Гибель тральщика

Далеко на западе гремела война. До нас ее отзвуки доходили вместе со сводками Совинформбюро. Разрушенный Севастополь жил относительно спокойно, если, конечно, так можно назвать будни города, в котором днем и ночью продолжалось своеобразное наступление на развалины. Люди разбирали завалы, ремонтировали дома, по мере сил и возможностей создавали нехитрый уют, который сродни фронтовому.

Отголосками недавних боев время от времени раздавались глухие взрывы — саперы обезвреживали оставленные гитлеровцами мины и фугасы. Водолазы очищали фарватер и бухты от многочисленных взрывных устройств акустического и магнитного действия.

Наш батальон нес охрану побережья. Хоть сама война и далеко, но в водах Черного моря рыскали вражеские подводные лодки и другие корабли, базировавшиеся в Констанце, Варне и Бургасе.

— Скучновато, нести гарнизонную службу, — признался мне младший лейтенант Николай Кириллов. — Хоть и люблю я всей душой Севастополь, сражался здесь еще во время обороны, да хочется скорее покончить с этой трижды проклятой войной.

Не понять его было нельзя. Я сам тяготился длительным нахождением в глубоком тылу. Со дня на день ожидал приказа отправиться в новый десант. Только с приказом кто-то медлил, и мы продолжали скучную службу вдали от настоящих событий. Конечно, скука была понятием относительным. Моряки, улучив свободное время, спешили в город, помогали местным жителям и прибывшим со всех концов страны строителям восстанавливать свой любимый город. Работали до изнеможения. Но иначе не могли. Каждая пара рук в ту пору была нужна.

Несли сторожевую службу, трудились на строительстве и ждали, ждали приказа.

Он поступил 27 августа 1944 года. Радость охватила каждого бойца, каждого офицера.

Слышались бодрые возгласы:

— Вперед — на запад!

— Даешь Берлин!

На следующий день все подразделения батальона погрузились на корабли.

Матросы пытались угадать маршрут следования. Одни предполагали, что нас прямым ходом доставят куда-либо на побережье, занятое врагом. Другие торопили события и хотели видеть в рядах войск, штурмующих Берлин, бойцов в форме морской пехоты и обязательно при развернутом знамени... Одним словом, догадкам не было конца.

Прибытие в Одессу разочаровало всех.

— Как бы не снова на гарнизонную службу, — горько усмехнулся Кирилл Дибров.

— Не вешай носа! — ободрил я младшего лейтенанта. — Тебе, Герою Советского Союза, сентиментальничать не положено.

Кирилл ничего не ответил.

— Будем еще в бою, не горюй преждевременно.

— Это точно? — оживился Дибров.

— Раз говорю, значит, точно. И больше ни о чем не расспрашивай.

— Есть не расспрашивать! — широко улыбнулся Кирилл и заспешил к своему взводу.

Мы временно разместились в одесском парке имени Тараса Шевченко.

Велась обычная в данных условиях политико-массовая работа. В партийную организацию батальона поступали десятки заявлений о приеме в партию Ленина. Обращало внимание, что содержание заявлений несколько изменилось. Если раньше морские пехотинцы писали лишь о том, что хотят бить врага, находясь в рядах партии, то теперь все чаще и чаще встречались ссылки на конкретные примеры, достойные подражания. Моряки хотели быть в бою похожими на лучших воинов-коммунистов. "Идя в бой, — говорилось в одном из заявлений, — хочу быть коммунистом и бить ненавистных гитлеровцев так, как подобает члену партии большевиков, как били их герои нашего батальона..." Приводились эпизоды боев, имена прославленных воинов. Это отлично! Значит, в батальоне появились свои традиции, ставшие непреложным законом воинского поведения, понимания своей роли и места в любой из предстоящих схваток с врагом.

Команду о погрузке все встретили с небывалым энтузиазмом. Не спрашивали, куда? И бойцы, и командиры хотели лишь одного — скорее встретиться с врагом.

Представитель штаба сообщил мне, что конечный пункт следования — Констанца, довольно крупный румынский порт, недавно освобожденный советскими войсками. Там уже сосредоточено большое количество наших торпедных катеров, "морских охотников" и других быстроходных плавсредств, на которых подразделения морской пехоты должны ворваться в порты Варна и Бургас, взять на абордаж стоящие там немецкие корабли и развивать операцию по захвату портовых сооружений.

— Люди вашего батальона наиболее опытны в делах такого рода, — заметил в конце представитель штаба. — Поэтому вам и поручается это задание.

Он собрался было уходить, но помедлил и добавил:

— Штабу рекомендуется разместиться не на флагманском корабле.

— Почему?

— Видите ли, вокруг рыщут вражеские подлодки... Во всяком случае не привлекать к себе внимания намного лучше.

— Благодарю за совет.

— Считайте его распоряжением.

— Есть.

Без спешки и суеты погрузились на корабли. Штаб батальона, разведывательный и саперный взводы, связисты и санитарная служба разместились на тральщике "Взрыв". Он шел в кильватерном строю третьим.

Истосковавшиеся по настоящему делу люди собирались на верхней палубе, оживленно переговаривались.

Вот послышался басистый перебор ладов. Баян разнес над морем знакомую всем мелодию песни о Цезаре Куникове.

По одному, а потом дружно зазвенели молодые голоса:

Море за кормою яростно ревет,

Катера с десантом держат куре вперед.

Ночью над Мысхако шел девятый вал —

Куников с отрядом берег штурмовал.

И весь корабль подхватил бодрые слова припева:

Вперед! Смелее, хлопцы!

За мною, черноморцы!

В атаку краснофлотцев

Герой-майор, ведет.

Орлы-новороссийцы,

Народ вами гордится,

И слава боевая десанта не умрет.

Песня лилась, набирая, силу. Она повествовала о трудных боях, о самом дорогом и заветном.

Перед жарким боем сам майор вручил

Моряку Потере пулемет "максим".

С ним геройски дрался в октябре наш флот,

Из Ростова фрицев гнал тот пулемет.

Снова припев — боевой, решительный. Он оборвался на высокой ноте, уступив место песенному повествованию об истории батальона:

Мы давали клятву партии родной

Биться беспощадно с черною ордой.

И в огне жестоких, яростных атак

Вел вперед матросов коммунист-моряк.

Песня напоминала о незабываемом, звала на новые подвиги, наполняла молодые сердца мужеством и отвагой.

Под Новороссийском жаркий бой идет.

Куников отряд свой в этот бой ведет.

Там в огне пылает Малая земля,

Но остановиться нам, матрос, нельзя!

Пели не только на тральщике "Взрыв". С палубы следовавшего впереди корабля морской ветерок доносил волнующие своей простотой и правдой слова:

Вперед! Смелее, хлопцы! За мною, черноморцы!

Наверное, в эти минуты каждый из нас вспоминал всегда спокойного, отзывчивого и очень храброго майора Куникова.

Вспоминал бои за Станичку, схватки с немецко-фашистскими извергами на улицах Новороссийска. Керчь-Феодосия... Севастополь... Все прошло перед мысленным взором людей, не знающих страха, беспощадных к врагу.

"Вот и дождались счастливого времени, — подумал я. — Можно считать, что самое страшное позади... Скоро, очень скоро наступит долгожданная победа".

Переход много времени не занял. Рассвет 2 сентября застал нас на траверзе Констанцы в пятнадцати милях от берега. Отряд советских судов встретил румынский эсминец "Фердинанд", который в соответствии с инструкцией должен был сопровождать наши корабли в порт.

Все казалось спокойным. Сигнальщики обменивались приветствиями, матросы махали друг другу руками и бескозырками. И вдруг произошло нечто неожиданное. Два сильнейших удара сотрясли тральщик. По палубе и корабельным надстройкам метнулось жаркое дыхание пламени. Все затряслось, закачалось, стало рушиться. От резкого толчка я потерял ориентировку. Стало невыносимо душно и жарко. Голова кружилась. На какое-то мгновение все провалилось, исчезло. Потом резкая боль пронзила тело. Эта боль почему-то казалась холодной. Да, да — холодной... Такое непонятное ощущение пришло как-то сразу. Я понял, что оказался в воде и медленно погружаюсь в пучину.

Превозмогая туманящую сознание боль, сделал несколько отчаянных гребков руками. Тиски, сжимавшие голову, ослабли. Я вдохнул воздух и осмотрелся.

В нескольких десятках метров от меня горел изувеченный тральщик. Линия пожара все приближалась к воде. Значит, судно тонуло. У его бортов и поодаль плавали дымящиеся обломки. Между ними виднелись головы людей. Одни сильными взмахами разгребали волны, стремясь быстрее отплыть от опасного места, другие беспомощно хватались за плавающие предметы. Видимо, среди этих людей было немало раненых и контуженых.

Понимая, что вот-вот гибнущий тральщик совершенно уйдет под волны, и на месте его затопления неминуемо появится гибельная воронка гигантского водоворота, я рванулся в сторону и успел проплыть метров пятьдесят прежде, чем "Взрыв" окончательно погрузился на дно. С болью в сердце я видел, как в пенистой круговерти воды исчезают раненые товарищи. Уцелели лишь те, кто успел отдалиться от места катастрофы.

Силы окончательно покидали меня. Попробовал пошевелить в воде ногами — не слушаются. Руки и лицо, по всей видимости, слишком сильно опалил огонь. Соленая морская вода, попадая на жженые раны, причиняла резкую боль.

Неподалеку покачивались на волнах куски дерева, разные ящики, сброшенные взрывной волной с палубы тральщика. Попробовал доплыть до них — сил не хватило.

Слева глухо рокотали фонтанные брызги. Это наши катера бросали глубинные бомбы, пытаясь поразить подводную лодку врага, которая торпедировала советский корабль.

Пытаюсь сосредоточиться, оценить обстановку. Тут сказалась давняя привычка разведчика в любых условиях осмыслить создавшееся положение.

По всей вероятности, подводная лодка намеревалась дать торпедный залп по флагману. Минный заградитель "Фердинанд", наверное, перекрыл его своим корпусом, и тогда немецкие подводники направили удар на второе по величине судно.

Впоследствии стало известно, что в наведении подводной лодки на цель большую роль сыграла немецкая военная разведка. Что ж, надо отдать должное противнику. На протяжении всей войны мы имели дело не с наивными новичками, а с вполне подготовленным, сильным и хитрым врагом. И это требовало от нас бдительности, неуклонного повышения боевого мастерства, совершенствования приемов и методов борьбы с немецко-фашистскими захватчиками. Тем почетней и дороже достигнутая победа.

Но в ту пору, еще не зная ничего определенного, я мог лишь теряться в догадках.

Ко мне медленно подплывал раненый матрос. Почему-то запомнились только его глаза — голубые, полные ужаса. Он смотрел не на меня, а в сторону на воду за моими плечами. Что он там видит? Я обернулся. Вода была багровой от крови.

— Товарищ командир, здорово задело? — осведомился матрос. — Крови-то сколько!

— Может, не моя? — усомнился я. — Ног вот совсем не чувствую.

— А меня в грудь бабахнуло, — сказал матрос, помогая мне ухватиться за переплет деревянного ящика. — Печет сильно.

Подтянувшись, я поднял руки, чтобы хоть на минуту облегчить боль.

Кисти моих рук почернели. Из многочисленных трещин в коже сочилась кровь. Матрос бледнел прямо на глазах.

— Плохо тебе? — спросил я.

— Хуже стало, — хрипло проговорил тот. — Грудь, грудь печет... Сил больше нет.

Его ослабевшая рука сорвалась с ящика. Матрос скрылся под водой, но тотчас появился на поверхности. Я помог ему получше взяться за доску.

— Держись.

— Держусь...

Вскоре он вновь выпустил доску и погрузился под воду. Я мог только ждать его появления на поверхности — нырнуть за ним не было сил. Однако матроса я так больше и не увидел.

Осмотрелся вокруг. Поблизости ни души.

Прибывшие из Констанцы катера вылавливали плавающих. В мою сторону никто даже не смотрел. Я очутился вдалеке от общей массы людей, покинувших гибнущий тральщик.

Корабли нашего отряда под прикрытием "морских охотников" быстро уходили в направлении берега.

Один из катеров описывал круги над местом гибели "Взрыва". С его бортов матросы вглядывались в плавающие обломки, видимо, пытались разглядеть, нет ли где среди них человека. Меня не замечали.

Катер прошел еще раз-другой взад и вперед, развернулся и, кажется, намеревался уйти. Я не сводил с него глаз. Ведь с катером уходила последняя надежда на спасение. Крикнуть, позвать на помощь... Но где взять сил?

На счастье, меня заметили. Обходя плавающие ящики и бочки, катер медленно приблизился. С борта мне подали длинный шест. Я ухватился за него окровавленными руками, но шест выскользнул. Я погрузился, хлебнул воды и почувствовал, что больше выплыть на поверхность уже не смогу.

Сознание вернулось, когда меня поднимали на борт.

До слуха доносились незнакомые и в то же время такие родные голоса:

— Осторожнее!

— Держи за поясной ремень.

— За ноги удобней...

— Где они, те ноги, не видишь, что ли?

Никак не мог понять смысла слов. Наверное, говорили не обо мне... Лежал на палубе и радовался окончанию самой страшной из мук — неизвестности. Теперь я среди своих. Не погибну! Свои... Тот мальчишка в Севастополе тоже считал это слово самым главным в жизни. Теперь я понимал, почему он забыл свое имя, почему не мог ничего произнести, кроме этого короткого, но такого значимого слова.

Слышу:

— Слева по борту перископ!

Раздаются какие-то команды. Частый топот ног. Гулко застрочили крупнокалиберные пулеметы. По содроганию корпуса и тяжелым ударам воды, поднимаемой взрывной волной, догадываюсь, что в ход пошли глубинные бомбы.

Встреча с подводной лодкой врага меня больше не страшила. "Буду жить! Буду жить! — мысленно твердил я. — Кругом свои. Теперь ничего не страшно".

Уже будучи в госпитале, я узнал много деталей трагической гибели тральщика. На его борту находилась и отважная разведчица Зина Романова. Когда корабль стал погружаться, матросы ринулись с его бортов в воду и поплыли подальше от опасного места. Зина же стояла на палубе и лишь смотрела на происходящее.

Ей крикнули:

— Зина, прыгай! Девушка не шелохнулась.

— Да прыгай же ты!

Она безнадежно махнула рукой.

Только тут товарищи вспомнили, что бесстрашная разведчица, участница многих смелых операций в тылах гитлеровских войск совершенно не умела плавать.

Михаил Фомин подбежал к Романовой и поднял ее на руки.

— Ребята, держите! — выкрикнул он и бросил Зину за борт.

Сильные руки удержали ее от погружения. Матросы окружили в воде девушку и, поддерживая ее, поплыли в сторону.

До подхода катеров более выносливые моряки помогали товарищам, отыскивали слабых и раненых, подтягивали их к плавающим ящикам и обломкам корабельных надстроек. Дружба, взаимовыручка на этот раз спасли жизнь многим морским пехотинцам.

Обо всем этом мне рассказали уже в госпитале.

Врачи осмотрели мои раны. Левая нога была перебита в колене. Правая — в трех местах в ступне. Началась газовая гангрена. Серьезные опасения вызывали также сильные ожоги рук и лица.

— С левой ногой придется расстаться, — покачал головой румынский полковник медицинской службы, помогавший советским врачам. Он превосходно говорил по-русски, и только форма свидетельствовала о принадлежности этого хирурга не к нашей армии.

В приемном покое с нетерпением ждали результатов обследования мои боевые друзья Герои Советского Союза Кирилл Дибров и Николай Кириллов. Узнав о предстоящей ампутации, они всполошились.

— Не представляю себе Николая Васильевича Старшинова без ноги, — все еще не верил в возможность ампутации Дибров. — Ему еще воевать надо.

Дибров и Кириллов добились свидания со мной.

— Ничего не попишешь, — мрачно констатировал я в ответ на их вопросительные взгляды. — Стану, ребята, инвалидом.

— Не спешите с выводами, Николай Васильевич, — совсем не по-военному пытался успокоить меня лейтенант Кириллов. — С минуты на минуту прибудет наш флагманский хирург майор Сарафьян. Он уже вылетел в Констанцу на специальном самолете.

Однако и майор медицинской службы ничего обнадеживающего сказать не мог. Передал привет от командующего Черноморским флотом Филиппа Сергеевича Октябрьского и члена Военного совета флота Ильи Ильича Азарова. Потом еще раз осмотрел раны и в категорической форме заявил:

— Хотите вы того или нет, а одну ногу на войне придется оставить.

— Как же без ноги?

— Вы, дорогой мой, и посложнее испытания видели, — вставил только что прибывший в Констанцу начальник санитарного отдела Черноморского флота генерал-майор медслужбы Квасенко. — Как бы там ни было, а к операции надо готовиться. С газовой гангреной не шутят.

Всю ночь я не мог уснуть. Несколько раз к постели подходил неотлучно дежуривший в палате матрос Павел Потеря.

— Не спите? — спрашивал он.

— Нет.

— Надо спать.

— Постараюсь.

Утром я ответил врачам:

— К операции готов.

Лежа на операционном столе, я вспоминал своих боевых друзей, погибших при торпедировании тральщика "Взрыв". Замечательные были люди, превосходные воины! Это заместитель командира батальона по политической части капитан Ершов, парторг старший лейтенант Тетеревенке, начальник финансовой части старший лейтенант Шаров, помощник начальника штаба лейтенант Морозов и многие, многие очень хорошие люди, которые все делали для победы, но теперь не смогут увидеть ее торжество.

После моего ранения командование батальоном временно принял командир 1-й стрелковой роты старший лейтенант Воробьев. Он, конечно, справится с делом. Справятся и другие. Но каково мне без ноги!

Операция прошла успешно.

Пока я лежал в констанцском госпитале, меня часто навещали товарищи. Тут я встретился и с вновь назначенным на освобожденную мною должность майором Антоном Александровичем Бондаренко. Он прославился еще в боях за Одессу и Севастополь. Мне было приятно, что такой отважный человек стал преемником замечательных традиций личного состава нашего орденоносного батальона морской пехоты. Хоть война и подходит со всей очевидностью к концу, как знать, не придется ли нашим ребятам еще крепко сцепиться с огрызающимся врагом? Что ж, если надо, они не посрамят чести советской морской пехоты.

Однажды в тихое солнечное утро в палату робко вошла девушка-сержант Зинаида Романова.

— Что так несмело? — поманил я ее к себе. — Да и вид у тебя вроде необычный. Какая еще радость нагрянула?

О том, что известие может быть только радостным, свидетельствовало сияющее личико миловидного сержанта. Маленького росточка, щупленькая на вид, Зина Романова была отважной разведчицей, выносливым бойцом. Всегда шустрая и задиристая, она на этот раз почему-то отличалась не свойственной ей робостью.

— Ну, выкладывай, — нарочито строго сказал я.

— Можно неофициально? — покраснела девушка.

— Что за вопрос? Мы ведь не в строю.

— Понимаете, — запинаясь, начала она, — пришла к вам, как к отцу... Раньше, говорят, благословение брали. Вот и я... одним словом, выхожу замуж.

— И кто же твой суженый?

— Лейтенант Панин. Вы его не знаете, он к нам с пополнением прибыл. Знаете, он такой...

— Коли так, — остановил я девушку, — давай сюда своего лейтенанта. Пусть представится, как положено, по всей форме.

... Свадьбу играли весело. Она стала как бы первой весточкой близкого мира, заставила людей вспомнить о том, что есть у них дела и кроме войны.

В просторный зал батальонного клуба меня принесли на носилках.

Герои Озерейки, Станички, Новороссийска называли меня не по званию, а отцом, по имени и отчеству.

Смотрю на знакомые лица ребят. Смотрю и радуюсь. Вот старший матрос Капитон Плакунов о чем-то увлеченно беседует со старшиной Алешичевым. Борис Беньковский просит Павла Потерю рассказать о своем легендарном "максиме", из которого красногвардейцы стреляли при штурме Зимнего.

— А что я могу рассказать? — улыбается отважный пулеметчик. — Пусть мертвые фрицы своим потомкам рассказывают.

Зина знакомит жениха с Галиной Ворониной и Валей Пшеничной. Какие они сегодня все красивые. Раньше как-то не замечал. И нежные... Неужели это та самая Валя, которая в боях за Керчь подала заявление в партию? Прямо-таки не верится.

— Горько! — раздается голос Николая Кириллова.

Зина еще больше смущается.

— Горько! — вторит другу Кирилл Дибров.

— Зиночка, — обнимает девушку жених, — раз два Героя Советского Союза, настаивают, противиться нельзя

— А я не возражаю, — краснеет Зина. Они целуются.

Счастливая невеста обнимает и целует своих боевых друзей,

— Зинка, не балуй, — пытаясь придать голосу строгость, отстраняет ее Николай Кириллов. — А то еще ревность у твоего милого проснется, на дуэль вызовет.

— Жаль, губной помады нет,— смеется в ответ Романова, — а то бы я вас всех пометила. И снова тосты, снова традиционное:

— Горько!

Эта свадьба запомнилась мне на всю жизнь, как самый веселый день после прожитого и пережитого на войне.