Глава третья

Прошло несколько дней, пока в Порт-Артуре стали достоверно известны обстоятельства гибели "Варяга" и "Корейца". Хорошо зная Руднева и считая его больше дипломатом, чем боевым командиром, многие были удивлены его героическим образом действий. По его характеру можно было ожидать, что, получив японский ультиматум о выходе в море, он попросту затопит корабли на чемульпинском рейде, а команды судов переведет на суда нейтральных стран, как это было сделано после сражения.

Хотя бой у Чемульпо и окончился поражением, но подвиг "Варяга" и "Корейца" сразу был по достоинству оценен офицерами и матросами порт-артурской эскадры и стал для них примером. О нем говорили везде, даже при встрече на улицах.

Иначе расценил действия Руднева наместник. Под первым впечатлением он решил предать Руднева суду за то, что тот не сумел использовать нейтралитет Кореи для защиты находящихся под его командой судов. Но скоро всем стало ясно, что никакого нейтралитета в Корее не существует. Когда же из Петербурга пришла директива гибель "Варяга" и "Корейца" считать подвигом, а не преступлением, наместник сразу изменил свою точку зрения и в специальном приказе поставил всей эскадре в пример подвиг "Варяга" и "Корейца".

Японцы перед Артуром не показывались, и город постепенно стал успокаиваться.

Теплая ясная погода сменилась жестоким нордом со снегом и пургой. Жители города попрятались по дворам, а эскадра лишь слегка дымила, отстаиваясь на внутреннем рейде. Только миноносцы да легкие крейсеры рисковали а буран выходить на разведку в студеное зимнее море, да изредка ночью грохотали береговые батареи по воображаемым японским кораблям. Война на время ушла из Артура.

Даже нелепая гибель на своих же минах заграждения минного транспорта "Енисей" и легкого крейсера "Боярин" не произвела особого впечатления на Артур. Трагедия произошла далеко от крепости, никто ее не видел и не переживал непосредственно.

В переполненных ресторанах по-прежнему гремела музыка, рекой лилось вино, и порт-артурские офицеры в пьяном угаре кричали о своей готовности победить врага или умереть во славу обожаемого монарха.

Почти все мужское население города было призвано в армию. Солдатского обмундирования для всех не хватало. Ограничились тем, что на штатские пальто нашили красные погоны, а на котелки и фуражки нацепили солдатские кокарды.

Дукельский, с наступлением военных действий поселившийся со штабом на "Петропавловске", где раньше было лишь место его временного пребывании, не появлялся в городе. С утра до вечера он вместе с флаг-капитаном Эбергардом сидел за разработкой планов морских операций против японской эскадры. Все эти планы неизменно браковались то Старком, который находил их чересчур смелыми и рискованными, то наместником, считавшим их чересчур осторожными. Один только начальник морского отдела штаба наместника контр-адмирал Витгефт, добродушный, малоподвижный толстяк, всегда соглашался с любыми планами, какие ему представляли на утверждение, искренне огорчаясь каждой новой неудачей Дукельского.

Занятый штабными неполадками, лейтенант совсем забыл о Риве.

Подруги Ривы подсмеивались над ней, называя ее монашкой, и звали с собой в "Звездочку" или "Варьете". Рива зевала, выдумывала предлоги для отказа и оставалась дома.

Однажды она узнала, что в "Звездочке" моряки устраивают большой "проворот" и приглашают ее. Надеясь встретиться там с Дукельским, Рива согласилась.

Уже за квартал от "Звездочки" были слышны бравурная музыка и громкие крики. В большом зале ресторана с тщательно завешенными окнами собралось десятка два молодых моряков, которые, сидя за столом, громко пели скабрезные куплеты. На хозяйском месте восседала пышная золотисто-рыжая блондинка Лола Хьюз, чистокровная немка, выдававшая себя за американку. В Артуре считали ее и Риву первыми "звездами" местного полусвета. Смуглая Рива была представительницей горячей южной красоты, а светловолосая, белотелая Лола олицетворяла красоту севера, более нежную, чем красота юга, но не уступающую ей в огне и страсти. Рива и Лола, несмотря на внешнее соперничество, были дружны между собой и охотно уступали друг другу своих кавалеров.

Появление Ривы в зале было немедленно замечено и вызвало аплодисменты.

— Ура, Ривочка! Да здравствует царица ночи! — кричали со всех сторон мужчины, посылая ей воздушные поцелуи. Рива огляделась. За столом сидели офицеры с разных кораблей, по большей части хорошо знакомые Риве. К своему удивлению, она заметила среди них и несколько человек женатых, до этого не решавшихся показываться в холостой компании молодежи. Очевидно, проводив свои семьи из Артура, они поспешили зачислить себя в холостяки. Дукельского в зале не было. Зато Малеев уже издали махал рукой, обращая ее внимание на себя. Рядом с ним сидел, как всегда, розовощекий Андрюша Акинфиев. При виде Ривы он попытался было сделать серьезную и строгую мину.

— Я сяду рядом с самым строгим и сердитым офицером Тихоокеанской эскадры Андрюшей Акинфиевым, — громко заявила Рива. — Разрешите сесть, господин строгий мичман, — шутила она, прикладывая руку к голове, как бы отдавая честь.

Мичман вспыхнул, но смолчал и, под общий веселый шум и двусмысленные замечания, поспешил поставить рядом с собой стул для Ривы. Малеев чмокнул Ривину руку и, хитро подмигнув, вдруг громко закричал;

— Горько молодым!

Андрюша, весь пунцовый от смущения, хотел что-то возразить Малееву, но со всех сторон так громко заорали: "Горько, горько Андрюше!" — что его слова потонули в общем шуме.

Рива с лукавой улыбкой потянулась к своему соседу; "Поцелуемся?"

Андрюша растерялся, на его красном от смущения лице выразилась детская беспомощность и ужас. Рива притянула к себе его голову и ласково поцеловала в лоб.

Пирушка пошла своим чередом. Все вокруг кричали, пели, спорили, смеялись, о войне забыли. Неожиданно общий шум был прерван зычным голосом из угла зала. Тогда только Рива заметила, что там разместилась небольшая компания сухопутных офицеров, преимущественно артиллеристов. Их стол был тесно уставлен бутылками, а возбужденные лица показывали, что компания была уже сильно "на взводе".

Рива по опыту знала, что такие встречи в ресторанах моряков с сухопутными офицерами обычно кончались скандалами. Насторожившись, она ожидала возникновения очередного конфликта, сопровождаемого обычно битьем посуды и вызовом военной полиции. Все это не сулило и ей ничего хорошего. Она собралась уже потихоньку уйти домой, но Малеев, заметив, удержал ее за РУКУ.

— Куда вы торопитесь? — проговорил он.

— Боюсь попасть в историю...

— Не думаю, это все бакланы — береговые артиллеристы. Мы вместе с ними воюем с японской эскадрой на море, да и публика у них культурнее, чем у стрелков. Не беспокойтесь. Ежели что случится, я вас провожу домой. Ба, да среди артиллеристов мой приятель Борейко. Значит, все будет гладко.

От столика артиллеристов отделилась огромная фигура Борейко, который со стаканом вина в руке двинулся к морякам. Все притихли, с интересом поглядывая на саженный рост и гигантские плечи поручика.

— Господа офицеры доблестной Тихоокеанской эскадры! — прогудел Борейко. — Позвольте мне приветствовать вас от лица гарнизона и артиллерии порт-артурской крепости.

За Борейко двинулись и остальные офицеры. Моряки встали с мест и встретили их с бокалами в руках. Подойдя к Малееву, поручик особенно дружески приветствовал его.

— Душевно рад видеть тебя, Ермий Александрович, в добром здравии и приятном соседстве, — расшаркался он перед Ривой. — Вашу лапку, мадемуазель. Я всегда был уверен; что у моего друга Ермия прекрасный вкус, а теперь с удовольствием убеждаюсь в этом.

Огромный, красный от выпитого вина, он все же понравился Риве. Она приветливо улыбнулась ему, подставляя руку для поцелуя.

Когда наконец все перезнакомились, составили вместе столы и уселись, Борейко опять поднялся и предложил выбрать тамаду сегодняшней дружественной пирушки.

— Борейко! — выкрикнули все, знавшие его фамилию.

— С благодарностью принимаю это почетное звание от своих друзей и предлагаю тост за наших сегодняшних дам, — ответил Борейко.

Все бурно приветствовали Риву и Лолу.

— Разрешите мне как тамаде сказать два слова, — продолжал Борейко.

— Просим, просим! — раздалось со всех сторон.

— Всего несколько дней как началась война. Началась она неожиданно, неудачно для нас, для нашего флота. Многие обвиняют в этом моряков, моряки обвиняют крепость. Это порождает споры, ссоры и вражду. Все это на руку только японцам, ибо только в единении сила. Виноваты же в наших неудачах не мы с вами, здесь присутствующие молодые офицеры армии и флота. Не виноваты и наши штаб-офицеры. Они ничего не знали о надвигающейся войне. Виноваты прежде всего и больше всего генералы и адмиралы. Больше всех виноват наместник, этот принц царской крови с левой стороны, который своевременно не сообщил о разрыве дипломатических отношений с Японией, не принял мер по мобилизации армии и флота на случай внезапного нападения на Порт-Артур. Виноват Старк, не разрешивший флоту принять предохранительные меры вроде постановки противоминных сетей на стоящих на внешнем рейде кораблях эскадры, виноват Стессель, у которого крепость до сих пор еще далеко не достроена, виноват и наш генерал Белый, не поверивший своим офицерам, когда ему Страшников сообщил о совершенном на эскадру нападении. Теперь генералы и адмиралы грызутся между собой, сваливая вину друг на друга, строча доносы в Петербург, — Стессель и компания на моряков, а те на сухопутное начальство. Они натравливают армию на флот, солдат на матросов, нас, сухопутных офицеров, на вас — морских, и так далее. Поэтому я и хочу в дружеской беседе с вами за стаканом доброго вина обсудить это обстоятельство. Ни двадцать шестого, ни двадцать седьмого, ни двадцать девятого января не погиб и не был ранен ни один генерал или адмирал. Я лично видел, как Стессель трусливо прятался от японских снарядов в бетонные казематы на Электрическом Утесе. Наместник сидел на Золотой горе тоже в крепком каземате. Ваши адмиралы едва ли проявили больше храбрости. Кто же больше всего пострадал от нашей неподготовленности? Прежде всего и больше всего "серая скотинка" — солдаты и матросы, которые, по мнению всякого начальства, только для того и существуют, чтобы все выносить на своей шкуре. За все ошибки превосходительных дураков платятся матросы и солдаты. Так позвольте мне сегодня поднять первый свой бокал не за царя-батюшку, который в полной безопасности сидит в Питере, не за наших генералов и адмиралов, даже не за нас с вами, а за наших солдат и матросов. Я твердо убежден, что мы, офицеры, будем успешно воевать тогда, и только тогда, когда у нас будет тесное единение с нашими солдатами, когда офицеры и солдаты будут едины в бою. Сила офицеров в их тесном единении с матросами и солдатами. Тот, кто этого не понимает, не может быть хорошим командиром и офицером. Итак, за наших солдат и матросов — ура!

— Ура! — подхватили присутствующие.

Андрюша Акинфиев, растроганный до глубины души, смотрел влюбленными глазами на Борейко.

— Ермий, расскажи мне подробнее, кто он такой, — упрашивал он Малеева.

— Борейко — пьяница, картежник, большой скандалист. Сослан за какие-то художества из России в Артур. В то же время он один из лучших артиллеристов крепости. Живет на Электрическом Утесе. Он всегда в контрах со всяким Начальством. Сажали его на губу, грозили уволить со службы, но это мало помогало. В конце концов его сослали на Утес, благо оттуда не всегда выберешься в город.

Разговор их был прерван новым тостом, с которым выступил от имени стрелков поручик Енджеевский, молоденький, безусый, с сильным и густым басом. Он горячо приветствовал моряков и повторил пожелание тесного единства. Ему тоже дружно аплодировали.

От моряков неожиданно выступил Андрюша. Путаясь от волнения в словах, он долго и не особенно вразумительно говорил о подлых японцах и обожаемом монархе и закончил тостом за царя. Тост его, как носящий официальный характер, приняли стоя, но без особого воодушевления.

— Андрюша, друг сердечный, — обратился к нему Малеев. — Не гоже имя царское трепать в кабаках. Предоставь такие тосты произносить нашим генералам и адмиралам на парадах.

Мичман обиделся и, сильно покраснев, замолчал.

Общая беседа распалась. На разных концах стола завязались громкие споры, и только время от времени Борейко, перекрывая общий шум своим громким голосом, предлагал выпить за здоровье того или другого из присутствующих, после чего все чокались и вновь усаживались на свои места.

— Что ни говорите, "Енисей" погиб геройски, как и "Варяг", а "Боярин" позорно, — громко говорил Малеев своему соседу лейтенанту с "Баяна" Сойманову.

— Ничего геройского не вижу в том, что Степанов посадил свой минный транспорт на свою же мину, — возражал Сойманов. — Что, он не знал, куда направлено течение в Талиенванском заливе в это время года?

— Признаю, что это ошибка Степанова. Но он сам погиб геройской смертью, отказавшись покинуть свой тонущий корабль. Так, по-моему, должен поступить каждый уважающий себя командир, — возражал Малеев.

— И опять, по-моему, здесь больше глупости, чем геройства. Степанов один из лучших наших моряков, академик, каких у нас раз-два и обчелся, и вдруг ради старого предрассудка добровольно гибнет со своим кораблем, вместо того чтобы дальше воевать с японцами. Он был нам нужен в Артуре, а сейчас он пользу принесет разве только рыбам. Нет, нам надо решительно бороться с этими традициями седой старины, — горячился Сойманов.

— Что же ты тогда скажешь о гибели "Боярина"? — переходя на ты, спросил Малеев.

— Скажу, что Сарычев подлый трус. Бросил крейсер при незначительной пробоине. Ведь "Боярин" еще трое суток держался на воде после того, как команда покинула его. Погода была на редкость тихая, японцев не было, его можно было спасти. Сарычев пойдет под суд, туда ему и дорога.

— Сарычева, к сожалению, не отдают под суд, а всего лишь отставили от командования...

— ...потонувшим крейсером, — усмехнулся Сойманов. — Жаль, что среди нас нет ни одного человека с "Боярина", а то я поговорил бы с ним по душам.

— Навряд ли ты скоро и в Артуре найдешь кого-либо с "Боярина". Сарычев уезжает в Кронштадт, остальные тоже переводятся — кто в Балтику, кто в Черное море, кто во Владивосток...

— ...за отменную храбрость, проявленную при потоплении собственного крейсера, — не унимался Сойманов. — Не наградили их за это еще орденами?

— К их несчастью, ни одного японца даже поблизости не было, — улыбнулся Малеев.

— Старка все же убирают, хотя наместник и взял его под свою защиту.

— Трудновато его защищать. Прошло два дня войны, а мы потеряли: потопленными — четыре корабля, подорванными — три и поврежденными артиллерией — четыре, а всего — одиннадцать боевых единиц. А кто же на место Старка?

— Макаров из Кронштадта. Говорят, большой умница, ученый человек, весьма энергичен. Быть может, с ним наша эскадра оживет.

— Поживем — увидим. Макаров прежде всего известный боевой командир, и я уверен, что он будет настоящим командующим флотом, — горячо проговорил Малеев.

— Кто будет рад приезду Макарова, так это наш Юрасовский, — вмешался в разговор Акинфиев. — Они старые знакомые, авось и ему теперь по службе повезет.

— Да, больше двадцати лет проплавать, чтобы получить в командование миноносец! Его сверстники давно крейсерами командуют.

— Почему же затирают Юрасовского? — спросил Сойманов.

— Дело тут старое. В молодости вздумалось ему поиграть в политику. Ну вот, до сих пор забыть ему этого не могут. Чуть ли не за революционера считают, — пояснил Малеев.

— Разве он такой? — удивился Андрюша.

— Конечно, нет. Просто человек справедливый, матросов не бьет, не обкрадывает, начальству спуску Не дает. Его и затирают, чтобы глаза начальству не мозолил.

— Нет, наш Вирен черен, как ворон, — вставил Сойманов.

— Не люблю я Вирена, — проговорил Малеев, — и на "Баяне" служить бы не хотел. Слов нет — один из лучших кораблей в эскадре. Там порядок и четкость в работе, но матросы забиты, офицеры задерганы.

— Вирен никогда не дерется и, если матрос виновен, отдает под суд, офицерам тоже промахов не спускает, — заступился Сойманов за своего командира.

— За пустяки у него матросы под суд идут. Поэтому и не любят они Вирена, а боятся, да и в кают-компании его не особенно одобряют.

— Что же, по-твоему, лучше на "Новике" у Эссена?

— Всякий любящий свое дело моряк почитает за честь служить на "Новике"; там настоящая морская школа для офицеров и матросов. Хотя на берегу больше всего всегда буянят матросы с "Новика", да и господа офицеры на берегу тихим нравом не отличаются.

— Команда — сброд со всей эскадры. Надо только удивляться, как Эссен умеет их держать в руках.

— Зато в бою нет командира более смелого и лихого, чем Эссен. Всегда во всех боях он был первым, на разведках тоже.

Их разговор прервал Борейко.

— Друзья! Не спеть ли нам что-нибудь русское, задушевное? — предложил он.

— Споем, затягивай, Ермий, — подхватило несколько человек.

— Да, но что? Для начала споем поминальную, в память погибших моряков и сухопутных.

Малеев звучным баритоном запел:

Ныне, в день поминовения

Павших в поле боевом,

Мы все в одно моление

Души русские сольем.

Торжественный, печальный мотив заставил всех сделаться серьезнее и мысленно вернуться к происходящей войне. Когда пение кончилось, все несколько мгновений сидели тихо.

— Эй, чого, хлопщ, славт молодш, смутш — не весела — проговорил Борейко. — Дайте-ка я вас разутешу. — И он запел "Есть на Волге утес". Сильный и в то же время мягкий бас наполнил всю комнату; казалось, что песня несется откуда-то сверху.

Борейко распелся и исполнил еще несколько песен.

— Теперь станцуем, — скомандовал он. — Кто за рояль?

Андрюша поспешил к стоящему на эстраде инструменту.

— Русскую!

Андрюша заиграл.

— Скорее, это не похоронный марш, — крикнул Борейко и, когда темп ускорился, вдруг, свистнув, пустился в пляс. Плясал он, как и пел, страстно: бешеная чечетка сменялась вихрем присядки, то пол ходил ходуном под каблуками, то танцор, как мячик, подскакивал едва ли не до потолка и затем неслышно плыл по полу.

— Эх, ну и танцует, черт! — восхищались моряки.

За русской последовал гопак, и вскоре все в зале танцевали.

После пляски всем захотелось есть, опять сдвинули столы, и вино полилось рекой.

Поезд пришел в Артур рано утром. Начинался пасмурный, серый, холодный день. На перрон высыпали пассажиры, сопровождаемые носильщиками-китайцами с чемоданами и свертками.

В числе приехавших находился высокий артиллерийский прапорщик в огромной маньчжурской папахе. Судя по его новенькой серой шинели, блестящим пуговицам и погонам, он только недавно надел офицерскую форму, которая, видимо, еще стесняла его: он то и дело цеплялся шпорами и при этом сердито чертыхался. Его молодое розовое лицо краснело еще больше, а серые глаза под густыми бровями вспыхивали от раздражения.

Пропусти" мимо себя пассажиров, офицер подхватил на руки походную кровать-чемодан — последнее достижение тогдашней военно-походной техники, и вышел на привокзальную площадь. Ни извозчиков, ни рикш поблизости не оказалось. Приходилось идти в город пешком в сопровождении китайца-кули, несшего вещи.

Поражали пустота и тишина улиц. Прохожих почти не было, только по мостовой шагали военные патрули. Наглухо заколоченные магазины, выбитые окна, разрушенные заборы и бродячие собаки на пустынных дворах говорили о войне, разрухе и бегстве жителей из города. С начала войны прошло не больше недели, а живой, многолюдный портовый город оказался совершенно вымершим.

Уже пройдя довольно далеко по набережной, прапорщик вспомнил, что даже не знает, куда ему идти. Было еще слишком рано для явки на службу, а гостиниц в Артуре, по его сведениям, не было. В это время на улице, торжественно восседая в маленькой колясочке, влекомой китайцем-рикшей, появился артиллерийский офицер. Прапорщик рискнул остановить его.

— Разрешите, господин поручик, узнать, где находится Управление Квантунской крепостной артиллерии?

Поручик, видимо дремавший, встрепенулся и оглядел спрашивающего.

— Вы назначены к нам в артиллерию? — вопросом же ответил он.

— Да, в крепостную артиллерию.

— Значит, к нам. Будем знакомы — Борейко. Я вас сейчас туда подвезу. Кладите в ноги вещи и садитесь рядом со мной.

— Звонарев, — представился прапорщик. — Но я, право, не привык ездить на людях, тем более вдвоем, да еще с вещами, — смутился он. — Им будет тяжело везти нас.

— Пустяки, они и не такие грузы таскают, — возразил Борейко.

Носильщик Звонарева, положив вещи в колясочку, тоже впрягся, и оба китайца бегом понеслись по ухабистой мостовой.

— Откуда вы к нам попали? — спросил Борейко.

— Из Читы, по мобилизации, — ответил прапорщик, внимательно оглядев монументальную фигуру поручика.

— И не успели там еще осмотреться, как попали к нам в Артур. Здесь, надо думать, вы пробудете несколько подольше. Война только что началась и скоро не кончится.

— Скажите, пожалуйста, почему порт-артурская артиллерия называется Квантунской? — осведомился Звонарев.

— Артур расположен на южной оконечности Квантунского полуострова. Поскольку, помимо Артура, предполагается создать еще береговые батареи в городе Дальнем на Цзинджоуском перешейке и в других местах, — артиллерийское Управление и именуется не Порт-Артурским, а Квантунским, — пояснил Борейко.

— Уныло у вас в Артуре?

— Да, красотой Артур не блещет...

Пока они разговаривали, китайцы пробежали всю набережную и небольшой, расположенный террасами, бульварчик со скудной растительностью, называвшийся в Артуре попросту "Этажеркой", и поравнялись с доком, в котором стоял большой военный корабль с пробоиной у самой ватерлинии. Сквозь нее было видно, как внутри судна вяло копошились два-три рабочих-китайца. На палубе в беспорядке были свалены какие-то вещи, искривленные лестницы, тряпки и мусор. Ни матросов, ни офицеров на корабле не было видно.

На корме корабля Звонарев разглядел выведенное золотом славянскими буквами название — Паллада". Дальше от берега виднелся массивный броненосец с двенадцатидюймовыми башнями на носу и на корме. Прапорщик по знакомым фотографиям узнал "Цесаревича". Там и вовсе не было заметно людей.

— Тут, я вижу, с работой не торопятся, — поделился своим впечатлением Звонарев.

— Еще не раскачались морячки. Больше выпивают за упокой душ потонувших, а до своих кораблей у них руки не доходят. Экипаж свезли на берег, корабли сдали в порт, а сами засели в кабаре и ресторанах. Да что моряки! Мы шесть лет владеем Артуром и тем не менее на сухом пути пока не удосужились выстроить ни одного укрепления. Темпы здесь свои — артурские. Авось война нас раскачает, — ответил Борейко.

— Но ведь это черт знает что, — возмутился Звонарев. — Это прямая измена, такими темпами вести работу во время войны!

— Нет, это проявление обычного у нас разгильдяйства, а не измена. Просто люди не привыкли спешить в работе.

Миновав доки, рикши побежали вдоль склона Золотой горы Тут у дороги находилось десятка два кирпичных зданий казарменного типа, окруженных жалким подобием палисадников.

— Это и есть артиллерийский городок, — пояснил Борейко. — Здесь склады, мастерские и Управление. Здесь же живет и наш командир, генерал Белый. Вы должны будете явиться к нему. Сперва доложите адъютанту, а он уже проводит вас к генералу, — поучал Звонарева Борейко.

Китайцы остановились около одного из зданий, над дверями которого значилось: "Управление Квантунской крепостной артиллерии".

Звонарев вылез из хрупкой колясочки и поблагодарил Борейко за любезность.

Вышедшие из Управления писарь помог Звонареву внести вещи в здание и, введя его в один из кабинетов, попросил подождать здесь прихода адъютанта, поручика Юницкого.

Звонарев от нечего делать стал рассматривать висевшие на стене схемы и карты с расположением артурских батарей. Он увидел уже знакомые по газетам названия: Ляотешань, Белый Волк, Тигровый полуостров. Золотая гора и знаменитый Электрический Утес, батарея которого, по словам официальных сообщений, перетопила уже чуть ли не половину японских судов, неизменно воскресавших, однако, в последующих сообщениях.

— Пожалуйте ваши бумаги, ваше благородие, я их тотчас доложу адъютанту, как они придут, — прервал размышления Звонарева вошедший писарь.

В соседней комнате послышались шаги, и в кабинет вошел хлыщеватый поручик с адъютантскими аксельбантами.

— Позвольте познакомиться — прапорщик Звонарев. Я назначен к вам в артиллерию.

Юницкий удивленно поднял вверх брови и сухо проговорил:

— Потрудитесь, господин прапорщик, рапортовать по уставу: каблуки вместе, руки по швам, голову выше.

— Это еще что за издевательство такое, — возмутился Звонарев, — что я вам, мальчишка какой-нибудь? Вы, поручик, еще слишком молоды, чтобы мне, инженеру, делать замечания!

Юницкий опешил.

— Это черт знает что такое! Я сейчас же доложу обо всем его превосходительству. — И адъютант выбежал из комнаты.

Через четверть часа он пригласил Звонарева к генералу.

Сверх ожидания, Белый встретил Звонарева просто и приветливо. Когда Звонарев пытался отрапортовать ему, он пожатием руки прервал его и усадил против себя в кресло, разглаживая свои длинные, с проседью, казацкие усы.

— Вы ведь полевой артиллерист? — начал разговор генерал.

— Воинскую повинность отбывал в Третьей гвардейской и гренадерской бригаде в Варшаве. Назначен к вам в вылазочную батарею, — доложил Звонарев.

— У нас ее еще нет, мы только собираемся заняться ее формированием, и неизвестно, будет ли она вообще сформирована, — проговорил генерал.

В это время в кабинет вошел Тахателов, как всегда отдуваясь и усердно вытирая пот со лба.

— Ух, жарко! Здравия желаю вашему превосходительству, — приветствовал он генерала.

— Очень кстати вы подошли, дорогой, — ласково обратился к нему Белый. — Надо решить, куда нам деть нашего нового офицера. Он полевик, по образованию инженер-механик, по мобилизации попал к нам.

— Нам инженеров не надо. Нам артиллеристов надо. Вы береговые пушки знаете?

— Представления о них не имею.

— Вай, вай! Вы же инженер-механик? А пушка тоже машина. Вы сразу поймете ее действие. Нам, ваше превосходительство, на Электрический Утес техника послать надо. Там надо прожектор наладить, двигатель Рутьера исправить, там же лафеты надо переделать для стрельбы под большими углами возвышения. Один Гобято не справится, надо ему помощника дать, — говорил Тахателов. — Поезжайте на Утес. Самая боевая у нас батарея, день и ночь стреляет. — И полковник дружески похлопал Звонарева по плечу.

— Решено. Я назначаю вас на Утес. Сегодня же туда и отправляйтесь. Кстати, будете подальше от моего адъютанта, а то вы сразу же, кажется, не сошлись с ним характерами, — улыбнулся Белый. — А теперь, господа, прошу ко мне завтракать, — любезно пригласил он офицеров.

Квартира Белого помещалась рядом с Управлением артиллерии, в красивом двухэтажном кирпичном доме, расположенном на набережной, почти у самого прохода на внешний рейд.

Жена и две дочери Белого тепло встретили Звонарева, забросав его вопросами о Чите, о дороге, о семье.

За столом прапорщика посадили рядом с младшей дечерью Белого, бойкой Варей; Юницкий, который был своим человеком в доме, сел с другой дочерью Белого — Катей; Тахателов занял место рядом с хозяйкой.

— Вот и у Вари кавалер завелся, — подтрунивал над девушкой Тахателов. — Раньше она моя невеста была, а теперь изменила.

— И ничего подобного, — живо воскликнула Варя. — Вы первый мне изменили, а я только в долгу у вас не осталась.

После завтрака Звонареву подали экипаж.

— Только на Утесе страшно, — предупредила его Варя. — Японцы больше всего туда стреляют. Когда будут падать снаряды, вы хорошенько прячьтесь.

— Почему же вы сами не прячетесь от войны и не уезжаете из Артура? Разве вам здесь не страшно?

— Мы, казачки, не должны бояться войны. Моя бабушка всю севастопольскую кампанию провела с дедом. Там и пала мой родился. Мама вместе с папой переходила Балканы, теперь я посижу в Артуре. Авось наш курень японцы не разобьют, — ответила девушка.

Когда Звонарев садился в экипаж, к нему подошел Гобято, который ехал на Золотую гору.

— Вы и есть тот прапорщик, который назначен ко мне в помощь? — спросил он.

— Если вы капитан Гобято...

— Вот и отлично, поговорим по дороге о делах. На Утесе дела много. Командир Жуковский — неплохой человек, прекрасный артиллерист, но мямля. Зато у него там есть некто поручик Борейко, который никого и ничего не признает и всеми вертит как хочет. Сумеете с ним сработаться — хорошо, не сумеете — придется вам оттуда бежать. Есть там одно золотце гвардейское — штабскапитан Чиж. Этот похлеще Борейко будет, но в другом духе — ходячий устав, формалист и вообще пренеприятный тип. Они с Борейко до известной степени уравновешивают друг друга. Вам надо там быть и политиком и инженером, — поучал прапорщика Гобято. — Полюбуйтесь-ка нашим Артуром, — указал капитан на развернувшуюся перед ними панораму.

Звонарев с интересом разглядывал Артур. Справа виден был Старый город, казавшийся издали беспорядочным скоплением европейских домов и китайских фанз. За внутренним рейдом, на котором стояла эскадра, выступал Новый, чисто европейский город, с широкими, правильно распланированными улицами. Левее — громады Ляотешаня и Тигровки, прямо, внизу — длинный, узкий Тигровый Хвост, с несколькими домиками, небольшими доками и заводом Ноюкса на нем и невысокой батареей девятидюймовых пушек. Около него, в проходе, приткнувшись кормой к берегу, стоял сильно осевший на нос броненосец.

— "Ретвизан", — пояснил Гобято, — с двадцать шестого января здесь стоит. Никак моряки не могут его ввести в порт.

Полюбовавшись на широкую панораму Артура с высоты батареи Золотой горы, на стоящую в бухте эскадру, меланхолично и мирно коптившую небо, Звонарев простился с Гобято и двинулся дальше.

— Завтра я вам на месте подробно объясню, в чем будет состоять ваша работа, а пока всего лучшего. Привет Борейко. Он хотя и сумасброд, но парень неплохой.

— Кажется, он меня со станции подвез.

— Пьяный или выпивший?

— Немного попахивало водкой.

— Раз с утра пьян, — значит, он и не кто другой, — улыбнулся Гобято, прощаясь с Звонаревым.

Миновав Золотую гору, экипаж быстро покатил вниз к Утесу. Звонарев еще издали увидел выдающийся в море мыс с расположенной на нем батареей.

Через четверть часа экипаж остановился около квартиры Жуковского.

Жуковский и Борейко приветливо встретили новоприбывшего и тотчас же усадили за обед.

— Водку пьете? — спросил Борейко.

— Воздерживаюсь. Да, кроме того, я уже позавтракал у генерала.

— Напрасно, без водки в Артуре не проживешь. Ради вашего приезда можно будет сегодня пропустить лишнюю чарку. — И Борейко один за другим выпил два стакана водки, густо крякнув.

— Не довольно ли будет, Борис Дмитриевич? — обратился к нему Жуковский.

— За ваше здоровье, простите, не знаю вашего имени и отчества, — сказал Борейко.

— Сергей Владимирович, — ответил Звонарев, протягивая свой бокал. — За совместную службу!

— Правильно! Вы мне сегодня сразу приглянулись на набережной, молодой человек, а у меня на людей глаз верный, — проговорил поручик.

— Я думаю, что я едва ли намного моложе вас, Борис Дмитриевич, — улыбнулся Звонарев. — Я успел уже Окончить институт и сделаться инженером.

— Так вы инженер? Особенно приятно иметь своим сослуживцем образованного и культурного человека, — обрадовался Жуковский.

— А я-то думал, что вы, как некая у нас особа, попали к нам из гвардии, — пробасил Борейко. — Очень рад, что ошибся. Сколько же вам лет?

— Двадцать три года.

— Значит, я старше вас на целых четыре года, — вздохнул поручик.

После обеда Борейко повел Звонарева на батарею С большим любопытством осматривал прапорщик знаменитый Электрический Утес, слава о котором уже широко разнеслась. Все здесь было просто и буднично, и ничто не говорило о героической борьбе, прославившей батарею. Звонарев ожидал увидеть лихих героев, выпяченные груди, залихватски заломленные фуражки и услышать речи, преисполненные пафоса Вместо этого он увидел солдат в потрепанных шинелишках, занятых различными хозяйственными делами Честь они отдавали вяло, без всякого геройского шика и далеко не производили впечатления чудо-богатырей, какими их изображали в официальных сообщениях.

— Смотри же, ребята, особенно фейерверкера, помогайте прапорщику. Он у нас "серый", пороху не нюхал и мало в артиллерии понимает, — своеобразно рекомендовал Борейко Звонарева солдатам.

Прапорщик был сконфужен такой характеристикой, но, заметив это, Борейко добродушно пояснил:

— Нет хуже, когда говоришь, что все знаешь и умеешь, а сам ничего не знаешь и не умеешь. Надо заслужить доверие солдат Они у нас в бою работают как черти, потому что верят в своего командира. Когда же они не верят своему офицеру, как некой кривоногой гвардии, тогда дело не клеится. Вот это самое "золотце" идет, — буркнул Борейко, указывая глазами на подходившего Чижа.

— Александр Александрович, знакомьтесь. Это наш новый прапор, — представил он Звонарева Чижу.

Прапорщик назвал свою фамилию.

Бледное, истасканное лицо Чижа с тусклыми серыми глазами и торчащими вверх холеными усами сразу вспыхнуло. Приложив руку к козырьку, он резко, крикливым голосом проговорил:

— Господин прапорщик, когда вы представляетесь старшему вас в чине, то потрудитесь это делать согласно уставу и быть по форме одетым. Своим видом вы должны показывать пример солдатам. — И, не подавая руки Звонареву. Чиж пошел дальше.

— Что он у вас, часом, не из психиатрички сбежал? — спросил прапорщик у Борейко.

— Хуже, переведен сюда из гвардии за шулерство. Индейский петух, пока тихо, а стоит показаться японцам — мигом превращается в мокрую курицу. Вы это близко к сердцу не принимайте, я сам поговорю с командиром.

Ознакомившись с батареей, Звонарев вернулся к Жуковскому, который любезно предоставил ему одну из комнат своей опустевшей после отъезда жены квартиры.

— Прошу у вас извинения за грубость Чижа, — встретил его капитан. — Завтра я сам переговорю с ним об этом, а теперь рекомендую лечь спать. Пока светло, у нас обычно спокойно, зато по ночам все время воюем с японцами. Когда ознакомитесь с нашей жизнью, включим вас в дежурство по батарее. Сегодня же я вам желаю хорошенько отдохнуть с дороги.