— Зато не нужно ломать голову в тригонометрии...

На лодке услышали треск: это море рвало стальные переборки пораженного корабля, и Зеггерс скомандовал на всплытие.

— Американец удирает, — сказал он. — Очевидно, у него хорошие машины... Мы его сейчас прикончим артиллерией!

Всплыли. Транспорт под флагом США наращивал скорость. Торпедированный же "англичанин" быстро тонул, переворачиваясь. В его трюмах, кажется, были запасы мазута, и теперь толстым слоем, очень медленно, как асфальт по мостовой, мазут растекался по стылой воде, а в нем беспомощно барахтались ошеломленные взрывом и ужасом люди.

— Полный вперед! — скомандовал Зеггерс, и внутри субмарины, чихнув от напряжения, открыли пальбу запущенные дизеля, клапаны которых давали сейчас больше 2000 выстрелов в минуту; люди в отсеках, как рыбы, разевали рты, но объясняться им приходилось больше на пальцах. — Добавить оборотов!

"Американец" поднатужился турбиной — стал удирать.

— Огонь! — велел Зеггерс комендорам, но пушка смолчала.

Заряды наружных кранцев отсырели в морской воде при частых погружениях, а сухой боезапас изнутри погребов лодки наверх подать еще не успели...

— Стоит ли нам утруждать дизеля? — сказал Зеггерс, — Этого "американца" подберут другие из нашей стаи...

— Там бродят шлюпки, — показал сигнальщик за корму.

Зеггерс поднял к глазам тяжелый бинокль с фиолетовыми, как тюльпаны, линзами. Цейс приблизил к нему шлюпки со спасающимися англичанами. Сухой боезапас уже подали наверх.

— Разбейте их... — с ленцой приказал Зеггерс и нагнулся над люком, откуда несло ужасным зловонием. — А когда будет готов кофе?

Комендоры расстреляли шлюпки. Мазут растекался по морю, сглаживая своей пленкой острые гребни. Кое-где круглыми мячами прыгали среди волн головы англичан.

— Ну, я думаю, тронемся дальше, — заметил Зеггерс.

Громадный крест (черный, в белом круге), выведенный на носовой палубе лодки, — чтобы не бомбили свои самолеты! — окатывало водой. Зеггерс велел комендорам убраться в отсеки, перевел субмарину в позиционное положение, чтобы над морем двигалась только рубка... Там он и стоял, в укрытии козырька рубки, попивая кофе, куря сигарету и слыша вопли гибнущих людей. В глубину поста он передал рулевому:

— Возьми немножко вправо... тут барахтается один Чарли Чаплин, и я хочу малость с ним позабавиться!

Подводная лодка подцепила тонущего человека своей палубой, полупогруженной в воду, и человек вдруг почуял под собой опору, не веря в свое спасение. Но вид его был ужасен и даже отвратителен. Весь черный и липкий от мазута, со следами ожогов на голом черепе, он катился сейчас через всю палубу, взмахивая руками, пока волной не ударило его о железо рубки. Пальцами он протер себе глаза, слипшиеся от мазута. Ухватясь за пушку, стал подниматься. Его тут же стало рвать черной маслянистой нефтью.

Вряд ли сейчас он понимал что-либо: куда попал и что это за море... Он не сразу увидел склоненное над ним лицо гитлеровского подводника. А выше билась на ветру мокрая тряпка флага со свастикой. И тогда человек стал понимать, куда он попал. Зеггерс меж тем охотно наблюдал за ним и его действиями. Было любопытно, что станет просить этот человек сначала: водки?.. пощады?.. убежища?

— Откуда вы шли? — дружелюбно спросил его Зеггерс.

Мешая английские и немецкие слова, британец заговорил:

— Мы шли на Архангельск... из Хваль-фьорда. Возьмите меня, комендор... я же не сделал вам ничего дурного...

— А какой был груз? — опять спросил его Зеггерс.

— Самолеты... и еще что-то в ящиках. Я не знаю, что там лежало... Возьмите меня, я не много места займу на вашей лодке!

— А как называется это судно США, что ушло от нас?

— Это был сухогруз "Винстон-Саллен", он шел от Бостона... Возьмите! Ради бога, который един для всех нас, христиан... Ради себя возьмите: в старости этот поступок послужит вам утешением... Ради матери, если она ждет вас с моря!

— У меня нет матери, — жестко ответил ему Зеггерс. — Вы, англичане, убили ее при налете на Кельн... Советую вам остаться мужественным до конца. Легкой вам смерти — прощайте!

Он захлопнул над собой тяжелую крышку люка.

— Принять балласт!

— Может, все-таки возьмем? — осторожно заметил штурман.

— Зачем? — удивился Зеггерс. — Я же видел, как он откачивался соляром. У него внутри уже сгорели легкие и желудок. И завтра он бы тут корчился, подыхая в муках... Зачем он нам?

Глухие удары кулаков оставленного наверху человека едва доносились через бронированный тубус люка. Зеггерс велел горизонтальщику подвести лодку на глубину перископа.

— Пусть он за него схватится, — сказал Зеггерс штурману. — Иногда не мешает поразвлечь команду...

Моторы давали сейчас минимальные обороты, перископ выставился над морем, и человек — там, наверху — схватился за него со всей неуемной верой в спасение. Матросы шлялись по очереди в центральный пост, чтобы глянуть в перископ, какое чудовище сидит там сейчас, вроде букашки на булавке. Через окуляры они видели искаженное ужасом черное лицо человека, уже потерявшего человеческий облик. Вот до какого скотства доходит человек после крушения! Забавно им было, весьма забавно...

— Ну и хватит, — распорядился Зеггерс. — Утопимся поглубже, и пусть букашка сорвется со своей любимой булавки...

Перископ, как скользкое бревно, вырвался из объятий человека, и смутные очертания подводной лодки медленно растворились под ним в разъятой бездне океана. Распластав руки, перевернутый кверху ногами, он начинал свое падение следом за лодкой.

Вечером этого же дня Зеггерсу удалось торпедировать танкер. Это была картина незабываемая! Разом вспыхнули миллионы галлонов стооктанового бензина — факел огня выбрасывало к верху до туч. В мгновение ока пламя сожрало весь кислород над волнами, и те, кто не сгорел, тут же погибли в удушья...

Зеггерс с трудом оторвал руки от перископа, его колотило.

— Знаешь, — сказал он штурману, — такого я еще не видал. Это было страшно. Хорошо, что мы стреляли из-под воды...

Сейчас с наружных обводов танкера сочился расплавленный в пекле металл, словно воск со свечки. Когда столб пламени осел книзу, от корабля осталась лишь пустая, коробка выжженного изнутри корпуса, похожая на кратер потухшего вулкана. Подводная лодка быстро уходила прочь...

Дениц вскоре радировал на лодки, чтобы они экономили торпеды, не расходуя их напрасно там, где можно пользоваться артиллерией. Рекомендовалось наводить на цель авиацию, которая ныне круглосуточно барражирует над путями распыленного каравана PQ-17... Корабли превратились для лодок в плавающие мишени, которые безропотно принимают удары торпед и снарядов.

Поначалу в Берлине радовались, что между "люфтваффе" и флотом достигнуто полное взаимопонимание: снизу корабли торпедировали подлодки, а сверху их громили самолеты. Неприятных инцидентов пока не отмечалось. Но один выкормыш Геринга все же не удержался и — бог шельму метит! — свалил бомбовой груз на свою же подлодку "U-334", наверное, просто так, ради профессионального интереса или ради профилактики, чтобы жалкий сморчок, гросс-адмирал Редер, не слишком-то зазнавался перед великолепным рейхсмаршалом Герингом.

ЖЕСТОКАЯ ВИБРАЦИЯ

Никакой информации — шли вслепую, или вглухую...

Решено было идти напрямик курсом почти восточным, чтобы выйти к северной оконечности Новой Земли, а оттуда, таясь вдоль побережья, спускаться к югу, начиная выходить в эфир для связи с русскими."

Хриплый Дик, уже прошедший однажды с караваном до России, был настроен, не в пример другим, весьма оптимистично;

— Русские очень внимательно несут службу. Как только их эсминцы зажмут нас в свой ордер, ты можешь играть на банджо сколько тебе влезет... Немцы уже не проскочат!

— У них здесь разве большой флот? — спросил Брэнгвин.

— Да нет, флот как раз маленький.

— Как же они умудряются проводить нас без потерь?

Хриплый Дик сплюнул на ветер, чтобы плевок отнесло за борт, и поддернул спадавшие штаны.

— А черт их там разберет, этих русских, — сказал он, почесав спину о пиллерс. — Я и сам не знаю, как они это делают. Но у них, поверь мне, это здорово получается...

Транспорт-сухогруз шел нормально, и погода могла бы только радовать. Но теперь она скорее пугала — слишком спокойно море, слишком ясны небеса. Первый самолет-разведчик противника облетел транспорт так низко, что едва не задел мачты, и Брэнгвин сказал штурману:

— Вот, кажется, сейчас начнется вибрация души и тела. Мой приятель Сварт изучил уже молитвенник наизусть...

Самолет удалился, но в команде многие уже "завибрировали".

— Может, его надо шарахнуть из "эрликонов"?

— А что нам это даст? — горько усмехнулся штурман. — Он, едва заметив нас, уже успел передать наши координаты...

Из каюты поднялся на мостик заспанный капитан.

— Что тут было без меня? — спросил недовольно.

— Мы тут корчимся от смеха, сэр... Нас засекли, и сейчас немцы устроят всем нам показательный заплыв на короткую дистанцию.

— Боцман! — приказал кэп. — Проверьте на спасательных плотах наличие банок с тушенкой и анкерки с водой из запаса неприкосновенности... Также и весла! Не извели ли их наши матросы на зубочистки?

— О нет, сэр, — с издевкою отвечал Брэнгвин, — мы еще не дошли до того, чтобы веслами чистить зубы. Для этого мы использовали клавиши от вашей фисгармонии...

— У нас, — вставил штурман, — еще и катер под капотом.

— Какой вы умный у меня! — восхитился кэп. — Так и быть, я заберу вас на катер... вас обоих!

И капитан потащился обратно в каюту, волоча по ступеням трапа полы халата.

— Каботажник много берет на себя, — сказал Брэнгвин. — Ему кажется, что он плывет по родимой речке... Он даже не понимает, что плот в океане надежней катера! Удивительный народ эти дураки. Я бы стал их коллекционировать, если бы они стоили дешевле умных...

Полярный океан почти ласково стелил перед ними свои зеленоватые, как японская яшма, воды. После полудня пришли немецкие самолеты с бомбами (торпеды они берегли). Глядя, как они заходят для метания, Брэнгвин отодвинул ветровое стекло, чтобы лучше видеть маневры противника...

— У вас руки не заняты, сэр, — попросил он штурмана, — так суньте мне в морду бутылкой, пока не поздно...

Штурман, как заботливая нянька, дал ему пососать виски, и Брэнгвин стал отрабатывать рулем уклонения корабля от бомб. Он не сплоховал — две атаки прошли впустую, бомбы взорвали воду по бортам.

— Почему молчат наши "эрликоны"?! — орал Брэнгвин, орудуя манипуляторами. — Или наш кэп договорился с Адольфом?

Тут их и накрыло. Бомба пронизала полубак, рванув отсеки в оглушительной вспышке. Словно рельсы, выперло наружу стальные бимсы. Волна горячего воздуха закручивала железо палубы в уродливый массивный рулон. Бомба не дошла до днища и то хорошо. Корабль долго трясло в никому не понятном грохоте. Это произошла самоотдача якорей, и они долго, минуты три подряд, убегали в пучину, пока не кончились цепи; сорвав за собой крепления жвакагалсов, якоря ушли в океан навсегда...

Кто-то заорал в дыму начавшегося пожара. Другой лежал, тряпкой провисая через поручни, и медленно скатился за борт вниз головой. Ветром чуть отнесло дым, и первая кровь, увиденная Брэнгвином, показалась ему такой яркой, такой неестественной, что Брэнгвин даже не поверил, что это кровь...

Под ногами визжало битое стекло. Когда вылетели рубочные окна — не заметил. Штурман стоял рядом и лицо его было ужасно — в страшных порезах. Стекла, разлетевшиеся острыми клинками, распороли нос, щеки, уши — он заливался кровью!

— Брэнгвин, помогите... я ничего не вижу...

Брэнгвин еще раз глянул на пробоину в полубаке, откуда уже с гулом выхлопнул первый язык огня.

Трубы водяных гидрантов или перебило, или так уж было задумано раньше, чтобы они не работали. Ни один "минимакс" на корабле не действовал. Пеногоны жалобно шипели, и только!

— Зато у нас нет пятен на костюмах, сообщил Брэнгвин.

Он срывал подряд все "минимаксы", нещадно бил их капсюлями о палубу. Один сработал — тетрахлорметановая струя ударила по пламени, словно кулаком, загоняя огонь в глубину трюма. Визжа от боли и ожогов, Брэнгвин прыгал по развороченной палубе, рискуя свалиться в жерло трюмного вулкана. Но огонь пошел дальше, и люди, побросав пеногоны, отступили...

Капитан в том же боксерском халате, стоя в сторонке, ротозеем глядел на пожар. Брэнгвин подскочил к нему:

— Прикажите впустить забортную воду.

Кажется, он принял Брэнгвина за сумасшедшего, который хочет затопить корабль... Дурак! Брэнгвия спустился вниз. В холодном отсеке, возле самого днища, горели тусклые лампы, Тяжело и громко дыша, Брэнгвин ползал среди заржавелых клапанов. "Этот... или не этот?" Маховик с трудом провернулся в его руках. Он приложил руку к переборке и тут же отдернул ее, заорав: переборка была раскаленной, как утюг. Она стала шипеть, значит, вода пошла из-за борта, значит все правильно... Транспорт сразу получил сильный дифферент на нос, волны полезли к нему на палубу, но пожар прекратился.

Четырех убитых при взрыве сложили на спардеке.

— Они спали... им как раз в ноль-шесть на вахту!

Брэнгвин нашел на рострах чью-то ногу.

— Эй, признавайтесь по чести — чья нога?

Четверо лежали на спардеке — все с ногами.

— Это нога Хриплого Дика, — сказал радист в испуге. — Он всегда носил старомодные носки без резинок...

Самого же боцмана не нашли. Видать, его шибануло за борт. Сильно размахнувшись, Брэнгвин отправил в море и ногу.

Мертвых, чтобы они не портили настроение живым, быстро покидали за борт. На возвышенности спардека с требником в руках стоял бледный Сварт, посылая в небо молитвы.

Он был вдохновенен и прекрасен в этот момент. Брэнгвин не удержался, чтобы не хлопнуть его по жирной заднице.

— Только бы нам, старушка, добраться до Мурманска, — сказал он Сварту, — а там мы напьемся с тобой так, что русские нас никогда не забудут...

Он навестил штурмана в его каюте, пришел к выводу:

— Это еще не нокаут... пока лишь нокдаун, сэр!

Штурман попросил сделать ему укол морфия. Брэнгвин никогда никому не делал уколов. Но решительно отбил головку на ампуле. Засосал в шприц мутную жидкость.

— Ничего в жизни делать я не умею, но за все берусь...

И засадил в тело иглу. Потом отбросил шприц, как гвоздь.

— И кажется, — заключил, — мне все понемножку удается...

На верхней палубе взвизгнула кран-балка на развороте.

— Ого! Я вас покину...

Кран-балка уже держала на талях полуспущенный катер. Под капот его летели вперемешку одеяла, банки со сгущенкой, пузатые банки мясных консервов. Капитан транспорта и несколько человек из команды покидали корабль.

— Кэп, — сказал Брэнгвин капитану, — вам примерно пятьдесят. А мне двадцать семь, и я хочу жить не меньше вашей особы... Не лучше ли нам посмотреть на русских?

— Смотри! Где ты их увидел? Где они, твои русские?

— В русские корабли, — продолжал Брэнгвин, — Адольф тоже кидает бомбы. В них такие же дырки от торпед, как и в наших кораблях. А тонут они меньше нас... Почему бы это, кэп?

— Спроси у них, — огрызнулся капитан.

— Потому что они борются за свои корабли. А жизнь корабля — это жизнь моряка. Пока палуба дрожит под ногами, моряк живет. Не будем же раньше времени раскидывать кости от собственных скелетов... Я сказал, что думаю, кэп!

Капитан сплюнул.

— Сварт, поговори ты, — обратился Брэнгвин к приятелю. — Скажи как следует. Представь, что ты нарвался на девку, которая тебе не дается... Это ужасно! Что ты сказал бы ей, Сварт?

Сварт шагнул к капитану. Упрятав молитвенник в карман.

— Кэп! Приходилось ли вам в тихом семейном кругу открывать банку с рольмопсом?

— Бывало... — рыкнул капитан и дал Сварту в ухо.

Сварт отскочил и сказал Брэнгвину:

— Он не дает мне довести мою мысль до конца!

Брэнгвин взял капитана левой рукой за грудь, причем весь свитер собрался жгутом в кулаке, а правой рукой он уложил капитана на палубу... Тот вскочил в бешенстве:

— Рольмопс... дальше! Пусть говорит. Я слушаю.

— Я хотел сказать, — продолжал Сварт, — что вода здесь ужасная. Я здесь когда-то плавал... Вы все погибнете!

Капитан, топая ногами, не мог понять одного:

— Но при чем здесь рольмопс, черт тебя побери?

— Не рольмопс, а поросячье ухо, — вмешался Брэнгвин. — Сварт хотел сказать, что катер ваш опрокинет, а вода в этом океане закручивает людей от холода в поросячье ухо...

— Спускай! — приказал капитан на катер.

Тали запели блоками. Днище катера плюхнулось об воду, и сразу застучал мотор. Под высоким капотом, с запасом бензина и компасом... на что надеялись эти люди?

Брэнгвин решительно сорвал чехлы со стволов "эрликонов":

— Маленький салют человеческой глупости нам не помешает!

Потом он снова навестил штурмана, которого было жаль.

— А мы движемся, — сказал он. — Я сейчас опробовал наши "эрликоны". Там плыл какой-то ящик, и я рассадил его в щепки. В конце концов... Вы позволите мне выпить? Благодарю... В конце концов, говорю я вам, стрелять не так уж трудно. Самое главное — быть спокойными помнить, что ты мужчина. Больше всего в жизни я не терплю сопляков, уличных девок и человеческой несправедливости... Гитлера я ненавижу! Потому я и пошел в эту сумасшедшую экскурсию к "берегам России...

У себя в каюте он переоделся в пижаму, отправился в душевую. Водосистема и фановая еще работали. От хода машины слегка дрожала прогретая палуба. Насвистывая, он принял горячий душ. Пока ничего страшного. Бывает в море и хуже.

"Чья нога? Твоя, дядя Дик? Так чего ты молчал раньше?"

Брэнгвина вдруг вырвало, когда он подумал, что нога и тело потонули отдельно. Вряд ля они еще достигли дна...

— Кажется, я завибрировал, — сказал он, становясь строже к своими чужим поступкам.

...ПРИ ИСПОЛНЕНИИ СОЮЗНОГО ДОЛГА

— Придется пожертвовать бортом, — сказал командир Дайк и передал бинокль с усиленными линзами помощнику Баффину.

Тот недолго рассматривал тонущее вдалеке от них судно.

— Ветер будет бить справа, — ответил. — Но уйти от них мы тоже не можем, хотя инструкции и призывают нас не увлекаться спасением людей... А вдруг и с нами случится такое?

Судно ПЛО — "Орфей" — всего в 840 тонн, недавно покрашенное в доках Ливерпуля, теперь казалось красным, будто обваренный краб. Корпус его разъело солью и ржавчиной. "Орфей", которому выпало продолжать путь до СССР, изо всех сил стремился сплотить вокруг себя безоружные транспорта. Однажды ему удалось законвоировать два из них, но одно немцы торпедировали, а другое в страхе забилось в паковый лед. И вот случайная встреча: наткнулись на одиноко тонущее судно. Пологая волна, внешне спокойная, на самом деле била сильно.

— Баффин, я попрошу вас на бак, —сказал командир.

— Отлично, сэр. Вы не волнуйтесь, хотя борта у нас скоро превратятся в лохмотья... Желаю удачи!

На палубе тонущего транспорта стояли люди. Внешне они были, как и волны под ними, почти спокойны. Но это обманчивое впечатление: у людей уже лопались нервы. Только один был с чемоданом, остальные вещей не взяли.

— Что с вами случилось?! — проорал Дайк, но с борта ему не ответили. — Я задал им глупый вопрос, — хмыкнул Дайк. — Если тонут, значит, есть дырка. Только она с другого борта, и мы ее не видим... В машине! — наказал он по трубам. — Это вы, Эйш? Предупреждаю: у вас в котельных скоро будет вода.

— Это к чему вы сказали? — прогудели медные трубы.

— Просто так, пришлось к слову... не обижайтесь, Эйш!

"Орфей" подошел под корму транспорта, н тот всей массой своего борта тяжко навалился на хрупкий корвет. Раздался хряск металла, словно не кораблю, а человеку ломали кости.

— Прыгай! — И на палубу вдруг одиноко упал чемодан. — Прыгай! — вопил Дайк, и вслед прыгнул владелец чемодана.

Два борта разомкнулись на волне, я он попал между ними — в воду. Жалкий вскрик, и борта неумолимо сдвинулись. Потом, хрустя шпангоутами, они снова разошлись, а Дайк заметил на воде красное. пятно. От человека остался только его чемодан!

— Следующий... прыгай! — заорал Дайк.

Вдруг щелкнул динамик на мостике:

— Носовой погреб — мостику: у нас вода.

Дайк сунулся носом в микрофон,

— Сколько? — спросил.

— По колено...

Ответить он не успел. С транспорта вдруг посыпались люди, как по команде, разом. Один на другого. Был очень удачный момент: борт "Орфея" поднялся на волне, почти достигнув среза палубы транспорта. Дайк отвернулся. Он-то ведь знал, что сейчас все станет наоборот: "Орфей" уйдет вниз, а транспорт вырастет перед корветом, как пятиэтажный дом... "Так и есть... вот он — хруст костей о металл!"

— В машине? — спросил он. — Эйш, скажите — воды нет?

— Обшивка лопнула. Тут хлещет, как из бочек...

— Малый вперед! — скомандовал Дайк и передал в микрофон общей трансляции: — Подвахте — на уборку полубака...

Через ветровое стекло он глянул с мостика вниз: Баффин, молодчага, крепился, а вокруг валялись и кончились люди с перебитыми ногами, палуба была забрызгана кровью.

На расблоке Дайк переключил свой микрофон:

— Мостик — носовому погребу: сколько у вас воды?

— Было по колено, теперь по грудь, сэр.

— Удивляюсь! — отвечал Дайк. — Вы что-нибудь делаете там, кроме того, что не забываете измерять ее уровень? — Бросил микрофон и прокричал вниз: — Баффин, вас просят в погреб...

"Орфей" медленно уходил прочь от гибнущего корабля. В этот день они повстречали "Винстон-Саллен" и оттуда американцы через рупоры стали облаивать англичан:

— Эй, на корвете! Когда вы нужны с пушками, так вас не доищешься... Вы бы видели, что тут творилось вчера вечером... мерзавцы!.. трусы!..

"Орфей", шумно дыша трубами воздуходувок, проследовал мимо. Сигнальщик перебирал в руках фалы для поднятия ответного сигнала. Дайк тронул шелковые струны фалов с нежностью, как волосы своей пожилой подруги перед разлукой с нею.

— Никогда не следует отвечать на брань, — сказал он печально. — Лучше законвоируем этих грубиянов и делом докажем янки, что наш "Орфей" способен постоять за безоружных.

— Они не безоружны, сэр: у них спаренные "эрликоны".

— Что толку? — вздохнул Дайк. — Или не умеют, или боятся, но "эрликоны" на транспортах молчат...

Подвахта недолго копалась на баке. Море смыло все!

Сколько мы не спали уже? — спросил Баффин.

— Почти сутки, если не ошибаюсь... Я не хочу спать.

Командир сидел в кожаном кресле, воздетом, как трон, над высотой мостика. Перед ним лежал бинокль, сигареты, две зажигалки, фонарь, карандаш от головной боли и перчатки.

— А вы поспите, — сказал он, вытирая слезы от ветра.

— А разве можно уснуть? — Баффин привалился плечом к комингсу двери, заглядывая в рубку, где светился голубой экран локатора. — Что-нибудь видно, Кристен? — спросил, зевая.

Радиометрист прокатил вкруговую шарнир настройки:

— Вы же сами видите — ничего!

Баффин лениво, пересилив себя, треснул его по лицу:

— Надо добавить "сэр"!

— Экран чист, сэр. На правом пеленге мерцание точки, сэр. Очевидно, плавает айсберг, сэр... Об изменениях доложу, сэр)

— Баффин, — послышался голос Дайка, — не мешайте ему... Лучше посмотрите на карту: где мы сейчас?

Выслушав ответ, он закрыл глаза, как мертвец.

— До рандеву с русскими осталось двадцать два часа.

— Нас уже не будет в живых... До русской зоны далеко.

— Если выживем, Баффин, мы их встретим. И они — нас...

Радиометрист засек рубку всплывшей подводной лодки. Дайк передал направление курса на "Вивстов-Саллен" и сказал:

— Пусть янки уйдут, мы их нагоним потом... В машине, — скомандовал он, — дайте что можете. А чего не можете — тоже дайте... Баффин, а вам — вниз!

Баффин сначала залез в носовой погреб, где в промозглых потемках, в свете тусклейших ламп, суетились вокруг воздушного лифта люди. В лотках подачи — по трубам — уползали наверх противолодочные снаряды. Все гремело и качалось в этой могиле, с переборок зловонно текло. Изоляция после затопления отсырела (людей часто дергало током). Баффин ушел отсюда и на палубе, враскачку стоя у пушки, соединил себя с мостиком:

— Дайк, в погребе — как в аптеке... А что на локаторе?

Нос корвета уходил в небо, потом рушился в пропасть, с трудом выгребаясь из океанских хлябей. Соль разъедала кожу. Никогда Баффин не задумывался над тем, что двигает людьми в бою, и правая рука его взмахнула почти равнодушно:

— По противнику... дослать! Замок... отскочи! Огонь!

Над местом погружения лодки рвались снаряды. С кормы сбросили три "ежа" бомб. Баффин, широко расставив ноги, стоял на баке, как чурбан, его воспаленное лицо было мокрым. Он слушал скрип корпуса, воспринимая на слух грохоты обшивки, листы которой болтались на последних заклепках.

— Кто бы мог подумать, — ворчал он, — ведь недавно из дока...

На мостике его встретил упорный взгляд Дайка:

— "Немка" где-то здесь. Она под нами. Но у нас роковое несчастье: с днища сорвало поисковый меч шумопеленгатора.

— Может, проще: лишь полетели предохранители?

— Уже заменили. Мы оглохли. Надо нагнать транспорт....

Дайк умудрился заснуть в своем кресле. Баффин стоял рядом, оберегая спящего, чтобы его не вышвырнуло с мостика за борт при крене. Командир вдруг вскинул голову.

— Почему не объявлена тревога? Я слышу Шум...

— Сигнальщики, — крикнул помощник, — горизонт от солнца!

Конечно, если они прилетят, так именно оттуда, откуда их труднее заметить усталым глазам. Баффин в бешенстве бросился в рубку радиометриста.

— Может, ты скажешь опять, что твой экран чист?

— Да, сэр! Экран чист.

— А что это здесь ползет, как навозный жук?

— Экран фиксирует охраняемый нами "Винстон-Саллен", сэр!

— За борт надо твое кино вместе с тобой...

Баффин выскочил на крыло. Успел сказать:

— Локатор, кажется, тоже сел... Нам крепко не везет!

— Огонь — по готовности, — спокойно распорядился Дайк.

— Транспорт быстро уходит от нас, —доложили сигнальщики.

— Куда?.. — Баффин выругался. — Спешит на дно?..

Установки автоматов заработали разом. Дула "эрликонов", двигаясь за самолетами врага, неслись по кругу, пока не уперлись в ограничители. В мертвом секторе огонь "эрликонов" подхватили спаренные тяжелые пулеметы. Первый торпедоносец прошел так низко, словно немцы задумали всем на мостике сорвать головы с плеч. Было даже странно, что этот самолет сразу сел на воду, подпрыгнул... снова сел... и скрылся в море. "Эрликоны" опять затряслись под мостиком, их дула, казалось, просто распирает от обилия выстрелов. Был тот момент боя, когда приказы ни к чему. Кто мог — тот делал. Кто не мог — тот не делал, и его уже не заставишь делать. Но враг убивал одинаково всех — и сражавшихся, и молившихся!

Когда самолеты ушли, в столбе дыма, поднимавшегося над мостиком, вдруг выросла из кресла длинная фигура командира:

— Баффин, вы живы?

— В корме, — отвечал помощник, — что-то не в порядке. Я пойду туда. Там всегда много шуму, а людей не хватает.

— Нас что-то поджаривает от погребов, — заметил Дайк. — Передайте команде, что захоронения по уставу не будет: освобождайте корабль от мертвецов сразу же... вы знаете как.

Баффин, уходя, стукнул Пальцем по стеклу указателя лага:

— Двенадцать узлов. Неужели это все?..

К командиру подошел сигнальщик.

— Сэр, — сказал он, показав на небо. — Они не ушли...

В разрывах облаков плавала гудящая машина врага.

— Это их наблюдатель, — поморщился Дайк. — Обычная история, удивляться нечему. Мы все время на прицеле теперь. И никуда не скроемся. Пока их не разгонят русские... Больше ничего не спрашивайте: отныне я знаю не больше вас!

Баффин — весь в саже — поднялся на мостик.

— Это уж совсем глупо, — сказал он. — В пятом отсеке, где священник разместил спасенных, нет живого места. Одна из бомб рванула через люк — прямо в кашу. Сейчас там сгребают всех за борт лопатой.

— Пройдите в машину, Баффин... Я чувствую, что "Винстон-Саллен" дает лишние узлы, и нам их просто не нагнать. На что они рассчитывают, эти американцы, сказать трудно...

С высоты мостика он видел, как через разбитые ростры, будто через загородную свалку обгорелого металлолома, пробирался сейчас его помощник. Люк в котельную был сорван, оттуда парило, голова Баффина скрылась в этой парящей скважине. К этому времени счетчик лага отмечал всего восемь узлов...

Дайк опять закрыл глаза и стал думать: что с ними сделали? Кто виноват в этом преступлении? Неужели эти политики в мундирах совсем лишены мозгов? С линкоров спрос невелик — их берегут в Уайтхолле, как пасхальные яйца. Но почему ушли крейсера? Эсминцы? Каждый англичанин всю жизнь исправно платил налоги на флот. И... где теперь этот флот? Если это стратегия, то это — идиотизм! Если это политика, то это предательская политика...

— Сэр, — раздалось над ним, — я исправил локатор.

Дайк в удивлении оживился:

— Благодарю вас, Кристен, вы всегда любили свое дело.

— За это я получил сегодня по морде, — ответил матрос.

— Ну... вы должны понять и лейтенанта Баффина: ему нелегко на этом переходе... А что у вас видно на экране?

— "Винстон-Саллен" заходит за кромку экрана, и скоро мы потеряем его на нашем радаре.

— Завидная скорость... Что ж, ступайте к прибору, Кристен.

Дайк дождался возвращения помощника.

— Я затопил носовой погреб через спринклеры, — сообщил тот мрачно. — Нас на мостике поджарило бы, не сделай я этого.

Половины всего боезапаса корвет лишился одним поворотом клапана затопления. — Дайк спросил, — много ли обожженных...

— Пеленг сто сорок пять, в строе фронта двенадцать самолетов, — раздался голос радиометриста.

— Ну, вот и конец, — Дайк потянулся к микрофону трансляции, но тут же передумал. — К чему мои слова? У каждого в команде нашего корвета кто-либо из близких на родине уже пострадал при бомбежках. Если они ненавидят врага, то исполнят долг...

Через шесть минут "Орфей" был уже развалиной. Без кормы, с двумя пробоинами (наружной и ниже ватерлинии), он неторопливо, как и все делал в жизни, погружался сейчас в океан. Большое и светлое солнце Арктики слепило глаза матросам.

— Баффин, хотя это и глупо, но взгляните на карту...

— До встречи с русскими осталось семнадцать часов.

— Вот и хорошо. Постарайтесь спустить на воду все, что осталось у нас из плотов и шлюпок...

Палуба вдруг задрожала. Обломки рваного железа при этой вибрации зазвенели краями. Тяжелая зыбь шла с запада, раскачивая омертвелый корабль. Дайк, свесясь из своего кресла, заглянул через борт, определяя:

— Мы поехали очень быстро... пусть команда поторопится. Но, боже, накажи тех, кто повинен в нашей гибели!

Крен доходил уже до 43° на левый борт, Баффин. захохотал.

— Простите, вот этого я не понял, — сказал ему Дайк.

Баффин сунул руку в карман реглана и достал пистолет. Тут матрос Кристен шагнул вперед и врезал Баффину пощечину.

— Теперь вы мне уже ничего не сделаете, — сказал он лейтенанту.

Ноги офицера в тяжелых штормовых сапогах, на которых медные застежки стали изумрудно-зелеными от морской соли, — этот Баффин сейчас, как медведь, зашагал к борту, под которым бешено крутилась вода океана... Дайк видел всю эту сцену.

— Баффин! — окликнул он помощника. — Куда вы заторопились?

— За борт! Или вы знаете другие пути на тот свет?

— Мы еще не попрощались. — Дайк слез со своего кресла и протянул ему руку. — Мне было нетрудно служить с вами, — сказал он, следя за кренометром, который показывал уже предел.

— Благодарю! — ответил Баффин, и звук выстрела совпал с всплеском воды...

Командир вернулся в свое кресло, оглядывая море.

— Может, он и прав... не знаю... Кристен! — окликнул он радиометриста. —А ведь последнее слово осталось за вами...

Он раскурил сигарету. Ветер разбросал порванные фалы над его головой. Они зацепили щеки командира, обвили всего, словно хотели привязать его к кораблю навсегда.

— Неужели никто из вас не прочтет молитвы? — спросил Дайк у матросов. — Неужели вы не помните ни одной?..

Странное дело, крен вдруг исчез. "Орфей" пошел на глубину на ровном киле, словно его топили через кингстоны. С плотов, разбросанных в море, видели, как погружался мостик в океан. Вот море коснулось и самого Дайка... — Он поднял руку с сигаретой. Потом руку опустил. Он смотрел в небо...

И ушел вниз — прямо, неизбежно, в полном сознании.

Все это рассказал почерневший от стужи человек, которого спасли матросы с нашего тральщика. "Орфей", подобно "Айрширу", до конца исполнил свой союзный долг — не в пример другим конвойным судам, которые укрылись в заливах Новой Земли... Тело спасенного моряка уже затвердело от холода настолько, что игла медицинского шприца не входила под кожу. В лазарете тральщика его обложили грелками, без жалости растирали спиртом, для него носили еду из офицерской кают-компании. Он говорил внятно, благодарил, но, кажется, его разум все более затемнялся от пережитого... Он не выжил!

Документов при нем никаких не оказалось, номерных знаков на одежде, какие обычно носят моряки для опознания их трупов, тоже не было, а тонкое обручальное кольцо сняли с пальца и передали в британскую военно-морскую миссию.

В ЛЕДЯНОЙ КУПЕЛИ

Корабли, как я люди, умирали по-разному... Иные встречали смерть в торжественном молчании, только потом из-под воды слышался долгий зловещий гул — это взрывались раскаленные котлы, не выдержавшие объятий холода. Другие жалобно стонали сиренами, Их конструкции разрушались с грохотом; разломленные пополам, корабли сдвигали в небе свои мачты — словно руки для предсмертного пожатия. Иногда они тонули сразу, и люди не успевали покинуть их отсеков и коридоров, похожих на мифические лабиринты. Другие, напротив, стойко выдерживали взрыв за взрывом, будто понимали, что надо держаться, пока не спасутся люди. А потом корабли с ревом зарывались в пучину, почти яростно сверкнув на прощание "глазами"-окнами своих рубок. При этом некоторые увлекали за собой и гондолу аэростата, купавшегося под облаками. Это были страшные минуты! Дети другой стихии — высоты, аэростаты не хотели тонуть. Но иногда, уже побывав на дне океана, они все же обрывали тросы креплений — их взмывало ввысь, и гондолы уносилось обратно под небеса, словно в ужасе от всего увиденного там, в чудовищной мраке бездны...

Корабль умирает, но человек остается, и к его услугам: шлюпки, плоты, надувные понтоны. Цепляясь за спасательный шкерт, человек, обожженный взрывом, ослепший от мазута, тянет руку к товарищам на плоту и хрипло кричит, в восторге:

— Кажется, мне повезло... Мне чертовски повезло!

Века сон — торжественный и хрупкий.
Человек не предает мечты,
Погибая, он спускает шлюпки,
Скидывает сонные плоты.
Синевой охваченный, он верит,
Что земля родимая близка,
Что ударится о светлый берег
Легкая, как жалоба, доска.

Для начала послушаем, тех, кому "чертовски повезло":

"После пяти дней сидения все начали чувствовать себя так, будто у них сломана спина. Лейтенант Хэррис и Блокстоун, казалось, все время опираются на меня. Я их отталкивал... Кэлли и Гонзалес предложили флягу виски первому, кто увидит землю... В тот же день заболел второй механик. Его ступни начали пухнуть, став багровыми от обморожения. Через три дня он умер. Хэрли прочитал молитву, и мы столкнули механика за борт шлюпки. Море бушевало, высота волн достигала 5-10 метров. Все мы начали ссориться друг с другом. Мы поймали вестового Бенни, когда он воровал воду. За это его совсем лишили воды... У всех нас были длинные бороды, и, я полагаю, мы очень походили на бандитов".

Правда, что хорошо одетые и плотно застегнутые имели больше шансов на спасение. Но таких счастливцев было немного. Люди, как правило, покидали корабль в том, в чем застал их взрыв. Когда палубу уносит из-под ног, вокруг все с треском рушится, начинается пожар, кричат раздавленные и смытые за борт, а вода летит по коридорам, срывая с петель каютные двери, тогда ты не станешь раздумывать — какие штаны теплее? Оттого-то буфетчики были в фартуках, радисты в ковбойках, кочегары в майках, рулевые в безрукавках, а некоторые, разбуженные взрывом, вообще спасались в ночных пижамах. Героем выглядел один старик механик, успевший пристегнуть к ноге деревянный протез. "Что бы я без него делал?" — горделиво спрашивал он товарищей...

Над уцелевшими — вечный день, а ночи нет и не будет!

Люди, как и корабли, тоже погибали по-разному, а мудрое человечество, тысячелетиями качаясь на морях, еще не изобрело такой шлюпки, которая могла бы заменить человеку корабль. Случалось, что моряки, попавшие в шлюпку, стояли в ней по грудь в воде. Их глаза стекленели. Люди засыпали от холода. (В борта спасательных шлюпок вделаны воздушные цистерны, отчего шлюпки, даже полностью залитые водой, все-таки не тонут.) Более бодрые пытались растормошить их, но все было бесполезно. Выброшенные за борт мертвецы не тонули и долго (иногда сутками) сопровождали своих товарищей, качаясь на волнах рядом с ними... В море законов для смерти нет, и порою выживали старики, а цветущие молодые матросы "отдавали концы". Выживали пессимисты, настроенные озлобленно-мрачно, считавшие, что всем — амба, капут и баста! И, наоборот, погибали оптимисты, полные розовых надежд на то, что все это — ерунда, о которой потом будет приятно вспоминать в старости... Хотя был июль, но о холоде полярных широт забывать не следует (а вода не замерзала, ибо она соленая). Эгоисты хотели отсидеться, ничего не делая, чтобы сберечь силы, и умирали! Зато боевые ребята, не жалея сил, брались за весла, и выживали! В смерти тоже была последовательность: сначала она забирала лежащих, потом настигала сидевших, но она не трогала тех, кому не хватило места ни лежать, ни сидеть. Такие люди стояли в шлюпках, как в переполненном трамвае. Стояли сутки, вторые, третьи, четвертые сутки подряд... Вот они и выжили! Физиологически это понятно: шлюпку бросало с волны на волну, в поисках равновесия, чтобы не вылететь за борт, стоящим приходилось постоянно двигаться, отчего кровь не застывала в их жилах, а сердце билось нормально. Естественно, думает читатель, что если в шлюпке вода, то воду надо вычерпать. В таких случаях никто уже не спрашивает — а есть ли у нас ведро? Можно вычерпывать шапками. Даже ладонями. Но... стоит ли, вот вопрос! Легко вычерпать воду, когда ее собралось в шлюпке по колено, но когда она плещет у самой шеи, ты будешь рад хотя бы тому, что твои ноги ощущают под собой шлюпочное днище. Обычно на шлюпках полагался НЗ, в который входила питьевая вода, консервы, спиннинги для рыбной ловли, сухой спирт, весла, лимонный сок, галеты. Однако на большинстве шлюпок все съедобное было разворовано докерами еще в Англии... Среди уцелевших в борьбе за жизнь иногда возникали драки и страшная поножовщина, причем к мелочным обидам из-за тесноты или лишнего глотка рому примешивалась и расовая неприязнь. Офицеры ограждали себя многозаряднымя кольтами. "А меня не трогать", — говорили они...

Идущие в одиночку корабли из состава PQ-17 не раз натыкались в океане на плоты и шлюпки со спасавшимися, предлагая им подняться на борт. Но психический шок после торпедирования оказывался чрезвычайно сильным. Шаткое днище шлюпки представлялось людям во много надежней тверди корабельной палубы. "Мы уже дома! — кричали они в сторону судна. — Вчера мы испытали такое, что второй раз лучше не пробовать... Готовьтесь и вы к пересадке!" "Таким образом, мрачная сага о трагической судьбе конвоя PQ-17 дополняется рассказом о том, как 150 моряков с потерпевших бедствие судов предпочли целые недели дрейфовать в открытых шлюпках, но не пожелали еще раз оказаться на палубе..." Их можно понять! Корабль, предложивший им свои услуги, скрывался вдалеке, а они, оставшись в шлюпках, вскоре могли наблюдать за его концом. Сложное явление полярной рефракции открывало даже то недоступное, что творилось сейчас за чертой горизонта. Моряки не раз видели такое, что в обычных условиях увидеть попросту невозможно. За много миль от них самолеты и подлодки противника торпедировали суда, и уцелевшие люди, словно находясь в необъятном зале фантастического кинотеатра, следили за дрожащим в небесах отражением чужой гибели. Рефракция приподнимала над горизонтом страшные сцены взрывов на кораблях, причем атакованные суда плыли вниз мачтами, и погружались они не в море, а в... небо! Понятно, что разум многих не выдержал напряжения. Сошедших с ума уговаривали не смеяться, не петь и не двигаться резко, ибо в перегруженной шлюпке это опасно. Но граница между разумом и безумием где-то уже сместилась.

Иногда вполне здравый моряк, до этого разумно рассуждавший, вдруг — ни с того. ни с сего! — прыгал за борт и уплывал прочь от спасательного понтона, что-то восторженно крича, и навсегда пропадал в вечности океана. Оставшиеся на понтоне еще теснее прижимались друг к другу, а их изъеденные солью глаза до боли всматривались в пространство. Они разбивали капсюли дымовых шашек, но бурый дым, лениво текущий над волнами, привлекал внимание авиации и подлодок противника, которые не приносили людям спасения, а лишь издевательства, угрозы, брань и наглые допросы, которые немцы не гнушались вести прямо посреди океана...

* * *

Геббельсу понадобился свежий пропагандистский материал для своих газет. Иначе говоря, пленные...

Громадные самолеты "дорнье", барражировавшие над океаном в поисках сбитых летчиков, стали присаживаться на воду возле понтонов и шлюпок. Немецкий пилот вылезал на желтое крыло, на котором Красный Крест международного милосердия плохо совмещался со зловещей свастикой, и поднимал над собой два или три пальца:

— Двух или трех я возьму... без плацкарты! Решайте быстро, кто из вас хочет закончить войну в победившей Германии...

Находились и такие, кто добровольно обрекал себя на жизнь за колючей проволокой. Санитарные "дорнье" быстро перебрасывали пленных в норвежский Киркинес, где их всячески фотографировали — небритых, зачумленных от соли, грязи и переутомления, они давали интервью в угодном для противника духе ("Я не думаю, что кто-либо из вырвавшихся из этого ада когда-либо еще изъявит желание вновь отправиться с конвоем в Россию!"). Абвер выжимал из них на допросах все, что только можно выжать из людей, павших духом, а конец был один — концлагерь! Причем англичан и американцев немцы строжайше предупреждали:

— Вы будете расстреляны без промедления, если попытаетесь установить контакт с русскими военнопленными...

Постепенно, по мере опроса моряков с каравана PQ-17, немцы составили подробную таблицу дефицитных товаров, в которых нуждалась тогда советская экономика: технические кожи, листовая сталь, лекарства для раненых, стооктановый бензин, красители, дюралевые сплавы, никель и молибден, радиолокаторы, сахар, кордит и прочее, включая сюда паровозы, танки, самолеты и тяжелые грузовики для нужд фронта...

Уничтожив корабль, немецкие подлодки, как правило, всплывали. Порою на поверхность выпрыгивали сразу две гитлеровские субмарины. Сойдясь бортами, они лениво покачивались невдалеке, ведя киносъемку и неизменно держа спасшихся под прицелами пулеметов. У людей в такие минуты лопались нервы: ведь в любой момент их могли перебить градом свинца или выпустить из понтонов воздух, чтобы они потонули... Быстро опросив уцелевших, немцы иногда запускали в их головы буханкой походного хлеба, завернутого в серебристую фольгу, и весело кричали на прощание:

— Спасибо за новости! Теперь плывите к Новой Земле.

— Спасибо за совет, — доносилось с воды. — Он бы нам здорово пригодился, если бы у нас были весла.

— Странно, что вы, англичане, морская нация, и не подумали об этом раньше. Но теперь выкручивайтесь сами, а Германия не будет стругать для вас весла из ясеня...

Они забирали в плен только капитанов и механиков, чтобы лишить союзников ценных и опытных кадров. В плен попадали и танкисты с летчиками, плывшие в СССР для передачи русским своей боевой техники по договору о ленд-лизе. Конечно, в этой немыслимой куче измазанных в нефти людей, облепивших понтоны, словно мухи блюдце с патокой, трудно отличить матроса от офицера, и порою немцы хватали из воды ни в чем не повинного стюарда во фраке, приняв его по ошибке за очень важного господина.

— Клянусь! — вопил тот в ужасе. — Я занимался только посудой в буфете. Не думайте, что я дипломат... Поверьте, что мне, всю жизнь хотелось плевать на эту политику!

— Потом разберемся, — отвечали немцы, втягивая его на палубу подлодки; это верно, что они разбирались, и кой-кого из взятых ранее, но не представлявших интереса для абвера, они бесцеремонно высаживали обратно в шлюпки:

— Эй... забирайте своего!

Но бывали и такие случаи, когда люди, не в силах выносить страданий, сами просили забрать их на подводную лодку. Таким отказывали! Одна американская шлюпка, залитая до такой степени, что из воды едва виднелся ее планширь, а поверху, словно футбольные мячи, плавали людские головы, — вот эта шлюпка оказалась возле самого борта гитлеровской субмарины.

— Нам от вас ничего не нужно, — говорили янки. — Ни хлеба, ни курса, ни марли, ни весел... Позвольте лишь выбраться на вашу палубу и постоять там минут десять, пока мы не откачаемся от воды и не поправим снаряжение шлюпки.

Такая просьба развеселила "волков" Деница.

— Не будьте так наивны! — раздалось с мостика. — Вас, зажравшихся американцев, потянуло испытать острые ощущения на русских коммуникациях... Что ж! Мы не возражаем: таких впечатлений у вас будут полные штаны. Всего вам доброго, безмозглые идиоты!

В нескольких метрах от погибавших в ледяной купели лодка взяла балласт и медленно растворилась в темной глубине, где ее команда хотела выспаться как следует в тишине бездны.

Читатель! Вода, близкая к точке замерзания, — это тот последний барьер, который суждено преодолеть человеку после гибели его корабля. В 1942 году в фашистских концлагерях смерти уже активно проводились опыты над живыми людьми. Врачи службы СС отбирали среди заключенных самых здоровых и выносливых и погружали их в ванны с битым льдом, где температура воды приближалась к температуре вод полярного океана. Немцы были заинтересованы в оживлении своих моряков и летчиков, воевавших на Севере. Однако всемогущая германская химия здесь оказалась бессильна. Врачи СС выяснили, что вернуть испытуемого к жизни способно лишь естественное тепло женского тела...

Да, полярная вода — штука страшная! Именно в такую воду однажды добровольно нырнул Эрнст Кренкель, самый знаменитый радист нашей страны, чтобы спасти ценную рацию. Он тогда был молодым парнем, но даже в маститой старости Кренкель вспоминал об этом случае с содроганием: "Первое впечатление — ошеломляющее. Трудно о нем рассказать, это нужно испытать самому. Вероятно, такое же испытываешь, упав в кипяток. Меня ошпарило холодом... Сказать: "было холодно" — значит, ничего не сказать. Холод пронизал буквально до мозга костей... Оваций не надо!"

Оваций не надо, ибо особый подраздел медицины, медицины полярной, и поныне не разрешил проблемы выживания человека в полярной воде. Об изуверских опытах СС стало известно лишь после войны, а мирная наука идет другим путем — от изучения рыб, в крови которых недавно обнаружен биологический "антифриз", позволяющий рыбе выживать даже среди льда.

"ПОДАТЬ СЮДА ЧЛЕНА ПРАВИТЕЛЬСТВА!"

Новая Земля, к пустынным заливам которой устремлялись сейчас все уцелевшие корабли, словно правоверные в Мекку, эта земля не сулила союзникам ничего доброго — при общей безлюдности острова крохотный гарнизон ничем не мог помочь иностранным морякам, попавшим в беду. Советское командование имело здесь посты наблюдения, метеослужбы и радиостанции, даже лабораторию для геофизиков, но оно не имело здесь самого главного-баз, однако советские моряки осветили навигационные знаки, показывая кораблям фарватер в проливе Маточкин Шар... Впрочем, союзники из лоции уже знали, что тут не шумят русские волшебные города — под сенью угрюмых скал Новой Земли они искали не комфорта, а лишь передышки от вражеских атак. При этом некоторые из капитанов были уже настолько травмированы всем случившимся, что, достигнув русских берегов, делали попытки к затоплению своих кораблей, чтобы раз и навсегда избавиться от опасного груза, за которым охотится противник. Оставалось пройти последний отрезок пути — до горла Белого моря, но, как сообщили русские, южнее Новой Земли море загромождено плотным паковым льдом, который следует обходить мористее, как раз там, где корабли поджидали немецкие подводные лодки.

Новоземельский военный госпиталь не мог, вместить всех пострадавших. Северный флот спешно перебросил в преддверие Арктики своих военных врачей (в основном это были женщины!). В условиях, малоприспособленных для операций, они делали все, что было в их силах. Большое количество обмороженных требовало срочных ампутаций. Раненых англичан н американцев эвакуировали самолетами на дальние береговые базы — вдоль трассы Северного морского пути. Многие из союзников так и не попали в Архангельск — Россия открылась им с необжитого "полярного фасада", со стороны Андермы и Диксона. Оттуда их кружным путем, морем и по воздуху, переправляли после лечения в Мурманск, из которого они уплывали обратно на родину. Сейчас, по прошествии большого времени, отчетливо видно, что командование Северного флота прилагало старания спасти в первую очередь пострадавших людей, а уж потом — только потом! — грузы. Тогда же, в спешке трагических событий, на это обстоятельство мало кто обратил внимание.

* * *

Ох и тяжелая же эта работа... Не так-то легко отыскать корабли в грандиозных просторах полярного океана. Когда боевой авиации не хватило, бросили в небо особую авиацию, мужество и опытность которой были проверены не раз еще задолго до войны... Это была полярная авиация!

Командовал ею тогда прославленный летчик в звании полковника Герой Советского Союза Илья Павлович Мазурук...

Он уже не раз облетел Новую Землю, вывозя в тыл раненых союзников; от него же лейтенант Грэдуэлл узнал, что никакого сражения с "Тирпицем" в океане не было — все это липа, Мазурук доставил от союзников и первую почту в Архангельск...

Ровно и глухо ревут моторы "каталины", тянут над океаном широко распростертые крылья. Фонарь кабины, где сидит полковник Мазурук, пропитан солнцем, блеском приборов, запахом — тем неуловимым запахом — электротехники, который может понять только человек, поплававший или полетавший... Время от времени Мазурук переговаривался с базой через стрелка-радиста:

— У нас чисто... пока чисто... Под нами прошел мотобот с пушниной... мы уже за Красимо, идём к Мучному!

Новая Земля — целый мир, мир древний в притаившийся, загадки которого еще не разгаданы до конца. Материк будто накидали камней одноглазые циклопы и, сильно устав, разошлись, не закончив работы. Берег изрезан фиордами и проливами, которые здесь называют "шарами"...

За дюралевой переборкой — молодой голос радиста:

— Идем вдоль Костина Шара... У нас пока чисто!

— Да, чисто, — сказал Мазурук. — А жаль... Я думал, тут кого-нибудь у Костина сыщем: удобное место для стоянки...

Моторы серебристо струились от работы, пронося большую тяжелую птицу над бестолочью камня, воды, неба, снега. Где-то очень далеко внизу бежали дикие олени, гордо запрокинув назад свои ветвистые головы. Иногда — очень редко — мелькнет под крылом крыта метеостанции, вокруг нее разбросаны бочки с горючим; видны тонкие ниточки, на которых нанизаны белые пушистые шарики, — это собаки сидят на привязях...

— Может, товарищ полковник, еще снизимся малость?

— Да и так все отлично видать, — отвечал Мазурук штурману. — Если какой корабль и застрял здесь, так непременно сыщем...

Они прошли Гусиную Землю, скоро уже становище Малые Кармакулы (столица Новой Земли), где можно совершить посадку, попить чайку у хозяина этой громадной земли-охотника и художника Тыко Вылки... Мазурук положил машину в разворот. чеканно и послушно легла она крыльями на синий простор, разом перевернулись под "каталиной" земля и море. И вдруг взгляд Мазурука заострился, он выправил машину на киле и сказал:

— Передавай... нашли... транспорт!

"Каталина" с ревом прошла над обширным заливом Моллера, в глубине которого лежали Малые Кармакулы с их нехитрой цивилизацией из движка и самовара. А как раз напротив губы Литке, приткнувшись носом к каменистой отмели, стоял, недвижим, транспорт. На корме его хлопал флаг.

— Американец... брошен... будем садиться)

— А где садиться?

— Найдем место...

Мазурук провел "каталину" над бухтой, залитой солнцем и яростным блеском воды. Кое-где еще мерцали призрачно-голубые глыбы льда, между камней искрились фирновые поля.

— Передай на базу: сажусь — залив адмирала Литке!

Под фюзеляжем самолета стремительно отлетели назад камни... мох... снег... кочкарник... опять камни.

— А не гробанемся? — спросил стрелок-радист.

— На то мы и полярная авиация, чтобы садиться где угодно, только не на аэродромах. — ответил Мазурук, и машина, срывая крыльями ветви кочкарника, покатилась прямо в котел бухты. Моторы смолкли. Мазурук сбросил с рук тяжелые перчатки, откинул фонарь, и... тихо-тихо тут стало.

— Штурман, — сказал он, — вылезай... проветримся. А ты, Сашка, посиди здесь без нас, поскучай малость.

— Поскучаю, — уныло ответил стрелок.

Громадный американский сухогруз, совершенно исправный, но с заглохшей машиной, стоял совсем рядом.

— Дрыхнут, наверно, — предположил штурман.

— Да нет. Чует мое сердце — брошен... Полезем?

Им удалось подняться с отмели на транспорт. Ни души не встретило их на судне. Но в каютах чувствовалось, что они покинуты совсем недавно. На камбузе еще слышался запах кофе. Вдоль спардека, подобрав под себя шатуны могучих блестящих локтей, Стояли два сверкающих американских паровоза. Из глубины транспорта, мрачно и нелюдимо, как пришельцы из иного мира, глянули на летчиков башни тяжелых танков. В другом трюме были пачками сложены крылья истребителей.

— Добра... хоть завались, можно второй фронт открывать!

— Не, умотались ли они в Малые Кармакулы? — подсказал штурман. — Здесь же, в губе Литке, никакой цивилизации. А они без этого не могут... Им хоть самовар — да покажи!

Между прочим, при осмотре покинутого корабля Мазурук обнаружил, что замки у орудий были отвернуты.

— Или они их с собой унесли... или за борт бросили?

На самолете их встретил встревоженный стрелок-радист:

— Я слышал выстрелы... Здесь, недалеко, за сопками!

На земле было тепло, и летчикам стало жарко в их сорока одежках, пока они перевалили через сопку. А за сопкой увидели целый лагерь команды американского транспорта...

Все живы, здоровы. Этим ребятам здорово повезло — их транспорт "Винстон-Саллен" прорвался на своих турбинах!

Встретившись с капитаном транспорта, Мазурук так и начал:

— Поздравляю с прибытием. Вам здорово повезло, и нам тоже, что нашли вас... Какой порт назначения?

— Архангельск, —отвечал капитан "Винстон-Саллена".

Мазурук присел на кочку.

— Очень хорошо, вы уже в зоне действия нашего флота и под охраной его можете быть спокойны... Вы же с PQ-17?

Капитан кивнул, и Мазурук опять повторил:

— Вам, конечно, повезло. Не так, как другим. Вы, очевидно, опытные капитан, если сумели избежать и лодок, и авиации.

— Все это так, — сказал ему капитан. — Мы уже достаточно клали свою башку на рельсы... Больше не станем! Я, как и было условлено, довел транспорт до советских берегов...

— Порт назначения — Архангельск!

— А я говорю вам, что я уже доставил корабль в порт.

— Какой же здесь порт? — возмутился Мазурук. — Вот эта отмель, на которую посадили коробку носом, — разве это порт?

— А мне плевать — порт или не порт, — шумно, размахивая руками, отвечал капитан Мазуруку. — Я уже привел корабль в Россию... Или я ошибся? Или эта земля не ваша?

— Новая Земля — наша территория, — сказал Мазурук, тоже разъярясь. — Но кому нужны здесь ваши танки и самолеты? Чтобы здешние собаки больше лаяли?

— Безразлично! Мне плевать! — уперся капитан. — И вообще я требую выслать сюда ко мне члена Советского правительства. Я сдам ему груз, и пусть он переправляет нас обратно в Штаты!

Американец все-таки вывел Мазурука из терпения.

— Советскому правительству только вами теперь и заниматься... как же! Послушай, комрад, — обратился он поласковей, пытаясь уговорить капитана, — ну, имей же голову на плечах. Тысячи миль от железной дороги. Здесь даже комары не летают: им кусать некого! А ты называешь это портом...

— Мне с летчиком говорить не о чем, — отрезал капитан. — Пусть прилетит сюда член Советского правительства.

— Да на кой он сдался вам, этот член правительства?

— Я стану говорить только с ним. И не поведу корабль, пока сюда не прилетит с неба ваш советский сенатор!

Мазурук в бессилии отступил и сказал штурману, который все это время исполнял обязанности переводчика:

— Ну... ты видел?

Штурман развел руками:

— А что делать? Осталось одно: покажись ему... Мазурук печально вздохнул. Одним движением руки он рассек на летном комбинезоне застежку "молния". Стал раздеваться. Американские матросы, давно бросив игру, глядели на русского пилота во все глаза (спор его с капитаном был для них любопытен)...

Мазурук не спеша скинул комбинезон.

Снял он и куртку.

Через голову потянул меховой жилет.

Снял и китель, бросив его на руки штурману.

Остался в свитере.

А на свитере — значок депутата Верховного Совета СССР.

— Ну вот, — устало сказал Мазурук. — Ты своего добился. Как хотел, так и вышло; я и есть член Советского правительства... Смотри сюда, а документы там! — и он показал рукой за сопку, где стояла, медленно остывая, его тяжелая "каталина".

Вряд ли когда-нибудь Мазурук видел еще человека, растерянного более, чем капитан "Винстон-Саллена". По всей вероятности, он малость ошалел от такого сказочного оборота событий. Захотел он видеть члена Советского правительства — и тот явился перед ним. Правда, капитан, не совсем точно представлял себе, что ему нужно от Кремля, и для начала попросил русской водки с русской икрой, на что Мазурук ему ответил, что ближайшие лет десять-пятнадцать ресторана на Новой Земле не предвидится...

Матросы переглядывались:

— Смотри, советский сенатор... прямо с неба!

Мазурук теперь заговорил другим тоном — приказным:

— Пусть ваша команда идет на корабль и стаскивает его с отмели машиной. Не забудьте взять всю документацию на груз...

— Мне нужно быть срочно в Архангельске, — неожиданно заявил капитан "Винстон-Саллена", — Надеюсь, я полечу с вами?

— Со мной лучше не связывайся, — ответил ему Мазурук. — Я тебя забабахну прямо на Игарку, и тогда солнышко тебе уже не так светить станет... Сейчас по радиовызову придет сюда наш "ТЩ-38" под командой капитан-лейтенанта Стрельбицкого, вот он вас и отконвоирует до горла Белого моря... Все ясно?

Нет, ему не было ясно. Капитан "Винстон-Саллена" клянчил целый миноносец для своей команды, требуя в свое личное распоряжение самолет, который прямым ходом с Новой Земли отправил бы его в Нью-Йорк...

Мазурук прекратил этот бесплодный разговор словами:

— Сейчас война... надо же соображать!

Снова запели моторы, самолет ушел в небо. Опять за дюралевой переборкой звенит молодой голос стрелка:

— Прошли Малые Кармакулы, идем дальше на север, продолжаем поисковый облет... Как слышите? Как слышите?

По письмам читателей, участников этих событий, теперь я знаю, что "Винстон-Саллен" стащили с обсушки моряки нашего тральщика "Диксон", причем американцы палец и палец не ударили, чтобы помочь нашим матросам. Капитан выдержал "марку" почетного гостя до конца, заявив, что он свое дело уже сделал и не такой он дурак, как думают о нем русские, считающие, что отсюда до Архангельска — раз плюнуть! Примеру своего кэпа последовала и команда, далеко не геройская, которую только страх перед гибельной тундрой удерживал от дезертирства. Адмирал Головко заявил союзной миссии, что, если дело пойдет так и дальше, он будет вынужден послать американцев к черту, а на их место пришлет советскую команду. С помощью североморцев "Винстон-Саллен" все-таки доставили к месту назначения, но часть ответственного груза была уже выброшена американцами за борт...

Советский парламентарий И. П. Мазурук снова в полете.

Ревут "катальны" над океаном... дальше, дальше, дальше!

В краткие сумерки, заменяющие здесь ночь, на горизонте появляется Полярная звезда, которую местные каюры, охотники и следопыты называют звездой Нгер-Нумгы.

Ты самая яркая в звездном посеве,
Ты летишь над землею, что в толще снегов,
Твое имя — стремленье на север, на север...
Нгер-Нумгы! — я не знаю прекраснее слов.

ЧЕРЧИЛЛЬ — СТАЛИНУ. СТАЛИН — ЧЕРЧИЛЛЮ.

Честные люди в США и Англии понимали, что союзный долг — прежде всего, и сэр Хамильтон в эти дни заявил: "Размышляя о будущем, я счастлив, когда думаю о планах проводки конвоя PQ-18!" Да, уже вставал вопрос о посылке следующего каравана под литерами PQ-18... Хамильтон указал и на главного виновника трагедии PQ-17 — буквально ткнул пальцем в Черчилля, за что и пострадал (был удален с флота на береговую службу).

Черчилль дважды занимал ответственный пост первого лорда Адмиралтейства и, наверное, имел право причислять себя к породе людей просоленных. Но тот же адмирал Хамильтон говорил, что самые мрачные страницы британского флота, так или иначе, всегда связаны с именем "необузданного диктатора" Черчилля...

Когда караван PQ-17 был уже разгромлен и лишь некоторые транспорта-одиночки еще тащились через океан, ожидая или встречи с советскими эсминцами, или жуткого конца в пучинах, в эти дни (а именно 18 июля 1942 года) премьер У. Черчилль отправил послание И. В. Сталину:

"...В случае с последним конвоем под номером PQ-17 немцы наконец использовали свои силы таким способом, которого мы всегда опасались. Они сконцентрировали свои подводные лодки к западу от острова Медвежий, а свои надводные корабли держали в резерве для нападения к востоку от острова Медвежий. Окончательная судьба конвоя PQ-17 еще не ясна.

В настоящий момент в Архангельск прибыли только четыре парохода, а шесть других находятся в гаванях Новой Земли. Последние могут, однако, по отдельности подвергнуться нападению с воздуха. Поэтому в лучшем случае уцелеет только одна треть. Я должен объяснить опасности и трудности этих операций с конвоями, когда эскадра противника базируется на Крайнем Севере. Мы не считаем правильным рисковать нашим флотом метрополии к востоку от острова Медвежий или там, где он может подвергнуться нападению немецких самолетов, базирующихся на побережье.

Если один или два из наших весьма немногочисленных мощных судов погибли бы или хотя бы были серьезно повреждены, в то время как "Тирпиц" и сопровождающие его корабли, к которым скоро должен присоединиться "Шарнхорст", остались бы в действии, то все господство в Атлантике было бы потеряно".

Из этого письма уже отчетливо видно, к чему клонит У. Черчилль. По сути дела, это письмо — дипломатическое предупреждение СССР, чтобы русские помощи в дальнейшем не ожидали.

Мы могли бы обойтись и без поставок по лендлизу.

Но отказываться от ленд-лиза мы не желали...

23 июля И.В. Сталин дал ответ У. Черчиллю на его послание от 18 июля... Вот что он писал премьер-министру Англии:

"Наши военно-морские специалисты считают доводы английских морских специалистов о необходимости прекращения подвоза военных материалов в северные порты СССР несостоятельными. Они убеждены, что при доброй воле и готовности выполнить взятые на себя обязательства подвоз мог бы осуществляться регулярно с большими потерями для немцев.

Приказ Английского Адмиралтейства 17-му конвою покинуть транспорта и вернуться в Англию, а транспортным судам рассыпаться и добираться в одиночку до советских портов без эскорта наши специалисты считают непонятным и необъяснимым.

Я, конечно, не считаю, что регулярный подвоз в северные советские порты возможен без риска и потерь. Но в обстановке войны ни одно большое дело не может быть осуществлено без риска и потерь.

Вам, конечно, известно, что Советский Союз несет несравненно, более серьезные потери. Во всяком случае, я никак не мог предположить, что Правительство Великобритании откажет нам в подвозе военных материалов именно теперь, когда Советский Союз особенно нуждается в подвозе военных материалов в момент серьезного напряжения на советско-германском фронте..."

Письмо Сталина вручал Черчиллю лично советский посол И. М. Майский. Британский премьер был одет в синий комбинезон на застежке "молния", у него было дурное настроение (что-то опять не ладилась война в Египте). Вспоминая об этом дне, И. М. Майский пишет: "С горя Черчилль, видимо, немножко перехватил виски. Это заметно было по его лицу, глазам, жестам. Моментами у него как-то странно дергалась голова, и тогда чувствовалось, что, в сущности, он уже старик... страшное напряжение воли и сознания поддерживает Черчилля". Премьер, прочтя послание Сталина, испугался, мысли о возможности выхода СССР из войны, что он и дал понять советскому послу.

Иван Михайлович Майский резко возразил премьеру:

— Никому у нас в голову не приходит мысль о прекращении борьбы. Наш путь определен раз и навсегда — борьба до конца... Однако надо считаться и с реальностями ситуации...

"ПУСТЬ ЯРОСТЬ БЛАГОРОДНАЯ..."

Сторожевик, который недавно по неопытности пробомбил свою же подлодку, стучал машиной далеко в океане... На мостике посапывал трубкой "батя" в звании лейтенанта, и когда он спал, то ему снились сны — прежние сны, еще довоенные: подъем трала лебедкой, после чего наступало видение плещущей на палубе рыбы: треска тут... пикша.... палтус! Это были сны мирные, а до военных снов он еще не дослужился...

Вахту на мостике, подменяя командира, нес минер сторожевика Володя Петров, досрочно выпущенный из училища в наискромнейшем звании младшего лейтенанта. Недавно на борту сторожевика установили шумопеленгаторную станцию, снятую с поврежденной подлодки. Прислали в команду и акустика, списанного с Подплава, где он оглох, прослушивая воду при бомбежках, а теперь слух к нему опять возвратился...

За стеклом кабины, покрытым каплями брызг, виднелось молодое угрюмое лицо акустика. Этот парень уже изведал однажды неимоверный холод океанской пучины, чудом остался жив и теперь не мог обходиться без электрогрелки — он сильно мерз. Тонкие, изящные пальцы матроса удивительно красивым жестом держали винт поискового пеленга. Накануне войны скрипач, лауреат всесоюзного конкурса, акустик теперь не играл. Для него на все лады играл таинственные мрачные мелодии великий маэстро — океан. Акустик был теперь не исполнителем — он был лишь придирчивым слушателем... Вращая винт компенсатора, он настраивал аппаратуру на каждый подозрительный шум, которых всегда такое множество в океане...

Лицо стало озабоченным. Углы рта опустились. Рука замерла. Глаза он закрыл. И доложил о пеленге:

— Контакт есть!

— Контакт есть, — одновременно доложили с "нибелунга".

— А что за судно? — спросил Ральф "Зеггерс.

— Русская галоша... на одном винте. Я даже слышал, как гремели заслонки в паровом котле.

— Носовые — к залпу... двумя торпедами!

Зеггерс поднял перископ.

— Посмотри и ты, — сказал помощнику.

— Типичный траулер, — определил штурман.

— Но под военным флагом... у него пушки.

Придя на сближение, выбросили торпеды. Одна прошла мимо, а от второй сторожевик очень ловко увернулся.

— Третью не истратим на это барахло, — сказал Зеггерс. — Не лучше ли всплыть и покончить с ним снарядами?

Но в этот момент акустик донес:

— Пеленг уходит влево... шум винтов идет на нас!

— Этого нам еще не хватало, — возмутился Зеггерс...

Первый бомбоудар толкнул лодку так, что из гнезд выбило командные койки, обрушив их с переборок на людей и машины. В "ямах" лопнули эбонитовые баки аккумуляторов. Винт сторожевика стегал воду, словно плетью: чух-чух-чух-чух... Затем русские удалились, и стук машины исчез.

— Но они не ушли, — доложил акустик. — Они лишь отошли. Они даже остановили машину, чтобы слушать нас...

Кажется, по корпусу лодки кто-то осторожно постучал коготками — цок-цок... и еще раз: цок-цок!

— Вот они, звонки московского дьявола, — приуныл штурман.

— Да, — согласились с ним, — это заработал русский "дракон"... .

Ощущение было неприятное. Кто-то, невидимый и жуткий, казалось, плавает сейчас на глубине а требует, чтобы его впустили внутрь лодки. Акустик доложил, что на русском корабле запущена машина...

— Слышу и без тебя, — ответил Зеггерс.

Серия бомб легла рядом — метрах в тридцати. Слышно, как их сбросили в воду. Потом, звонко булькая, они тонули. И — взрыв! взрыв! взрыв! Казалось, вода превратится сейчас в клокочущий кипяток. В адской теснотище лодки, колотясь телами о механизмы, катались люди. На глазах Зеггерса картушка гирокомпаса вдруг поехала в сторону, совершив полный оборот. Гирокомпас тоже спятил и показывал "тот свет".

— Вырубите его к черту! — приказал Зеггерс. — Моторы остановить... Кто там шляется? Кто там что-то уронил? Тихо...

Ах, какая убийственная тишина в океанских пучинах! Они не вырубили только регенерацию воздуха. Только регенерацию...

— Видит бог, мы нарвались на опытных истребителей. Мне это надоело, — сказал Зеггерс. — Носовые аппараты: в левый — пакет спасения, а правой трубой выстрелить пузырем воздуха. Добавьте в пузырь из погребов кочнов капусты и насыпьте туда отходов с камбуза, чтобы у русских не оставалось сомнений...

В самый разгар очередной атаки носовые аппараты дали залп. На поверхность океана выбросило громадный пузырь, словно лопнули отсеки. Зеггерс машинально глянул на глубиномер — сейчас они были на 95 метрах.

Конечно, не часто можно наблюдать, как содержимое гальюнов плавает среди капусты и картошки. Пузырь воздуха был великолепен! По волнам раскидало решетки мостика, растеклась нефть. Море выбросило это из глубин, словно напоказ, и с борта сторожевика увидели газетный лист — "Фолькишер беобахтер", главной берлинской газеты...

— Может, подцепим? — сказал Володя Петров, загораясь. — И в штабе покажем. Как доказательство гибели... вот и газетка!

— Так ей же подтирались, — брезгливо ответил "батя".

А на лбу акустика — две вертикальные складки:

— Пеленг... глубина около девяноста.

— Олух царя небесного, она же погибла!

— А я говорю, что она здесь: пеленг... погружение...

— Минер, — велел командир Володе, — давай на корму. Сам расставь по бомбам дистанцию взрыва...

Отослав Петрова, "батя" постучал в окошечко кабины.

— На тебя вся надёжа, — сказал акустику, — Уж ты не подгадь, миленький.

Высокая корма сторожевика, приспособленная для выборки трала, по всему круглому обводу была плотно уставлена бочками глубинных бомб. В каждой такой бочке — там, где ее донышко, — блестели стаканы взрывателей. Тончайшие диафрагмы, точно воспринимая давление воды при погружениях, сообщали бомбе, когда в на какой глубине ей взрываться.

Володя Петров стал работать ключом, готовя бомбы к атаке.

Первые три он поставил для взрывания на глубине в 60 м.

Вторую серию — чтобы рвануло на глубине в 30 м.

Третью — на 100...

— Вот это, — сказал матросам, — называется ящик...

И, спрятав ключ в карман, помчался обратно на мостик. Сторожевик уже лежал в развороте и, толкая волны, спешил в следующий заход. Минер с мостика отмахивал на корму флажком:

— Первая — пошла... вторая — бросай!

Его юную душу волновала в тешила романтика боя.

В этой атаке, когда вокруг рвались бомбы, чтото тяжелое вдруг свалилось на мостик. При этом глубиномер отметил "приседание" лодки, будто она приняла на борт лишнюю тяжесть.

Каждый слышал этот удар. Каждый понял, что ва мостике что-то лежит. И каждый страшился думать об этом. Больше всех ощущал опасность сам Зеггерс, но... молчал.

Он уже догадался, что его лодка приняла на мостик глубинную бомбу, которая не взорвалась. Или она неисправна, эта бомба. Или она раскололась от удара при падении. Или...

Было тихо.

— Уберите регенерацию, — распорядился Зеггерс. Полная тишина — она, пожалуй, страшнее полного мрака.

Взгляд на шкалу глубины. Без моторов лодка постепенно (очень замедленно) продолжала погружение. Метр за метром ее тянуло и тянуло на глубину. Это засасывающее влияние бездны при нулевое плавучести хорошо знакомо всем плававшим под водой, и вряд ли оно улучшает им настроение...

— В отсеке вода, — вдруг тихо передали по трубам.

— "Слезы"? — с надеждой спросил Зеггерс.

— Нет. Струи воды...

Прибор показывал глубину всего в сотню метров. А ведь было время, когда они смело ныряли на все 120... В ледяной коробке поста Зеггерс вспотел и распахнул куртку.

— Выход один, — сказал он. — Придется на несколько минут врубить оба мотора и начать подъем. Этим мы, конечно, себя обнаружим, но... Корпус ослабел, лодка сочится по швам.

И вот тогда штурман, до этого молчавший, сказал ему:

— А... бомба?

— Какая к черту бомба? — прошипел на него Зеггерс. — Не разводи панику... Мы с тобой здесь не одни!

Штурман оттянул его за рукав подальше от матросов.

— Послушай, Ральф... Такая история однажды была уже на "U-454", где этот Шмутцке. Они приняли на свой мостик бомбу, когда шли на сорока метрах. Она не взорвалась, как и наша... вот эта! — Штурман показал глазами наверх. — Когда же они всплыли, взрыватель был поставлен для взрыва на глубине в пятьдесят метров. Ты понимаешь: уйди они тогда на лишние десять метров вниз, и... Ральф, мы так влипли, так влипли...

Скользящий взгляд на глубиномер — "приседание" идет дальше, и кормовой отсек доложил со страхом:

— У нас фильтрация тоже переходит в струение...

Зеггерс пропустил этот доклад мимо ушей.

— Не дури! — ответил он штурману. — Уверяю тебя, с нами обойдется, как и с этой "U-454". Мы не котята, чтобы нас топил любой сапожник... Да и откуда знать, что там у нас валяется на мостике? Может, от взрыва рухнул прожектор?

Идя на риск, он велел моторами отработать задний ход.

Винты теперь, как штопоры, "вытаскивали" лодку из засасывающей бездны. Зеггерс следил за набором высоты: 80... 60... 50... 40... Он понимал, что бомба ждет, когда лодка придет на ту глубину, на которой ей суждено взорваться. Они же не знают этой роковой отметки. Для них сейчас нет иного выхода. Или навеки оставайся здесь, в пучине...

— Струи воды исчезли? — запросил Зеггерс по отсекам.

— Да, — успокоили его, — только фильтрация.

— Вот и отлично. И с нами ничего пока не случилось...

Но гул моторов был услышан наверху, и сторожевик снова пошел в атаку. Последовал первый удар — небывалый. Выключилось освещение, но лодка осветилась аварийным. Второй удар! Аварийное тоже отказало, но в руках вспыхнули карманные фонари.

— Ах! — вскрикнули все невольно, обожженные холодом.

В центральном посту начался оглушительный ливень. Сверху — толщиной в палец — били вниз сильные, как стальные прутья, струи воды: это взрывами срезало над рубкой заклепки. Узкий луч фонаря в руке Зеггерса бегал по переборкам, выхватывая на мгновения то один прибор, то другой... В посту плавал густой туман, рассекаемый шумными струями, а стрелки приборов метались в разные стороны.

— Это невыносимо! — заорал штурман. — Ральф... решайся!

Сильный вихрь воздушного потока, который сшибал сейчас крышки люков, пронесся по лодке, — кто-то из команды в панике открыл баллоны высокого давления и не смог справиться со злым джинном, вырвавшимся из своего сосуда... Через отсеки пролетал теперь черный туман — из распыленных масел.

— Весь воздух — на продутие! — заорал Зеггерс, натягивая на голову каску. — Прислуге, орудия к бою... — Будем сражаться до конца как верные сыны матери Германии. Хайль Гитлер!

В рубке стало тесно от матросов, которые стояли наготове со снарядами в руках. Подлодка с шумом вырвалась на поверхность. Люк был открыт, и по трапу бросились все — к орудиям. Зеггерс выскочил первым. На мостике, расколотая от удара, лежала русская бомба. А весь мостик, все поручни, все решетки были забрызганы противной серо-желтой слякотью взрывчатого вещества, расквашенного давлением. Но тут Зеггерс перевел взгляд на сторожевик русских — и в ужасе онемел...

Прямо перед лодкой, бивнем нависая над ней, вырастал форштевень советского корабля. Выстрелить не успели. Сторожевик врубился им в борт, ломая стальные листы, и вдруг с хрустом застрял в корпусе лодки.

При таране на сторожевике все попадали с ног.

— Полный назад! — скомандовал командир в машину.

Винт рубил в ярости воду, корма елозила слева направо, но машина была не в силах вырвать корабль из клещей развороченной стали. Форштевень распорол на лодке отсек аккумуляторных "ям", куда хлынуло море, отчего в бурной химической реакции вода сразу закипела зловонными пузырями хлора. Сторожевик потянул противника за собой! Момент опасный, и было непонятно даже, что делать дальше...

— Полный назад! — кричали с мостика в машину.

Под навесом борта было не разглядеть, что делали враги, но зато была слышна их возня у пушки.

Противник решился на крайность, — выстрелил, снаряд, едва вырвавшись из пушки — тут же прошил борт и палубу корабля, свечкой вылетев куда-то в небо (он не успел взорваться). Машина работала на полных, но лодка не отрывалась. В отчаянии немцы стали бить снарядами в днище сторожевика. Это было страшно и для них — близкие взрывы сбивали в море людей, уже мертвых от контузии. Но на смену убитым из рубки выскакивали другие. Ожесточение опытного врага было невероятно. Битва шла на пределе человеческих возможностей.

— Вода в отсеках... заливает все! — доложили на мостик.

— Лишь бы оторваться... полный назад!

Сторожевик трясло от напряжения так, что с бортов слоями отлетала краска и пробка. Наконец последнее усилие машины чуть ли не с "мясом" вырвало нос корабля из подлодки, оставив в ее корпусе открытой скважину пробоины. Все видели, как вода океана хлестала теперь туда, как в яму. Зловоние хлора стало нестерпимым. Но каждый моряк знает, что море заполнит только один отсек, после чего упрется в сталь переборки, и это еще не гибель врага!

А потому, едва оправясь, командир снова отдал приказ:

— Полный, вперед... Будем таранить снова!

Сработал в машине реверс, и винт закрутил воду в обратном направлении, гася инерцию заднего хода, снова устремляя корабль вперед — прямо на врага. Но теперь — по удалении от подлодки — сторожевик сделался более уязвим. Враг бил по нему прицельно... В ослепительно-белой вспышке разрыва ходовая рубка разлетелась в куски, жестоко раня палубные команды осколками металла и острой щепой дерева. На том месте, откуда только что раздавались команды, не осталось теперь ничего. А упавшая мачта в гармошку раздавила трубу. Дым пополз вдоль палубы, удушая людей...

Володя Петров лежал на развалинах мостика, а над ним качалась бездонная масса света и воздуха. С трудом он перевел глаза ниже. Вместо ног у него тянулись по решеткам красные лоскутья штанов. И это было последнее, что он увидел в этом сверкающем мире.

Вздрагивая под снарядами, сторожевик шел дальше. Он шел прямо. Никуда не сворачивая.

Так, как ему велели люди, которых уже не существовало.

Ральф Зеггерс кричал через люк — в глубину поста:

— Лево! Лево... еще левее... клади руль до упора! Ставя лодку кормою к противнику, он хотел избежать тарана. Узкая, как лезвие ножа, субмарина могла спастись — корабль мог промахнуться. Но сторожевик (без мостика, без командира) настиг подлодку. Его изуродованный форштевень снова полез на врага, круша его в беспощадной ярости разрушения.

Последним проблеском сознания, почти автоматически, Зеггерс отметил, что в кормовых аппаратах только одна торпеда, а другие уже расстреляны. Но и одной хватило на всех, когда она сработала от удара корабля.

Гигантский гейзер пламени, воды я обломков вырос над океаном. Грохочущей шапкой он накрыл два корабля, сцепившихся в жесточайшем поединке. Когда же взрывы осели, вместо лодки осталось только жирное пятно мазута, и качало вокруг ошметки тел вражеских подводников. А из этого пламени, из туч дыма, отряхивая с себя тонны воды, вдруг вышел сторожевик...

Теперь он двигался, прессуя волны красной своей переборкой. Под его днищем волочились остатки раздробленного полубака с каютами, маляркой, провизионкой, с цепным ящиком и якорями, которые вытянулись на цепях до самого дна. Но корабль шел вперед, как и было приказано ему с разбитого, несуществующего мостика. Исполняя этот приказ, машина корабля, стучала, стучала, стучала... даже без перебоев!

Борта дребезжали листами рваного железа. На качке двери корабля сами собой открывались а закрывались. Внутри отсеков из-под сорванных взрывами люков били упругие струи воды, которая быстро разбегалась по коридорам. Корабль колотило в страшной вибрации. Все звенело, трещало в быстро разрушалось в агонии стали, дерева, резины, огня и пара.

С грохотом, отметившим его конец, сторожевик вдруг начал прилегать на борт, словно в изнеможении. Задымив вокруг себя волны, он в рывке последнего крена вдруг побросал с палубы в воду все пушки, все кранцы, все шлюпки, всех мертвых, всех живых... так, будто они мешали ему сейчас.

В красную переборку билось море!

Плавающие вокруг люди вдруг увидели пузатое черное днище корабля, над которым в бессильной ярости еще крутился винт, безнадежно стегая воздух. Внутри перевернутого корабля стучала, стучала, стучала машина... И казалось, не будет конца этой неутомимой жажде корабля; жить — только бы жить!

Со стучащей машиной, непобежденный, он ушел в океан.

ПОСЛЕДНИЕ

Казалось, все складывается не так уж плохо. Из носовых отсеков, разрушенных бомбою, откачали воду за борт — дифферент выправили. Все бы ничего, и они были бы уже, наверное, в безопасности, если бы не забарахлил индуктор в машине. Тогда транспорт не пошел, а пополз.

Брэнгвина разбудил Сварт.

— Молись! — сказал он с таким выражением лица, будто его обделили за выпивкой. — Молись, брат мой... "И пришла за ним смерть", — шпарил Сварт далее по молитвеннику.

В иллюминаторе виднелось море. Солнце было на подъеме.

— Не с того борта смотришь... Глянь по левому крамболу! "И пришла за ним смерть, а она позвала его к себе, и встал он навстречу смерти, и она повела его..." Видишь? — спросил Сварт, перелистывая страницу.

С другого борта шла волна. В потоках пены там ныряла германская лодка. По ее скользкой палубе деловито расхаживали люди в длиннополых бушлатах. Брэнгвин с детства знал, что благородные пираты флага с черепом и костями на своих мачтах никогда не носили (у них были другие флаги). А теперь Брэнгвин своими глазами видел настоящий флаг с черепом и костями, как на будке трансформатора токов высокого напряжения. Этот псевдопиратский флаг болтался над перископами чуть повыше официального знамени со свастикой...

Ему стало обидно — очень хотелось жить.

А там не спеша возились возле орудия... Брэнгвин расслышал, как немцы через мегафон спросили:

— Назовите ваш генеральный груз.

— Одна тушенка и обувь, — соврал кто-то с палубы, но соврал неумело, и с мостика лодки раздался дружный смех, в который вплеталось динамичное стрекотание киноаппарата.

— Эй ты, идиот из Техаса! — доносилось из мегафона. — Может, ты скажешь, что в контейнерах на палубе лежат лакированные ботинки для русской пехоты?

— Я не знаю, что там.

— Зато мы уже догадались! — был зловещий ответ...

"Неужели жизни пришел конец?" — спросил себя Брэнгвин. Но в тот же момент он, как большая и сильная кошка, в два прыжка очутился возле люка и стремглав провалился в его впадину.

— Не сделать ли вам укол, дружище? — спросил он как можно веселее.

Вместо лица — маска сизого, изрубленного, как котлета, мяса. Но глаза штурмана еще жили.

— Что у вас там... наверху? — простонал он.

Брэнгвин разбил на этот раз три ампулы морфия.

— Выдерните рубашку сами, сэр...

Он свалил штурмана в небытие лошадиной порцией наркоза. Ему было жаль хорошего парня. Пусть он идет на дно, так и не узнав, что на свете есть флаги с черепом и костями.

Первый выстрел с подлодки не страшен: он пристрелочный.

— С вашего разрешения я выпью? — спросил Брэнгвин.

Штурман уже одурел после укола — ничего не ответил.

Брэнгвин со стаканом в руке смотрел на часы.

Минута, вторая... "Чего они там копаются?"

Второй выстрел — тоже мимо, с перелетом над палубой.

— У, грязные собаки! — проговорил Брэнгвин с лютейшей ненавистью. — Умеют дубасить нас только торпедами...

Выглянул в иллюминатор. Под навесом рубки на подлодке стояла пушка небольшого калибра. Вот они ее зарядили, и Брэнгвин невольно отшатнулся. Снаряд с грохотом разорвал борт.

— Я пойду, — сказал он штурману, который его не слышал.

Раздалось сочное плюханье, будто чья-то большая ладонь во всю мочь шлепнула по воде. Брэнгвин, выскочив на палубу, видел, как закачался под бортом спасательный плот. Немцы пока их не замечали, и матросы стали звать Брэнгвина с собой.

— Нет, — мотнул он головой. — Там за меня молится Сварт.

Два весла всплеснули воду, оттолкнув плот от корабля. Они отошли, устраиваясь поудобнее, как пассажиры перед долгой дорогой. Далеко ли уплывут эти бедняги?.. Сейчас на корабле мало кто остался. Или те, кто находился в состоянии полного транса. Или те, которые надеялись на чудо...

Снаряд влетел в спардек, завертывая в узлы шлюп-балки и ростры. Чтобы избежать промахов, подлодка теперь приблизилась, и Брэнгвин готов был поклясться, что убийцы вполне спокойны. Это больше Всего возмутило его! Ведь если бы он стал убивать их, он бы волновался... "А они спокойны, черт их побери!"

Ему захотелось молиться. И он начал молиться.

— Мама, — сказал Брэнгвин в пустоту отсека, — ты меня уж прости... Я часто выпивал и дурил, но, поверь, я совсем неплохой парень. Мы редко виделись... Отныне я обещаю навещать тебя как можно чаще...

В ту же минуту снаряд прошил весь твиндек насквозь, ломая металл легко, как карандаш протыкает лист газетной бумаги. С близкой дистанции, наладив свою работу, немцы стали точнее. Скоро отсеки корабля наполнились резким желтоватым дымом, от которого при дыхании появилась острая боль в легких.

Брэнгвин в отчаянии заметался по отсекам, по трапам, по рубкам. Он прятался и понимал, что глупо прятаться. Разрывы вдруг стали глуше — били под ватерлинию. Даже не глядя на кренометр, Брэнгвин почувствовал, как моряк, всю слабину корабельной жизни и... крен! Значит, где-то внизу по трюмным трапам уже разбегается вода, она бьет сейчас через борт, как из шлангов, толстыми струями — толщиной в руку.

А эти "эрликоны", воздев к небу раструбы пламегасителей, стоят, словно не найти для них достойной цели. Возле их площадок — высокие кранцы, битком набитые обоймами.

— В конце концов, — сказал себе Брэнгвин, — я ведь ничего не теряю... — И он опрометью кинулся в каюту: — Сварт, не хочешь ли ты продать свою шкуру подороже?

Сварт молчал, натянув на голову одеяло.

— Пойдем! Я не могу, чтобы меня убивали эти паршивцы...

Сварт затих, одеяло тряслось. Сварт плакал.

— Да не будь ты скотиной, Сварт, — говорил ему Брэнгвин. — Мы же не последние ребята на этой ферме... Вставай!

Снаряд разорвало под ними — в трюме. В труху разлетелся плафон ночного освещения, битое стекло застряло в волосах.

— Отстань от меня! — выкрикнул Сварт. — Я молюсь...

— Кто же так молится, лежа на койке? Ты встань...

В ушах снова грохот. Брэнгвин силой потянул Сварта.

— Да будь я проклят, — хрипел он, — но я убью их...

Он дотащил его до барбета кормовых "эрликонов". Из кранца вытащил обойму с нарядными, как игрушки, зубьями патронов.

— Это делается так, — сказал он, и обойму намертво заклинило в приемнике. — Я стреляю... ты только подноси, Сварт, и умоляю тебя — больше ни о чем не думай... Подноси, Сварт!

Очень медленно, чтобы не привлечь внимания немцев на подлодке, Брэнгвин разогнал ствол по горизонту. Навел... Дыхание даже сперло. Сердце ломало ребра в груди. "Вот, вот они!" Через визир наводки Брэнгвин видел их даже лучше — как из окна дома через улицу. Бородатые молодые парни (видать, давно немытые) орудовали у пушки так, будто других занятий в мире не существует...

"Что ж, мужчине иногда следует и пострелять", — Брэнгвин отпустил педаль боя.

"Эрликон" заработал, отбрасывая в сетку гамака пустые унитары, дымно воняющие гарью сгоревшего пироксилина. Просто удивительно, как эти "эрликоны" пожирают обоймы...

— Сварт, подноси!

Сварт, громко ругаясь, воткнул в приемник свежую обойму.

— Ты, когда стреляешь, — сказал он, — не оборачивайся на меня. Я не удеру, не бойся... Это было бы не по-христиански!

Брэнгвин опять отпустил педаль, и "эрликон" заговорил, рассыпая над океаном хлопанье: пом-помпом... пом-пом-пом...

С третьей обоймы Брэнгвин сбросил с палубы лодки ее комендоров. Он видел, как оторвало руку одному фашисту, и эта рука, крутясь палкой, улетела метров за сорок от подлодки. Пушка немцев замолчала, дымясь стволом тихо и мирно, словно докуривала остатки своей ярости.

— Больше ни одного к пушке не подпущу! — крикнул Брэнгвин.

С мостика лодки вдруг ударил по транспорту пулемет.

— Сварт, подноси!

"Эрликон" дробно застучал, глотая обоймы, как пилюли. И вдруг с криками немцы стали прыгать на выступ рубки, быстро проваливаясь в люк. Брэнгвин продолжал стегать по лодке крупнокалиберными пулями (величиной в огурец), стараясь разбить ее перископы. Мертвецы еще лежали на палубе возле пушки, и, когда пули в них попадали, они начинали дергаться, как в агонии. Неожиданно субмарина издала резкое и сиплое звучание — это заработал ревун сигнала.

Выбрасывая кверху облако испарений и фонтаны воды, подводная лодка китом ушла вниз, а на волнах после нее остались качаться пустые ящики из-под снарядов и трупы...

Брэнгвин остатки обоймы выпалил в небо и засмеялся:

— Сварт, неужели ты не видел? Адольфы не такие уж герои, как это пишут в газетах. Ты заметил, как они прыгали? Это было здорово.., Сварт, разорви тебя, чего ты молчишь?

Он обернулся. Сварт лежал возле кранцев, среди нарядных обойм. Его капковый жилет — точно по диагонали, от плеча до паха, был пробит дырками от пуль (удивительно симметрично).

— Дружище, Сварт... как тебе не повезло!

В сторону накрененного борта из-под капкового жилета медленно вытекала кровь. Из кармана Сварта торчал молитвенник. Брэнгвин раскрыл его наугад и возвел глаза к небу.

— Я тебе прочту, Сварт... самую хорошую молитву!

Только сейчас он увидел над собой советский самолет. Стало понятно, почему немцы так быстро погрузились. Раз за разом, четырежды, большая машина пронеслась над мачтами. Летчик откинул фонарь, было видно, как он что-то высматривает на транспорте...

Брэнгвин стоял на коленях, — плача навзрыд. Его большая рука в громадной теплой перчатке гладила Сварта по голове. Вокруг них катались нарядные, как игрушки, патроны...

"Я тридцать шестой, я тридцать шестой... Восьмерка, как меня слышишь? Запиши координаты." Подо мной транспорт, сухогруз. Флаг, кажется, американский. Не разберу...

— Тридцать шестой, я — восьмерка, я тебя понял... Коля, на сколько у тебя хватит горючего?

— Минут на двадцать — не больше.

— Крутись там, Коля, сколько можешь... Посылаем других!

— Я тридцать шестой, тебя понял. Но он, кажется, тонет... Повторяю, он тонет, и тут шляется подводная лодка...

— Тридцать шестой, — последовал приказ, — жди...

На смену ему прилетели сразу два. Они уже не сводили глаз с корабля, медленно тонущего. Когда эти два опустошили свои баки, прилетели еще самолеты — сразу три... Воздушное прикрытие было надежным. Подводная лодка, пока они тут крутились, уже не рисковала всплывать, ибо нет для субмарины опаснее врага, нежели самолет...

Данные воздушной разведки моментально поступили в оперативный отдел штаба флота. Их сразу пустили на обработку:

— Какой из кораблей ближе всего сейчас к указанным координатам? Тральщик не годится, у него малый ход. "Грозный" — поломка в машине, у него текут трубы... Вот старый "Урицкий", который и волну легко переносит, и машины тянут выносливо...

Косо дымя из старомодных труб, эсминец "Урицкий" ложился на новый курс. Когда-то в молодости был он "Забиякой" (это уже вторая мировая война на корабельном веку). Борта эсминца еще не остыли после битвы в Моонзунде, когда началась революция и бойкий "Забияка" в ту памятную ночь октября стоял рядом с "Авророй". А в 1933 году славный "новик" простился навеки с влажной Балтикой — окунулся в полярные туманы...

"Урицкий" быстро вышел на встречу с транспортом. Аварийные команды горохом посыпали на палубу разбитого корабля. Русские матросы разлетались по отсекам, повсюду трещали их жесткие робы, они, как тараканы, сновали по коридорам, тянули шланги, ставили подпоры, и Брэнгвин сначала ничего не понимал — только отовсюду слышал непонятное для него слово: "Давай!"

— Давай, давай! — кричали русские.

Он пытался вмешаться в их работу, но его отстранили.

— Давай, давай... давай, давай, ребята!

На эсминце Брэнгвина осмотрел врач и угостил спиртом. Брэнгвин подмигнул ему.

— Давай, давай! — сказал он врачу.

Врач удивился и налил ему еще. Брэнгвин выпил и полез по скобам трапа наверх. "Итак, все в порядке", — подумал он, размышляя, где бы ему поспать.

Двадцать четвертого июля командование Северным флотом издало приказ о прекращении поиска судов каравана PQ-17...

В этот же день одним из последних кораблей пришел в Архангельск и "Азербайджан" — ему были, конечно, рады, хотя он вернулся пустым (через пробоины все содержимое танков вылилось в море). А транспорт, на котором плыл Брэнгвин, русские утащили прямо в Мурманск.

НА ВЫСОКОМ УРОВНЕ

Теперь пора подсчитать наши потери. Я пишу — "наши", ибо тот груз, который лежал в трюмах погибших кораблей, был уже нашим грузом.

Из всех транспортов до портов назначения добрались лишь 11, и будем считать, что эти 11 кораблей — счастливцы. Остальных навеки поглотил океан.

Из 188000 тонн военных грузов советские порты приняли от кораблей PQ-17 лишь 65000 тонн. У. Черчилль не ошибся в своих расчетах, когда в письме к Сталину указывал, что уцелеет только одна треть. Потери были колоссальны...

Вот что осталось лежать на грунте вместе с кораблями. 210 бомбардировщиков, 430 танков, 3550 автомобилей и паровозов.

Это не считая прочих военных грузов! Польский историк морских операций Ежи Липинский пришел к печальному выводу: "Такие материальные потери могут сравниться лишь с потерями в крупном сражении на суше..."

В самом деле, представим себе армию, вступившую в генеральную битву. В ходе сражения она способна "истратить" в боях 210 самолетов и 430 танков. Причем в этой "битве" противник имел совсем незначительные потери...

Иден при встрече с Майским сказал без обиняков;

— А вы не находите, посол, что история с PQ-17 весьма показательна и убедительна? Какой смысл для вас, русских, если мы станем отправлять к вам караваны, которые в Баренцевом море все, равно угробят немцы?

— Смысла в этом нет, — согласился Майский. — Но зато есть смысл не подставлять караваны под избиение их противником...

Теперь в Лондоне сочли неудобным посылать конвои в СССР, и Черчилль обещав Сталину усилить снабжение трансиранским путем, а это путь — кружной и долгий. Однако за океаном у нас нашелся верный союзник: президент Ф.Рузвельт отнесся резко отрицательно к прекращению поставок по ленд-лизу в Россию кораблями через арктические воды...

Разгром немцами каравана PQ-17 вызвал очень острую реакцию в политическом мире. Протесты шли к Черчиллю из Москвы, из Вашингтона, и, наконец, поступали протесты от офицеров, британского флота.

— Караваны могут проходить в СССР, — утверждали они, — PQ-17, покинутый эскортом, не может служить примером их непроходимости...

Черчилль этого натиска не выдержал и велел в узком кругу своих приближенных договориться с русскими.

— Маршал Сталин очень сердитый мужчина, — сказал он Идену. — Только не давайте русским слишком наваливаться на нашего Дадли... С них хватит и того, что в Москве они спустили штаны с нашего морского атташе Джеффри Майлса!

(За годы войны советская промышленность выпустила на фронт 102 500 танков (включая сюда в самоходные артустановки), а иностранные поставки за это же время составили всего 9100 танков. Исходя из этих цифр, читатель может иметь представление о ценности танкового груза на кораблях каравана PQ-17. Любопытно, что в 1943 году США "оказались в довольно необычном положении, предлагая русским танки, в которых Красная Армия не нуждалась", промышленность СССР уже полностью обеспечивала запросы фронта. (См. "Секистов В. А. Война и политика. М" 1970, с. 206 и 345.))

* * *

Двадцать восьмого июля собрались у Идена в его парламентском кабинете. Здесь были Александер (морской министр) и Дадли Паунд.

Советская сторона была представлена послом в Англии И. М. Майским и адмиралом Н. М. Харламовым, который в годы войны занимал ответственный пост военно-морского атташе в союзной нам Великобритании.

Паунд начал разговор весьма неудачно:

— Немцы — шляпы! Будь я на месте гросс-адмирала Редера, у меня бы не проскочил в Архангельск ни один наш транспорт...

На это адмирал Харламов, особенно возмущенный всей этой проклятой историей, заметил без отменной вежливости:

— Вы, конечно, намного лучше Редера! С вашей помощью кое-кто все-таки проскочил в Архангельск, за что мы, русские, вам особо благодарны...

Для нас было ясно, чего хотят англичане, и никто из англичан не сомневался в том, что именно станут требовать от них советские представители... По предложению Идена, первым должен был говорить Паунд. Но посол Майский опередил его;

— Вопрос стоит так: когда может быть отправлен ближайший конвой? Было бы желательно получить от адмирала Паунда исчерпывающий ответ на этот вопрос...

В своих воспоминаниях об этом напряженном времени И. М. Майский сообщает, что "говорил и решал с английской стороны только Паунд. Иден и Александер все время либо молчали, либо позволяли себе краткие реплики, робко глядя в такие моменты в глаза Паунду. Похоже было, точно Паунд — учитель, а Иден и Александер — ученики, которым больше всего хочется заслужить хорошую отметку у учителя..."

Паунд пытался увильнуть от прямого ответа:

— Наш премьер в своем последнем послании к мистеру Сталину высказал желание отправить в Москву одного из высших офицеров воздушного флота, дабы согласовать вопрос именно об охранении караванов с воздуха. Однако мистер Сталин оставил наше предложение безо всякой реакции с его стороны...

Затем Д. Паунд вскользь обронил, что они собираются с помощью сильного воздушного флота сделать Баренцево море опасным для "Тирпица", Майский опять спросил напрямик:

— Так сколько же, по вашему мнению, следует ним иметь самолетов в Мурманске, чтобы обеспечить безопасность конвоев?

Паунд отвечал с хмурым видом:

— Шесть эскадрилий для бомбовых ударов и четыре — не меньше, для нанесения торпедных ударов.

— Хорошо, — утешил его Майский. — Сегодня же запрошу об этом наше правительство...

Вопрос, после гибели PQ-17, касался теперь PQ-18. Будет или не будет послан PQ-18 в скором времени? Англичане уходили в сторону от ответа, ссылаясь на мнение Черчилля.

— Надо ждать, — говорили они, — когда полярный день сменится на театре полярной ночью. В условиях незаходящего солнца корабли конвоев подвержены большей опасности... Пусть полярные дни станут короче...

Если ответ Сталина Черчиллю сводился в конечном результате к политическим соображениям, то адмирал Харламов, как моряк, обрушился на Паунда профессионально... Он в лицо лорду Адмиралтейства высказал, что вся эта история с "Тирпицем" не стоит выеденного яйца. "Тирпица", конечно, можно бояться, но этот страх пока лежит глубоко в потенции, и англичане еще не ощутили материальной силы германского линкора. Ясно видно, утверждал Харламов, что в основе разгрома каравана PQ-17 заложена явная нелепица и стратегическая ошибка (мягко выражаясь) самого Британского адмиралтейства...

— О какой ошибке идет речь? — резко отвечал ему Паунд. — Я лично отдал приказ о расформировании конвоя. А что иное, по-вашему, адмирал, надо было нам сделать?

Александер выступил на защиту Паунда и своего Адмиралтейства, на что Майский ответил с усмешкой.

— Никто и не отрицает больших заслуг британского флота в этой войне. Но... английские адмиралы тоже не безгрешны!

Паунд просто взорвался,

— Завтра же, — сказал он советскому послу, — я стану просить мистера Черчилля, чтобы он назначил вас командовать Большим флотом Великобритании!

Иден просил обе стороны не поддаваться волнению.

— Итак, — сказал он послу, — запросите свое правительство о создании сильного воздушного флота на Севере, мы подождем полярной ночи и тогда решим, что делать дальше...

Вопрос о посылке к берегам СССР следующего каравана (PQ-18), таким образом, повис в воздухе. Однако, уступая англичанам в их требовании, невзирая на страшное напряжение своих фронтов, советское командование все же отыскало резервы. Скоро на Мурманск, как того и хотел Черчилль, прилетели воздушные эскадрильи. Казалось бы, мы союзникам уступили — дело теперь только за ними: пусть идет караван PQ-18!

Но англичане решили помогать СССР по принципу "too little and too late" ("слишком мало и слишком поздно"), — караван PQ-18 не шел. А он был необходим сейчас, как никогда, и Северному флоту предстояло наглядно доказать всем сомневающимся, что караваны — даже с боем! — пройдут.

Незаметно подкрадывалась осень. Дни становились короче.

Тяжелели облака над океаном. Пожухли скромные березы на сопках за Колой, на болотах вызревала — в больших рубиновых гроздьях — брусника, тянулись птицы в строю кильватерном и в строю уступа, как эскадры.

Между тем еще в августе проскочил до Мурманска тяжелый американский крейсер "Тускалуза" в сопровождении миноносцев. Рузвельт, посылая эти корабли в Россию, кажется, решил доказать Черчиллю, что океан проходим и в условиях полярного дня. И ему удалось доказать это!..

Американцы так ловко перекрасили свой крейсер, что на горизонте моря он "читался" как сухогруз. С таким камуфляжем они и двинулись в путь, имея на борту 400 тонн особо важного груза, направленного из США в СССР, согласно личной просьбе Сталина к Рузвельту.

Двенадцатого августа американцы были еще в Гриноке на реке Клайд, а 28 августа "Тускалуза" уже свалила последнюю тонну своего груза на причалы Ваенги в Кольском заливе.

В обратный путь американцы приняли на борт крейсера 240 человек с потопленных немцами Kopaблей PQ-17; эсминцы сопровождения забрали в свои жилые палубы много пассажиров и четырех советских дипломатов.

На крейсере "Тускалуза" ушел на родину и наш Брэнгвин.

НЕНОРМАЛЬНЫЙ БРЭНГВИН

От русских — в числе других моряков PQ-17 — Брэнгвин получил медаль "За отвагу". Медаль не блистала яркостью, но она ему понравилась, потому что была крупной, и на родине ее не станут путать с пуговицей. Такую медаль все видели издалека. Ползущий по медали танк тоже был вполне доступен для широкого понимания американской публики.

— Это же за танки! Мы доставили русским парочку вот таких же... Видишь, русские учли и это!

Теперь, когда медаль получена, пора подвести итоги. Не моральные, не политические, а лишь финансовые.

За 44 часа вахты в неделю он должен получить по 110 долларов (с надбавкой по 85 центов за час). А таких недель скопилось немало! Плюс еще 100 — долларов за страх, царящий сейчас над Атлантикой. За вход в район боевых действий дважды по 100 долларов. За каждый воздушный налет — по 125 долларов. За торпедные атаки — по 300 долларов. За пребывание в артогне... за тушение пожаров... за пробоины...

— Кажется, я становлюсь богатым, — сказал Брэнгвин себе.

Доллары всегда хороши, особенно если жить в такой стране, как США, и Брэнгвин отлично знал им цену. Но главное — он помог русским, хорошим ребятам, в их беспощадной борьбе с "этими сволочами", и совесть Брэнгвина была чиста. Он в этом рейсе не только дал от себя, но многое получил и от других. Познал и величие, и низость человеческой души. Никогда не следует человеку отказываться от получения тех впечатлений, которые могут обогатить его сердце! Брэнгвин помнит, как наплечники "эрликонов" трясли его тело — тогда, в тот памятный день. Не забудет, как разлетелись фрицы от пушки и долго кувыркалась в воздухе грязная рука убийцы... Что ж, дело сделано, и будет ему что рассказать внукам под старость!

— А где тут можно выпить? — спросил он в Мурманске.

Выпить, увы, было негде. Но ему показали неказистый домишко вроде барака, наверху которого размещалась столовая для иностранных моряков. Ступая ботами через лужи, оглядывая руины города, Брэнгвин шагал, за выпивкой. Он был сейчас одинок, н ему не хватало Сварта: они умели качать бутылки...

В столовой несколько столов, накрытых скатертями, в вазах воткнуты ярко-ядовитые цветы, свернутые из бумаги. Он выдернул цветок прочь, покрутил в руках узкую вазу и понял, что лучшей посуды для питья русской водки не придумать...

— Бармен! — позвал он. — Давай, давай!

И он долго стучал вазой об стол. Обшарпанная радиола, что-то прошамкав, сбросила проигранную и водрузила на диск свежую пластинку. Брэнгвин невольно засмеялся — эта песня напомнила ему Хвальфьорд в Исландии, откуда все и начиналось.

Здесь вы на вахте, мистер Джон,
Здесь вы матрос, а не пижон,
Чистить гальюны, любезный друг,
Вам придется без помощи слуг...

К нему подошла непомерно толстая молодуха с накрашенными губами. Вырезанный из бумаги кокошник украшал ее прическу, взбитую надо лбом высоким коком. Низким грудным голосом, идущим откуда-то из теплой женской глубины, она спросила у Брэнгвина равнодушно:

— What do you want, mister?

Брэнгвин оглядел ее толстые ноги и выгреб из своих карманов на стол все, что имел, — доллары, фунты, мятые исландские эре, русские трешки и пятерки.

На вопрос официантки Брэнгвин ответил кратко:

— Уодки!

Женщина расправила комки денег, выбрала из них советские. Потрясла бумажками перед носом Брэнгвина.

— That be enough, — сказали она.

Ладонью он шлепнул ее под обширную кормушку, чтобы она развила узлы, спеша за водкой.

— Давай, давай, — поощрил он ее...

Брэнгвин пил русскую водку и смотрел через оконные тюлевые занавески на тот город, которого не существовало и к которому они все с каравана так тщетно стремились... Он видел руины, прах золы, разброс обугленных бревен. В завалах битого кирпича скрутились оплавленные в огне детские кpoватки.

А за всем этим вставало и другое. Плыли еще перед ним маслянистые волны Атлантики, свистели в ушах струи воды. И не пол русской столовки был под матросом, а уходящая ко всем чертям корабельная палуба. Опять пикируют сверху... опять целят торпедой под мидель. Прорваться, проскочить, дойти!

Он пропил все деньги, а ночью того же дня крейсер "Тускалуза" подхватил его в свои светлые отсеки, насыщенные гамом матросских голосов и прогретые паром воздуходувок.

Свою машину он оставил у ворот порта — пошел в контору.

Он сказал там, что хочет идти вторично в Россию.

— Со следующим караваном! Русским сейчас еще тяжелее, чем тогда, когда я пошел в первый рейс... Денег я им дать не могу. Пушку мне для них не построить. Так я помогу им делом!

И клерк, выписывая ему аванс за будущий рейс, сказал, как и тогда, при первой встрече:

— Только ненормальные могут идти сейчас в Россию...

— Что вам угодно, мистер?

— Этого хватит.

— А наша Америка держится на ненормальных, — ответил Брэнгвин серьезно. — Вы все, слишком нормальные, даже президента Рузвельта считаете ненормальным... Ты потише, приятель, а то я сдую тебя в форточку!

За рулем машины он проскочил по улицам города. Сразу вырвался на центральную полосу автострады, которая была создана только для таких горячих голов, как его голова. Америка, его любимая Америка, теперь неслась перед ним, вытянутая от скорости в узкую, стремительную ленту, будто сшитую из ярких цветных лоскутьев. Относились назад, пропадая, фермы, коттеджи, щиты реклам, мосты и акведуки... Нужна была разрядка тому напряжению, в каком ему пришлось жить недавно!

Он до изнеможения вел машину на пределе, потом устал.

Сбавив скорость, переехал на крайнюю полосу...

Тут выяснилось, что нежность сердца приобретается только в замедленном движении, близком к волшебному покою. И ему вдруг захотелось повидать мать. Ведь он так редко вспоминал о ней, но душой всегда чувствовал, что она-то помнит о нем постоянно... Эта мысль ему понравилась, и Брэнгвин — через весь континент! — повел машину к дому своего детства.

"Где он, мой дом? — размышлял печально. — А что сказать матери? Ладно, она сама найдет первые слова..." Он ей сознается, что, когда ему стало однажды в океане очень кисло, тогда он поклялся себе, что вернется... "Как у Тебя дела?" — "Ничего, мама, дела идут хорошо... Не надо ли тебе денег, мама? Я тут привез тебе немного... возьми!"

И тогда мать заплачет. И.., может, он тоже заплачет.

Красивая девица подняла руку на перекрестке:

— Хэлло, парень! Ты меня подвезешь?

В дороге она полезла к нему с поцелуями, и к матери он так и не попал. В пьяном угаре разбил свою машину, прогулял с красоткой все деньги (теперь они казались ему легкими деньгами), и осенью его опять закачало и понесло вдаль по зыбким, ненадежным водам...

С грустью смотрел Брэнгвин, как пропадает за сеткой дождя берег его богатой и шумной родины. "Ты прости меня, мама... Черт его разберет, как это получилось, но опять нам не пришлось повидаться".

Осенний океан — в предзимье — ненастен. Он — страшен!

Брэнгвин погиб в числе прочих на караване PQ-18...

Это был добропорядочный американец, не умевший сидеть сложа руки, когда другие дрались с фашизмом. Я не раз встречал подобных моему Брэнгвину, и я помню их белозубые улыбки, их сильные, трудовые ладони, расстегнутые на шеях цветные ковбойки, их желание понять нашу трудную русскую речь.

Если же верить английским источникам, то караван PQ-18 был отправлен в Россию "только напоказ — чтобы уменьшить гнев маршала Сталина"!

И ПРОШЛИ С БОЕМ

Хроника ТАСС (сентябрь 1942 года)

7 — За проявленную доблесть и мужество при доставке вобружёния из Англии и США Указом Президиума Верховного Совета СССР награждены орденами СССР 12 офицеров и матросов королевского военного и торгового флотов Великобритании.

9 — Личный представитель президента США Рузвельта Гарриман выступил в НьюЙорке с речью, в которой рассказал о своей поездке р СССР. "Русские не требуют, — сказал Гарриман, — чтобы с них сняли все бремя войны, а просят снять лишь достаточную часть бремени, чтобы конфликт был равномерно поделен между союзниками..."

Весь август контр-адмирал Фишер — сознательно или просто так — информировал Головко о проходе каравана на Мальту. Конечно, этот остров очень далек от Баренцева моря, но Арсений Григорьевич терпеливо слушал. Потери англичан в этом конвое, составленном из авианосцев, линкоров и крейсеров, были столь велики, что можно было ужасаться. — Прослушав информацию о бедственном положении на Мальте, вице-адмирал Головко не забывал напомнить Фишеру:

— А как обстоит дело с выходом каравана PQ-18?..

Со стороны Арктики на океан, в преддверии зимы, стал наступать, ломаясь в грохоте, мощный ледяной барьер. По ночам корабли, проходящие там, видели, как небо жемчужно разгорается над паковыми льдами; работа радиостанций перебивалась треском от разрядов полярных сияний,

В первые дни сентября британская миссия в городе Полярном проинформировала командование Северного флота: караван PQ-18, под вымпелом адмирала Бурнетта, вышел из Лох-Ю, и сейчас вокруг него собирается эскорт. Линейных сил в прикрытии нет, в конвое следует авианосец "Авенднир", предпочтение отдано миноносцам и корветам охраны. Англичане считали, что немцам уже все известно и надо ждать выхода в океан "Тирпица".

Но "Тирпиц" уже был на консервации. Он не вышел! Вдоль побережья Норвегии сейчас на больших скоростях двигались германские крейсера "Хиппер" и "Кельн", из Нарвика спешил "карманный линкор" "Адмирал Шеер". Британская подлодка "Тайгрес", вышедшая недавно из Полярного, нарвалась на эту эскадру так неожиданно, что проходящие корабли чуть не своротили ей перископы. "Тайгрес" выбросила торпеды безрезультатно.

Восьмого сентября британская миссия доложила, что караван PQ-18 производит дозаправку топлива в заливах Шпицбергена. А потом все началось...

Контр-адмирал Фишер, сказал Головко:

— Нам пустили первую кровь. Не авиация — подлодки. Теперь следует ожидать, что придут самолеты.

— Постараемся предупредить эти удары с воздуха — сказал Головко. — Наш флот нанесет превентивные бомбоудары по скоплению авиации противника. Хотя... вы знаете, контр-адмирал: эти бомбежки немецких аэродромов в Норвегии дорого обходятся нам по соображениям политическим. После каждого такого налета германские бомбардировщики взлетают в небо и начинают кидать бомбы на ярко освещенные города Швеции, приписывая все жертвы нейтральной страны действиям нашей авиации...

Тринадцатого сентября пришло известие о первых потерях. По сведениям британской миссии, немцы потопили 10 кораблей. 15 сентября над караваном продолжался воздушный бой. Немцы потеряли 7 торпедоносцев, англичане — 3 самолета, но корабли эскорта сумели спасти своих пилотов. Британская миссия внесла поправку: кажется, не 10, а лишь 2 транспорта потоплены противником.

— Один из них — ваш... это транспорт "Сталинград"!

В радиорубках Северного флота — настороженная тишина: берлинский диктор орет на весь мир о потоплении 19 судов в Баренцевом море... Удивительная путаница! Никак не разберешься, сколько же в действительности погибло кораблей.

— Этот конвой PQ-18, — говорит Головко, — мы не отдадим; флот будет драться за него... за каждый транспорт!

Британская миссия снова внесла поправку: потоплены немцами не 2 и не 10 кораблей, как было. указано выше, а все 13! Если эта цифра окончательная, то потери каравана внушительны еще до его подхода к советской зоне. Будем надеяться, что, может опять какая-то неувязка в британской информации...

Между тем мысли североморцев сейчас прикованы к той великой битве, которая начиналась возле стен Сталинграда. Было решено на флоте списывать на берег не больше семи человек с каждого корабля. В экипажах матросов быстро переодевали в гимнастерки, и отряды морской пехоты Северного флота уходили под Сталинград... Во главе одного из таких отрядов навсегда ушел и мой отец Савва Михайлович Пикуль — комиссар с Беломорской флотилии. Я не видел, как он ушел. Меня уже тогда закачало на палубах...

С тяжелым сердцем прослушав последние сводки Информбюро, в океан сейчас уходили корабли навстречу PQ-18. Первыми ушли эсминцы "Сокрушительный" и "Гремящий"... Тогда пели:

Где враг ни появится, только б
найти нам его поскорей;
форсунки — на полный, и в топках
бушуют потоки огней.
Врывайтесь, торпеды, в глубины,
лети за снарядом снаряд,
пусть дремлют в пучине коварные мины-
"Гремящий" не знает преград...

С ними пропали в ненастье шторма "новики", о которых не сложено песен: "Куйбышев"... "Урицйий"... "Карл Либкнехт". Старые корпуса, старые машины. Но, поднатужась, дают хорошие узлы. Дерзко вступают в бой, ведя огонь с открытых площадок. При виде врага в "новиках" словно просыпается бесшабашная балтийская юность, и опять они становятся прежними молодыми "забияками"... Миноносцы скользят сейчас по воде-как бы затаенное видение славного прошлого русского флота! Волна идет с океана — крута... Она их бьет. Склоненные трубы отбрасывают за корму клочья рваного дыма.

Сталинград в огне. Океан — в огне. PQ-18 должен пройти!

Это случилось возле Канина Носа, где на распутье трех морских дорог началась беспощадная битва за корабли каравана. Штаб флота постоянно терял радиосвязь со своими эсминцами. Виной томудождь осколков, которые рвали антенны кораблей.

Битва у Канина Носа выявила предел того напряжения, на какое способен противник; она же выявила и всемогущую беспредельность наших возможностей. Никогда еще мы не испытывали такого натиска врага с воздуха, как в этой битве у Канина Носа.

Противник запускал свою торпедоносную авиацию в несколько эшелонов — волна за волною. Корабельные радиолокаторы не срабатывали, если цель шла в низком полете. Четырехмоторные махины летели на бреющем, готовые для низкого метания, и эскорт замечал противника лишь визуально, когда до него оставалось уже немного... Риск был невероятный!

На многих самолетах в моменты атаки отказывал механизм сбрасывания торпед. Гитлеровские пилоты, не в силах совладать с управлением, разбивались вместе с машинами о надстройки кораблей, корежа мачты, трубы и мостики. Исковерканные, пылающие зеленым огнем бензина, самолеты по инерции перекидывало через корабли, и только тогда торпеды взрывались, но уже вместе с пилотами, гробя в раскаленном облаке газа десятки людей на палубах эскорта... Одна волна самолетов ушла. Другая — пришла. Туча... Слева их 20... Справа 30... Заходят с кормы! С короткой палубы "Авенджера" взлетают, как мечи, острорылые "суордфиши". Их отгоняет в сторону свой же огонь...

Дробным лаем заливаются "эрликоны". Автоматы крутятся на барбетах, все в гулком звоне отстрелянных патронов. Но что больше всего поразило в бою англичан — так это главный калибр русских... Советские эсминцы в битве у Канина Носа, в нарушение всяких традиций, применили по самолетам свой главный калибр, 130-миллиметровые гранаты творили просто чудеса!

Вот он, низко гудящий над морем строй торпедоносцев.

Ближе... ближе... ближе.

Команды на "эрликонах" не в силах остановить эту смерть, неумолимо летящую на корабли. Надо еще знать тех людей, которые вцепились сейчас в штурвалы своих машин, готовые нажать красную кнопку "залп". Они, эти асы Геринга, отступать не любили. Им только дай цель — они идут на нее, уже не сворачивая в сторону. Ближе... ближе... ближе... смерть твоя!

И бьет калибр эсминцев. Дистанционные гранаты как бы изнутри взрывают весь четкий, несокрушимый строй противника. Пластаясь брюхом над волнами, то один, то другой торпедоносец косым крылом зарывается в океан, и строй редеет. Но остальные идут. На "эрликонах" уже нельзя работать — барбеты сплошь засыпаны отстрелянными унитарами. Подносчики-негры ногами сгребают их за борт, чтобы расчистить радиус поворота автоматов, снова раздается: пом-пом-пом... пом-пом-пом...

А наши эсминцы проносятся, осиянные вспышками и громом своего беспощадного главного калибра. На стволах орудий пучится обгорелая краска. В низах воют элеваторы, подавая из погребов новые снаряды. Богатыри в ватниках кидают их на лотки орудий. Досылающие с лотков подают в стволы. Звучит короткий ревун, синяя лампа дает, проблеск, и... залп! Опять воет элеватор, стук лотка, клацанье замка, синяя вспышка, желтое пламя залпа и... грохот!

Немецкие самолеты побросали торпеды куда попало и ушли...

Они ушли на свои базы, клокоча перетруженными моторами, стеля за собой струи дыма, фюзеляжи их были облеплены огнем. А над кораблями притихшего каравана, плавно оседая, колыхалось много-много парашютов. Ноги сбитых асов еще на высоте трусливо поджаты — в предчувствии ледяного озноба воды.

Американцы потеряли сейчас свой транспорт "Кентукки". Теперь они развернули "эрликоны" мордами кверху и крупными пулями — каждая с банан! — разорвали гитлеровцев в куски. Красными комками асы противно шлепнулись в волны, а парашюты тут же прикрыли эту неприглядную картину.

Но это было только начало. Враг, не отпускал PQ-18 на протяжении многих часов. И опять наши эсминцы ввели в дело свой главный калибр, гася силу и скорость торпедоносцев. PQ-18 отбивался на два фронта сразу: авиация шла сверху, подлодки шли снизу. И караван прорвался!

Уже в Белом море корабли попали в сильнейший шторм, три транспорта, вылезли на мели, но их удалось стащить на воду при высокой точке прилива. Геринг потерял в этой битве над PQ-18 лучших своих летчиков. Это его разъярило: он отправил самолеты далеко — к Архангельску, где корабли уже стояли под разгрузкой на рейдах. Но и там, на земле поморов, враг получил жестокий отпор...

27 транспортов пришли в СССР!

Потери:

12 транспортов, когда PQ-18 охранялся союзными силами;

1 транспорт, когда в охранение вступили наши корабли.

Причем транспорт "Кентукки", подорванный возле Канина Носа, не затонул. Его расстрелял союзный миноносец. В горячке боя нашим командам было уже не до "Кентукки", но в более спокойной обстановке североморцы наверняка дотянули бы до Архангельска и этот несчастный корабль.

В самый разгар сражения в Сталинграде поставки по ленд-лизу были опять приостановлены. Караваны уже не шли, хотя глухая полярная ночь и стояла над .океаном — беспробудно, беспроглядно. Англичане проводили операцию "Frickle", что в переводе на русский язык означает — "по капле". Именно так — по капле! — и поступал ленд-лиз в нашу страну в эту грозную зиму.

Одиночные транспорта в операции "Frickle" следовали по "челночной" системе. Расчет был на добротность механизмов и спаянность команды. Они шли в СССР, почти касаясь бортом кромки паковых льдов. На пути их следования — в кромешном мраке — были расставлены лишь несколько траулеров, которые должны подбирать из воды тех, кто уцелел, если "челнок" будет потоплен противником. Из 37 запущенных в операцию кораблей погибло 9, остальные "накапали".

Под конец 1942 года немцы провели в океане операцию "Хоффнунг", в которой главную роль играл тяжелый крейсер "Хиппер". Рано утром он разбил нашего охотника за подводными лодками "МО-78", а потом встретил транспорт "Донбасс", участвовавший в "капельной" операции. Этот корабль, уцелевший даже в разгроме PQ-17, был погублен "Хиппером"... Впрочем, его экипаж и команду с охотника крейсер принял на борт — как пленных.

Капитаном "Донбасса" тогда был уже не М. И. Павлов, а В. Э. Цильке. Мне сообщили читатели: "У него очень тяжело прошло пленение после гибели судна, немцы держали его в плену в Норвегии, затем перевели в Гдыню, где наши войска его освободили". В условиях концлагеря он сумел сохранить, орден Ленина. Впоследствии В. Э, Цильке работал капитаном-наставником в Черноморском пароходстве.

1942 год заканчивался. Он заканчивался очень хорошо для нас, для всей нашей страны. Сталинград решил судьбу второй мировой войны, и именно с этого времени начался тот железный, необратимый процесс, который привел нас к победе.

Больше караванов PQ не было ни одного — англичане запускали их в СССР под другими литерами, словно желая уничтожить даже память о прошлом позоре.

ВОЛЧЬЕ ЛОГОВО

Тридцать первого декабря 1942 года мир стоял на самом острие переломного времени: наступал новый год — год побед нашего оружия...

Гитлер встречал этот год в своем "Вольфшанце" ("Логовише волка") в Восточной Пруссии. Приближался двенадцатый час ночи, и свита фюрера уже наполнила бокалы шампанским. Для Гитлера был налит вишневый сок... С напряженным видом, волоча ногу, фюрер обходил рождественскую елку, сверкавшую нарядом и фонариками.

Радиостанции "Вольфшанце" продолжали работать, и сейчас сюда притекали одновременно два потока информации. Один поток — самый мощный — струился из Сталинграда, где уже была решена судьба 300-тысячной армии Паулюса; второй — краткими импульсами — бился от скал Нордкапа. Сталинградский котел мрачно вещал о своем поражении, оттуда доносились вопли и скрежет. А с моря летели краткие радиоточки, — пик, пик, пик! — и в них читалась тревога, растерянность, поражение.

Дело в том, что гросс-адмирал Редер, прежде чем уйти, решил сильно хлопнуть дверью. В самый последний день 1942 года далеко в полярном океане (в 150 милях от Нордкапа) он бросил свои надводные силы в отчаянную атаку против союзного каравана TW-51B, находящегося на подходах к Мурманску.

Ровно в полночь Гитлер поднялся с бокалом в дрожащей руке, и ...пик, пик, пик... — стучали импульсы с моря: два немецких эсминца в этот момент уходили на дно. Затем англичане засадили два снаряда (рождественских!) в котельные отсеки "Хиппера". В сражение у Нордкапа фюрер тут же вмешался:

— Пусть они вылезают из драки, если их бьют...

На выходе из боя германский эсминец "Фр. Экольд" принял во мраке английский крейсер за своего "Хиппера", и британцы, не будь дураками, расстреляли его тут же со всей командой... А из Сталинграда — вой! Все это, вместе взятое, переплелось в один крепкий узел, и Гитлер отметил праздник Нового года очередной истерикой:

— Паршивец Редер, он создал мне флот — лишь жалкое подобие флота! Мои корабли абсолютно беспомощны. Своими позорными действиями флот Германии способен лишь вызвать революцию в стране. Да, да! Я знаю — революцию!

Охрана кинулась к радиоприемникам, чтобы прослушать станцию Би-Би-Си, которая в ночной программе, добивая Гитлера, подтвердила весть о разгроме немецких кораблей. Редеру, таким образом, не оставалось ничего другого, как только уйти, что он и сделал б января 1943 года.

Кстати, Редер был одним из тех неглупых гитлеровцев, которые давали себе отчет в том, что все их усилия на сушей на море напрасны, — СССР победить нельзя!

Известный фальсификатор морской истории Фридрих Руге, касаясь отставки Редера, пускает вдруг слезу умиления. По его словам, Редер, "будучи человеком верующим, не допускал грязи ни на флоте, ни в методах ведения войны на море. Он крайне резко противодействовал всем попыткам высшего партийного руководства вмешиваться во внутренние дела флота, особенно же — в области религии..."

Воображению Руге рисуется какой-то чистый, молитвенно настроенный человек, заботящийся лишь об удалении грязи с гитлеровского флота. Но этот "добрый дедушка" отлично знал о приказах Деница (еще от 1940 года), в которых подводникам предписывалось уничтожать команды потопленных кораблей, даже если в волнах окажутся дети и женщины. Эти приказы советские люди испытали на себе. Сколько трагедий разыгралось, когда гибли госпитальные беззащитные суда в печально памятном "таллинском переходе", сколько потоплено гражданских судов и рыболовных траулеров, половину команд которых составляли тогда русские женщины...

Мы это знаем. Мы это помним. Мы ничего не простили!

Может, Руге и прав, когда говорят, что Редер оберегал от нацистов священников на кораблях флота. Но варварские приказы налицо, они пришпилены к документам Нюрнбергского процесса. И если бы гросс-адмирал только молился в своей каюте, то Международный трибунал не осудил бы Редера (за компанию с Деницем) в 1946 году как военного преступника именно за бесчеловечные методы ведения войны на море!

И не потому Гитлер убрал Редера с флота, что Редер верил в бога. И не потому Гитлер поставил над флотом Деница, который в бога не верил. После Сталинграда Гитлеру не оставалось иного выбора, как выдвинуть вперед мрачную фигуру главного разбойника в стане плавающих под флагом со свастикой — адмирала Деница! Пусть он топит всех...

В эти дни Гитлер имел очередную беседу с японским послом в Берлине, которому он четко повторил:

— Мы, будем убивать как можно больше членов экипажей с потопленных нами торговых судов... Мы должны, — доказывал Гитлер, — расстреливать все спасательные шлюпки!

Дениц вполне мог бы подписаться под этими словами. Доктрина подводной войны победила не выдержавшую испытаний доктрину войны крейсерской. Гитлер так и не понял широкого значения надводных кораблей — он понимал лишь узкую суть подводной "неограниченной" войны, когда каждый взрыв торпеды приносил фашизму моментально ощутимую пользу.

"Каждые день — новая лодка!" — вот мечта Деница.

Словно в тяжких родах, в спазмах и ужасе, растворялись ворота верфей, в брызгах масла и кипении сала выбрасывая на воду новые и новые субмарину. Вот как помесячно, начиная с января, колебалась амплитуда графика этой небывалой гонки, чтобы "каждый день — новая лодка": 20... 18... 19... 23... 20... 23... 18... 20... 17... 23... 17... 26 (в декабре). Итого, за один год — 244 субмарины, В следующем, 1943 году Германия породит уже 270 лодок, в 1944 — 387 лодок, в 1945 — 132...

Дениц добился своей цели. Германское судостроение полностью переключилось лишь на строительство подлодок, которые были усовершенствованы, покрыты слоем резиновых пластиков, чтобы затруднить их поиск, они уже имели локаторы и "шнорхели", позволяющие им идти под дизелями на глубине. Наконец, в закутах флотских лабораторий была создана торпеда типа "цаункениг". Это акустическая торпеда на электроходу, которая не оставляла следа на поверхности моря. Она шла на шум винтов или на шум механизмов корабля, и спастись от нее было почти невозможно... Северный флот под конец войны понес потери именно от этой торпеды!

Дениц совмещал в себе две должности сразу — главнокомандующего всем флотом Германии и командующего подводным флотом. Он и вдвойне ответственен за все преступления. Из Лориана он перебрался в Берлин — под крылышко фюрера. Руге пишет, что Дениц "отлично умел обращаться с Гитлером и его важнейшими сотрудниками и благодаря этому добился необычайно многого для милого его сердцу строительства подводного флота, правда, уже в то время, когда подводная лодка сделалась единственной надеждой на возвращение к наступательному образу ведения войны...".

Гитлер был гораздо ближе к истине, когда в том же январе 1943 года, ставя Деница над флотом, заявил ему:

— Мы должны ясно понять, что эта подводная война будет бесполезной, если мы не сможем победить Россию на Востоке...

Пресыщенные риском, "волки" из "стаи" Деница были пресыщены и жизнью. Они густо мазали свой хлеб маслом и медом, ничего не желая знать о голоде и муках других людей. Когда Гитлер забился в бункер имперской канцелярии, они еще верили в него, как в бога. Все уже рушилось: Геринга он объявил предателем нации, Гиммлера лишил всех чинов, он не верил даже эсэсовцам. Власть свою Гитлер перепоручил опять-таки Деницу!

Конец близился... На страшной высоте летели к Берлину самолеты. В них сидели вооруженные до зубов подводники. Именно они в последний момент краха фашизма должны были составить личную охрану Гитлера! И когда Гитлер был сожжен, словно облитая керосином крыса, даже тогда "волки" продолжали воевать за те идеи, которые им были внушены их "папой" Деницем.

Советский флаг уже реял над куполом рейхстага, а они еще снимались от пирсов на позицию. До самого конца, срока автономности (месяц или два) они рыскали, как волки, на коммуникациях мира, расстреливая запасы торпед по ярко освещенным кораблям, на которых ликовали победившие люди.

Лихорадочно дожирали они свой шоколад и апельсины, спешно опустошали бутылки с превосходным "мартелем". Они кончили разбой, когда их аппараты уже не могли ничего выбросить... Это была ярость обреченных!

КОРАБЛИ ЮНОСТИ

Там, где клубится пар над теплынями Гольфстрима, там, где ветер раскачивает воду, вздымая ее до мостиков, — там прошли, сверкая бортами, корабли моей юности.

Юность на эсминцах — не зря проведенные годы. С этих узких и теплых палуб, залитых мазутом, я научился строже смотреть по сторонам...

Теперь мне за пятьдесят, и мне уже не снятся корабельные сны.

Где они, легкокрылые корабли с широкой трубой, продутой сквозняком — ревущих, как гроза, котельных отсеков? Где они, эти лихие наездники морей, которые из мрака полярной ночи, из любого ненастья вынырнут, поразят и опять сгинут во тьме, свистя обтяжкой антенн и такелажа?..

Мне уже не снятся сны моей юности. Увы, не снятся.

Но стоит закрыть глаза, и я снова вижу их как наяву.

Вот идет, горделивый и статный, дивизион — один: "Гремящий", "Громкий" и "Грозный".

Строем фронта, порывист и резок, следует дивизион — два: "Разумный" и "Разъяренный" во главе с лидером "Баку".

"Новики" режут волну, как лемехами плугов, и не черная сыть земли, а стылая вода отваливается на сторону, обессиленно отступая прочь с пути ветеранов.

За ними — "Доблестный", "Дерзкий", "Достойный". Концевыми — "Жаркий", "Жестокий", "Живучий"... В ярком сиянии дня проходят корабли моей юности.

Как мальчишка, я снова хочу кричать от восторга:

— Это они... это они!

Я люблю их, эти корабли. Любовь моя к ним неизбывна, Kак и все, что любишь по-человечески — чистым сердцем.