Часть третья

1. Непонятный запах резеды

Во сне Колесников услышал колокола громкого боя.

Они звучали все громче и громче!

До смерти не хотелось покидать теплое логово сна. Но колокола не унимались.

Он неохотно открыл глаза. Было уже утро.

Широко расставив ноги, высился над ним "мертвоголовый", потряхивая ключами, связкой ключей.

Колесников вскочил на ноги.

— Не спать дольго! — наставительно сказал тюремщик. — Гулять дольжен, гулять!

Но Колесников уперся ногами в порог, уцепился за притолоку двери. Это, конечно, было ни к чему. Тюремщик позвал:

— Ком хир, Альберт! Ком хир, Вилли!

Подбежали двое других "мертвоголовых". После непродолжительной борьбы им удалось оторвать пальцы Колесникова от притолоки.

С силой толкнула его в спину. По инерции он пробежал несколько шагов, споткнулся о порог и кубарем скатился по ступенькам.

Поднявшись с земли. Колесников увидел то, что видел уже вчера: высокие деревья, сирень, громоздившуюся вдоль аллей, безобидные пестренькие цветы. И все это празднично ярко, выпукло, будто отражается в фарах машины!

Нет, не в фарах, а в этих вон шарах на высоких шестах, которые понатыканы всюду.

Пейзаж неподвижен. Даже утреннее солнце выглядит так, будто его приколотили гвоздями к небу над оградой.

Короткое время сад оставался в этом положении. Порыв ветра! Колесников покачнулся, как от толчка в грудь. Ага! Появление его в саду замечено!

Он круто повернулся, взбежал по ступенькам, заколотил кулаками в стену.

Силуэт мелькнул за дверью. Лицо надзирателя придвинулось к стеклу, он безучастно глянул на Колесникова, даже, кажется, зевнул и исчез в глубине коридора. Колесников опомнился. Что могут о нем подумать "мертво годовые"? Как выглядит он со стороны? Это же постыдно топтаться так перед закрытой дверью! "Не показывать, как мне страшно! Сцепить зубы, сжать кулаки!"

И он сделал это. Неторопливо (но что стоил ему каждый шаг!) спустился с крыльца и, нагнув голову, двинулся в глубь беснующегося под шквальным ветром сада.

Цветы продолжали кивать вслед Колесникову круглыми глупыми головами — подгоняли!

Но не бежать!

"Не бежать, не бежать! — мысленно повторял он. — Ни в коем случае не бежать! Кто от врага побежал, тот пропал!"

Еще ничего не понимая в том, что происходит вокруг и в нем самом, действуя безотчетно, он уже поступал во всем наперекор врагам. Тоже военный рефлекс.

Небось обрадовались бы они, эти "мертвоголовые", увидев, как русский лупит во все лопатки по саду! Стали бы указывать на него пальцами, переглядываясь, всплескивали бы ладонями, надсаживались от хохота.

Фиг вам! Не дождетесь!

Колесников сел на песок у каменной скамьи и уцепился за нее обеими руками.

"Не сдвинусь с места! Ни за что! Пусть на мелкие куски разорвутся голова и сердце! Не побегу, нет! Не буду делать по-твоему, чертов сад!"

...За Колесниковым спустя некоторое время пришли из дома. Покачивая головами, эсэсовцы долго топтались подле него. Сидя на песке у скамьи, он намертво вцепился в подлокотники. Руки его свело судорогой. Пришлось по очереди отдирать онемевшие пальцы, чуть ли не отклеивать их от скамьи. Сам Колесников был в беспамятстве...

Он очнулся на полу в своей камере.

Был вечер.

Одинокая звездочка, заглянув внутрь через оконную решетку, ободряюще подмигнула Колесникову.

А ему так нужно было ободрение...

Он старался совладать со своими разбегающимися мыслями. Хватал их за шиворот, пытался построить по ранжиру, сердито сбивал "до купы", как говорят на Украине. Нужно же наконец привести в систему все, что он узнал о враге за сегодняшний и вчерашний дни!

Итак, ветер...

Он не падает камнем, как падает, скажем, ястреб. Некоторое время ползет на брюхе, предупреждая о себе нарастающим свистом.

Стало быть, зарождается здесь, в саду?

Кстати, во время припадков флюгер на крыше беспрестанно поворачивался в разные стороны, Колесников успел заметить это. Значит, направление ветра то и дело менялось. Почему?

А что, если ветра нет? Нет и дома с флюгером-петушком, и кустов сирени, и тюльпанов на грядках — ничего этого нет и не было никогда?

Сад нереален. Но что же реально? Только эта узкая комната, подстилка, брошенная небрежно на пол, прорезь окна, забранного решеткой.

Быть может, там, за окном, расстилается пустырь, или кладбище, или плац с землей, утрамбованной множеством ног в "стукалках"?

Скорее всего это плац. Окна лагерного лазарета выходили на плац. Он, Колесников, до сих пор находится в Маутхаузене, в лазарете. Его не увозили никуда. Просто он грезит наяву.

Несомненно, после истязаний в застенке он продолжает болеть, у него повышена температура. Днем его мучит бред, к вечеру жар начинает спадать, голова опять свежа, ясна. И он принимается критически перетряхивать этот свой бред.

Да, а запах цветов?

Ну, что до запаха, то легко обнаружить исходный момент, первое звено в цепи ассоциации. После того как Колесников приподнялся на локтях и плюнул в лицо гауптшарфюреру, тот вытащил из кармана носовой платок, чтобы утереться. Платок пах духами.

Таков первый вариант разгадки.

А вот второй: к еде его эсэсовцы подмешивают какое-то снадобье. Оно-то и порождает в мозгу бредовые видения.

Не хотят ли этим способом сломить его волю, принудить "выговориться" на предстоящем допросе?

Но почему привиделся сад, именно сад? И это можно объяснить. Неожиданно со дна памяти всплыли картины, связанные с работой в Никитском саду. Они дали материал для видений.

Выходит, иллюзия, мираж? Нечто вроде затянувшегося кошмарного сна?

Когда-то в детстве Колесникова мучили кошмары. Но он умел просыпаться по собственному желанию. Нужно было топнуть во сне три раза, даже не произнося никаких заклинаний, просто топнуть, и все. И чары сна мгновенно развеивались! Со вздохом облегчения он открывал глаза, лежа в своей кроватке.

Ну же! Сделай это усилие! Прикажи себе проснуться! Пусть поплывут клочьями, как дым, как туман, и рассеются без следа цветы, деревья, кусты сирени, а заодно и эти стены с лохмотьями обоев!

Увы, он не в детском страшном сне. Топай не топай, этим не поможешь беде...

Но если в пищу его подмешивают дурманное зелье, то он должен отказаться от пищи! Объявить голодовку, подобную тем, о которых рассказывал Герт.

Выходит, лежать пластом, постепенно слабея?

Пассивная оборона! Не для него! Чтобы жить, он должен сохранять активность — двигаться, размышлять, действовать.

Кроме того, существует, по словам того же Герта, еще и такая пытка, как искусственное питание...

Нет, оба варианта разгадки никуда не годятся. В конце концов, он, Колесников, всю жизнь свою прожил в мире реальных вещей и в угоду фрицам не собирался отказываться от них.

Вывод: сад за стеной существует!

Другое дело, что там происходят вещи, пока еще непонятные...

Получается, что фрицы изо всех сил вгоняют его, Колесникова, в безумие!

Фрицам желательно, чтобы он бегал взад и вперед по саду, подхлестываемый ветром, и, ошалев от страха (безотчетного), видел галлюцинации?

Ну уж нет!

За войну ему довелось побывать в таких переделках, что и у гауптшарфюрера, и у Конрада, и у тонкоголосого штандартенфюрера, если бы они были на его месте, кишки полезли бы вон через горло.

Галлюцинации! Он не видел их даже после того, как его заклинило в бомболюке ДБ-3, а потом добрых десять минут мотало и кружило вниз головой над захваченным немцами Крымом, вдобавок на высоте три тысячи метров!

...То был пятый его боевой прыжок с парашютом, и он оказался неудачным.

Крым в 1943 году находился еще в руках немцев. Наше командование интересовалось передвижением немецких кораблей, а также обстановкой в портах. Поэтому одной сентябрьской темной ночью несколько дальних бомбардировщиков доставили отряд разведки из Геленджика в Крым и сбросили над Яйлой в районе горы Черной.

Перед вылетом у Колесникова не было ни минуты свободной. Отряд разделили на группы, командовать одной из них батя приказал ему. А в самый последний момент передали в штабе еще и очень важные шифровальные принадлежности — что-то около двадцати шифров-роликов.

Он увидел их впервые.

Каждый ролик представлял собой нечто вроде телеграфного рулона величиной с блюдце для варенья, но потолще. На бумажную ленту были нанесены цифры, казалось бы, в полнейшем беспорядке, как делают обычно мастера, ремонтирующие пишущие машинки. При этом у каждого ролика, который брали с собой разведчики, был двойник. Цифры располагались на нем точно в такой же последовательности. Он оставался в штабе. Это беспроигрышная игра — "третий лишний", единственный способ тайной связи, при котором вражескому специалисту по дешифровке нечего делать.

Чудодейственные ролики Колесников, по инструкции, засунул за пазуху своей туго подпоясанной куртки. Но в инструкции, к сожалению, не были учтены размеры бомболюка ДБ-3. Человек свободно пролезал в люк. А искусственно утолщенный человек?..

Дальние бомбардировщики перелетели через Керченский пролив, миновали на большой высоте Ялту, не будучи замечены зенитчиками, и, наконец, стали описывать круги над горой Черной. Дверцы бомболюков раскрылись.

Первой пошла радистка Валя, за ней кто-то из разведчиков. Последним полагалось прыгать командиру группы. Колесников нырнул вниз головой в черную яму и... застрял в ней!

Шифры-ролики? Ну так и есть!

На разведчике, которого сбрасывают над вражеской территорией и, как правило, с большой высоты, напялены тысячи одежек. Считайте: теплое белье, подбитая мехом куртка из чертовой кожи, такие же штаны, меховой шлем, сапоги (сшитые на заказ, по мерке, чтобы, упаси бог, не жали). К этому добавьте мешок с индивидуальным запасом продовольствия (сверхкалорийная пища), флягу со спиртом, автомат, пистолет, длинный десантный кинжал и две гранаты "лимонки". Парашют, правда, один. Запасной положен только при тренировках.

Со всем этим Колесников, понятно, протолкнулся бы в люк, хотя тот на ДБ-3 не так уж и широк.

Но ролики! Застопорили шифры-ролики, выпиравшие из-под куртки!

Прыгал Колесников, как и положено, — спиной вперед. Поток встречного воздуха мгновенно прижал его к корпусу самолета.

Он сразу же закрыл лицо руками. Но ледяные иглы пробивались даже сквозь плотно сдвинутые пальцы.

Ух! Ну и холодище! Как на полюсе! Мало того, что высота три тысячи метров. Свирепый, адский, непреодолимый ветер от движения самолета забивает ноздри, рот, горло, легкие. Дышать нечем!

Пилот поспешил сбросить скорость. Все равно Колесников чувствовал, что задыхается.

Снаружи были его голова, руки, грудь и половина парашюта. Внутри самолета оставались ноги, мешок с продовольствием и вторая половина парашюта. Так, располовиненный, закрыв лицо руками и задыхаясь от кинжальных уколов ветра, он кружил над Яйлой.

Экипаж самолета попытался втащить Колесникова обратно. Куда там! Еще сильнее заклинило в люке.

Он начал энергично размахивать ногами, пытаясь дать понять, что надо не втаскивать, а, наоборот, выталкивать. И, как ни странно, его поняли. Он почувствовал, что по нему просто заколотили там, наверху.

Но, устанавливая с летчиками контакт с помощью ног. Колесников нечаянно задел за какой-то рычаг, который соединялся с гашеткой пулемета. Тот дал очередь, и самолет был обнаружен ялтинской ПВО. Немцы открыли по нему зенитный огонь.

Разноцветных трасс, прорезавших тьму, и огненных факелов внизу Колесников не увидел. Он продолжал закрывать лицо руками. Руки его закоченели на ветру.

Один снаряд разорвался так близко, что самолет чувствительно качнуло. Колесникова стали "трамбовать" еще сильнее. Били ногами так, что немолчный звон стоял в голове.

Положение было отчаянное, все понимали это. Возвращаться на аэродром с человеком, висящим в люке вниз головой, нельзя. Лету до Геленджика сорок — сорок пять минут. Колесников не удержит руки на лице. Он задохнется, и на аэродром приволокут лишь его труп.

Вдруг разведчик почувствовал, что немного продвинулся в люке. Еще! Еще! Ага, дело пошло!..

Наконец с огромным облегчением он оторвался от самолета. Первая мысль о парашюте: раскроется ли? Не повредило ли его, когда протискивался в люке? Согласно инструкции прыжок был затяжной. Колесников падал, зажмурившись, считая секунды. И — раз! И — два! И — три!..

Он отсчитал положенные тринадцать секунд, рванул кольцо парашюта. Сильнейший аэродинамический удар! И сразу — блаженная тишина...

С беспокойством Колесников ощупал шифры-ролики за пазухой. Целы? Ну, живем!

Он открыл глаза и посмотрел вверх. На фоне неба, более светлого, чем земля, было отчетливо видно, что в полотнище купола зияют дыры.

Что-то вроде бы слишком много! Одна, вторая, третья... Он насчитал девять дыр!

Парашюты разделяют на тридцать пять или сорок квадратов и прошивают стропами для увеличения прочности. При перегрузке рвутся два-три квадрата, обычно в верхней части купола, где напряжение больше. Но девять разорванных квадратов!

Колесников перевел взгляд на землю — глаза его уже привыкли к темноте. Падал он не в бездонную черную пропасть. Дно было. Различал внизу черные полосы леса и светлые — полей. И он не узнал местности под собой!

Перед вылетом разведчики старательно изучали отснятые летчиками фотографии окрестностей горы Черной, где предстояло приземлиться. Ничего похожего!

Колесников понял, что, "трамбуя" его, экипаж самолета увлекся и несколько отклонился от курса.

Какие-то четырехугольники светлеют внизу, много четырехугольников! Дома? Его несет на дома? Не хватало еще напороться с места в карьер на полицаев!

Он стал планировать, оттягивая на себя стропы.

Ему удалось приземлиться в стороне от населенного пункта — на пустыре, обнесенном изгородью. Но он не разглядел при этом дерева, которое росло посреди пустыря, и угодил прямо на него.

Черт! Ногу зажало между ветками! Неужели вывих? Да и могло ли обойтись без аварии, когда в куполе парашюта девять дыр?

Однако стонать и охать в его положении не приходится.

Прежде всего снять с дерева парашют и зарыть, разрезав предварительно на части!

С этим он управился за каких-нибудь тридцать минут — рекордный срок, если принять во внимание отчаянно болевшую ногу.

Так! Теперь найди свое место! Светлеющие за пустырем дома — это, несомненно, село Биюк-Сала. Вытащи компас! Гора Черная на западе. Значит, на соединение с другими разведчиками надо идти в этом направлении...

Он прохромал к изгороди, сплетенной из веток с листьями, схватился за нее, чтобы перелезть, и вдруг услышал шорох!

Разведчик хлопнулся животом оземь и выставил автомат, готовый принять бой. Все было тихо. Он полежал немного, встал, протянул руку к изгороди. И снова шорох, еще более внятный, швырнул плашмя на землю. Что это? Галлюцинация? Начались слуховые галлюцинации? Закружило в воздухе, не иначе! Столько времени, подумать, вертело и мотало вниз головой! Кровь, конечно, прилила к мозгу, и вот...

Он лежал, подняв голову, напряженно прислушиваясь к тишине ночи. Цикады не звенели в траве, здесь было слишком высоко и холодно для цикад. Со стороны села Биюк-Сала не доносилось ни звука.

Что-то хрупнуло, хрумкнуло, потом раздался протяжный вздох... Над изгородью поднялась длинная морда.

Не призрак морды, не голый лошадиный череп с угольками вместо глаз — всамделишная морда лошади, которая добродушно дохнула теплом в лицо Колесникову!

Так это, значит, лошадь коротает здесь ночь, объедая листья изгороди!

Колесников растрогался. Возможно, в положении его было неуместно проявлять излишнюю чувствительность, но он решил угостить лошадь галетой. Да и ему самому не помешает куснуть разок-другой от плитки шоколада после утомительной возни с парашютом.

Он развязал мешок с продовольствием.

Что это? Какая-то каша из шоколада, бекона, зерен ореха, галет и витаминов! Измельчено в порошок! Результаты "трамбовки" в люке.

Была мыслишка вскочить на лошадь и дальнейшее передвижение совершить верхом, тем более что нога болела все сильнее. Но пропавшей лошади хватятся, пойдут по следу, и тот, чего доброго, выведет полицаев прямехонько к потаенной базе разведчиков.

Вздохнув, Колесников переполз через изгородь и захромал по направлению горы Черной, где и встретился на исходе ночи со своим отрядом...

Вот как обстояло дело с галлюцинациями! Отроду он не видел их, не слышал и ни при каких обстоятельствах не собирался видеть или слышать!..

Да, а припадок в саду?

Что ж, поразмыслим — исследуем!

Сегодня он принял за непременное условие, за исходный пункт своих рассуждений: сад реален! Он не привиделся ему, он существует.

Почему же в нем происходят непонятные превращения? Ответ: это сад-змеевник. Цветы источают яд.

Садовники рассказывали Колесникову о том, что некоторые цветы нельзя оставлять в комнате на ночь — встанешь утром с разламывающейся от боли головой. Есть и более опасные цветы, которые способны вызвать приступ бронхиальной астмы или заболевание накожными болезнями.

Известны также цветы-антагонисты — серебристый ландыш, например. Он не выносит соседства с другими цветами. Поместите ревнивый ландыш в букет, и вскоре все соперники его увянут. Нарцисс совершенно не терпит незабудок. А роза и гвоздика, находясь в одном букете и испытывая взаимную антипатию, немедленно начинают выделять ядовитое вещество и за каких-нибудь полчаса убивают друг друга.

Но какое отношение имеет это к загадочному саду? Самое прямое. В нем растут ядовитые цветы или грибы, а то и плесень, которая проступает на каменной ограде.

...Однажды в Югославии хозяин квартиры, где разведчики разместились на ночлег, рассказал Колесникову об одном заколдованном доме в горах.

— До войны, друже Виктор, — так начал старик югослав, раскуривая трубочку или, быть может, пряча улыбку в клубах дыма, — стоял неподалеку от нашего села заколдованный дом. Построили его для лесника, но тот не зажился в доме — не поладил, видишь ли, с тамошней нечистой силой. Как-то пришли к леснику, смотрят, а он, бедняга, уже неживой, висит на балке перед потухшим очагом. Долгонько пустовал этот дом. Кому, скажи, охота селиться в жилище самоубийцы? И все же случилось заночевать там одному дровосеку. Был ли он пьян, слишком ли устал, не сумею тебе этого объяснить, только взял да и перешагнул смело через порог. Нечистой силе это, понятно, не понравилось. Едва смельчак уселся за стол и сгреб с него паутину и пыль, чтобы поставить принесенную с собой бутылку, как дверь распахнулась, будто в нее снаружи со злостью пнули ногой. Второй дровосек, топоча и ругаясь, протиснулся в комнату. Ну, с первого же взгляда можно было смекнуть, что это за особа припожаловала. Головой, представляешь, под потолок, черная бородища до глаз, а глаза вращаются и горят как фонари!

"Ты чего здесь расселся? Мой дом!" (И голос, можешь вообразить, грубый, в окнах стекла дрожат.) "Мне бы только переночевать, господин черт", — говорит дровосек. "Не хочу. Выметайся отсюда! Или нет... Давай лучше в карты играть! Ставь душу на кон. Выиграл — ночуй. Проиграл — вынимай душу, расплачивайся".

Делать нечего, сел дровосек с чертом играть. Шлепают они об стол картами, прикладываются по очереди к бутылке. И замечает дровосек, что партнер его передергивает, да так это, понимаешь, неумело, как молодой цыган на ярмарке. Карты — на стол. "Плутуешь, господин черт! Не буду с тобой играть!" — "Будешь!" — "Не буду!" — "Ах так?" И начал тут черт тузить дровосека, и подбрасывать его к потолку, и кидать им об стену... Очухался тот лишь под утро за порогом дома. Покряхтел, повздыхал и, почесывая спину, дохромал кое-как до села.

Ну, проходит еще два или три месяца. И опять побывали наши в гостях у нечистой силы.

Но вот что заметь, друже Виктор! Являлась она уже не в виде бородатого дровосека. Нет, каждый раз принимала новое обличье, более подходившее к профессии нового посетителя.

Священника загнала в домик непогода. И там, можешь представить, навестил его сам сатана, причем, как полагается, в полной парадной форме, в берете с пером и в красном плаще, из-под которого высовывался иногда хвост и постукивал по полу. До утра толковали они на богословские темы. Рассказывают, что наш священник заговорил сатану чуть не до обморока.

А что до аптекаря, который заблудился во время охоты, то ему привиделись... Угадай, кто? Микробы! Ухмыляясь во весь рот, они расселись перед ним на полу и... Вот ты смеешься, а аптекарю было, между прочим, не до смеха.

Даже его собаке стало худо в этой компании. Трясясь, она забилась под стул, а потом, разбив окно, выпрыгнула наружу. Здесь-то, друже Виктор, и кроется разгадка! Выходит, черт каждый раз переодевается в новое платье, лишь бы сделать уважение своему гостю!

В нечистую силу можно было еще поверить. Но в вежливую нечистую силу?! Ну нет! Наши в горах не так глупы! Толпой отправились они к заколдованному дому. Поплевали дружно на руки, разломали топорами и ломами стены, подняли, чихая, доски пола... И что же, по-твоему, они увидели? Грибы, друже Виктор, колонию ядовитых грибов! Попробуй-ка раздави засохший мухомор между пальцами, вдохни размельченную пыль — сразу голова кругом пойдет. А там был не один мухомор — тысячи мухоморов! Ну вот тебе и разгадка! По ночам от них поднимались испарения и действовали на людей как дурман.

Поэтому-то — разгадка, как обычно, в конце — привидения выглядели по-разному. Ведь каждый посетитель, можно сказать, вырабатывал их сам, в собственной своей голове!..

Усмехаясь в усы, хозяин принялся неторопливо выбивать трубку...

Тогда история, рассказанная старым югославом, только позабавила Колесникова. Но теперь стоило отнестись к ней по-серьезному.

И впрямь, зачем фрицам подмешивать к его пище какое-то зелье? Достаточно ему выйти в сад, вдохнуть отравленный цветами воздух, и он уже одурманен. Горло перехватывает чудовищная тоска. А потом появляется страх. И между деревьями начинает мерещиться всякая чертовщина.

Кстати, теперь понятно, почему в саду нет ни пчел, ни птиц. Наверное, они дают крюк, пролетая над садом, — боятся к нему приблизиться.

Что же это за ядовитые цветы?..

Теряясь в догадках, Колесников незаметно заснул.

Но сад продолжал вторгаться в его сны.

По-прежнему чудились ему запахи цветов. Он сортировал их, раскладывал и так и этак, с раздражением смешивая в одну кучу, и опять принимался перекладывать-раскладывать в новой комбинации.

Когда-то Нинушка забавлялась так с разноцветными ракушками и камешками. Забава! Совсем иное дело. А он, Колесников, должен сортировать во сне цветы, как ни тошно, ни муторно ему это!

Среди ночи он вскинулся. Так бывает, когда шлюпка внезапно ткнется в берег или в набежавшую крутую волну.

Слышны неумолчные плеск и журчанье. Он в море? Нет. Это идет дождь. За окном — дождь. Очень сильный. Не дождь — ливень!

По тишине в доме, особенно глубокой, можно предположить, что ночь перевалила за середину. Говорят же: глухая полночь.

Но что заставило его проснуться? А! Во сне он вспомнил, что ветер пахнет резедой!

Так это резеда? Вот оно что! Ее он и должен был отобрать и наконец отобрал из множества цветов в саду.

Как же это он оплошал? С самого начала не разобрался в том, что ветер пахнет резедой?

Ну, разобраться-то непросто было, тем более во время припадков. Запахи обычно смешиваются в саду, перекрывают друг друга.

Но резеда, насколько помнится, пахнет слабо. Стало быть, здесь ее очень много, если она заглушает запахи других цветов, едва лишь ветер подует от клумб или гряд с резедой.

Позвольте, но как будто бы рановато для нее? Помнится, она расцветает что-то в июне, максимум в конце мая. А сейчас апрель. Впрочем, может быть, резеда высажена в грунт из оранжереи?..

Итак, отравительница найдена. Это резеда!

И кто бы мог подумать? Такая безобидная с виду, скромная, почти неприметная. Но недаром говорят: "В тихом омуте..."

"Добро! Завтра осмотрю весь сад, все его закоулки и обязательно найду вероломную тихоню!"

Ливень продолжал шуметь за окном.

Ободренный принятым решением. Колесников снова заснул и уже спал, не просыпаясь, до самого утра.

Надзиратель был удивлен поведением заключенного. Тот вскочил сам, без понуканий, живехонько поел и принялся натягивать свои "стукалки", бормоча себе что-то под нос.

— Ты молишься? — Надзиратель нагнулся и с любопытством заглянул Колесникову в лицо. — Молись, молись, я подожду.

Но он не молился. Он повторял как урок: "Найти резеду! Найти резеду!"

Остановившись на крыльце. Колесников испытующим взглядом окинул сад.

Ливень произвел в нем немалые опустошения.

Вдобавок за ночь резко похолодало. Цветы на клумбах поникли. Махровая сирень свисала с кустов, как рубище.

Где же в этой толпе цветов прячется резеда?

Подобно надзирателю, сад, казалось, тоже был удивлен поведением Колесникова. Он долго оставался притихшим и неподвижным, словно бы чего-те выжидал.

Колесников прошел мимо присмиревших тюльпанов, мимо ирисов, нарциссов и анютиных глазок, с недоверием к ним приглядываясь.

А ведь когда-то хвалился перед Ниной: "Цветы в будущей моей жизни роли играть не будут!" Не будут? Как бы не так!

Ему наконец повезло. Резеда нашлась. Она росла у обомшелой кирпичной стены в одном из отдаленных углов сада.

Несомненно, резеда садовая! Венчик в отличие от полевой не белый, а желтый. Запах совсем слабый, чуть приторный, но отнюдь не неприятный. Особенность резеды: запах ее ощущается сильнее, если отступить на шаг от цветов.

Колесников присел на корточки у клумбы, задумчиво перебирая листья и длинные канделяброобразные стебли.

Да, эту резеду пересадили сюда из оранжереи. Стебли у нее более сочные, листья менее зеленые, чем обычно. И земля рыхлая на ощупь. Странно!

Ночью дождевые капли вовсю веселились в саду. Без устали носились они между клумб и грядок, радостно всплескивали ладошками, били с размаха тоненькими каблучками о землю. Ливень вытоптал и резеду.

Но, даже в поверженной, было в ней что-то неприятное, вероломное. Из-под скрючившихся и переломанных длинных стеблей с хитрым выражением выглядывали желтые головки. Очень хитрым!

Что это? Достаточно наклониться над цветами, чтобы подул ветер? (На мгновение Колесников спутал причину и следствие.)

Клумба с цветами была похожа сейчас на гадючье гнездо. Будто несколько змей сплелись в клубок и внезапно подняли свои головы.

Колесников поспешно отступил на два-три шага, но не удержался и оглянулся. И тотчас же на него с такой силой пахнуло резедой, будто клумба прыгнула вслед за ним!

Он ускорил шаги. Новый, еще более сильный порыв ветра!

В вихре летящих лепестков и листьев промелькнули шпалеры роз, водоем с лилиями, стеклянные шары на шестах. Волна запаха накрыла с головой. Колесников с усилием вынырнул.

Ну, выгреб!

Лежа в траве. Колесников перевел дух. Открыл глаза, перевернулся на спину. Кончилось? Ветра, пахнущего резедой, нет. Лишь наверху покачиваются кроны деревьев. В просветах между ними видно небо.

И опять та же иллюзия возникла, что в первый день. Он на дне заводи. Так бы и лежал, не всплывая со дна. Не шевелился бы, дремал под этой тихо колышущейся наверху ряской. Ни о чем не думать, обо всем забыть...

То есть умереть? Все забыть — значит умереть?

Но он не имел права ни забыть, ни умереть!

Очень трудно разгадать тайну ветра, пахнущего резедой. Он ломает голову над этим не в тиши кабинета. Все время должен разворачиваться то вправо, то влево, отбиваясь от атак ветра, пахнущего резедой. Отчасти похоже на бой в окружении.

И никого из товарищей его нет рядом с ним.

Затукали удары зениток. Ого! Сколько зениток вокруг этого дома! Все небо над головой в белых клочьях ваты, медленно оседающих...

Сад будто обнесен очень высокой невидимой оградой. Заглянуть поверх нее почти невозможно. А вероятно, кто-то очень хотел бы заглянуть.

Мысль об этом ободрила Колесникова. Война продолжается по ту сторону ограды. Но ведь и он ведет войну здесь, внутри ограды.

"Тогда какого же черта ты разлегся в траве? Встань! Иди! Ищи эту чертову резеду!"

Он поднялся и пошел.

И опять вместе с ним поднялся и ветер. Ишь как сразу завыл-засвистел! Как заколыхал кусты и стебли цветов!

Лечь бы ничком в какое-нибудь углубление! Зарыться в землю! От этого ветра хотелось укрыться, как от артобстрела или бомбежки.

Колесников опомнился. Он стоял, уткнувшись лицом в какую-то стену.

Где он? Неужели...

Ветер заставил его сделать круг по саду и прийти в то самое место, где росла резеда. Пятна сырости на красном фоне стены. Фу, мерзость. Выглядит как чья-то плешивая голова, изъеденная стригущим лишаем. А у подножия стены — резеда.

Мучительное нервное напряжение искало разрядки.

Вытоптать резеду! Колесников кинулся к клумбе.

Он топтался на месте, вертелся, как шаман, подпрыгивал, с остервенением бил по желтым цветам, вгоняя их каблуками в землю, довершая то, что не успел сделать дождь.

Все! Нету больше резеды! Раздавлена! Обезврежена!

Он с торжеством осмотрелся. И в то же мгновение откуда-то издалека порыв ветра донес запах резеды.

Колесников стоял на клумбе, расставив ноги, прижав руки к груди. Резеды в саду нет, и все же пахнет резедой?

С изумлением он повторял и повторял: "Нигде нет резеды, и все же пахнет резедой?.."

Колесников помнил об этом, пока длился припадок.

Помнил даже тогда, когда "мертвоголовые" пришли за ним к кирпичной стене. Он, почти бездыханный, лежал там ничком на клумбе с вытоптанными цветами.

Волоком протащили его мимо неподвижных деревьев, словно бы вытянувшихся перед ним во фрунт, потом вверх по ступенькам лестницы, дальше по узкому коридору и, наконец, как тюк, свалили на пол.

Топоча сапожищами, "мертвоголовые" вышли из комнаты. Лязгнул замок в двери.

Странная улыбка застыла на лице Колесникова.

Ага. Он все же добился того, чего хотел. Вырвал одну из важных тайн у сада, вернее, у тонкоголосого штандартенфюрера, который заправляет всем в саду!

Ветер пахнул резедой независимо от того, была ли резеда в саду или нет. И вообще здешние цветы не имели никакого отношения к припадкам. В целом сад — только пышная декорация. Он служит целям маскировки, предназначен для того, чтобы отвлечь внимание...

2. Стеклянные глаза

Ему приснилось, что он распластан на чем-то твердом, плоском. Скамья в застенке? Не скамья — операционный стол.

Вокруг теснятся стеклянные глаза, сосредоточенно смотрящие на него. Они обступили стол и медленно раскачиваются на высоких металлических шестах или суставчатых трубах.

Внезапно стержни расступились, кто-то появился в конце прохода. Позвякивание стержней стихло. Затем тонкий голос задумчиво сказал: "Что ж, этот годится, пожалуй..."

Но и во сне не удалось увидеть лицо говорившего. Вероятно, он стоял поодаль, на пороге двери. А все, что было за пределами круга, отбрасываемого лампой, окутывал мрак.

Колесников ощутил сверлящую боль во лбу и от этой боли проснулся.

Так же, как вчера, без понуканий, он вышел из комнаты.

Шагнув через порог, перехватил удивленный взгляд, брошенный на него надзирателем. Тот, правда, сразу же отвел глаза. Но Колесников понял: здесь еще никто до сих пор не сопротивлялся так долго.

Но ведь у него, Колесникова, тоже свой секрет. С самого начала он сумел убедить себя в том, что в саду проходит передний край. И, как знать, быть может, успех на фронте зависит в какой-то степени и от его сметки, выдержки, самообладания? (А если это не так, то думать надо именно так!)

Кроме того, он хорошо запомнил один из советов Герта, который провел за решеткой в общем-то что-то около пятнадцати или шестнадцати лет: "Береги рассудок в тюрьме, геноссе Виктор! И особенно если тебя бросят в одиночку. Не давай ослабевать своему рассудку! Все время держи его как пистолет со взведенным курком!"

Именно это, вероятно, и помогало противостоять безумию...

Стоя на ступеньках крыльца. Колесников по-новому увидел окоченевшие в сонной неподвижности деревья и цветы. Те же, что вчера, и все же не совсем те! Словно бы сполз краешек окутывавшего их покрывала. "Я сумел понять кое-что в саду! — с гордостью подумал Колесников. — А невидимка, хозяин сада, до сих пор не понял меня!"

Конечно, цветы в саду сразу же уставились на него.

Однако он уже знал, что дело не в цветах. В первый день ему действительно показалось, что они смотрят на него. Но это не было галлюцинацией. Это было всего лишь ассоциацией — неосознанной. Кто-то смотрел на Колесникова из-за цветов! Он смотрит и сейчас, прячась за длинными шпалерами роз, кустами махровой сирени, огромными пестрыми клумбами. Отсюда и ассоциация: глазастый сад!

Такое с Колесниковым бывало раньше, и не раз. Вдруг, прячась за стволом дерева или переползая по-пластунски в траве, он вздрагивал и крепче сжимал в руках автомат. Он ощущал как бы толчок. Кто-то смотрел на него — то ли из-под этой груды камней, то ли из той вон рощицы, то ли из-за угла полуразрушенного дома.

А иногда разведчик чувствовал пристальный взгляд сзади — кто-то словно бы опускал ему тяжеленную лапу на затылок. (Так было, например, во время десанта в Эстергом-Тат.)

Странно, что здесь, в этом саду, на него, казалось, смотрят отовсюду.

Кто это? Сам ли штандартенфюрер-невидимка, его ли конрады, безмолвные подручные в черном?

Почему-то Колесникову представлялось, что глаза здешнего соглядатая в точности такие же, как у палача Конрада: выпуклые, неподвижные, без блеска. Он стоит, поджидая, среди пышной, ниспадающей до земли сирени. Потом начинается двойное шествие. Колесников идет по аллее, а соглядатай неотступно сопровождает его, перебегая между деревьями.

Засечь его невозможно: слишком проворен! Колесников пробовал было засечь — стремительно поворачивался туда, где, по его расчетам, прятался соглядатай. Но тот опережал это движение: успевал втянуть голову в плечи либо быстро присесть в кустах на корточки. При этом раздавался звук, похожий на потрескивание или позвякивание.

Как бы там ни было, ясно одно: в саду совершаются убийства. Чудовищные, волосы дыбом! Все вопиет здесь: "Убийство! Убийство!" Даже цветы и деревья свидетели этого убийства.

Но убивают здесь поодиночке. Кроме Колесникова, в сад выпускаются, несомненно, и другие заключенные. Вначале он думал, что судьбу его разделяют кролики или морские свинки, судя по разрытым грядкам и клумбам. Потом понял: это люди! Подопытные люди!

Нельзя ли установить с ними контакт?

Воспользовавшись краткой передышкой между припадками, Колесников обыскал несколько клумб, заглянул под кусты. Не найдется ли где-нибудь "стукалка", которую кто-либо обронил с ноги, спасаясь бегством от ветра? Или клочок "зебровой шкуры", зацепившийся за куст?

Нет, не находилось ничего. Сад в этом отношении поддерживался в порядке. Видимо, его тщательно убирали после каждого опыта.

И снова испытующе-недоверчивый взгляд Колесникова поднялся от травы и цветов к надменно возвышавшимся над ними стеклянным шарам.

Ломая голову над разгадкой сада, он вертел ее и так и этак, поворачивал под разным углом зрения.

Да, угол зрения! Именно угол! Все в этом саду изменчиво и ненадежно, одни лишь углы неизменны в нем. И при этом ни одного тупого или острого — все прямые!

Почему?

Совершая свои пробежки по аллеям. Колесников всегда поворачивал под углом в девяносто градусов. Он запомнил это. Абсолютная прямолинейность планировки! Что это — убожество фантазии? У планировщика не хватило фантазии? Выходит, в саду ничего круглого нет? Как нет? А шары на подставках, украшение старомодных парков? Украшение? Только ли украшение?

Смутные догадки начинали роиться вокруг них, как мошкара по вечерам у зажженных ламп. Светятся ли эти шары во мраке. Колесников не знал. Его ни разу не выводили на прогулку с наступлением сумерек. И это тоже было подозрительно.

Стеклянные шары были расставлены вдоль аллей в определенном, по-видимому, строго продуманном, порядке. Интервалы между ними не превышали двадцати метров.

На площадке у водоема, находящегося в левом углу сада, торчат даже три шара. Если исходить из предполагаемых вкусов планировщика, то нужно признать, что это некрасиво. Это же несимметрично! А, судя по всему, планировщик больше всего заботился о симметрии.

Стеклянные шары, установленные вдоль аллей и, что особенно важно, у перекрестков аллей, являются, если можно так выразиться, наиболее приметной деталью пейзажа.

И он, военный моряк, штурман, с первого же взгляда не понял назначения этих шаров! Да, запутал, закружил проклятый сад!

Но сейчас все изменилось. После открытия у кирпичной стены ("резеды в саду нет, хотя ветер пахнет резедой!") борьба с невидимкой идет уже на равных. (Понятно, тут Колесников чуточку хитрил сам с собой. Как это — на равных? Пока что перевес у врага. Он держит в руках отравленный ветер.) Вот и сейчас наотмашь рубанул ветром!

Не дал, гад, додумать до конца...

— Не бьют? — повторял Колесников со злостью. — У вас, говоришь, не бьют? Врешь, гад, лупоглазая сволочь! Еще как бьют! Только не плеткой-девятихвосткой, а этим вашим пахучим ветром!

Сегодня между Колесниковым и штандартенфюрером завязалась упорная борьба вокруг водоема.

Издали Колесников видел его много раз. Каменный, низкий, почти на уровне земли. Острый глаз разведчика приметил также лилии, которые плавали в водоеме, как лебеди. Три стеклянных шара (снова эти шары!) стояли вокруг, будто стражи, которым приказали охранять покой лилий.

Но все это, как сказано. Колесников видел только издали. К водоему не приближался. Почему? Потому что штандартенфюрер хотел, чтобы он приблизился к водоему. А с первых дней своего пребывания в саду Колесников неуклонно придерживался принятой тактики: делать все наперекор врагу!

Он стоял посреди аллеи — спиной к водоему, лицом к ветру.

Сорванные листья закружились перед ним. К черту, к черту! Он с раздражением отмахнулся от них, как от ос.

Движение оказалось для него слишком резким. Он пошатнулся и чуть было не упал.

Фу! Не вздохнуть, не перевести дух! Ветер давит в грудь сильнее и сильнее!..

Некоторое время Колесников стоял так, подавшись вперед, преодолевая не только натиск ветра, но и все нарастающий тоскливый страх, желание повернуться к ветру спиной, опрометью кинуться бежать от него суда попало, хотя бы и к этому водоему с лилиями.

Тахометр торопливо тикал в груди. Стрелка его, наверное, уже давно металась у красной ограничительной черты.

Было невообразимо мучительно слышать это ускоряющееся тиканье и все же стоять на месте.

Чтобы не так сносило к водоему. Колесников, зажмурившись, попытался ухватиться за ту благоуханную пушисто-белую ветку, которая свешивается над узкой тропинкой далеко отсюда, на южном берегу Крыма. Но, к удивлению его, оказалось, что он забыл, как пахнет алыча!

Наконец тоска и боль в груди стали нестерпимыми. Закрыв лицо руками, как тогда в бомболюке ДБ-3, Колесников опустился на землю...

Вероятно, он сильно надышался отравленным ветром, потому что вскинулся с криком среди ночи. Ему почудилось, что он засыпан... Ну так и есть! Лежит навзничь. Черной глыбой над ним навис мрак. В ушах медленно слабеет гул удаляющихся самолетов.

Засыпан, засыпан!

Горло перехватило удушье.

Описать подобное пробуждение невозможно. Это несколько секунд агонии...

Вдруг Колесников увидел перед собой расплывчатое серое пятно. Что за пятно?

Края его определились, стали более четкими. Это четырехугольник. Какие-то темные линии пересекают его.

Но это же окно! Оно зарешечено. А за окном идет дождь.

Колесников продолжал лежать навзничь, не спуская глаз с окна. Хоть оно и закрыто, все же как будто легче так дышать.

Чтобы окончательно успокоиться, он начал вспоминать одну из наиболее удачных разведывательных операций, в которых участвовал, — вылазку в осажденный Будапешт...

Пятно на противоположной стене немного похоже на свет сигнального фонаря, который тогда нес батя.

Зажегся — погас! Зажегся — погас! Батарейки приходится экономить. Их должно хватить не только до места назначения, но и на обратный путь.

Когда батя присвечивает фонарем, видно сужающееся черное отверстие. Словно бы идешь не по горизонтальной трубе, а метр за метром проваливаешься вниз, к центру земли.

Идешь — неточно сказано. Ползешь, передвигаешься гуськом, на четвереньках, бороздя подбородком зловонную жижу. Ведь это канализационная труба. Выпрямиться в ней нельзя. Можно в лучшем случае брести согнувшись, и то лишь на отдельных участках, а потом опять надо опускаться на четвереньки.

Разведчики уже не в первый раз пробираются в осажденный Будапешт. Сначала это было проделано в январе. Ходили в Пешт добывать из сейфа Дунайского пароходства секретные карты минных постановок на Дунае. Сейчас — в начале февраля — отправились в Буду за "языком".

Мир в трубе тесен. Приподними голову — стукнешься затылком о свод. Отведи руку в сторону — коснешься стены. Обернись — увидишь мерно покачивающийся слоновый хобот. Это противогаз. Большинство разведчиков в противогазах. И все равно невообразимо трудно дышать. Задыхаешься, как в гробу.

А когда переходили под землей передний край, ужасно донимал грохот. Батя сказал шутя, что это трамваи проносятся наверху. Трамваи? Как бы не так! Откуда в осажденном Будапеште трамваи? Это канонада. От нее сотрясается свод и по телу проходит дрожь. Отчасти похоже на гидравлический удар от взрыва глубинной бомбы. До чего же сильно, однако, резонируют эти трубы под Будапештом!

Да, почти беспрерывное содрогание труб. Ощущение такое, будто забрался внутрь органа.

По цепочке передают: "Отдых! Пять минут — отдых! Батя приказал — отдых!"

Сгрудившись, присаживаются на закруглении трубы. Адски ломит плечи и шею. Противогазы на время сняты.

В каждом подразделении есть, как правило, свой Теркин, задача которого поднимать в трудную минуту настроение товарищей. Есть Теркин и у разведчиков. Это Жора Веретеник.

Откуда-то из глубины трубы раздается его задиристый хрипловатый голос:

— Что, брат Коцарь, накланялся в трубе-то? Подожди немного, станут после войны снимать о нас кино, такую небось галерею под сводом выведут! Как в метро! И зашагаешь ты в ней в полный рост, а батя будет присвечивать тебе, причем вверх, под самый потолок, чтобы все видели, какой он высокий!

— И правильно, — отзывается Коцарь. — Зачем зрителя в эту трубу за собой тащить? Он же отдохнуть, поразвлечься в кино пришел.

— Во-во! — подхватывает Веретеник. — А потом вылезем мы наружу и начнем взад-вперед по осажденному Будапешту на мотоциклах шастать — под солнышком, среди бела дня!

В трубе смеялись. Ну и выдумщик же этот Жора! И откуда что берется!

— Конечно, прифрантят нас, побреют, — задумчиво вел тот свое. — Сапоги почистят нам до блеска! Думаешь, такого, как ты сейчас, покажут зрителю? Приятно ему, скажи, на замазуру в кино смотреть?

Коцарь подумал, не обидеться ли, но не удержался и тоже захохотал.

— Ничего, — утешил разведчиков батя. — Вернемся домой — по два флакона одеколона на каждого! Одеколон первоклассный — "Коти"! После душа обливайся себе на здоровье. Как в частушке поется: "Окати меня, окати "Лориганом де Коти"!"

(За день или за два до того в Пеште был захвачен парфюмерный магазин. И батя предупредил: "Если вернемся из Буды, встречайте с одеколоном!")

— Ну, хлопцы, побалакали — и хватит! Подъем!

И опять заколыхались впереди согбенные фигуры людей, упрямо, в тесноте, духоте, омерзительной вони пробирающихся в захваченную гитлеровцами Буду...

Наконец дошли. Всплытие!

С дерущим по нервам скрежетом отодвинута крышка люка. Навстречу хлынул воздух, отдающий пороховой гарью, но холодный, свежий! Колесников проворно поднялся по железным скобам, выглянул из колодца. Тотчас же к его разгоряченному лицу прикоснулось что-то холодное. Снег! Над мостовой колышется пелена медленно падающего снега.

Осажденный город затемнен. И еще острее от этого ощущение его притаившейся опасной огромности.

Улица безлюдна. Справа чернеет какой-то заколоченный досками киоск. Слева угол высокого ослепшего здания — окон не видно, затянуты маскировочными шторами.

Хотя нет! Какие маскировочные шторы? Это же не дом, лишь каркас дома, развалины.

Неподалеку послышались шаги, голоса. Патруль! Колесников стремглав свалился в глубину колодца, как при срочном погружении подлодки.

Каблуки с подковками процокали мимо. Снова тихо.

Снег продолжает беззвучно падать.

Один за другим разведчики выбираются на мостовую и тротуар.

Улица пуста по-прежнему. Этот район Буды словно бы вымер. Наверное, все гитлеровцы и салашисты на переднем крае, а жители спрятались от обстрела в бункерах.

Вдруг все озаряется колеблющимся призрачным светом. Хлопья снега, падающие в черных провалах между домами, окрасились в зеленое. Ракета? Да.

При свете ее Колесников видит посреди мостовой окоп с аккуратно уложенным бруствером.

Низко пригнувшись, разведчики перебежали к окопу, залегли в нем.

Спине очень холодно. Пробираясь на четвереньках в этой канализационной трубе. Колесников вспотел — белье хоть выжми. Сейчас он остывает на холоде.

Нет, еще что-то случилось! Завел за спину руку. Куртка разорвана на спине в клочья. Это, стало быть, когда он приподнимался в трубе и касался спиной свода...

Снег повалил сильнее. Снег сейчас кстати.

Хлопья падают, падают, застилают глаза...

Этой ночью Колесников проходил как бы анфиладу снов, длинную, плохо освещенную, и почти бегом.

Ни в одном сне не полагалось задерживаться. Он очень спешил проснуться. Стеклянные шары поджидали его в саду, надменно возвышаясь над клумбами и кустами.

Под утро повторился кошмар с операционной. (Сама повторяемость его была зловещей.) Колесников лежал на высоком, застеленном простыней столе. Вокруг толпились шары на покачивающихся металлических стержнях.

— Я не хочу! — сказал он и открыл глаза.

Было утро, поскрипывала, подрагивала дверь — это надзиратель возился с замком по другую ее сторону.

К сожалению. Колесников малость подзамешкался, не успел переключить внимание на какую-нибудь успокоительную мысль. Его задержало то, что пытался вспомнить, на чем стояли эти стержни — на колесиках или на плитах? Почему-то обязательно нужно было это вспомнить.

Нет, так и не вспомнил.

Позвякиванье металлических стержней мало-помалу перешло в тоненький детский плач. Или это, вздрагивая, звучала струна на одной высокой ноте?

Он вышел в сад, неся в себе эту монотонно звучащую, тоскливую ноту.

Накрапывал тихий дождик.

Такой дождик успокаивал. Шел бы он летом, сказали бы: грибной. Погода как раз была ничего. Все было бы ничего, если бы не эта тоскливая, монотонно звучащая нота...

Сад будто нахохлился под дождем. Обвисли ветки кустов и деревьев, поникли цветы на клумбах. Вдали, между деревьями, все было затянуто шевелящейся, негромко шуршащей пеленой.

По обыкновению. Колесников некоторое время постоял на ступеньках, ожидая появления ветра. Ветер медлил. Нельзя было этим пренебрегать. Как раз в минуты затишья Колесников превращался из преследуемого в преследователя.

Центральная аллея, уставленная по обеим сторонам стеклянными шарами (до недавнего времени он считал их только старомодным украшением парков), идет от дома под углом. Дальше — горбатый мостик через ручей. Главную аллею пересекают боковые. На одной из развилок водоем с лилиями. Если повернуть от водоема под прямым углом (все только под прямым!), то упрешься в стену, а у подножия ее увидишь клумбу с вытоптанной резедой.

Колесников как бы взглянул на сад сверху. До чего же прямолинейна его планировка! Непогрешимо прямолинейна. Никаких кругов или овалов, никаких плавных, изогнутых линий.

До Колесникова это дошло не сразу — лишь после второй или третьей "прогульки". Тогда он подумал: солдафонский стиль!

Глупости! При чем тут стиль?

Всегда во время своих так называемых "прогулок" Колесников поворачивал под углом в девяносто градусов. Почему? А вот почему. Маршрут его движения был предопределен! И это был строго прямолинейный маршрут. Кто-то хотел, чтобы он двигался именно так, а не иначе, не сворачивая ни на шаг в сторону, ни в коем случае не отходя от аллей и дорожек.

Газонов не топтать? О нет! Дело, конечно, не в газонах.

Спеша управиться до появления ветра. Колесников кинулся бегом по главной аллее. Почти сразу он спохватился и с упрямым озлоблением круто свернул с дорожки на траву. Сделал это так быстро, что сразу же упал, споткнувшись о какой-то предмет, спрятанный в траве.

Что за предмет?

Он раздвинул траву руками. Черная пластмасса... Вентилятор! К нему от дома тянется провод. Лопасти у вентилятора очень большие. Сейчас лопасти неподвижны.

Само собой! Ветра же нет. Правильнее сказать не так. Лопасти неподвижны не потому, что ветра нет, а ветра нет потому, что лопасти вентилятора неподвижны!

Колесников не очень удивился своей находке. Он ожидал увидеть здесь вентилятор.

Через несколько шагов в траве обнаружен второй, точно такой же, дальше третий, четвертый...

Так вот откуда несется змеиный свист! Вентиляторы гонят вдоль аллей шквал, пахнущий резедой!

Торопясь успеть до начала припадка. Колесников пересек сад. Старательно замаскированные вентиляторы из черной пластмассы были повсюду: в траве, в кустах, в клумбах. Длинной вереницей они протянулись вдоль аллей! Только вдоль аллей!

Можно было ожидать, что вереница вентиляторов упрется в кирпичную стену в том закоулке сада, где вчера (или позавчера?) Колесников вытоптал резеду. Но вентиляторы уводили за собой дальше, куда-то вдоль стены.

Дождь продолжал шелестеть в саду.

Не обращая внимания на то, что одежда его промокла насквозь. Колесников побежал вдоль стены.

Вентиляторы вывели его к крутому обрыву. В этом закоулке сада он еще не бывал. Дорожка кончилась. Трава была вытоптана здесь, кустарник поломан. Впечатление такое, будто с горы скатилась лавина. Но подробностей рассмотреть нельзя — мешает дождь. Зыбкая завеса колышется между деревьями.

Стоя над обрывом. Колесников перевел дух. Со вчерашнего вечера воображение настойчиво рисовало перед ним нечто подобное: глубокую яму, траву, вытоптанную множеством ног, поломанный кустарник. Действительность внесла свою поправку, но незначительную. Он увидел не яму, а обрыв — всего только и разницы.

Поблизости должен быть вентилятор, последний в веренице вентиляторов. Где же он? А! Тут как тут! Присел у ног Колесникова в высокой траве, сложив свои лопасти-крылья. Похож на ворона, угрюмо сутулящегося под дождем.

Других вентиляторов на краю обрыва можно не искать. Они не нужны. Это последнее звено в цепи!

Да, а стеклянный шар?

Чуть в стороне, прячась в листве деревьев, тускло поблескивает металлическая суставчатая труба, увенчанная шаром. Вот без него никак нельзя было бы обойтись. У обрыва-то! Наиболее важный пункт обзора!

Чем-то с самого начала были неприятны эти стеклянные шары на шестах. Быть может, поэтому Колесников старался не обращать на них внимания, пытался забыть о них, хотя они попадались через каждые двадцать метров. На площадке, где водоем с лилиями, этих шаров было целых три!

Украшение старомодных парков? Э нет! Совсем не так безобидно.

Колесников вплотную приблизился к шару.

Какой же это шар? Это линза, закрепленная на вертикальной трубе! Иначе говоря, перископ, подобие перископа!

Отвернувшись от линзы, он напряженно вглядывался во что-то внизу среди кустов. Лохмотья одежды?

Придерживаясь за стволы деревьев, оскользаясь в мокрой траве. Колесников съехал на пятках к подножию обрыва.

Да, лохмотья! Обрывки серого женского халата. Клок рукава от полосатой куртки. Резиновая детская подвязка. Все, что осталось от людей, которых пригнали сюда вороны-вентиляторы!

Трупов у подножия обрыва нет. Их своевременно убрали. Нельзя не отдать должное здешнему обслуживающему персоналу — в саду поддерживается образцовый порядок.

Но можно ли вытравить память о совершенном преступлении? Память об убийствах пропитала весь сад, каждую травинку, каждый цветок, как кровь пропитывает землю.

Кем же были эти несчастные, доставленные сюда, по-видимому, из разных лагерей, подвергнутые пытке страхом, предшественники Колесникова по эксперименту?

На самом деле, конечно, подвергаемых эксперименту впускали в сад поодиночке. Но Колесникову представилось, как вдоль стены, подгоняемые змеиным свистом, бегут мужчины и женщины, крича, плача, таща за собой за руку маленьких детей.

Последний порыв ветра — и люди, цепляясь друг за друга, падают, прыгают, катятся вниз. Финальная фаза эксперимента! Наблюдатель, оторвавшись от объектива перископа, делает запись в журнале опытов...

Так, под мерно моросящим дождем, до конца раскрылась перед Колосниковым суть сада. Он вдруг увидел его отвратительное нутро. Застенок? Не просто застенок. Полигон для испытания ядовитого газа. Пыточная вольера!

Слабое позвякивание за спиной... Он оглянулся. Суставчатая труба, торчавшая на краю обрыва, медленно удлинялась. А! Поднимается линза перископа! Ищет Колесникова. Вероятно, подойдя к ней слишком близко, он исчез из поля обзора.

Со скрипом и лязгом механизм сада-полигона возобновил свою работу.

Не отрываясь, Колесников смотрел на стеклянный шар, подножие которого все удлинялось.

Соглядатай! Это и был тот соглядатай, который прятался среди кустов и деревьев и неотступно сопровождал Колесникова в его "прогульках". Их было много в саду, этих соглядатаев, они последовательно как бы передавали подопытного друг другу.

С помощью этих стеклянных глаз, нескольких десятков глаз, кто-то, сидя за своим письменным столом в доме, изучал поведение узников сада, ни на секунду не выпуская их из поля зрения.

И он был неутомимым работягой. С поспешностью сбрасывая непригодных с обрыва, жадно принимался за новеньких, методично, согласно заранее выработанному плану занятий, анализируя их поведение под шквальными ударами ветра, пахнущего резедой.

Колесников сделал для проверки шаг в сторону. Негромкий лязг, тонкое вкрадчивое позвякивание... Описав полуоборот, стеклянный глаз изменил свое положение.

Да, перископ!

Между тем ветер уже появился в саду.

Сорванные с веток листья кружились и приплясывали у ног, вентиляторы взволнованно стрекотали в траве, сыпались с деревьев потревоженные дождевые капли. Но Колесников не замечал ничего. Видел над собой только этот холодно поблескивающий, нагло выпученный стеклянный глаз.

Он подумал: "А, трусливый тонкоголосый фриц! Ты спрятался у себя в доме? Отсюда мне не дотянуться до твоего горла. Но я собью с тебя твои стекляшки!"

Этого, конечно, нельзя было делать. Надо бы выждать, притвориться. Но Колесников не умел притворяться.

И он сорвался!

Обеими руками схватил шест, налег на него плечом. Толчок! Еще толчок!..

Когда-то он был очень силен, участвовал в соревнованиях флотских гребцов. Но если бы в то время предложили ему вывернуть такой вот шест из земли, он отказался бы. А теперь, потеряв в плену былую спортивную форму, измученный, тощий, кожа да кости, не раздумывая бросился на этот шест, и тот затрепетал, как былинка, в его руках.

Все плыло, качалось вокруг. Ветер негодующе свистел и выл в саду. Ветки деревьев пригибались чуть ли не до земли. Мокрая от дождя трава ложилась рядами, будто намертво скошенная невидимой косой.

Ветер, ветер! Тяжелыми свингами он бил в лицо, отгоняя от шеста.

Но Колесников не ощущал ни боли, ни страха. Для страха не осталось места в душе. Она была заполнена до краев ненавистью к врагу, к этому невидимке с тонким голосом, который прячется где-то там, внутри дома, выставив наружу только круглые свои стеклянные глаза.

Шквал за шквалом проносились вдоль аллей. Земные поклоны отбивала сирень. Лепестки ее взвивались и носились между кустами и клумбами, как снежинки.

И в центре этой внезапно налетевшей вьюги стоял Колесников. Шест гнулся в его руках, линза со скрипом описывала круги и взблескивала над головой.

Он задыхался от запаха резеды, кашлял и задыхался. Стучало в висках, ломило плечи. Но страха не было.

Дуй, хоть лопни! На куски разорвись, лупоглазый гад!

Последним судорожным рывком он вытащил шест из земли, своротив набок каменную плиту-подставку. Дребезг разбиваемого стекла!..

Колесников не устоял на ногах. Захлебнувшись ветром, он повалился на землю вместе с линзой и шестом.

Но не выпустил их из рук! Продолжал с силой сжимать металлический ствол перископа, будто это и был заклятый его враг-невидимка, тонкоголосый штандартенфюрер, до горла которого он так хотел добраться...

3. Затаиться перед прыжком

Придя в себя. Колесников не открывал глаз, не шевелился, выжидал.

Где он? Не в саду, нет. И не в своей комнате — это понял сразу. Он лежал навзничь, и лежать было удобно. Спиной, казалось ему, ощущает пружинный матрац.

Сильно пахнет йодоформом, эфиром, еще чем-то лекарственным. Но уж лучше йодоформ, чем эта резеда!

Он не размыкал век и старался дышать совсем тихо — прислушивался.

В комнате, кроме него, были люди. Они разговаривали неторопливо, будничными, скучными голосами:

— Ну хотя бы те же иголки. С каким бы я, знаешь, удовольствием сделал ему маникюрчик, загнал под ногти парочку иголок!

— Маникюрчик, иголки! Попросту избить — и все! За порчу садового инвентаря. Отличная была, кстати, линза, почти новая.

Кто-то вздохнул:

— Нельзя! Профессор...

— О да! Профессор называет девятьсот тринадцатого своим лучшим точильным камнем.

Пауза.

— А какая нам польза от такого точильного камня? Слышали же по радио о фюрере.

— Тише! Не надо вслух о фюрере. Теперь у нас фюрером гросс-адмирал.

Снова пауза.

— По-моему, профессору надо бы поторапливаться. Русские совсем близко — в Санкт-Пельтене.

— Штурмбаннфюрер несколько раз докладывал профессору.

— А он не хочет ничего слушать. С головой зарылся в свои формулы, как все эти проклятые очкарики-интеллигенты!

— Ты не должен так о профессоре! Он штандартенфюрер СС и наш начальник.

— Наш начальник — Банг! Не учи меня, понял? Хоть ты не лезь ко мне в начальники!

— Тише! Вы разбудите нашего русского.

— Черт с ним! Пора бы ему уже проснуться. Нет, лучше растолкуйте мне, что будет с лютеолом, когда профессор закончит свои опыты.

— Как что? Гросс-адмирал припугнет лютеолом русских.

Колесников не выдержал и шумно перевел дыхание.

— А! Очнулся! — сказал кто-то.

— Живуч, — ответили ему и хрипло засмеялись.

Больше не имело смысла притворяться. Колесников открыл глаза.

У койки сидели несколько эсэсовцев, накинувших поверх мундиров белые больничные халаты. Они смотрели на него, вытянув шеи, подавшись туловищем вперед. Глаза у них так и горели.

Похоже, это лагерные овчарки. Ждут команды "фас", чтобы броситься на него.

Но команды "фас" не последовало. Кто-то вошел в комнату. Начальство! Стук отодвигаемых табуреток — эсэсовцы вскочили и вытянулись.

Профессор? Как будто бы молод для профессора. Значит, Банг?

— Он очнулся, герр доктор!

А, это доктор! Над Колесниковым склонилось широкое и плоское, на редкость невыразительное лицо. Он почувствовал, как холодные пальцы берут его руку, ищут пульс.

— Иглу для укола!

Для укола? Что ж, надо радоваться, что иглу вводят под кожу, а не под ногти. Но, быть может, дойдет черед и до ногтей?

Укол подействовал сразу.

...Среди ночи Колесников проснулся. Наверное, это была ночь. В доме тишина. Кто-то зевает — протяжно, со вкусом. Зевок прерван на половине.

— Дать тебе пить?

Судя по голосу, тот самый специалист по "маникюрчику".

Бережно поддерживая голову Колесникова, он помог ему сделать несколько глотков из поильника.

Однако, больно пошевелиться! Надо думать, изрядно расшибся и расцарапался, воюя в саду с этой линзой-перископом.

Колесников очень медленно возвращался к жизни. Он погружался в забытье, потом ненадолго приходил в себя и видел склонившиеся над собой хари эсэсовцев и слышал их грубые, хриплые голоса.

Перед его глазами мелькали руки, поросшие рыжими или черными волосами, разматывались и сматывались бинты, проплывал поильник с длинным и узким носиком. И где-то все время дробно-суетливо позванивала ложечка в стакане.

Звон этот становился более явственным, беспокойным. Он врывался в уши как сигнал тревоги...

Но и без того Колесников понимал, что опасность надвигается. Чем лучше он чувствовал себя, тем ближе, реальнее была эта опасность.

Пройдет еще несколько дней, и "сиделки" в черных мундирах выведут его за порог дома. Настежь распахнется вольер, где профессор проводит свои опыты над ним. И тут уж ему несдобровать! Проклятые опыты доконают.

Он был еще так слаб, что зачастую путал явь и бред, явь и сны.

Ему чудилось, что Нинушка, одетая в то же платье, в котором приезжала к нему в Севастополь, подходит на цыпочках и осторожно, не скрипнув пружинами матраца, садится на краешек его койки. И они разговаривают — напряженным шепотом, чтобы не услышали "мертвоголовые".

Странный это разговор, путаный, сбивчивый.

"Помнишь, я нагадал тебе в Крыму счастье?"

"Да".

"И ты была счастлива? Я от души нагадал тебе".

"До сих пор помнишь про Крым?"

"Еще бы!"

Он спохватывается:

"Но мне нельзя разговаривать с тобой. Это запрещено".

"Кто запретил?"

"Я сам".

"Почему?"

"Дал зарок".

"Ну ничего. Это же сон. Во сне можно".

Правильно, пожалуй. Это ведь только сон...

Он начинает рассказывать, как плохо было ему в тот ее приезд в Севастополь.

Она уносилась в медленном вальсе все дальше и дальше. И словно бы что-то обрывалось у него на сердце с каждым поворотом.

А затем, проводив ее на автобус до Алупки — к мужу, он брел, опустив голову, по тихим, темным, опустевшим улицам.

Сейчас на Приморском бульваре обступят его весельчаки лейтенанты, станут восхищаться Ниной и шумно завидовать ему. Он вытерпит это. Стиснет зубы и вытерпит.

Нестерпимо другое — ревность...

Вот почему мысли о том приезде ее в Севастополь были под запретом. Он не хотел оплакивать несбывшееся, ныть, жаловаться — даже наедине с собой. Это расслабляло. А он должен был сохранить душевные силы — шла война.

И теперь, подумать, жалуется ей на нее же! Чего не случается во сне!

"Ну, не сердись на меня, Витя!"

"Я не сержусь. Что поделаешь, так вышло".

"Значит, все эти годы ты запрещал себе думать обо мне? И как — получалось?"

Он молчит. Но во сне не отмолчишься. Во сне говорят только правду.

"Не очень получалось", — с запинкой отвечает он.

И прерывистый шепот над ухом:

"Я так рада, Витя..."

Шепот делается напряженнее, тревожнее:

"Имей в виду, пришел тот, с тонким голосом! С ним еще двое. Они у твоей койки. Не открывай глаз, не шевелись!"

И Колесников слышит над собой:

— Я вами недоволен, доктор!

Да, это он, тонкоголосый! Ему отвечает второй — с почтительными интонациями:

— Слишком велика была доза, господин профессор. Любой другой на его месте...

— Знаю. Поэтому мне нужен именно он!

Вмешивается третий голос, грубый, хриплый:

— Вкатите ему, доктор, подбадривающего!

— Риск, штурмбаннфюрер. Он очень слаб.

— Он же нужен ненадолго.

И опять первый, тонкий, голос:

— Вы правы, Банг! Но живой! Зачем мне мертвый?

Колесников потихоньку пятится в спасительные недра забытья.

Он один там. Плотно зажмурил глаза, чтобы не видеть сомкнувшейся вокруг темноты.

Снова, будто сильным толчком, его выбрасывают на поверхность. Прислушался. Те же враждебные немецкие голоса над ним. И он поспешно уходит от них вглубь...

А вдогонку несется шепот:

"Притворись больным, Витя! Не выдай себя ни словом, ни жестом! Будь осторожен!"

Ложечка в стакане продолжала тревожно звенеть.

"Притворись больным!" — сказала Нина. Что ж, это неплохой совет. Отлеживаясь в лазарете, он не дает возможности профессору пользоваться "лучшим его точильным камнем". Небось лупоглазый злится, суетится, сучит ногами, покрикивает на подчиненных! Чего доброго, принимает еще и капли от сердца...

И все же Колесников не был доволен собой. Зачем он разбил эту линзу-перископ? Черт попутал! Не выдержали нервы. Сорвался.

Батя бы, наверное, не сделал так. И главстаршина Андреев, хладнокровный и предусмотрительный, тоже не сделал бы. Они до конца проанализировали бы обстановку и лишь тогда приняли решение.

Ну чего он достиг, расколотив эту дурацкую линзу? На время избавился от "прогулок" по саду? Но ведь у профессора есть и другие "точильные камни". Испытания лютеола продолжаются. Все дело в том, успеет ли профессор закончить эти испытания до подхода наших войск. Кажется, назван был Санкт-Пельтен? Далеко ли оттуда до места, где находится вилла-тюрьма? Сказано: "Русские близко..." Но "близко" — понятие растяжимое.

Неужели же профессор успеет? И на последнем, заключительном этапе войны нашим войскам придется столкнуться с лютеолом?..

Вероятно, запасы лютеола в доме невелики — в подвале или где-то там еще. Ведь лютеол пока в стадии проверки, эксперимента. Но много ли надо его вообще? Быть может, достаточно растворить в воздухе щепотку яда, чтобы сделать ветер опасным?

Колесникову представилось, как из раскрытых ворот сада вырывается ветер, пахнущий резедой. На крыльях своих он несет панику и безумие!

Это смерч, самый губительный из всех смерчей! Все, что способно думать, чувствовать, переживать, исчезнет. Здания, понятно, уцелеют. Горы останутся. И Дунай лишь подернется рябью. Потом деревья, цветы, травы, склонившиеся под ударами ветра, выпрямятся. Зато полягут и уже не встанут люди.

Предостеречь, предотвратить! Хотя бы за полчаса оповестить о готовящейся газовой атаке.

На войне важен фактор внезапности. А лютеол, как известно, набрасывается внезапно.

Что же делать? Бежать? Не удастся. Дом слишком хорошо охраняется.

И как добраться до своих? Нужно пройти незаметно сколько-то там десятков километров по густонаселенной стране, битком набитой гитлеровскими войсками. Вдобавок те отступают под натиском наших войск — стало быть, плотность обороны с каждым днем возрастает.

Несбыточный план!

Нет! Отсюда Колесникову не убежать. Но можно и нужно спасти других!

Под каким номером его числят здесь? Девятьсот тринадцатый, сказал эсэсовец? Этот номер будет последним. Девятьсот четырнадцатого не будет.

Опыты над лютеолом не закончены? Их может закончить только профессор, изобретатель лютеола? Ну, так он не закончит их. На пути отравленного ветра встанет подопытный девятьсот тринадцатый и не выпустит ветер из сада!

Колесников ощутил удивительное, блаженное спокойствие. Сомнениям и колебаниям конец! Решение принято! Он вздохнул с облегчением.

"Мертвоголовый", дремавший у койки, с готовностью скрипнул табуреткой.

— Воды? Лекарство подать?

Колесников не ответил.

Обмануть врагов своей неподвижностью, притворной расслабленностью! Потом улучить время и однажды ночью, когда страж заснет, убить его и выскользнуть в коридор. Кабинет профессора где-то поблизости. Бесшумно добраться до него и...

А пока притворяться больным, лежать пластом, не отвечать на вопросы, лгать упорным молчанием!

Он так и сделал — затаился перед прыжком...

На следующий день врач, осмотрев Колесникова, с неудовольствием покачал головой. Он же предупреждал штандартенфюрера: не увлекайтесь, не перегружайте подопытного — выносливость человеческого организма имеет свои пределы!

Между тем Колесников набирался сил, таясь от врагов. Как бы невидимая пружина сворачивалась все туже внутри. Но никто до поры до времени не должен был знать об этой пружине.

Не спешить! Отпустить пружину только в нужный момент. По возможности все предусмотреть, учесть, рассчитать!

Он постарался мысленно уточнить топографию дома.

Дом — двухэтажный, с подвалом. В подвале движок, который работает почти беспрерывно — пол сотрясает мелкая дрожь. (Вот почему тревожно позванивала ложечка в стакане, который стоял на тумбочке у койки.)

Под полом, в подземелье, варится, наверное, это адское варево — лютеол, который по мере надобности выпускают в сад.

Комната, превращенная в лазарет, находится на первом этаже. По соседству размещается спальня эсэсовцев, откуда по утрам и по вечерам доносятся зычные голоса. За другой стеной кухня, где стучат ножами и тарахтят кастрюлями. Третья стена (с двумя занавешенными окнами) выходит, надо думать, во двор. А за четвертой стеной — коридор.

По утрам из-за этой стены слышны топот сапог и торопливая дробь "стукалок". Заключенных проводят по одному в сад. Часа в три дня, иногда несколько позже, процессия движется по коридору в обратном направлении. "Стукалок" уже не слышно. "Мертвоголовые" протаскивают заключенных волоком.

Но где же кабинет профессора?..

Топографию дома Колесников выверял на слух. (В лазарете у него чрезвычайно обострился слух.)

Он лежал на спине, укрытый до подбородка одеялом, почти не открывая глаз. Только мозг бодрствовал, напряженно перерабатывая информацию, которую доставляли ему уши.

Постепенно Колесников научился распознавать обитателей дома по кашлю, смеху, манере сморкаться, открывать и закрывать двери, но прежде всего, конечно, по находке.

Больше всего интересовала его походка человека, который, почти не спускаясь вниз, жил на втором этаже, как раз над комнатой, приспособленной под лазарет. Шаги были очень легкие, едва слышные, задорно семенящие, иногда подпрыгивающие.

Наверх вела винтовая лестница, расположенная поблизости от лазарета. Хорошо было слышно, как по утрам ходят ходуном железные ступеньки и дробно позванивают стаканы и тарелки на подносе. Это относили наверх завтрак. После небольшого интервала по коридору прогоняли очередную жертву сада.

До трех часов дня все было тихо над головой. Колесников рисовал в своем воображении, как человек сутулится у окуляров перископа, поглощенный работой.

К концу дня винтовая лестница снова начинала ходить ходуном и дребезжала, позванивала посуда на подносе. Человек подкреплялся.

Пообедав, он отдыхал.

Тишина длилась часа полтора-два. Вечером потолок снова оживал. Вероятно, сосед Колесникова принадлежал к тому типу людей, которым лучше всего думается на ходу. Он принимался быстро ходить, почти бегать взад и вперед по своей комнате.

Паузы в его суматошной беготне были короткими. Наверное, он присаживался к столу только для того, чтобы записать мелькнувшую мысль или внести исправление в формулу. Потом, вскочив, возобновлял странную пробежку.

Иногда он проявлял раздражительность. Пол рассохся, одна из половиц скрипела. Наступив на нее, человек несколько секунд стоял неподвижно, затем, нервно притопнув, ускорял бег.

Надо думать, это и был профессор, штандартенфюрер СС, изобретатель лютеола.

Каков он на вид? Какое у него лицо?

А ведь недавно был случай увидеть профессора в лицо. Однако Колесников не рискнул это сделать.

В тот день он услышал лязг винтовой лестницы, потом шаги по коридору, быстро приближающиеся. Это шаги не Вилли, не Густава, не Альберта. Шаги — те!

Распахнулась дверь. Врач, который давал в это время Колесникову лекарство, поспешно встал с табурета. Однако профессор не вошел в комнату. Стоя на пороге, он пристально смотрел на Колесникова. Тот догадался об этом по сверлящей боли во лбу.

И все же не открыл глаз. Почему? Боялся "проговориться" глазами. Стоило, казалось ему, скреститься их взглядам, как профессор сразу понял бы, что Колесников не болен, а лишь притворяется.

Всю свою волю сосредоточил он на том, чтобы не выдать себя ни вздохом, ни жестом. "Я — камень! — мысленно повторял он. — Только камень, точильный камень!.."

От дверей доносился невнятный разговор. Врач, вероятно, докладывал о состоянии больного, а профессор прерывал его нетерпеливыми репликами.

Скрип двери. Легкие шаги просеменили по коридору. Лестница обиженно лязгнула несколько раз.

Ага! Изобретателю лютеола не терпится без "лучшего его точильного камня".

В любой момент Колесникова могут признать годным к продолжению эксперимента. Тогда пропало все. После пребывания в саду он бывает вконец вымотан, измучен, полумертв. Все силы души и тела уходят на борьбу с безумием, которое вьется и неистово пляшет среди роз и тюльпанов.

Значит, не медлить!

Не подвели бы только мускулы! Они растренированы. Правда, Колесников начал уже втайне заниматься гимнастикой. Лежа навзничь с закрытыми глазами, он сжимает под одеялом пальцы, напрягая и расслабляя мускулы рук и ног.

Уже не раз в строгой последовательности он проигрывал в уме свои будущие действия. Это как бы репетиция воли и мускулов.

Все должно произойти на исходе ночи. Разведчики всегда переходят передний край на исходе ночи, когда бдительность часовых ослабевает.

На кухне заканчивают работу в десять вечера. Эсэсовцы, живущие в соседней комнате, засыпают после двенадцати. Для перестраховки накинем час, другой. В четыре часа сменяется "сиделка" у койки. А между двенадцатью и четырьмя сильнее всего хочется спать. Время перед рассветом — самая трудная вахта. Недаром на флоте ее называют "собака".

Страж у койки заснет, как всегда. Но торопливые подскакивающие шаги над головой не затихнут — профессор работает до рассвета.

Итак, что-нибудь в три, в четыре...

По ночам, улучив момент, когда очередной страж начинал дремать, Колесников позволял себе открыть глаза, даже приподнять голову над подушкой. Так, в несколько приемов, он сумел осмотреть комнату.

Лампа, стоящая на подоконнике, отбрасывает тени и полосы света. Желтые шторы свисают до пола. Дверь обита клеенкой и войлоком.

До двери от койки шагов пять. Кроме табуретки, на которой сидит "мертвоголовый", в комнате других табуреток нет. Тумбочка с лекарствами и стаканом стоит у самой койки.

После двенадцати дремота начнет неудержимо овладевать "мертвоголовым". Все чаще будет он вставать и прохаживаться по комнате, чтобы прогнать сон, с бульканьем вливать в себя воду из графина, бормотать под нос ругательства в адрес этой колоды — русского, потягиваться и зевать. Но как зевать! Разламывая с треском скулы, охая, пристанывая!

Наконец, ругнувшись в последний раз, "мертвоголовый" перестанет сопротивляться. Пристроится на табурете у кровати, скрестит руки. Вскоре его голова бессильно свесится на грудь. Тогда к гулу движка в подвале, к поскрипыванию половиц наверху, к шороху и скрипу веток за окном прибавится еще и храп.

Колесников тихим, но внятным голосом произнесет: "Пить!"

Вилли или Густав сразу вскинется с табуретки. (Слух у тюремщиков хорошо тренированный, почти кошачий.)

Зевая и почесываясь, он возьмет с тумбочки поильник, нагнется над русским.

И тогда, выпростав правую руку из-под одеяла, Колесников с силой ударит Вилли или Густава ребром ладони по шее, по сонной артерии. Вилли или Густав мешком свалится возле койки.

Так! Теперь побыстрее переодеться! Черный мундир — на плечи, галифе и сапоги — на ноги! Парабеллум в кобуре? Порядок!

Никто не встретится, не должен встретиться в коридоре. Побыстрей пробежать к лестнице! (Только бы не лязгнули проклятые железные ступени!) Придерживаясь за перила, вверх, вверх!

И вот она — заветная дверь. Минуту он выждет, прислушиваясь к звукам за дверью, потом рывком распахнет ее.

Почему-то, представлялось ему, профессор будет сидеть спиной к двери. Услышит скрип, обернется, замрет в этом положении.

Вот минута, которая вознаградит Колесникова за все!

Тоненько взвизгнув, изобретатель лютеола вскочит со стула, отпрянет, запутается в полах своего белого халата, упадет, опять стремительно вскочит и очутится по ту сторону письменного стола. Только стол будет отделять его от Колесникова.

Некоторое время они как бы передразнивают друг друга.

Стоит Колесникову шагнуть вправо, как профессор немедленно же кидается влево. Колесников наклонился влево, и сразу профессор наклоняется, но уже вправо.

Вправо — влево! Влево — вправо!

Весь подобравшись, пригнувшись к столу. Колесников выжидает. Не отводя от него взгляд, выжидает и профессор. Потом он делает быстрое движение, почти скачок в сторону. Но это обманное движение. Он уже выдохся — видно по нему. Лицо бледнеет все больше и больше, бледность ударяет даже в восковую желтизну. На лестнице — тяжелые шаги! Пора кончать! Стряхнув наваждение, Колесников поднимет парабеллум и всадит подряд шесть пуль в изобретателя лютеола! Последнюю пулю, седьмую, прибережет для себя.

Да, несомненно, так все и произойдет...

4. "Посвящаю моему фюреру..."

Если бы Колесников сумел, не потревожив сон тюремщика, подняться с койки, затем, не лязгнув железными ступенями, взойти на цыпочках по трапу наверх и невидимкой проникнуть в святая святых этого дома, то он действительно увидел бы там человека, сгорбившегося над письменным столом.

Некоторое время в кабинете царила бы тишина. Наконец с возгласом досады человек отодвинул бы листки бумаги, испещренные химическими выкладками, минуту-другую сидел бы неподвижно, отдыхая, потом, открыв ключом средний ящик стола, вынул бы оттуда тетрадь в кожаном переплете. Это нечто вроде дневника, точнее, беспорядочные воспоминания и мысли, которые профессор, ощущая в полной мере свою ответственность перед будущими биографами, записывает ежевечерне.

И если бы Колесников, притаив дыхание, перегнулся бесшумно через его плечо и прочел хоть несколько записей в тетради, то, надо думать, понял бы, что добыть и доставить в штаб эту тетрадь, пожалуй, даже важнее, чем убить самого профессора.

Вот что было в ней:

"Мышьяковистый ангидрид. В числе симптомов отравления — чувство страха. Дифенилхлорарсин. Человек, как выяснилось, значительно чувствительнее собак и мышей. При продолжительном вдыхании отмечено бурное проявление страха. Цианистый водород. В конвульсивной стадии чувство страха заметно усиливается. Окись углерода. При прочих явлениях наблюдается поражение центральной нервной системы — состояние депрессии, бредовые идеи, галлюцинации.

Таковы предтечи моего лютеола".

И далее:

"Страх, по Х.Флетчеру, наполняет организм двуокисью углерода, в результате чего возникает спазм, горло человека перехватывает удушье. Неверно! Вследствие отрицательных эмоций в крови появляется избыток адреналина и норадреналина. Но Флетчер прав в том отношении, что чувство страха имеет свою химическую природу.

Вывод: нужно всего лишь переставить местами причину и следствие! Ввести в организм соответствующие химические вещества, тем самым вызывая нужную эмоцию у подопытного, в данном случае чувство страха.

Формула страха, понятно, складывалась задолго до меня. Но только я, единственный из всех химиков мира, придал ей законченность, научную отточенность и четкую военную направленность..."

И дальше:

"Фюрер в одном из своих выступлений сказал: "Миром нужно управлять с помощью страха!" Я развил эту мысль фюрера. Перевел ее на язык химических формул.

Не фабрикация кретинов, отнюдь нет! Пусть этой проблемой, впрочем, тоже чрезвычайно важной для утверждения в мире нового порядка, занимаются другие наши ученые. Заставлять людей ползать на четвереньках, пускать слюни или жевать траву? Мне это претит, я слишком брезглив.

Этим занимались еще персонажи сказок, обращая с помощью волшебства людей в животных. При чем здесь химия? Для того чтобы нормального человека превратить в слабоумного, нас, химиков, незачем утруждать. Обратитесь к хирургу! Несколько взмахов ножа, хирургическая операция, связанная с деятельностью той или иной железы внутренней секреции, — и желательный результат достигнут.

Идиотизм, мрак, душевная слепота и глухота? О! Для моих подопытных это был бы, несомненно, наилучший исход.

Я в полной мере сохраняю способность подопытных рассуждать и чувствовать. Разве, сделавшись слюнявыми кретинами, они смогли бы так бурно реагировать на мой лютеол? Паника, ужас, безумие заполняют их мозг без остатка. Я заставляю своих подопытных панически бояться.

Управляемая и направляемая химия эмоций — вот что это такое!..

...Я искал растение, подобное маку или конопле, с той существенной разницей, что опиум из мака и гашиш из конопли навевают сладкие грезы, а искомое растение, соответственно обработанное, должно было вызывать кошмары.

По зрелом размышлении отвергнуты настои из мухоморов, которыми пользуются сибирские шаманы при камлании. За недостаточной эффективностью пришлось также отказаться от африканских травяных отваров, с помощью которых колдуны доводят себя до экстатического состояния.

Будучи в научной командировке в Мексике, я видел там грибы, считавшиеся священными в древней империи ацтеков. Сопровождавшие меня лица высказывали предположение, что жрецы пили настой из этих грибов, прежде чем приступить к кровавым жертвоприношениям.

Я еще не знал, что зря ищу разгадку вне Германии. Разгадка все время была тут, дома, буквально под руками.

...Для будущих историков этой войны небезынтересно, я думаю, узнать, что отец мой был одним из очень известных немецких садоводов-практиков (специализировался главным образом на декоративных растениях). И, как большинство отцов, он, естественно, хотел, чтобы я унаследовал его профессию.

Но я воспротивился отцовским намерениям. Проработать всю свою жизнь садоводом, пусть даже более известным, чем мой отец? Нет, в этих рамках было бы тесно моему честолюбию-и, скажу откровенно, таланту, который я начал очень рано ощущать в себе.

Однако в цветах я неплохо разбираюсь с детства. И мне давно уже стало ясно, что цветы во многом напоминают людей. Они, несомненно, обладают ярко выраженными характерами, могут быть добрыми или злыми — совершенно как люди. (Недаром Бодлер выпустил сборник стихотворений под названием "Цветы зла".)

Есть цветы, которые сразу же, с первого взгляда, вызывали у меня антипатию. Таков водосбор со своими торчащими на макушке длинными шипами.

Книфория для меня не что иное, как толпа оранжевых гномов, выглядывающих из-под стеблей травы и ехидно ухмыляющихся во весь рот.

Цинерария определенно похожа на выпученный сумасшедший глаз. Каемка у этого цветка красная, как вывороченное веко, внутри белок, а посредине белка чернеет круглый зрачок.

Но ведь все это цветы безопасные. А вот опасные цветы, те, наоборот, выглядят вполне пристойно, безобидно и привлекательно (еще одно сходство с людьми!).

Правда, листья крапчатого болиголова, растущего на болоте, пахнут мышами, что может оттолкнуть человека, собирающего букет. Но, кажется, это единственное исключение из правила.

Возьмите ягоды белены, болотной соседки болиголова. Они очень красивы и поэтому так привлекают детей.

Еще пример: красные волчьи ягоды. Их запросто можно спутать с маленькими ягодами шиповника. Не менее красны и ягоды паслена. А розовые цветы волчика на редкость приятно пахнут.

Так возникшая еще в ранние отроческие годы догадка исподволь, не очень быстро подталкивала меня к резеде.

Резеда, дикая или садовая, — широко распространенное по всей Европе растение, носит по-латыни тройное наименование: "Reseda luteola odorata". Последнее слово означает "душистая". И в этом вероломно-опасная характеристика резеды.

Впрочем, я понял это не сразу. Прошло много лет, прежде чем смутная догадка наконец выкристаллизовалась в открытие.

Запах резеды, на мой взгляд, сложно эмоциональный. Вначале он вызывал у меня представление о старом барском доме, почему-то не каменном, а деревянном, очень обжитом, патриархально-уютном. (Представление это потом изменилось.)

Между прочим, вот одна из особенностей резеды: от цветов ее нужно немного отойти, чтобы услышать их запах. Вблизи резеда почти не пахнет. (Отец объяснял это тем, что в состав резеды якобы входят летучие эфирные масла.)

И вторая ее особенность. Одна веточка резеды пахнет очень приятно. Ее можно безнаказанно носить в руке или вдеть в петлицу пиджака. Но в большом количестве резеда неприятна, более того — чувствительно действует на мозг и нервы.

По соседству с жилищем моего отца были плантации резеды, которая высеивалась для последующей продажи в цветочные магазины Тюрингии. Приезжая на летние каникулы домой и прогуливаясь с книжкой вдоль плантаций, я, к удивлению своему, неизменно терял бодрое и жизнерадостное расположение духа. Мне становилось как-то не по себе. Мир вокруг делался чересчур ярким. Острота всех восприятий резко усиливалась. И это утомляло меня, раздражало, это становилось нестерпимо тягостным.

Такова, однако, инертность человеческого мышления, что в юношеские свои годы я никак не связывал этого именно с резедой. Попросту говоря, приписывал переутомлению в результате усиленных зимних занятий и безропотно глотал сырые яйца, которыми пичкала меня моя заботливая матушка.

С толку сбила, если можно так выразиться, наивно-деревенская наружность резеды. Что опасного, казалось, могло таиться в ее желтоватых маленьких цветочках, в ее ярко-зеленых красивых листьях, в ее длинных и ломких канделябровидных стеблях, частично лежащих на земле?..

Да, цветок-оборотень!

Вероятно, прошло не менее двух десятков лет со времени этой капитальной ошибки во взгляде на резеду (что лишь частично извиняется тогдашней моей молодостью).

В 1938 году мне попалась в руки старинная книга о колдовстве "Полеты ведьм", изданная в 1603 году в Нюрнберге.

В ней, между прочим, обстоятельно описывалось снадобье, с помощью которого одержимые истерией женщины (а их, как известно, было чрезвычайно много в средние века) вызывали у себя галлюцинации, а именно: совершали в своем воображении полеты на Брокен для участия в кощунственных сатанинских оргиях.

С величайшим изумлением я узнал, что в состав ведьминого снадобья входил настой из резеды!

Она называлась в средние века церва, или вау, или желтянка. В связи с тем что в резеде содержится красящее вещество, ее широко разводили как промышленную культуру, чтобы окрашивать шерсть.

Так вот в чем разгадка того тягостного состояния, которое охватывало меня во время прогулок летом вблизи соседних с нашим жилищем плантаций резеды! Резеда (церва, вау, желтянка) была галлюциногенным растением!

Немедленно же и со всей энергией (в предвидении большой войны, которая могла вспыхнуть со дня на день) я приступил к опытам с резедой в лаборатории.

Обнадеживающие результаты не заставили себя ждать.

Проведя в строжайшей тайне несколько серий опытов на мышах, кроликах и морских свинках, я обратился непосредственно к рейхсфюреру СС (в то время я уже имел звание штурмбаннфюрера СС). Мною было доложено, что вновь найденное мощное отравляющее вещество я посвящаю моему фюреру, а также испрашиваю разрешения перейти к заключительной фазе эксперимента — над людьми.

Вначале у меня, откровенно сказку, были колебания, вызванные отчасти недостатками моего воспитания в молодости (ведь я вступил в национал-социалистскую партию уже в зрелом возрасте). Но в 1943 году мне была предоставлена возможность ознакомиться с секретной речью рейхсфюрера, произнесенной им на одном из совещаний гаулейтеров".

В тетрадь вклеена в этом месте страничка машинописного текста:

"Лишь один принцип, — сказал рейхсфюрер СС, — должен безусловно существовать для члена СС: честными, порядочными, верными мы обязаны быть по отношению только к представителям нашей расы.

Меня ни в малейшей степени не интересует судьба русского или чеха. Мы возьмем у других наций ту кровь нашего типа, которую они смогут нам дать. Если в этом явится необходимость, мы будем отбирать у них детей и воспитывать в нашей среде. Живут ли другие народы в довольстве или они подыхают с голоду, интересует меня лишь постольку, поскольку они нужны нам как рабы для нашей культуры; в ином смысле это меня не интересует.

Если десять тысяч русских баб упадут от изнеможения во время рытья противотанковых рвов, то это будет интересовать меня лишь в той мере, в какой будет готов этот противотанковый ров для Германии".

И далее опять от руки:

"После ознакомления с этой проникновенной речью я полностью отказался от своих заблуждений и предрассудков.

С удесятеренной энергией принялся гонять в одиночку доставленных мне из соседнего концлагеря подопытных людей-животных, по выражению рейхсфюрера.

Зимой работа проводится в оранжерее, специально построенной для моих нужд в Амштеттене. С наступлением тепла я переношу эксперименты в загородный дом, при котором есть большой запущенный сад. Для меня важно замаскировать момент включения динамического потока газа, распыленного в воздухе. Запахи разнообразных цветов и трав должны отвлекать внимание подопытного от запаха резеды, пока еще полностью не уничтоженного.

После эксперимента сад (или оранжерея) тщательно проветриваются с помощью вентиляторов.

Я очень доволен работой одного инженера (ходатайствовал о награждении его орденом), которому удалось создать уникальную систему оптического наблюдения за поведением подопытных. Особенно большие трудности возникли перед ним, когда он протягивал по саду горизонтальный светопровод. И все же он справился с этим.

...Через смотровые линзы я наблюдаю реакцию подопытных, последовательно, методично повышая в их крови количество адреналина и норадреналина.

Да, химия эмоций — так надо понимать это в широком плане! Однако применяемая не для излечения невропатов или душевнобольных. Наоборот! Для управления массовым безумием, для распространения неотвратимого панического страха!

Ни тупоумно-старомодный Крупп, потому что эпоха "Больших Берт" миновала, ни высокомерный господин Вернер фон Браун, не удостоивший меня кивка на приеме у рейхсфюрера, наш неповторимый специалист по недолетам, ни даже мои коллеги-химики, которые до сих пор возятся с этой фабрикацией никчемных идиотов, — никто из них, повторяю я, не сможет помочь фюреру выиграть войну. Только я, один я со своим лютеолом!..

...С моими "поставщиками" у меня сложились вполне добрососедские отношения. Например, обязательнейший и любезнейший господин Хемилевски из Гузена-1 (филиал системы лагерей Маутхаузена) не реже двух раз в неделю приезжает ко мне, чтобы сыграть партию в шахматы.

Ко дню моего рождения он преподнес мне абажур из дубленой татуированной кожи. Это его конек, я знаю. Он пишет диссертацию о татуировке. Заключенные, находящиеся на излечении в его лагерном госпитале, умирают чрезвычайно быстро, причем именно те; на кожу которых нанесена татуировка. Известно, что их отбирают для него специально.

Мне приятно, что, как знаток, он высоко оценил высушенную человеческую голову, стоящую на моем письменном столе. "А, это из Освенцима! — сказал господин Хемилевски и вздохнул. — У нас в Маутхаузене еще не достигли подобного искусства. Конечно, в основе метод препарирования туземцев Океании, но, как вы понимаете, обогащенный применением современных химикалий".

...Я вполне доволен господином Хемилевски. Однако, к сожалению, не могу того же сказать о присылаемом им человеческом материале.

Редко кто-либо из подопытных выдерживает три, даже два сеанса. Я не успеваю проследить последовательное нарастание страха. Почти сразу же срыв, бегство к обрыву и смерть. Они погибают слишком быстро и при минимальной экспозиции. Это меня никак не устраивает!

Небезынтересны сопутствующие явления. В мозгу, очевидно, возникают галлюциногенные звуки или шумы. Подопытные пытаются заглушить их криками, хлопаньем в ладоши или беспорядочным пением. Кое-что удалось записать на магнитофонную ленту.

Сравнение.

Когда Шуман сходил с ума, ему слышалась нота ля. Он подбегал к раскрытому роялю и с остервенением колотил по клавишам: ля, ля, ля! Тогда ему делалось легче.

...Из Берлина торопят...

...К моему огорчению, лютеолу до сих пор сопутствует запах! И он отнюдь не галлюциногенный. Только сейчас я понял, какая это помеха. Ведь лютеол должен поражать внезапно! Как карающая десница господня! Не оповещая о себе ничем, в том числе и запахом, он должен мгновенно сломить волю к сопротивлению, страхом выжечь душу. И вслед за тем исчезнуть, не оставив даже воспоминаний! Никаких улик! Абсолютно никаких!

А он пахнет резедой...

При вскрытии я неизменно обнаруживаю: мозг подопытного пахнет резедой! Надавливая на грудную клетку трупа, слышу тот же запах изо рта..."

В столбик:

"Иприт пахнет горчицей.

Фосген — прелым сеном.

Синильная кислота — горьким миндалем.

Лютеол — резедой!"

И вдруг неожиданная запись:

"Иногда мне кажется, что мой собственный мозг тоже пахнет резедой. Не странно ли это?..

...Запах! Запах! Никак не могу отделаться от запаха. Все мои настойчивые попытки от него избавиться...

А я должен от него избавиться! Меня настоятельно торопят из Берлина!

Дело, бесспорно, не в лютеоле, а в недоброкачественности поставляемого мне материала. Я не успеваю проверить на нем свои догадки, касающиеся возможности уничтожения этого предательского запаха".

"И все же, несмотря на отдельные помехи и нервозную обстановку, связанную с тем, что из Берлина беспрестанно торопят, я продвигаюсь вперед — не так быстро, как хотелось бы, зато неуклонно.

На днях, перелистывая, в который уже раз, драгоценную книгу "Полеты ведьм", я наткнулся на абзац, почему-то пропущенный ранее мною. В нем упоминается разновидность грибковой болезни, которая была весьма распространена в средние века и поражала одно из наиболее известных в наших широтах злаковых растений. Так вот, в варево средневековых ведьм обязательно добавлялись эти грибки, размельченные в виде порошка.

Добавлялись! А я не учел этого сугубо существенного ингредиента.

Занявшись изучением доставленных немедленно по моему заказу болезнетворных грибков, я убедился с восторгом, что активное вещество, выделенное из них, соответствует веществу, содержавшемуся в священных мексиканских грибах.

Таким образом, жрецы древних ацтеков в этом отношении как бы перекликались через океан с нашими немецкими ведьмами.

Теперь я неизменно добавляю новый ингредиент в свой лютеол. Это, несомненно, намного усилит его действие.

...Иногда меня огорчает, что об экспериментах с лютеолом знает лишь самое ограниченное число лиц (не более пятнадцати, считая обслуживающий персонал, а также господина Хемилевски). Мои коллеги, работающие в смежных областях, то есть в других экспериментальных лабораториях, гораздо счастливее меня в этом отношении.

Понятно, об их работах ничего не публикуется в прессе. Зато между всеми лабораториями происходит регулярный обмен опытом. Лишь я не участвую в нем, хотя наравне с другими экспериментаторами получаю время от времени соответствующую документацию — для сведения.

Подобная сверхзасекреченность моей работы подтверждает, понятно, ее огромное государственное значение. Другой ученый на моем месте, более тщеславный, чем я, гордился бы этим. Но я думаю, что и великие люди нуждаются изредка в признании своих титанических усилий, пусть немногими, пусть десятком-другим видных специалистов.

Этого, увы, нет.

А ведь работы мои во сто крат значительнее работ всех этих Шулеров, Дингов, Венеров.

Для сопоставления (опять же в помощь будущему своему биографу) я решил сохранить два или три документа, посвященных обмену опытом между лабораториями.

Насколько же мои эксперименты грандиознее по замыслу и изящнее в выполнении экспериментов уважаемых коллег! Это просто наглядно!"

В тетрадь вклеены две странички машинописного текста.

Документ первый:

"...Опытами руководил д-р Шулер в присутствии лагерлейтера СС Шоберта и гауптфюрера СС д-ра Венера.

Различные яды вводились русским военнопленным обманным способом — например, с лапшой. Названные выше официальные лица стояли за занавеской, наблюдая действие ядовитых веществ на заключенных.

Такие опыты были проведены в двух различных вариантах. В первом случае, когда опыт был проведен в крематории, четверо русских военнопленных умерли сразу, во втором случае, когда опыт был проведен в блоке 46, русские остались после опыта живы, однако были все же доставлены в крематорий и там повешены. Основанием для немедленной казни этих военнопленных была необходимость сразу произвести вскрытие трупов".

Документ второй:

"Что касается экспериментов с фосфором, то в Бухенвальде они проводятся главным образом на русских пленных. Эти опыты организованы в связи с тем, что сбрасываемые на Германию англичанами и американцами зажигательные бомбы наносят гражданскому населению и солдатам ожоги и раны, которые плохо заживают. По этой причине предприняты опыты на русских пленных. Им искусственно наносят ожоги фосфором, а затем их лечат различными лекарственными препаратами, которые поставляются германской промышленностью.

Примечание. Пока эти эксперименты неизменно оканчивались смертью испытуемого".

Документ третий:

"11 сентября 1944 года в присутствии штурмбаннфюрера СС д-ра Динга, г-на д-ра Видмана и нижеподписавшегося были проведены опыты с аконит-нитратовыми пулями. Были применены пули калибра 7,65 мм, наполненные ядом в кристаллической форме. В каждого из подопытных, находившихся в лежачем положении, было произведено по одному выстрелу в верхнюю часть левого бедра.

Через 20-25 минут появилось двигательное беспокойство и легкое слюнотечение. Через 40-44 минуты началось сильное слюнотечение: появилась потребность в частых глотательных движениях; затем слюнотечение стало столь сильным, что слюна начала вытекать изо рта.

По истечении приблизительно 90 минут у одного из подопытных лиц началось глубокое дыхание, сопровождавшееся усиливающимся двигательным беспокойством. Затем дыхание перешло в поверхностное и учащенное. Одновременно появилась сильная тошнота. Один отравленный засунул четыре пальца глубоко в рот. Несмотря на это, рвота не появилась. Лицо при этом покраснело.

У двух других подопытных отмечалась бледность. Прочие явления были те же. Позже двигательное беспокойство возросло так сильно, что подопытные вскакивали, снова падали, вращали глазами, делали бессмысленные движения руками. Наконец беспокойство утихло, зрачки расширились максимально, обреченные лежали тихо. У одного из них наблюдался спазм жевательных мышц и непроизвольное отхождение мочи. Смерть наступила соответственно через 121, 125, 129 минут после выстрела.

Заключение. Ранение пулей, наполненной приблизительно 38 миллиграммами кристаллического аконит-нитрата, несмотря на свою незначительность, по истечении примерно двух часов приводит к смертельному исходу. Отравление наступает через 20-25 минут после ранения.

Начальник отдела оберфюрер СС Мруговский".

Вслед за тем написано от руки:

"В этом нет оригинальности, абсолютно никакого полета мысли! Это заурядные, почти ученические работы, хотя мои коллеги манипулируют с ядами так же, как и я. Нет, штамп, штамп и штамп!

И все же ознакомление с вышеприведенными (и многими другими) документами кое в чем помогло мне.

В качестве материала для опытов используются преимущественно русские — вот что важно! По мнению администрации концлагерей, они обладают большей стойкостью, чем другие европейцы, большей сопротивляемостью против голода и плохого обращения и большей физической выносливостью вообще.

Это именно и ценно для меня в работе моих коллег. Они разборчивее в выборе материала. Я слишком полагался на обходительного господина Хемилевски.

Ему доставляют в лазарет людей по принципу своеобразия их татуировки. Но это совсем иное дело! Чем скорее умрут эти татуированные, тем лучше для Хемилевски.

У меня диаметрально противоположные требования. Мне нужен очень прочный человеческий материал, обязательно прочный, прочнейший!

Нет, только личный, самый придирчивый отбор! На первом месте, конечно, устойчивость психики, ее готовность к длительному сопротивлению...

...Из Берлина торопят!..

...Последовательно посетил несколько филиалов Маутхаузена. К моим услугам заключенные двадцати трех национальностей, содержащиеся в Маутхаузене. Я выбрал, естественно, русского.

...Возлагаю на него большие надежды. Это моряк, разведчик. Взят в плен во время высадки десанта. В Маутхаузене участвовал в заговоре и при допросе проявил упорство. Его должны были вздернуть на столб. Мне повезло. Опоздай я на час или полчаса... Когда мне показали его, он произвел на меня вполне удовлетворительное впечатление..."

"Провел без перерыва первую серию опытов! Великолепно! Внимание не рассеивается. А ведь первое условие всякой плодотворной работы — возможно более длительная ее непрерывность.

...Он отыскал резеду и вытоптал ее! Последнее не предусмотрено, но все равно хорошо. Всего три подопытных до этого русского сумели отыскать резеду, преодолевая воздействие лютеола.

Коэффициент психической прочности русского весьма высок. Я доволен русским. Бесспорно, мой лучший точильный камень!..

...Русский упрямится. Он не хочет идти к водоему. А это вторая серия экспериментов. Отработав первую серию ("клумба"), я перешел ко второй серии ("водоем"). Но русский оказывает упорное (чисто инстинктивное, понятно) сопротивление ветру.

...Запах резеды преследует меня повсюду. Я ощущаю его, когда ем, пью, когда курю. Он подкрадывается ко мне даже во сне.

Старательно проверил, нет ли утечки газа в лаборатории. Сосуды герметичны.

В случае утечки все в доме чувствовали бы этот запах. Газ, сползая вниз...

...По словам Банга, Бергмана, Вебера, Мильха, Грюнера, они ощущают в помещении очень слабый (слабый!) запах резеды лишь после очередного эксперимента, и то недолго, пока сад не проветрен. Это закономерно. А я ощущаю его всегда. Почему? Последние дни это выводит меня из себя!

И в довершение именно сейчас, когда мне так нужен мой лучший точильный камень, он все чаще вырывается из рук!..

...Я увеличил концентрацию лютеола в воздухе. Но поведение девятьсот тринадцатого остается непонятным. Я не замечаю ни выражения ужаса на его лице, ни характерной беспорядочности поведения — ничего! Он расхаживает по саду с таким видом, как будто бы о чем-то догадывается (что совершенно исключено).

Банг назвал это бунтом в лаборатории. Чушь! Не было, нет и не может быть никакого бунта в моей лаборатории. Формула страха верна! Я не допустил бы ошибки в формуле..."

5. "Примите мою капитуляцию!"

Колесников проснулся с ощущением беспокойства. В доме происходило непонятное.

Все тревожно и быстро менялось вокруг. Шумы стали другими. К привычному тарахтению движка, к скрипу рассыхающихся половиц прибавился прерывистый рокот. Запускают моторы? Под рокот моторов обычно расстреливают, чтобы не слышно было криков.

Часы пробили полночь. Но шумы не стихали. По коридору громко топали взад и вперед. Вот протащили какую-то громоздкую штуковину, задевая углами за стены, — наверное, сундук или сейф.

Странно держал себя и страж. Он проявлял нервозность. То вставал, то садился. Подходил к окну, отодвигал край шторы.

Колесников тоже начал нервничать. Что произошло? Что могло произойти? План, так тщательно продуманный, сорвался?

В комнату вошли четыре эсэсовца, один из них с нашивками унтершарфюрера.

— Встать! — заорал он. — Ну-ка поднимите этого соню! Вот его одежда и башмаки. — Стук башмаков об пол. — Ты! Пошевеливайся!

Эсэсовцы торопливо подхватили Колесникова под локти и начали, мешая друг другу, напяливать на него брюки, пиджак, башмаки.

Он стоял у койки, согнувшись, свесив руки, — не выходил из роли. Хотя было уже ясно: все к чертовой матери! Четыре эсэсовца!

Его толкнули в спину. Он пошатнулся, делая вид, что не может устоять на ногах. Но эсэсовцы не дали ему упасть.

— Зачем нам такой? — сказали за его спиной.

— Профессору виднее.

— Но в машинах нет места.

— Его, может, еще и не возьмут.

— Надо было убраться отсюда вчера или позавчера. Я говорил Бангу.

— Приказ только что получен.

— Я слышал, проселочные дороги забиты битком. Доберемся ли к утру до Амштеттена?

— О, черт! Да двигай же ты ногами, лагерная падаль!

Добравшись до винтовой лестницы, Колесников споткнулся. Протянуть время! Понять, что происходит! На ходу перестроить план!

Но пинками его подняли с пола.

Толкаясь и переругиваясь, эсэсовцы принялись втаскивать его со ступеньки на ступеньку.

Снизу окликнули с раздражением:

— Грюнер!

Торопливо-бестолковое восхождение приостановилось.

— Что вы делаете? Возитесь вчетвером с этой дохлятиной? Вилли! Сопроводи его к профессору! Остальные к машинам, грузить имущество!

Колесников понял: эвакуация! "Мертвоголовые" эвакуируются!

Сопя, Вилли подсадил Колесникова в люк под лестницей.

Они очутились в просторной комнате.

Стеллажи вдоль стен заставлены книгами. Золоченые переплеты отсвечивают в полумраке. Люстра под потолком затенена.

Вилли швырнул Колесникова с размаху на стул. Сам не сел, принялся ходить по комнате, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Трусит, явно! Боится, как бы в суматохе эвакуации не забыли о нем.

Колесников повел глазами по сторонам. Тут, стало быть, и работает профессор? Что-то непохоже. Письменного стола нет. Книги, только книги. Даже не все уместились на стеллажах. Вон груда книг громоздится на полу. Это же библиотека, а не кабинет!

А где двери? Здесь нет дверей. (Не считая люка, через который поднялись Колесников и его конвоир.)

Несомненно, кабинет рядом. За этой стеной или за той. А как попадают в кабинет, если вдоль стен протянулись стеллажи?

Ну, не медли! Действуй!

Колесников простонал сквозь стиснутые зубы, покачнулся, мешком свалился на пол.

— Эй!

Вилли оторвался от окна:

— Вставай! Слышишь?

Носком сапога нетерпеливо потыкал Колесникова в бок.

— Что, подыхаешь? Хоть бы ты подох поскорей! Торчи тут с тобой. А ведь я даже не знаю, положили ли они в машину мой чемодан...

Колесников не отзывался. Ожидал, когда Вилли нагнется над ним, чтобы пощупать пульс, или попытается поднять с пола и посадить на стул.

Столько раз он отрабатывал в уме различные варианты нападения на врага, что действовал бы сейчас почти автоматически, без участия сознания.

Через секунду черный мундир затрещит по швам в его руках. Одновременно нога Колесникова согнется в колене, упрется эсэсовцу в живот, потом распрямится с силой. Батя обучил своих разведчиков этому приему. Не успев вскрикнуть, Вилли перекувырнется через голову.

Тут уж не мешкать — побыстрее навалиться на него всем телом и обеими руками стиснуть горло!

Лежа неподвижно на полу. Колесников ждал. Ему казалось, что сердце его бьется так громко, что заглушает тиканье настенных часов, что оно увеличивается в размерах, пухнет, вот-вот заполнит собой всю комнату.

Но почему-то Вилли не спешил нагнуться. Некоторое время он стоял над Колесниковым в раздумье. Какие мысли медленно, как мельничные жернова, ворочались там, в его башке под тяжелой каской? Наверное, он с беспокойством думал о своем чемодане.

Вдруг, еще раз ткнув Колесникова в бок, он повернулся к люку. С удивлением Колесников понял, что Вилли уходит. Под шагами его загудели, залязгали ступени трапа.

Вначале Колесников подумал, что это ловушка. Но Вилли не возвращался.

Колесников вскочил на ноги.

Со стен бесстрастно взирали на него золоченые обрезы книг.

Он шагнул к окну, выглянул в просвет между маскировочными шторами. Во дворе полно машин.

Да, эвакуация!

Но где же профессор?

По диагонали пол библиотеки пересекает полоса света. Раньше ее не было. Что это за полоса?

А! Упав со стула на пол, Колесников случайно уперся ногой в книжные полки. Одна из них сдвинулась. Стала видна щель. Это приоткрылась потайная дверь. Несколько полок с книгами, вращающихся на петлях, были потайной дверью!

Колесников толкнул ее. Она подалась и ушла вглубь — бесшумно. Очень хорошо! Все этой ночью должно совершаться бесшумно.

Ну да, кабинет, как он и предполагал. В кабинете нет никого.

Колесников ожидал увидеть что-то вроде лаборатории средневекового алхимика или колдуна. Ничего похожего! Здесь нет ни колб, причудливо изогнутых, ни очага, на котором кипело бы и булькало колдовское варево в котле. С закопченного потолка не свешиваются гирляндами пучки трав, а также высушенные шкурки змей. И вещий ворон не сидит на высокой спинке кресла.

Все воронье — это доподлинно известно Колесникову — слетелось в сад, поближе к линзам-перископам, и, нахохлившись, расселось там в траве. А ядовитое зелье клокочет в больших чанах в подвале дома.

Нет, кабинет как кабинет. Строго обставленный в старомодном немецком вкусе, ярко освещенный. Кажется еще светлее оттого, что стены аккуратно сложены из высоких белых панелей.

Посреди кабинета возвышается огромный письменный стол. Лампа под абажуром погашена.

Колесников шагнул к столу.

Все выглядит на нем так, словно бы хозяин отлучился ненадолго. Экономя электроэнергию, он машинально выключил настольный свет, но должен с минуты на минуту вернуться.

Рядом с лампой — портрет Гитлера в рамке, очевидно дарственный, потому что лоб поверх косой пряди пересекает еще и косая надпись.

Взяв портрет со стола. Колесников прочел: "Адольф Гитлер — профессору Бельчке. Миром можно управлять только с помощью страха!"

Фамилия профессора Бельчке? И Гитлер знает его лично?

Судя по этому столу, профессор — кабинетный ум, книжник, педант. Стоит такому рассыпать горку карандашей, чуть передвинуть пресс-папье или пепельницу с места на место, как привычное течение его мыслей нарушается, он уже не может работать.

Ничего! Скоро он вообще не сможет работать! Нужно лишь спрятаться, а потом, дождавшись профессора... Только бы он поднялся в свой кабинет один, без охраны!

Но тут негде спрятаться! Разве что присесть на корточки за письменным столом, согнуться в три погибели и...

А оружие?

Предполагалось отнять пистолет у конвоира. Однако конвоир убрался по трапу с пистолетом.

Нетерпеливым взглядом Колесников обежал кабинет.

Оружие! Оружие! Должно же быть здесь какое-нибудь оружие!

Из-под абажура настольной лампы выглядывала человеческая голова — маленькая, величиной с кулак, не больше. Наверное, бюст Шиллера, или Бетховена, или еще кого-нибудь из великих немцев. На письменном столе было принято в старину ставить такие бюсты для вдохновения.

Из чего делаются эти бюсты? Из меди, из бронзы? Ну что ж! На худой конец...

Он наклонился над столом. Странно! Не Шиллер и не Бетховен. Скулы туго обтянуты бледной кожей. Глава выпучены, просто вылезают из орбит. Серые (седые?) волосы стоят торчком. Да, общее выражение непередаваемого, панического ужаса...

Что же это за материал? Не бронза, нет. И не раскрашенный гипс. Что-то другое. Имитация под кожу! А дыбом торчащие волосы — пакля или...

Колесников протянул руку, чтобы коснуться волос, и тотчас же отдернул. Волосы были настоящие!

Но ведь на свете нет людей, у которых голова была бы с кулак!

С недоверием и опаской он смотрел на абажур. Отдергивая руку, вероятно, задел за выключатель настольной лампы. Та загорелась. Абажур, оказывается, был темно-желтый. На фоне его, подсвеченные изнутри, проступили какие-то узоры и письмена. Что это? Русалка. Змея, поднявшаяся на хвосте. Якорь, слова: "Ma belle".

"Моя красивая" на абажуре? Почему?

Колесников ближе пригнулся к абажуру. Так и есть! Сшит из кусков татуированной человеческой кожи!..

Минуту или две разведчик стоял у стола, не в силах пошевелиться. Это не кабинет ученого, это какая-то кунст-камера, специально подобранная коллекция монстров!..

Он спохватился. Время-то идет! Не на экскурсию же привели его сюда, монстров этих смотреть!

Некоторые люди имеют обыкновение держать пистолет в ящике своего письменного стола. Возможно, и профессор...

Косясь на приоткрытую дверь, Колесников обошел стол. О! В верхнем среднем ящике торчит ключ!

Два быстрых поворота, ящик выдвинут рывком. Пусто!

С лихорадочной поспешностью Колесников принялся выдвигать ящики один за другим. Он рылся в них, бормоча ругательства, вышвыривая на стол и на пол вороха бумаг, папки, флаконы с клеем, скрепки для страниц и прочую канцелярскую дребедень.

Того, что так нужно ему, в ящиках нет!

Он остановился перевести дух. Вот на столе валяется костяной нож для разрезания книг. Годится? Нет. Чугунное пресс-папье? М-м, пожалуй... За неимением чего-нибудь более подходящего. Это, во всяком случае, самое тяжелое из всего, что под рукой. Да, видимо, придется использовать этот предмет не по прямому его назначению.

Взвешивая на ладони пресс-папье, Колесников скользнул взглядом по тетради, которую выбросил на стол из среднего ящика. Падая, она раскрылась посередине.

Он выхватил слова: "формула страха" и "девятьсот тринадцатый упрямится".

Девятьсот тринадцатый? Но это же о нем!

Несколькими строками ниже он прочел:

"Разбитая линза, конечно, стоит денег. Но время дороже. Все сейчас определяется временем. Из-за непредвиденного происшествия с линзой испытания лютеола затягиваются. Я приказал наложить взыскание на Грюнера, который выпустил девятьсот тринадцатого в сад раньше назначенного срока".

Нет, судя по всему, это не журнал опытов. Скорее нечто вроде дневника, беглые беспорядочные записи, которые делаются в краткие промежутки между двумя опытами. Если хотите, краткие комментарии к опытам.

Колесников поспешно перебросил несколько страниц вправо, желая заглянуть в начало тетради. Ага! Вот оно, начало!

"Страх, по Х.Флетчеру, наполняет организм..."

Он поднял голову над тетрадью. Длинный четырехугольник приоткрытой двери пуст. Враги придут оттуда, но предварительно дадут знать о себе лязгом металлических ступеней.

От желтого абажура с якорями, змеями и словами "Ma belle" падает круг света на раскрытые страницы. К ним тянет непреодолимо. Здесь, в раскрытой тетради, разгадка проводившихся над ним экспериментов. Он подошел вплотную к самому порогу тайны отравленного ветра!

Колесников перевернул страницу.

"Я искал растение, подобное маку или конопле, с той существенной разницей..."

Разведчику послышался звук взводимого курка. Он выпрямился, сжимая в руке чугунное пресс-папье.

Нет, ложная тревога: то скрипнула рассыхающаяся половица.

Колесников опять нагнулся над тетрадью.

"Коэффициент психической прочности русского весьма высок, — прочел он. — Я доволен своим новым приобретением — этим русским..."

Страницы с шелестом отделялись друг от друга. Колесников спешил. Он так спешил, будто эсэсовцы с направленными на него автоматами уже стояли в черном проеме двери.

Но ведь он должен был понять все, что происходило с ним здесь, — пусть даже за минуту до смерти!

"Банг назвал это бунтом в лаборатории. Чушь! Не было, нет и не может быть никакого бунта в моей лаборатории..."

...Ничего за всю свою жизнь не читал Колесников с такой жадностью, как эту тетрадь; читал ее, правда, впопыхах, с пятого на десятое. Страницы так и летали под его нетерпеливыми пальцами.

Однако слух при этом оставался на страже. Он был отлично тренирован, его слух, обострен, как у кошки, привык различать опасность в подозрительных шелестах и шорохах ночи. Колесников знал: едва лишь лязгнут ступени трапа, как слух тотчас же даст тревожный сигнал в мозг!

В данном случае батя, наверное, не был бы доволен Колесниковым. Что-то неожиданно сдвинулось в нем. Умолк инстинкт самосохранения, ранее столь настойчивый. Это обостренное ощущение опасности, почти провидение опасности, которое присуще каждому разведчику, внезапно исчезло.

То и дело Колесников прерывал чтение и смотрел на дверь. Она по-прежнему зияла безмолвным провалом.

Зато в доме не утихала возня. Темп ее даже как будто ускорился. По временам пол ходил ходуном. Это протаскивали по коридору что-то тяжелое, задевая за стены.

Возились бы внизу подольше! Дали бы еще хоть десять, пятнадцать, двадцать минут, чтобы доискаться в тетради главного — разгадки тайны!

Разведчик нетерпеливо перебросил влево пять или шесть страниц.

Это последние записи в тетради. Они особенно торопливы. Некоторые фразы оборваны на середине. Слова не дописаны.

"Меня тревожит, что приказ об эвакуации придет с запозданием. По-видимому, мы здесь не представляем себе, какая, мягко говоря, неразбериха дарит сейчас в Берлине. Обо мне и о моем объекте могут просто забыть.

Если бы удалось задержать русских хоть бы ненадолго...

Девятьсот тринадцатый был разведчиком — так мне сказали в Маутхаузене. Если бы он сохранил мобильность! Но после срыва с линзой он находится в состоянии депрессии. К опытам будет пригоден, по мнению Бергмана, не ранее как через полторы-две недели. А в нашем распоряжении считанные дни..."

Колесников закрыл тетрадь и выпрямился. Он ощутил, что спина его закоченела, словно бы ее обдали ледяной водой... Кто-то, кроме него, был в комнате!

И почти сразу же за спиной Колесникова раздался тонкий голос:

— Так вы уже выздоровели? Я очень рад. А мне доложили, что вы не мобильны, даже не транспортабельны.

Он оглянулся. Одна из высоких белых панелей беззвучно сдвинулась в сторону. Еще одна потайная дверь!

В ее проеме — трое. Доктор. Потом какой-то мордастый, плечистый. У обоих в руках пистолеты. А между ними румяный коротышка в очках.

— Но где же Вебер? — сказал мордастый. — Я приказал Веберу доставить сюда русского.

Коротышка сделал небрежное движение рукой, отводя разговор о Вебере.

— Вы, стало быть, притворялись, симулировали? — продолжал он, благожелательно рассматривая Колесникова. — Я подозревал это, представьте. Но наш милый доктор с упорством кретина старался разубедить меня. — Он даже не взглянул на доктора. — Ну что ж! Повторяю, я рад. Мне, видите ли, нужно посоветоваться с вами по одному обоюдоважному вопросу. Но что же вы стоите? Садитесь!

Он уселся за маленький столик у окна и перекинул ногу за ногу.

— Я предложил бы вам кофе, коньяк. Но, увы, мы не располагаем временем. Разговор будет кратким. Думаю, обойдемся без переводчика? Ведь вы прекрасно понимаете все, о чем я говорю. Сужу по выражению ваших глаз. Да положите же вы на стол это пресс-папье! В нем нет никакой нужды, уверяю вас. — Он обернулся к своим спутникам: — Побудьте в библиотеке. И, пожалуйста, не беспокойтесь за меня. Мы, несомненно, поладим.

Он вытащил из кармана маленький пистолет и положил на столик перед собой.

Колесников стоял неподвижно, ничего не понимая.

Бельчке подождал, пока за Бангом и доктором закрылась дверь. Потом, добродушно улыбаясь, повернулся к Колесникову:

— Разговор, как видите, сугубо секретный — с глазу на глаз.

Неожиданно он поднял перед изумленным Колосниковым руки:

— Господин русский моряк, примите мою капитуляцию. Я сдаюсь. Прошу сообщить об этом вашему командованию!

6. Ложный выпад

Смысл этой фразы дошел до Колесникова не сразу. С недоверием приглядываясь к коротышке в черном мундире, он не сдвинулся с места.

— Вас, вижу, интересует эта тетрадь? — сказал Бельчке. — Я, пожалуй, передам ее в ваше распоряжение, но попозже. За все полагается платить, мой друг, — прибавил он наставительно. — Итак, услуга за услугу! Вы должны связаться с командованием ваших войск, чтобы передать ему условия моей капитуляции. Я, естественно, хочу оговорить некоторые пункты, поскольку капитулирую добровольно.

— Связаться? Но как? — Первые слова, произнесенные Колесниковым.

Бельчке успокоительно помахал рукой.

— Пусть это не тревожит вас. В моем доме есть довольно мощная рация... Но сядьте, прошу вас! Мне неловко: я сижу, а вы стоите. Наш разговор все же займет минут десять-пятнадцать... Мне нужно, чтобы вы постарались меня понять!

Колесников присел на краешек стула — по-прежнему был весь напряжен. Теперь врагов разделяли письменный стол и часть комнаты. Бельчке, откинувшись на спинку стула, непринужденно поигрывал пистолетом.

Пистолет этот — вороненый бельгийский браунинг номер один, так называемый дамский, — все время притягивал внимание Колесникова. А собеседник его, будто подразнивая, поворачивал пистолет и так и этак.

— Вы заинтересовались. Очень хорошо. Почему я решил капитулировать? Отвечаю. Первая причина — формальная. Сказал бы, даже формально-юридическая. Фюрер умер. Я присягал фюреру, а не гросс-адмиралу Деницу. Следовательно... Но главное не это. — Бельчке оглянулся на дверь в библиотеку, после чего понизил голос до шепота: — Надеюсь, она прикрыта плотно. Не исключено, что Банг подслушивает. О! Вы еще не знаете этого Банга... Итак, вторая причина. Говоря доверительно, я ни в коей мере не политик. И никогда им не был. Вы могли в этом убедиться, если внимательно прочли записи в тетради. А! С удивлением взглянули на мою форму офицера СС! Но это лишь оболочка, смею вас заверить. Она не определяет моей сущности. Я штандартенфюрер СС только потому, что такое же звание было присвоено Ноллингу, в прошлом моему коллеге, ныне санитарному инспектору концентрационных лагерей рейха. Согласитесь, я уронил бы свое достоинство, если бы имел менее высокое звание, чем этот Ноллинг. В действительности же мои служебные интересы сосредоточены вокруг науки, а не политики. Я типичный ученый-одиночка, так сказать, кабинетный ум. Однако и это еще не самое главное во мне...

Он говорил с самыми убедительными и вкрадчивыми интонациями, помахивая в воздухе левой рукой (правая по-прежнему лежала на пистолете), а Колесников, уже не глядя на пистолет, неотрывно, жадно всматривался в лицо Бельчке.

Так вот он каков, этот тонкоголосый штандартенфюрер, столько дней подряд истязавший его своим лютеолом!

Лоб — очень высокий, куполообразный, в сетке частых мелких морщин. Уши — большие, оттопыренные. Голова — какая-то раздувшаяся, словно пузырь, непомерно крупная. Иссиня-черные, видимо крашеные, волосы зачесаны обдуманно с виска наверх и туго приглажены, прикрывая лысину.

Во всяком случае, ничего зловещего или отталкивающего в наружности.

С виду всего лишь коротенький толстяк лет сорока пяти или пятидесяти, беззаботный кутила, добрый малый, знаток марочных вин, а также надменных блондинок спортивного типа (обязательно выше себя ростом).

Легче представить его не в кабинете или в лаборатории, а, скажем, в ресторане, за столом, накрытым ослепительно белой, туго накрахмаленной скатертью. Веселая компания доверяет именно ему переговоры с обер-кельнером. Он внимательно и не спеша читает меню. Затем, оттопырив губы, произносит капризно: "Трю-юфли..."

Кстати, о губах. Они ярко-красные и как-то неприятно выделяются на одутловатом лице.

Встреться Колесникову этот Бельчке в обычном штатском костюме, при галстуке бабочкой и с цветком (резедой!) в петлице, он ни за что бы не подумал, что это эсэсовец в высоких чинах. Просто немецкий бюргер, делец и даже не очень преуспевающий, но неизменно жизнерадостный. Скажем, владелец магазина готового платья или аптеки: пожалуй, скорее аптеки. Да, заурядный провинциальный фармацевт!

На носу Бельчке громоздятся очень большие очки с отбрасывающими блики стеклами. Глаз за ними не видно. Это придает лицу непонятное и неприятное выражение, какое-то беспрестанно меняющееся, ускользающее. Губы улыбаются, а глаза за стеклами очков остаются, надо думать, настороженно-серьезными и встревоженными.

Так вот откуда взялось определение "лупоглазый"! В застенке Колесников, вероятно, увидел мельком эти очки. Потом он забыл о них. Но в его воображении они ассоциировались со стеклянными шарами на шестах.

Будто угадав его мысли, Бельчке сказал, улыбнувшись еще шире:

— О нет, я не злой, далеко не злой! Жизнелюб и весельчак — вот кто я! Значит, не могу быть злым, не так ли? Да, я жизнелюб, господин моряк. И это третья, самая важная причина, по которой я капитулирую. Признаюсь откровенно, люблю пожить и умею пожить. Наш Лютер сказал: "Кто не любит вина, женщин и песен, тот всю жизнь свою дурак!" И можете мне поверить, я не был дураком. Но чтобы жить по Лютеру, согласитесь, нужны деньги, и немалые! Мои научные занятия (вы не одобряете их, знаю!) давали немалые деньги. И мне было все равно, кто платит. Судьба моя сложилась так, что я родился в Германии и мне платил Гитлер. Родись я в Америке, платил бы Трумэн, только и всего.

Бельчке переменил положение ног. Тут Колесников заметил, что у собеседника все время подрагивает колено. О! Значит, он очень волнуется!

Нагнувшись, Бельчке пытливо заглянул Колесникову в глаза.

— Вы думаете, предложу вашему командованию купить мой лютеол? Нет. Хотя американцы, бесспорно, с охотой бы его купили и заплатили бы хорошие деньги. Почему же я не обращаюсь к американцам? Почему вместо этого пригласил к себе вас в качестве посредника между мною и командованием русских войск? Русские, но не американцы! Я сделал свой выбор. Скажу вам откровенно, вынужден сделать его. И для того чтобы вы смогли меня понять и поверить мне, нужно только взглянуть на карту Австрии.

Почудилось Колесникову или на самом деле после слова "карту" Бельчке начал говорить громче, чем раньше?

— Многое в моем поведении, которое, я вижу, еще кажется вам подозрительным, сразу прояснится, едва лишь взглянете на карту. Вы увидите на ней населенный пункт Терезиендорф вблизи Амштеттена, немного в стороне от магистрального шоссе. Мы с вами — в Терезиендорфе! Каждый день Банг пунктуально наносит на карту обстановку. В двадцать часов седьмого мая американские войска отстояли от Терезиендорфа на двести с чем-то километров. А ваши войска отстояли от нас на расстоянии всего ста километров, даже, по-моему, чуть ближе. Как видите, арифметика предельно проста. Двести и сто! Вдобавок американцы не спешат. Ваши двигаются намного быстрее. И они опередят американцев, будут в Терезиендорфе намного раньше. Поэтому, господин русский моряк, я и прошу вас принять мою капитуляцию!

Он снова с какой-то шутовской аффектацией воздел к потолку свои коротенькие волосатые ручки.

— Но вы мне по-прежнему не верите? Ваши последние сомнения рассеются, едва лишь бросите беглый взгляд на карту... Банг! Грюнер! Кто там!

В комнату шагнул Банг. Видно, и впрямь он все время не отходил от двери.

— Принесите-ка сюда карту, Банг! Я желаю, чтобы господин русский моряк собственными глазами увидел, на каком расстоянии от Терезиендорфа находятся русские и американцы.

И — в который уже раз — что-то непонятное в поведении немцев почудилось Колесникову. Будто на мгновение открыли и закрыли окно в ярко освещенную комнату — от оконных стекол упали отсветы, и какие-то зловещие блики пробежали по лицам Банга и Бельчке. Определенно они перемигнулись, причем с какой-то торжествующей многозначительностью!

Захлопнулась дверь за Бангом. Бельчке стремительно повернулся к Колесникову:

— А пока я хочу обсудить с вами условия капитуляции.

— Итак, — продолжал он, беспокойно вертясь на стуле и все чаще посматривая на часы, — вы радируете своему командованию о том, что я прекращаю борьбу. Более того, готов отказаться от лютеола. Не продаю, но консервирую. Запираю в сейф. Видимо, время его еще не пришло. Но оно придет, уверяю вас! Какова цена моей капитуляции? Двести тысяч! — Он поспешно добавил: — В долларах! Поверьте, я не запрашиваю с вас лишку. Именно столько дали бы мне американцы. Так что не будем торговаться... Быть может, вас интересует, как я использую эти двести тысяч долларов? Я растранжирю их. Я буду тратить их по Лютеру. Покойный отец посоветовал бы мне разводить на склоне лет цветочки. Он был известным цветоводом у нас в Тюрингии. Но я не последовал бы этому совету. Цветочки, всю жизнь цветочки! Нет, это не для меня... Теперь второе мое условие. Оно связано с моим будущим местопребыванием. Не Сибирь! Только не Сибирь. Эта страна, конечно, отпадает. Что делать с двумястами тысячами долларов в Сибири? Я предпочитаю Буэнос-Айрес. Дорога, разумеется, за ваш счет.

Прищурясь, Бельчке поставил пистолет на рукоять, некоторое время подержал в таком положении, потом положил.

— И последнее условие, второстепенное, — небрежно сказал он. — Я, видите ли, не очень уверен в этом Банге. Он исполнителен и глуп — опасное сочетание. Бог его знает, что втемяшится ему в башку. Он может вдруг арестовать меня или даже расстрелять. Поэтому нужны некоторые предосторожности против Банга. Пусть этой же ночью ваши высадятся с самолетов в Терезиендорфе. Запомнили название? Так и передайте в своей радиограмме: известный химик, можете назвать мою фамилию, начальник сверхсекретного объекта в Терезиендорфе, капитулировал и просит помощи... А! Вот и Банг с картой! — оживленно воскликнул он.

Карта с лихорадочной быстротой расстелена на столе.

— Терезиендорф, Терезиендорф! — Бельчке ткнул карандашом в кружок, обведенный тройной красной линией, вдобавок жирно подчеркнутый. — Наглядно, не правда ли? Вот вы, а вот американцы! Ваши аванпосты в Санкт-Пельтене. По прямой до нас около ста километров, даже менее ста, не так ли, Банг? От магистрального шоссе Санкт-Пельтен — Амштеттен в сторону километров шесть, я полагаю.

— Четыре, — угрюмо поправил Банг.

Колесников нагнулся над картой.

— Убедились, убедились? — Бельчке суетливо топтался подле него, чуть ли не пританцовывая от нетерпения. — Ориентир прост... Это шоссе Санкт-Пельтен — Амштеттен! Самолетам идти, держась все время за магистральное шоссе. Строго вдоль шоссе! Долетев до Амштеттена, свернуть вправо, вот здесь, миновав мост и эти пакгаузы. Важно, понимаете ли, не перепутать населенные пункты.

Он не утерпел, поправил карандашом из-за спины Колесникова прерывистую линию, опоясавшую Терезиендорф.

Разведчик продолжал молча изучать карту, запоминая названия.

Интересно, как ведут себя Банг и Бельчке за его спиной? Кивают, улыбаются с торжеством, подмигивают друг другу?

Что-то мухлюют они, чего-то определенно не договаривают — и самого важного! Но чего?

Пискливый голос не дал додумать до конца. Банг что-то негромко сказал. Бельчке ответил ему.

— Верно. Не очень вежливо с вашей стороны, но верно. Я не закончил свои испытания, и я капитулирую перед русскими...

Он рухнул на стул, оперся локтями о колени, закрыл лицо руками и застыл так — в позе отчаяния.

Колесников недоверчиво покосился на него.

Малость переигрывает, разве не так? Пережимает. Чересчур старается. Сами игрывали когда-то в клубном драмкружке, понимаем, что к чему.

Наверное, раздвинув чуточку пальцы, Бельчке с беспокойством наблюдает сейчас за ним, Колесниковым: поверил ли?

"Ну, думай же, черт! — мысленно прикрикнул на себя Колесников. — В твоем распоряжении секунды. Думай побыстрей!

Вспомни с самого начала все. Вспомни лица Банга и Бельчке, склонившиеся над принесенной картой. Блики и тени перебегали по ним! Зловещая непонятная мимика!

Ну а жесты? Вспомни жесты Банга и Бельчке!

Зачем, спрашивается, Бельчке высунулся из-за его, Колесникова, спины и что-то торопливо подправил карандашом на карте? Что он там подправил?

Дорисовал кружочек, которым обведен на карте Терезиендорф. Почему? Красная линия была прерывистой в одном месте. Почему она была прерывистой?.."

И вдруг Колесников понял!

Терезиендорф! Название на карте! Подвох в этом названии!

Бельчке, педант и аккуратист, машинально дорисовал прерывистую линию. А прерывистой она была потому, что все на карте пришлось исправлять второпях. Название Терезиендорф было обведено кружочком всего несколько минут назад — специально для него, Колесникова.

Это был ложный выпад, применяющийся в фехтовании. Бельчке отводил глаза. Он дал неверный адрес.

Зачем?

Эсэсовцы, помогая Колесникову одеваться, толковали что-то о том, что путь на Амштеттен забит. По магистральному шоссе сплошным потоком двигаются отходящие колонны войск и тыловые службы. Но при этом соблюдается строгая очередность. Вероятно, колонне машин Бельчке назначено выйти на магистральное шоссе проселками не раньше утра. Бельчке боится бомбежки. Отводя удар от себя, точнее, перенацеливая его, он, кроме того, выигрывает несколько часов на сборы.

В его положении это имеет значение.

Как возникла у него эта мысль? Экспромтом? Едва лишь увидел Колесникова в своем кабинете? Возможно. Хотя в тетради, в последней записи, есть, кажется, несколько слов о том, что подопытный девятьсот тринадцатый — разведчик, и это очень важно.

Так или иначе, хитрость разгадана. Не получился эффектный ложный выпад! Бельчке не удастся дезинформировать наше командование, направить его по ложному следу!

Но если мы не в Терезиендорфе, то где же мы?

Стиснув зубы, Колесников напряг память. Карта! Вспомни, как выглядела карта!

Это отняло у него столько сил, стоило ему такого невероятного нервного напряжения, что он едва не застонал.

И все же карта во всех подробностях возникла наконец перед его умственным взором.

В левом углу карты (а не в правом, где находится Терезиендорф) что-то белело. Как будто бы там остались следы подчистки. Да, точно! В этом месте с поспешностью стирали резинкой, даже, по-видимому, счищали лезвием бритвы красный кружок, которым был обведен какой-то населенный пункт.

"Ну же, название этого населенного пункта! Ахтунг?.. Афер?..

Ашен! Так и есть! Я — в Ашене! Мне указали пункт, который находится в диаметрально противоположной стороне, не влево, а вправо от шоссе (если двигаться от Санкт-Пельтена), но примерно на таком же расстоянии, что и Ашен".

И вот вся вражеская стратегия как на ладони!

Бельчке провел руками по лицу. На пухлых губах его опять играет та же приветливая, доброжелательная улыбка.

— Вы убедились?

— Да, я убедился, — сказал Колесников.

— Не будем же медлить! Вы, конечно, имеете свой шифр или радиопароль?

— Имею.

— В какое время выходят на связь ваши штабные радисты?

— Днем через каждые четыре часа. Ночью каждый час.

— И долго ждут связи с вами?

— В течение пятнадцати минут.

— Сейчас без семи минут три.

— Да, пора.

— В таком случае... Банг! Сопроводите нашего гостя к рации!

7. Стучись в плотно закрытую дверь!

Колесников ожидал, что его поведут к трапу и куда-то вниз. Но Банг толкнул одну из белых панелей в стене, она мягко подалась и ушла внутрь. Ого! Сколько здесь потайных дверей!

— Прошу! — сказал Банг и пропустил "нашего гостя" первым.

Перед Колосниковым был коридор, и довольно длинный. Вереница плафонов протянулась под потолком. Лампочки почему-то горели вполнакала.

Быстро пройдя по коридору, Банг и Колесников очутились в тесной комнате, где помещалась радиорубка. Радист, белобрысый юнец с воспаленными красными веками, видимо, хронически недосыпающий, вскочил с табуретки. Он с удивлением взглянул на Колесникова.

А тот внимательно рассматривал рацию.

Почти такой же переносной приемо-передающей аппаратурой пользовались разведчики, только здесь ящик был побольше. Как обычно, стояли под столом сухие элементы: три батареи накала и одна для питания — анодная.

Колесников вспомнил о шифрах-роликах, из-за которых его заклинило когда-то в бомболюке ДБ-3. Эх, как кстати был бы такой ролик сейчас!

Ну что ж! Придется воспользоваться запасной линией связи — передавать кодом по радио.

Колесников потянулся к ключу.

Банг придержал его за руку.

— На ключе наш радист! — строго сказал он. — Будете диктовать текст. Запомнили то, что сказал штандартенфюрер? Или, может быть, записать его слова на бумаге?

— Не надо. Я запомнил.

Радист снова надел наушники и занял свое место у рации.

— Какой ваш шифр? — бросил он, не оборачиваясь.

— "ЮКШС", — торопливо подсказал, становясь за его спиной. Колесников.

— На какой волне?

— На волне 2750.

Радист застучал ключом. Работал он, несмотря на свой сонный вид, отлично — четко и быстро.

Наши радисты, несомненно, сразу же распознают, что почерк не Колесникова. Но это еще не так страшно.

В штабе флотилии было подразделение радистов, которые следили в эфире за разведчиками, находившимися на задании. Даже если предполагалось, что разведчик погиб, с ним продолжали в течение определенного времени выходить на связь. Были возможны варианты. Разведчик сам, в силу неблагоприятно сложившихся обстоятельств, мог вывести из строя свою рацию. Впоследствии обстоятельства изменились, он сумел собрать новую, раздобыв к ней детали, и снова вышел в эфир. Наконец, он мог быть ранен, лишен возможности работать на ключе, ему пришлось обучить товарища...

Так что незнакомый почерк — полбеды! Тревожит другое. Ведь его, Колесникова, наверное, посчитали погибшим при высадке десанта. С того дня прошло более полутора месяцев. Код могли за это время изменить.

Но попробуем рискнем!

— Сигнал перехода на прием? — буркнул радист.

— КФС.

Радист несколько раз отстучал ключом три эти буквы.

— Какие позывные ожидать?

— ФЛК.

Стук ключом прекратился. Радист слушает. Ждет...

Напряжение в радиорубке нарастает. Банг нервно перекатывает во рту сигарету, не замечая, что она потухла. Вошел Бельчке на цыпочках, спросил взглядом: "Ну как?" Банг досадливо дернул плечом.

А Колесников поспешил отвернуться, чтобы по выражению его лица Бельчке не догадался о том, что он чувствовал.

Он чувствовал радость — огромнейшую!

Через несколько минут он свяжется наконец со своими! Пусть через посредство этого вихрастого белобрысого фрица, тем хуже для фрицев! Радист, за спиной которого он стоит, всего лишь одна из деталей рации, в данном случае рычаг, прикрепленный к ключу.

"Ну где же этот отзыв — "ФЛК"? Как только белобрысый примет "ФЛК", я начну диктовать ему цифирь. Бельчке и Банг, конечно, знают, что код состоит из четырехзначных цифр. Каждое такое сочетание может обозначать слово или целую фразу. Буду на всякий случай перебивать сообщение какой-нибудь чепухой. Чтобы помешать этому, нужно знать код кода, то есть в каких именно местах чепуха прерывается и в каких возобновляется.

Хотя эта перестраховка вряд ли понадобится. Фрицы и так ни черта не поймут. Кое-что начнут понимать лишь тогда, когда на головы им посыплются бомбы или станут прыгать наши парашютисты. Ведь господин профессор заказывал как раз парашютистов, только в населенный пункт Терезиендорф, а не в Ашен!.."

Радист возобновил вызов.

"ЮКШС", "ЮКШС"... — монотонно стучит он, пробиваясь шифром-паролем Колесникова через эфир к радистам Дунайской флотилии.

Потом несколько раз вопросительное "КФС" — и молчание. Пять минут длится вызов, три минуты — молчание. Похоже, будто стучат в дверь. Постучат немного и стоят, прислушиваясь. Нет, за плотно закрытой дверью не отзывается никто.

Бант посмотрел на часы:

— Пятнадцать минут прошли. Русские не отвечают. Вы дали неправильный шифр!

Насупясь, он положил руку на кобуру своего пистолета.

— Я дал правильный шифр, — спокойно ответил Колесников. — "ЮКШС" — это и есть мой шифр. Но, вероятно, он устарел. Я был в отсутствии слишком долго.

— Ваши предложения? Что делать? — Это Бельчке, нервно.

Колесников задумался, потирая лоб. Что делать, если за давностью времени код изменен, а на старый шифр-пароль радисты не отвечают, опасаясь ловушки?

— Думайте! Ну! Думайте поскорее! — Это Банг.

Колесников поморщился.

— Только не подгонять, не торопить! Вы не даете мне сосредоточиться!

— Тише, Банг! Вы не даете ему сосредоточиться! — Это Бельчке.

"Стало быть, с кодом осечка! Выйдя в эфир, мы неожиданно наткнулись на преграду. Преодолима ли она? Как все же прорваться через эфир к своим, хотя бы на пять минут?"

Напряжение (и духота) в радиорубке все возрастает. На куполообразном лбу Бельчке выступили росинки пота, он вынужден расстегнуть воротник мундира. Банг с раздражением выплюнул на пол потухшую изжеванную сигарету, вытащил из портсигара другую...

Он не успел закурить. Колесников радостно крикнул:

— Морской код! Ну конечно, морской код! Есть он у вас?

— Банг! Есть у нас этот код?!

— Должен быть.

Радист и Банг заметались по комнате, ища свод кодовых сигналов, которые применяются обычно на кораблях.

"Пожалуй, это выход, — лихорадочно думал Колесников. — Для того чтобы рассеять сомнения наших радистов, я назову им не только свой старый шифр, но и кличку, под которой меня знают в разведотделе. Надеюсь, после этого они поверят. Должны поверить!

Но что произойдет в радиорубке, когда белобрысый дойдет до слова "Терезиендорф"? Тут не мешкать! Наклониться и перехватить ключ из-под его руки! Надеюсь я успею это сделать. Отстучу не "Терезиендорф", но "Ашен", прежде чем Банг вытащит пистолет из кобуры. У Бельчке пистолета нет. Кобура расстегнута, но пуста..."

Подняв облако пыли, шлепнулись на стол два увесистых тома.

— Теперь вы станете мне помогать! — Колесников ткнул пальцем в Банга. — Ищите соответствующие кодовые обозначения в первом томе! Вы, — радисту, — во втором! Я записываю... Карандаш! Бумагу! — Он, не глядя, протянул руку к Бельчке: — А вы будете диктовать текст. Как там у вас? "Обнаружен сверхсекретный объект, его начальник..." Да поживее! До четырех часов осталось только двадцать две минуты!

Четыре часа восемь минут. Напряжение в радиорубке достигло предела.

"Та-та-та-та! Та!" Радист монотонно стучит и при этом, как дятел, кивает в такт вихрастой головой.

Держа листок, вырванный из блокнота Бельчке, Колесников диктует цифровые сочетания вызова. Они означают:

"Морским кодом передаю донесение. Я — "ЮКШС". Моя кличка — Тезка. Я не погиб под Эстергомом. Передаю морским кодом..."

Сбоку Банг заглядывает в листок, проверяет — он по-прежнему недоверчиво настроен.

А Бельчке на пороге комнаты изнемогает от духоты и волнения — то и дело ему приходится отирать пот со лба.

И вдруг дятел-радист так резко вскинул голову, что едва не задел Колесникова.

— Отвечают! Дали свой отзыв!

Бельчке заулыбался и расстегнул еще несколько пуговиц на мундире. Банг прохрипел какое-то одобрение.

— "Я — "ФЛК", — повторил радист. — Они передают: "Я — "ФЛК". Слушаю вас. Тезка. Прием, прием!"

Ф-фу! Наконец-то прорвался к своим!

Совладав с дыханием. Колесников продолжал диктовать:

— "Обнаружен сверхсекретный военный объект. Начальник его готов сдаться нашим войскам, но на известных условиях. Передаю эти условия. Двести тысяч долларов единовременно за отказ от разработки важного военного изобретения. Гарантия свободного выезда за пределы..."

А пока негромким голосом, размеренно и очень спокойно Колесников произносит одно цифровое сочетание за другим, он ведет еще и напряженный беззвучный разговор с Бельчке:

"В лазарете мне иначе рисовался этот бой. Я считал: будет схватка врукопашную. Но мы с тобой только хитрим друг с другом. И ты не совладал со мной, Бельчке!

Подвергаясь воздействию твоего лютеола на протяжении пяти (или шести?) дней, я все же смог разгадать уловку с Терезиендорфом. И я (а не Банг и не этот белобрысый радист) вспомнил о морском коде.

Значит, рассудок мой уцелел — наперекор тебе, Бельчке! Да, да! Уцелел, выстоял, как ты ни старался расшатать его там, в саду!

Вы с Бангом торжествуете, я вижу. Напрасно! Он не торопясь выбирает сигарету в портсигаре, а ты все еще улыбаешься? Ну-ну! Единым махом я сотру эту улыбку с твоей вероломной жирной хари!

Внимание! Приблизился к самому ответственному месту донесения..."

Колесников продолжал диктовать — по-прежнему без пауз и очень спокойно:

— "...Держась шоссе Санкт-Пельтен — Амштеттен. Затем, пролетев город Штернбург, самолетам круто отвернуть от шоссе влево на..."

Радист по инерции отстучал "влево на", оборвал свой стук и с недоумением оглянулся. Надо же отстучать не "влево", а "вправо"!

Но Колесников был наготове. Он с силой надавил на плечо радиста, точнее, сжал пальцами нерв в плече (прием джоу-до).

Белобрысый ойкнул, правая рука его повисла, как парализованная. От боли он скорчился на своей табуретке. А Колесников, перегнувшись через него, уже торопливо отстукивал на ключе: "Ашен! Ашен! Курс на Ашен!"

— Он повредил мне руку! Он нас предал! Другое сочетание цифр! Не Терезиендорф! Короче, гораздо короче! О! Я понял! Это — "Ашен"! Он передал своим: "Ашен"!

Брызгая слюной, как разозленная жаба, Бельчке с багровым перекошенным лицом оттаскивал Колесникова от аппарата. Сзади Банг, чертыхаясь, рвал из кобуры застрявший пистолет.

Колесников воспользовался этим секундным замешательством. Присев и быстро выпрямившись, ударил Банга снизу затылком в лицо, стряхнул с себя Бельчке и выскочил из радиорубки в коридор.

Он одолел его в три или четыре прыжка. Плафоны под потолком слились в одну светящуюся полосу — будто молния расколола небо над головой.

Колесников очутился в кабинете.

Ага! Так он и думал! Профессор проявил рассеянность, как положено профессорам. Маленький браунинг по-прежнему на столике у окна.

С жадностью Колесников схватил оружие, оглянулся.

В дверях показался Бельчке. Из-за спины шефа выглянул Банг.

Разведчик выстрелил в них несколько раз, почти не целясь.

Банг успел отклониться.

Цепляясь за дверь, Бельчке начал медленно оседать на пол. Выражение лица его при этом было удивленным.

С письменного стола посыпались на пол разноцветные, остро отточенные карандаши. Следом за карандашами свалился и Гитлер, обалдело застывший на снимке со своей косой прядью и начальственно выпученными глазами.

Но где же здесь выход?

Потайная дверь, которая вела через библиотеку к трапу, вероятно, захлопнулась сама собой. А отсюда, изнутри, она выглядит как панель в стене. Все панели в этом кабинете выглядят одинаково — высокие, белые.

Выстрелы как удары бича!

Колесников инстинктивно присел, обернулся, дал два ответных выстрела.

Потом он с ожесточением рванул на себя панель, ту, что была поближе, за ней другую, третью. Что за бред! Куда запропастилась эта чертова потайная дверь? Вместо нее лишь дверцы шкафов.

Всюду натыкаешься лишь на узкие, высокие настенные шкафы. В них стоят какие-то баллоны, окрашенные в желтый цвет.

Опять хлопанье бича за спиной!

Прячась за лежащим на пороге шефом, Банг возобновил стрельбу.

Колесников ощутил, как горячий ветер опахнул его макушку.

Он не услышал очередного выстрела. В лицо ударил запах резеды!

По одному из желтых баллонов поползла, все удлиняясь, трещина.

В баллон с газом попала пуля!

Рядом пронзительно завизжали. Промелькнул, нелепо размахивая руками, радист, ударился с разгона в стену напротив, распахнул потайную дверь, исчез. Ругаясь и отчаянно кашляя, Банг проволок под мышки Бельчке через кабинет. Все словно бы забыли про Колесникова.

Кто-то споткнулся на трапе. Крик! Оглушительный лязг железных ступенек!..

Резедой пахнет все сильнее!

В доме потух свет.

Ощупью Колесников добрался до потайной двери, открыл ее, миновал библиотеку и спустился по трапу.

Ядовитый газ опередил его. В доме хлопали двери. Вокруг раздавались вопли, ругань, истерический хохот. В панике люди натыкались друг на друга. Кто-то упал. Колесников успел перешагнуть через него, но бегущие сзади прошли по человеку, топча его сапогами.

Словно бы гигантский смерч поднял дом над землей, завертел его вокруг оси и поволок куда-то в прорву.

С толпой эсэсовцев Колесникова вышвырнуло из дома во двор.

Небо на востоке светлело. Звезды почти уже не были видны.

С надсадным воем разворачивались во дворе машины. "Опель-капитан" застрял боком в воротах. Эсэсовцы сгрудились вокруг него, пытаясь убрать с дороги. Наконец грузовик, ударив с ходу "опель", протолкнул его в ворота.

Колесников отделился от толпы и начал подниматься по склону. Уйти от лютеола! Как всякий отравляющий газ, он стелется понизу.

Интересно, как отнеслись в штабе к его донесению? Радисты, как положено, немедленно доложили об этом начальству. Теперь все зависит от того, поверят ли ему, Колесникову?

В штаб, надо думать, уже вызван батя. Вопрос перед ним поставлен ребром: ручаешься ли ты за достоверность донесения, переданного твоим разведчиком из вражеского тыла?

Что он ответит на это?

Помолчав — ведь он человек неторопливый, на редкость обстоятельный, — батя, наверное, ответит так:

"По сути донесения сказать ничего не могу. Но за своего разведчика ручаюсь головой! Колесников воюет рядом со мной три года. И он надежен. Можете быть уверены: ни при каких обстоятельствах не подведет!"

Хорошо, если бы он сказал так!

Ну, долг разведчика, во всяком случае, выполнен. Важное донесение передано в штаб...

Колесников брел по гребню холма, спотыкаясь о кочки. Глаза его были закрыты — так он устал.

Багровое одутловатое лицо Бельчке все время прыгало перед глазами. Какое странное выражение было на этом лице! Наверное, Бельчке очень удивился, когда понял, что убит.

А как кстати оказался этот маленький браунинг, столько времени без всякого разумного применения пролежавший на столике у окна!

Но о браунинге Колесников думал, уже засыпая. Он споткнулся еще раз, потом, не в силах бороться с усталостью, медленно опустился на траву.

Он еще слышал, как неподалеку от него что-то завозилось, заскрипело, закашляло. Потом женский голос произнес очень отчетливо:

"...на всем пространстве Остмарка от Гроссзигхартса до Эйзенкаппеля... будет безоблачной. Ветер..."

То передавали погоду на сегодня. Вероятно, на дороге внизу стоял столб с репродуктором.

Откуда-то сильно тянуло сыростью — поблизости, наверное, было озеро или протекала река.

Если бы за Колосниковым послали погоню, она настигла бы его тут, в трехстах шагах от дома. Но погони не было. По-видимому, его посчитали погибшим...