Глава первая

Тридцать первого марта 1904 года погиб на "Петропавловске" адмирал Макаров. Первого апреля об этом узнал адмирал Того и тотчас телеграфировал в Токио, а уже через день, второго апреля, японская главная квартира отдала приказ начать десантную операцию по высадке на Ляодуне Второй японской армии под командованием генерала Оку. Так расценили в Токио гибель русского флотоводца. Японцам стало ясно, что обезглавленный потерею командующего русский флот не сможет помещать намеченной операции. Боевой дух, который так старательно поддерживал на флоте погибший адмирал, сменился полным упадком. Вполне боеспособная эскадра вместо активных действий в море спряталась в закрытый порт и не решалась оттуда выйти. Деморализованная, она оказалась бессильной помешать противнику произвести перевозку на восьмидесяти трех транспортах из Кореи на Квантун целой армии в составе тридцати шести батальонов пехоты, семнадцати эскадронов кавалерии и двухсот шестнадцати орудий, всего свыше пятидесяти тысяч человек.

В Порт-Артуре узнали о появлении японского флота с десантом в бухте Ентоа около Бидзиво днем двадцать первого апреля. Насмерть перепуганный наместник Алексеев, ни с кем не попрощавшись, спешно покинул Артур, назначив начальника своего походного морского штаба адмирала Витгефта на должность командующего эскадрой.

В районе высадки вражеского десанта находилась Четвертая дивизия генерала Фока, но он ограничился лишь ролью зрителя и ничего не предпринял для того, чтобы оказать сопротивление врагу. В Артуре происходили беспрерывные заседания адмирала Витгефта с целью выработки плана противодействия японцам на море. Зараженные оборонительными тенденциями Витгефта, командиры судов и младшие флагманы в один голос высказывались против каких-либо активных действий. Задержать высадку десанта, по мнению моряков, могли только сухопутные части, а в штабе Стесселя считали, что главная роль в борьбе с десантом противника принадлежит флоту и сухопутные части должны лишь добивать остатки высадившегося войска.

Даже получив прямой приказ Алексеева выслать навстречу десанту броненосец "Пересвет" с пятью крейсерами и десятью миноносцами, Витгефт не выполнил его под различными пустыми предлогами. В результате двадцать первого апреля японцы начали высаживать десант.

Погода им не благоприятствовала. Разразившийся на следующий день сильный шторм с дождем и вихрями почти на неделю задержал высадку десанта. Зато эта же погода очень облегчила бы действия русских миноносцев; воспользовавшись ненастьем, они легко могли бы подойти незамеченными к вражеским кораблям на торпедный выстрел.

Такая задержка с высадкой десанта, кроме того, позволяла сосредоточить к месту высадки не только всю дивизию Фока, но и подтянуть силы из Артура и даже Манчжурии. Но ни моряки, ни сухопутное начальство ничего не сделали, чтобы помешать японцам. Стессель разрешил Фоку действовать "по своему усмотрению, но в большой бой не ввязываться", а Витгефт попросту не выслал на море ни одного корабля. Четверо суток передовой эшелон японского десанта в составе батальона при четырех орудиях был полностью отрезан от эскадры и лишен какой бы то ни было поддержки с ее стороны. Дивизия Фока легко могла его уничтожить, но генерал ничего не предпринял для этого.

Все поведение как Витгефта, так и Фока со Стесселем явилось прямым предательством и изменой.

Только по прошествии семи суток, когда основная масса японской армии уже была высажена на берег, Фок двинул к месту высадки две роты с полубатареей. Этот небольшой отряд, будучи атакован превосходящими силами противника, потерпел поражение и отошел к городу Цзинджоу.

Прервав двадцать девятого апреля железнодорожное сообщение Порт-Артура с Манчжурией, генерал Оку двинулся на юг к городу Цзинджоу, где имелась укрепленная позиция русских, прикрывавшая Ляодунский полуостров с севера, и к десятому мая передовые части японцев появились в этом районе.

От Порт-Артура до Цзинджоу по железной дороге было всего около семидесяти верст, и все же на переезд требовался целый день. Слабосильные устаревшие паровозы медленно, с трудом передвигали составы по двадцать вагонов в каждом.

Выехав со своими солдатами утром седьмого мая из Артура, Звонарев только к вечеру добрался до места назначения.

На станции толпилось много солдат.

Около небольшого кирпичного здания вокзала разместились длинные деревянные склады интендантского имущества и огнеприпасов.

В полутора верстах от станции возвышался ряд сопок, унизанных окопами и проволочными заграждениями. Вправо, в обход позиции, шла широкая дорога к обнесенному высокой каменной стеной китайскому городу Цзинджоу. Сзади, за железной дорогой, виднелся длинный, но мелководный залив Хунуэза.

Проголодавшиеся за день солдаты устремились в устроенную под навесом столовую.

Блохин, Белоногов и Заяц со своими бачками пробрались к окну, через которое выдавали похлебку и хлеб.

— На сколько человек? — спросил грязный кашевар.

— На полсотни! — ответил Блохин.

— Где ваш аттестат? — высунулся в окошко артельщик-стрелок.

— У прапорщика, а вот записка от вашего коменданта.

— Тут написано на сорок, а не на пятьдесят.

— Отпусти им на полсотни: видать, люди голодные, — сразу смягчился артельщик.

Через полчаса, налившись по самое горло жиденькой похлебкой и на ходу грызя черствый хлеб, артиллеристы двинулись со станции.

— Супротив наших харчей на Утесе похлебка совсем даже мусорная, — хрипел сзади Блохин. — Если бы шкалик не пропустил, так совсем бы в глотку не полезло.

— Да, нашу рыбку мы, верно, тут не раз вспомним, — вздохнул Кошелев.

— Заяц-то зачем с нами? Неужто наводчиком будет? — удивился Лебедкин.

— Народу здесь поболе четырех сотен, а артельщик один! Вот и приказал генерал меня с Белоноговым на помощь сюда послать, — горделиво заявил Заяц.

— Ишь ты, важный какой стал, сам генерал о нем приказ дает! — бубнил Блохин. — Обо мне он только раз приказ и отдавал, когда велел выпороть.

Быстро, по-южному, спустилась ночь. В темноте смутно белело полотно дороги, в траве стрекотали цикады, где-то на болоте квакали лягушки. Гулко донесся свисток паровоза и, многократно повторенный эхом, постепенно затих в сопках. По дороге медленно тащились, немилосердно скрипя немазаными колесами, китайские арбы, запряженные коровами.

— Далеко нам идти-то, ваше благородие? — справился Кошелев.

— Как гору обогнем, будет шоссе на правую руку. По ней поднимемся и аккуратно на позицию попадем, — ответил Родионов, шедший впереди рядом со Звонаревым.

— До японца-то далеко ли? — спросил Лебедкин.

— Из пушки достанешь, — ответил Булкин.

— Японцы постепенно приближаются к Цзинджоу со стороны горы Самсон. Верно, дня через два-три они и сюда доберутся, — пояснил Звонарев.

— Значит, и житухи нам осталось всего три дня! — прохрипел сзади Блохин.

— Раньше времени помирать собрался! Кто в тебя, блоху, попадет?

— А ежели и попадет, то отскочит, — усмехнулся Блохин, — меня только с морской пушки убить можно, а полевая не берет, вроде бронированный я!

— Расхвастался, черт! Смотри, как бы японцы тебе кишки не выпустили.

— Куда им! Не доберутся! Больно я толстый стал от зоновских харчей.

— Что, березовую кашу своего Зона никак забыть не можешь? — спросил Родионов.

Через четверть часа команда подошла к небольшому лагерю, разбитому за позицией на южном склоне сопок.

Звонарев пошел представиться командиру роты штабс-капитану Высоких, а солдаты остановились у палаток в ожидании дальнейших приказаний. Их тотчас же окружили.

— Откуда? Из какой роты? Кто командир? Сколько вас всего? — посыпались вопросы.

— С Электрического Утеса! Сорок человек да один прапор, — за всех ответил Блохин.

— Значит, пороху уже нюхали достаточно?

— Да, видать, не нанюхались, что сюда притопали.

Солдаты разошлись по палаткам, расспрашивая о жизни на позиции.

— Житуха у нас пока была тихая. Пушки ставили да снаряды возили. Харч, правда, плохой. Только когда у китайцев свиньей разживешься, еда как следует. С водой плохо. Колодцы нарыли, а вода в них горькая. Много и в жажду не выпьешь, — рассказывали солдаты вновь прибывшим.

Пока солдаты знакомились с новым местом, Звонарев сидел в палатке у Высоких.

Штабс-капитан принял его запросто и предложил чаю. Выслушав подробный доклад прапорщика, он ознакомил его с планом цзинджоуских позиций, расположением батарей и предположениями относительно предстоящих боев.

— Вам я поручу левый фланг. Там шесть батарей легких и старых китайских пушек. Сам я командую батареями центра. Здесь расположены все тяжелые орудия, правым флангом будет командовать поручик Садыков. А Известковой батареей, что за железной дорогой, — поручик Соломонов. Завтра вы со всеми познакомитесь. Солдат ваших я тоже направлю к вам, за исключением артельщика и кашевара, которых оставим тут. Ваш фейерверкер знающий? — спросил Высоких у Звонарева.

— Прекрасный солдат и вполне надежный фейерверке?

— Вот и отлично! Мне надо назначить кого-либо понадежнее на батарею, что у северных ворот города. Там всего четыре старые китайские пушки и по пятьдесят снарядов на орудие, назначать туда офицера незачем. Задача батареи-прямой наводкой обстреливать подступ к городу, а затем, бросив пушки, отойти сюда.

— Мне приказано связаться также с инженером Шевцовым.

— Завтра с утра увидите его на позициях. Он заставит вас заняться прожекторами, которые у нас не в порядке.

— Разрешите пойти посмотреть, как расположились мои люди, — попросил Звонарев.

— Выйдем вместе, заодно и позиции обойдете. На ночь я всегда сам осматриваю, все ли в порядке на батареях.

Вышли из палатки. Кругом все было окутано мягкой ночной темнотой. Только внизу, за главной позицией, светились казармы стрелкового полка да окна офицерского собрания, откуда доносилась бравурная музыка.

— Здесь с самого утра гремит эта музыка и не умолкает до глубокой ночи, — пояснил Высоких.

— Веселый, значит, полк и бодрое настроение у офицеров, — иронически заметил Звонарев. — Вы давно здесь?

— С первого мая! Хотя позицию стали укреплять с начала войны, но работа шла через пень колоду, а когда японцы высадились в Бидзиво, то мы сразу запороли горячку. Сформировали наскоро нашу роту, причем в нее ротные командиры поспешили сплавить всех самых плохих солдат и фейерверкеров.

Около артиллерийского лагеря, состоящего из полутора десятков палаток, они несколько задержались.

— Родионов! — окликнул Звонарев.

— Я, ваше благородие! — вынырнул из темноты Родионов.

Звонарев сообщил Родионову о его новом назначении.

— Справишься, не боишься?

— Отчего не справиться? Не страшней будет, чем у нас на Утесе бывало! — спокойно ответил фейерверкер.

Отпустив Родионова, прапорщик зашагал вместе с Высоких дальше. Вдоль всех батарей шел ход сообщения. Рядом на столбах был протянут телефон. В темноте чернели невысокие брустверы батарей, кое-где офицеров окликнули дневальные.

Обойдя батарею, офицеры вернулись обратно.

Едва рассвело, как Высоких уже поднял роту. Наскоро умывшись и прибрав палатки, солдаты поспешили в столовую, где их ожидал чай, заваренный прямо в кипятильниках. Заяц с Белоноговым уже хлопотали около шести больших котлов, в которых варился обед для всей роты.

— Слухай, ребята, что я вам скажу! — обратился "солдатам Родионов. — Мне нужно с собой на передовую позицию пять человек. Кто из вас хочет?

Желающих оказалось больше, чем надо.

— Тогда, значит, я сам выберу по своему вкусу: Купин, Блохин, Ярцев, Булкин и Гайдай, — перечислил фейерверкер.

— Мне с тобой нельзя? — подскочил к нему Заяц.

— Кухарить тебе здесь приказано! Смотри без меня корми наших с Утеса как следует! — поучал Родионов. — За меня старшим в нашей команде остается Лебедкин, его и слушайте, как своего батьку!

Подошел Звонарев.

— Встать, смирно! — скомандовал Родионов.

Прапорщик поздоровался.

— Садись, — приказал он и присел к столу около Родионова. — Кто же с тобой идет? — спросил он.

Фейерверкер назвал фамилии.

— Ладно! Как кончите есть, зайдите за мной в палатку, вместе пойдем.

С северо-запада на юго-восток, перегораживая узкий перешеек между двумя заливами, тянулась гряда невысоких сопок от берега Цзинджоуского залива и до залива Хунуэза. Высота их на севере достигала шестидесяти саженей над уровнем моря, а на юге несколько снижалась. Как раз посередине между ними, верстах в двух впереди позиции, высился обнесенный трехсаженной каменной стеной городок Цзинджоу. Здесь же расположилась китайская деревушка, являющаяся как бы пригородом Цзинджоу. По другую сторону Цзинджоской долины сразу начинались крутые отроги горы Самсон, закрывающие весь горизонт с севера. Все они поросли густым гаоляном, чумизой и кукурузой. В этих зарослях свободно могли незаметно передвигаться целые полки. Только около самых вершин хребта виднелись скалистые голые пространства.

Окопы вкруговую опоясывали все сопки. Внизу, у самой подошвы, шел первый ряд траншей, прикрытых спереди широкой полосой проволочных заграждений. На половине горы был расположен следующий ярус окопов с колючей проволокой, тоже охватывающий позицию со всех сторон.

Наконец, на самом верху расположились десять люнетов, обращенных своими фасадами на все четыре стороны. Таким образом, только расположенные между люнетами и позади них батареи стояли фронтом на север и на северо-восток, откуда ожидались главные атаки противника. Такое устройство позиции превращало ее в ловушку для занимающего ее гарнизона в случае прорыва японцев в тыл, ибо при этом всем частям пришлось бы отступать к узкому, двадцатисаженному проходу в проволочных заграждениях, устроенному за крайним правым флангом. Это же обстоятельство затрудняло эвакуацию раненых во время боя и делало невозможным вывоз орудий при отходе.

— На какой бой рассчитана эта позиция? На оборонительный или наступательный? — спросил прапорщик у Высоких.

— На любой, кроме наступательного! Вперед с этой позиции не выйдешь.

— Короче говоря, позиция заранее предопределяет нашу пассивность в бою!

— Нам и дана задача оборонять Квантунский полуостров с севера! Мы попробуем задержать здесь японцев, и если это удастся, то пробудем тут до прихода помощи из Манчжурии, а если нет, отойдем к Порт-Артуру.

Позавтракав, Звонарев с солдатами двинулся в Цзинджоу.

Вблизи стены города оказались далеко не такими внушительными и прочными, как выглядели издали. Во многих местах они потрескались и осыпались, ворота были деревянные. Узенькие, донельзя грязные, кривые улички, мелкие китайские лавчонки, масса ребятишек, копающихся в уличном мусоре, и удушливый запах кунжутного масла, чеснока и падали — были "достопримечательностями" Цзинджоу.

В центре города было расположено несколько двухэтажных домов полуевропейского типа, но с китайскими черепичными крышами с загнутыми вверх углами. Здесь же была кумирня, окруженная жалким подобием сада. На небольшом расширении улицы, игравшем роль площади, столпились китайские арбы со всевозможными продуктами. Тут же высился столб для объявлений, около которого стоял глашатай, время от времени под треск барабана доводящий до всеобщего сведения о последних распоряжениях местного китайского губернатора-даотая — и русских властей. Шумливая и подвижная базарная толпа то напирала на него, притискивая к самому столбу объявлений, то отходила к краям площади, и тогда глашатай усиленно звал ее к себе барабанным боем.

В толпе китайцев бродили несколько русских солдат. Среди них находился и Блохин. Он приценивался к различным товарам, но ничего не покупал.

— Чем не наша ярманка? Народу — тьма, гомонят, торгуют, а чего надо, того и нет, — философствовал солдат.

— Чего же тебе понадобилось? — справился один из солдат.

— Надо бы мыльца купить, да жаль денег на него тратить. Лучше пропустить стакан рисовой водки. Хотя она и слабше нашей, но пахнет по-настоящему.

— Водку продают за углом, да и то из-под полы. Запрет на нее положен, чтобы солдаты не пьянствовали. Китайцы-то ее не пьют. Все больше гашиш курят, заместо водки, опием прозывается.

— Пробовал я его. Ошалел, а удовольствия никакого, — ответил Блохин. — Нет, для русского человека лучше водка.

На площади появился одетый в просторный белый кафтан и такие же штаны китайский чиновник. Над ним несли большой зонтик, прикрывавший его от палящих лучей солнца, босоногие китайские полицейские с бамбуковыми палками в руках и прямыми короткими мечами у пояса, двое из них разгоняли толпу, очищая дорогу.

У столба с объявлениями установили удобное плетеное кресло. Чиновник опустился в него. Один из полицейских тут же над головой его укрепил зонтик, а другой стал обмахивать большим веером лицо своего начальника.

Глашатай громко выкликал китайские имена. Вызываемые проталкивались сквозь толпу к чиновнику. Начался суд. Чиновник лениво слушал, что ему говорили, задавал вопросы, на которые ему пространно отвечали. Истец, хорошо и чисто одетый, с четками на шее, неторопливо излагал свое дело, показывая руками на стоящего рядом бедняка. Когда он кончил, бедняк бросился на колени перед чиновником и быстро заговорил. На жирном скопческого типа лице чиновника появилась брезгливая гримаса. Загнутым вверх концом своей туфли он ткнул бедняка в лицо и что-то сказал. Бедняк припал лицом к земле, о чем-то умоляя чиновника, но тот уже отвернулся от него. Двое полицейских оттащили китайца в, сторону, бросили его на землю и начали избивать бамбуковыми палками по икрам и пяткам, что-то при этом приговаривая.

Около избиваемого собралась толпа, которая громко выражала свое возмущение происходящим.

К месту экзекуции протиснулись Блохин и солдаты.

— Ишь как над человеком изгаляются! У нас тоже бьют, но розгами, а тут лупят прямо палками. И как только народ такое издевательство терпит? — удивился Блохин.

— У нас целыми деревнями подряд всех порют от мальцов до стариков. И тоже народ переносит, — ответил один из солдат.

— Дай время, и у нас и у них перестанут терпеть. Слушок уже прошел, что в России заварушка поднимается. За что человека терзаете? — спросил Блохин у полицейских.

Те непонимающе посмотрели на него.

— За что бьете, сукины сыны? — уже сердито повторил вопрос Блохин.

— Денга плати нет, — послышалось из толпы.

— Так, значит, все одно как у нас недоимки с крестьян выколачивают. Видать, у бедного человека везде одна судьба. Сколько он должен? — справился Блохин.

— Многа, многа, — ответил тот же китаец.

— Плохо, значит, его дело! А может, не очень много? Два-три рубля. Кто ему даст? — спросил Блохин и поднял для ясности вверх три пальца.

Китайцы уже давно о чем-то совещались между собой. Некоторые протягивали медные деньги полицейским.

— Помочь хотят, — догадался Блохин. — Возьмите и мой гривенник. Может, и он пригодится.

— Мало есть. Болша надо, — сказали китайцы, беря деньги.

— Эх, нет у меня грошей, чтобы избавить человека от тиранства, — вздохнул Блохин, порывшись в кармане, вытащил медяшку. Остальные солдаты тоже протягивали китайцам медные монеты.

В это время в толпе показался Звонарев. Он знаком подозвал к себе солдат.

— Что такое? — спросил он у Блохина.

Солдат пояснил.

— Сколько же он должен? — справился Звонарев, участливо глядя на худое, измученное страданиями лицо избиваемого.

— До смерти забьют человека за долги, — проговорил Блохин, заметив взгляд прапорщика.

Звонарев подошел к полицейским и властно спросил о величине долга наказываемого. Увидев перед собой русского офицера, полицейские перестали бить китайца и на ломаном языке ответили:

— Три рубля русски деньги.

Увидя офицера и услыхав его вопрос, к Звонареву подошел один из чиновников, стоящих тут же.

— Господина капитана хочет заплатить за ответчика? Он очень плоха человек, мал-мала хунхуз. Денга ест, плати не хочу. Думай — побьют, а деньга мне останется.

Окружившие прапорщика китайцы при этих словах сразу громко заговорили, оживленно жестикулируя. Звонарев недоуменно смотрел на них, не понимая, что происходит.

— Врет все этот холуй, хозяйскую руку держит! — закричал Блохин.

— Бери, Блохин, трешку и разбирайся с ними сам, мне к коменданту города надо, — сказал прапорщик и отошел.

— Эй, кто тут по-русски понимает? — обратился к китайцам Блохин.

— Я малочмало понимаю, — отозвался один из китайцев.

— Тогда слушай, что я тебе скажу. Сколько вы денег промеж себя собрали?

Китайцы не сразу ответили, долго спорили, потом наконец Блохин получил ответ:

— Собрали рубль и полрубеля.

— Давай их сюда, получи трешку, и будем в расчете. А я на полтора рубля хорошо выпью за здоровье побитого. Все будет в полном порядке, — усмехнулся Блохин.

Китайцы не скоро поняли, что им предлагает солдат. Когда догадались, взяли было трешку, но тут в дело вмешался высокий хмурый китаец. Он отобрал трешку у китайцев и вернул Блохину, мрачно проговорив:

— Русски денга надо нет. Китайси сами собирай.

— Так ведь я помочь хочу. Даю от чистого сердца, — запротестовал было Блохин, но китаец снова решительно проговорил:

— Русски денга надо нет. Русски денга брать нет.

— Ишь ты какой гордый народ! У чужих даже деньги брать не хочет, — удивился Блохин, поняв, в чем дело. — Не берут наших денег, сами промеж себя хотят собрать, даром что нищие все с виду.

Толкаясь по базару, Блохин натолкнулся на продавца, торговавшего безделушками из слоновой кости. Особенно понравилась ему статуэтка, изображающая молодую женщину с ребенком.

— Покажите-ка, лао, эту вещичку, — потянулся Блохин за статуэткой.

Китаец посмотрел на него недоверчиво, видимо опасаясь, что солдат украдет вещь.

— Ты не сумлевайся, лао. Я с ней не убегу, — поспешил заверить китайца Блохин.

Понял ли его китаец или физиономия солдата почему-то внушила ему доверие, но он протянул статуэтку Блохину.

— Ишь ведь какие мастера делать такие красивые штучки. Народ бедный, живет плохо, а какую красоту сотворяет. Под стать нашим палешанам. Сколько за нее хочешь, лао?

— Три рубли, — подумав, ответил торговец.

— Сдурел ты, что ли? Рублевку дам, а больше ни копья, — сказал Блохин и для большей ясности поднял один палец вверх.

Китаец отрицательно покачал головой. Блохин перебрал еще несколько безделушек, удивляясь их тонкой художественной работе, но лучше той статуэтки не оказалось.

— Эх, была не была дам за нее полтора рубля. Авось прапор не очень заругает. — И он знаком объяснил китайцу свою цену.

Торговец уже соглашался продать за два рубля.

— У меня столько денег нет, — развел руками Блохин.

Огорченный солдат уже хотел отойти, когда к продавцу подошел другой китаец, быстро о чем-то езду говоря.

После этого торговец неожиданно согласился на предложенную Блохиным цену.

Обрадованный солдат бережно завернул свою покупку в платок и для пущей сохранности спрятал ее за пазуху.

Вскоре Блохин снова встретил Звонарева.

— Виноват я перед вами, вашбродь, стратил все ваши деньги, полтора целковых осталось.

— А остальные пропил, что ли? — хмуро спросил прапорщик.

— Я, вашбродь, пью только на свои деньги, — даже обиделся Блохин. — Вот купил для вас вот эту игрушку. — И солдат протянул статуэтку Звонареву.

Взглянув на статуэтку, прапорщик невольно залюбовался ею.

— Да, действительно прекрасная вещичка. Но зачем она мне?

— Варьке, то бишь своей, барышне подарите, — ухмыльнулся солдат.

— Не совсем удобно дарить девушке сувениры, напоминающие о материнстве. Обидится еще, чего доброго. Я ее все-таки мало знаю... — заколебался Звонарев.

— Они, девки, что генеральские, что простые, страсть любят подарки, покрасивше были б. Враз всем зачнут показывать, хвастать.

— Я и не подозревал, что ты такой знаток девичьего сердца, — улыбнулся прапорщик.

— А ежели они осерчают, то вы, вашбродь, скажите им, что это подарок от меня, — предложил солдат.

— Так она и поверит, — снова усмехнулся Звонарев, продолжая любоваться статуэткой, которая ему все больше нравилась. — Талантливый народ китайцы, — задумчиво произнес он. — Большие мастера по художественной части. Видна старинная многовековая культура этого древнего народа. Беру. Спасибо, что достал, — окончательно решил прапорщик, и они вместе пошли дальше.

Кое-как протискавшись через город, Звонарев задержался у северных ворот, которые оказались закрытыми. Здесь было посвободнее. В тени домов, укрываясь от жаркого солнца, сидела группа стрелков. Они были голыми по пояс, без фуражек. На глинобитном заборе висело несколько грязных мокрых рубах и фуражек. Один из солдат старательно мочил белую чистую рубаху в огромной зловонной луже.

— Ты это что делаешь? — спросил его удивленно Родионов.

— Рубаху в грязи мараю, чтобы издали не была заметна, — ответил солдат. — Нам всем приказано выпачкать их в грязь, и тогда они вроде японских будут.

— А у японцев разве не белое обмундирование? — удивился Звонарев.

— Какое там! Он как на траву ляжет или в гаоляне ползет, так его и не увидишь! Одежда на нем серо-зеленая, как раз под траву цветом, только когда двинется, тогда малость его видать. И фуражки у него такие же. Не то что у нас — за версту белое видать.

Артиллеристы, спросив, где расположена батарея, с трудом приоткрыли тяжелые ворота, по одному протискавшись в узенькую щель, по ходу сообщения дошли до батареи.

Им навстречу вышло несколько человек.

— Кто же из вас старший? — спросил прапорщик.

— Я, ваше благородие, бомбардир-наводчик третьей роты Егоров Василий, — вышел вперед один из солдат.

— Командование передашь фейерверкеру Родионову, а сам будешь у него за помощника! Японцы не сильно беспокоят?

— Днем, ваше благородие, ничего, ночью до света глаз он не даст сомкнуть, — лазит под самой батареей, того и гляди, пушку испортит,

— Стрелки-то что смотрят?

— Да за ним не усмотришь, он, как гад, по земле ползет, в яму или канаву спрячется, его и не увидишь, а он нас по рубахам за версту замечает,

— Ты в грязной луже поваляйся, как пехотинцы делают, тогда и тебя не будет видно, — посоветовал Блохин.

— Что я — свинья, чтобы в грязи пачкаться? — обиделся тот.

— Сейчас пехтура наша в таких свиней обратилась. Начальство им приказ дало: как увидишь лужу, где свинья лежит, ты, значит, ее выгони, а сам заместо ее ложись и хрюкай, чтобы японец тебя за человека не признал! — под общий хохот проговорил Блохин.

Батарея состояла из четырех старых китайских пушек трех с половиной дюймового калибра, с дальнобойностью на четыре версты. Пушки стреляли гранатами и картечью. Шрапнелей на батарее не было. Хорошо укрытые, в глубоких окопах, с козырьками над орудиями, пушки издали почти не были видны. Тут же рядом были устроены блиндажи для номеров и снарядные погреба. Поодаль, в тылу, находилась сложенная из кирпичей плита для приготовления пищи.

Пока солдаты осматривались на новом месте, Родионов вместе с Звонаревым договорились о связи с главной позицией. Затем прапорщик вместе с Родионовым и Егоровым пошел в город представляться начальнику гарнизона. По дороге откуда-то из гаоляна по ним дали несколько ружейных выстрелов. Пули с негромким щелканьем ударялись в бруствер хода сообщения и выбрасывали маленькие фонтаны пыли.

— Следит, значит, за ходом японец! Нет-нет да постреливает! — заметил Родионов.

— Он и днем и ночью не сводит глаз с батареи и города, — ответил Егоров.

Начальник гарнизона города Цзинджоу, командир сводной роты пятого полка поручик Горбов, помещался в простой китайской фанзе у северных ворот.

Поручик в китайском халате сидел на канах, устланных коврами, с гитарой в руках, пил водку из стакана, напевая грустные романсы.

— Привет вам, рыцарь благородный, — поднялся навстречу Звонареву поручик. — Зачем пожаловали в эти гнусные пенаты?

Прапорщик объяснил ему цель своего прихода и представил Родионова.

— Так, значит, ты теперь будешь моим начальником артиллерии? — обратился Горбов к фейерверкеру. — Для первого знакомства хлебни стаканчик водки, но чтобы потом ни ты, ни твои солдаты хмельного в рот не брали! А тебе, Егоров, поднесу за твои прежние заслуги! Ловко он япошат колотил, как блох. Даже ночью по вспышкам ружейной стрельбы — трах, и сразу они замолкают.

Затем Горбов отпустил солдат и предложил Звонареву позавтракать.

— Выпьем, закусим, — соблазнял он прапорщика, — Смотришь, день незаметно и пройдет, а всю ночь приходится караулить на стене, чтобы япошки в город не забрались. Удивительно хитрые бестии, в щелку и в ту пролезут!

Звонарев попытался было отказаться, но поручик все же заставил его выпить и закусить трепангом.

Выйдя от поручика, Звонарев неожиданно встретился с Бутусовым. Подполковник был в защитного цвета рубахе, фуражке и таких же брюках. На ногах красовались защитные гетры и легонькие ботинки. Прапорщик с недоумением поглядел на Бутусова.

— Удивляетесь, что я не по форме одет? В здешних краях да еще летом ходить в высоких кожаных сапогах жарко и тяжело, а в ботинках и удобнее и легче, — пояснил пограничник.

— В таком обмундировадии вас не разглядишь и в десяти шагах, — удивлялся Звонарев. — Но откуда вы достали защитную краску, которая так прекрасно, сливается с местностью?

— У китайцев. Ее сколько угодно можно было купить в Японии по очень дешевой цене. Я всех своих пограничников еще год тому назад одел в защитный цвет. Нам по роду службы приходится часто преследовать контрабандистов. Там в белом да черном далеко не уйдешь. Мигом из-за угла подстрелят. Правда, Стессель хотел мне объявить выговор за самовольное изменение формы одежды, но мы, пограничники, военному ведомству не подчиняемся. Нами командует министр финансов. А Витте не любит, когда кто-либо суется в его ведомство. Так Стессель с носом и остался. Теперь мои солдаты благодарят бога за свою одежду, а пехота и артиллерия парится и проклинает свое начальство. Что хорошо в России и Сибири, то мало пригодно в Китае, — пояснил Бутусов.

— Значит, и все наши войска можно было одеть в защитный цвет, а не заставлять пачкаться в грязи, как это делается сейчас?

— Не только можно было бы, но и должно. Да разве с такими умниками, как у нас сидят в штабе, о чем-либо путном можно договориться! Упрямее всяких ослов. А солдаты за их глупость и упрямство будут на войне расплачиваться своей кровью, — с жаром говорил подполковник.

— Я думаю, что Кондратенко, например, поддержал бы эти начинания, — заметил Звонарев.

— По-видимому, он еще не вполне оценил огромные преимущества новой формы для солдат. Хороший он человек, но с начальством воюет только в крайнем случае. Больше надеется его убедить и уговорить, а не брать быка за рога. Наши же верхи только такой способ обращения и принимают во внимание. Туги на новшества, а нынче в военном деле его много, и мы сильно отстаем от иностранцев. Побудете здесь, сами убедитесь в правоте моих слов.

Разговор с Бутусовым оставил у Звонарева тяжелый осадок. Ему была ясна справедливость слов подполковника, и он недоумевал, почему такие умные и прогрессивные начальники, как Белый, Кондратенко и другие, так легко уживались с вопиющими промахами в организации русской армии. Трудно было предположить, что они их не замечали. Вернее было думать, что им не придавали должного значения, считая пустяками.

"По возвращении в Артур обязательно обо всем расскажу Борейко. Он сумеет повлиять на начальство, — решил прапорщик. — Вернусь ли я или останусь здесь навсегда?" — мелькнула у него мысль в голове, но он поспешил ее отогнать, как неприятную муху.

Было уже около полудня, когда Звонарев вернулся обратно на позицию. В палатке у Высоких он застал совсем еще молодого, розовощекого инженера — капитана Шевцова, главного строителя цзинджоуской позиции.

— Знакомьтесь, Алексей Владимирович! Это и есть наш инженер-артиллерист и на все руки мастер, — представил Звонарева Высоких.

— Очень рад! Вы мне весьма нужны, во-первых, для того, чтобы наладить наши прожектора, а затем для приведения в порядок всего нашего электрохозяйства, — оживленно заговорил Шевцов.

— Весь к вашим услугам! Могу хоть сейчас приняться за это дело.

— Сейчас обед, а после часа мы с вами обойдем позиции и все решим на месте.

— Ваше благородие, генерал едут, — доложил вестовой Высоких.

— Опять этого дурака Фока нелегкая несет! — сердито проговорил инженер Шевцов.

Офицеры вышли из палатки. Высоких с Звонаревым кинулись к навесу столовой, где уже построились на обед солдаты.

— Рота, смирно! — скомандовал Высоких, как только показался Фок в сопровождении адъютанта.

Звонарев поспешно стал впереди взвода. Верхом на высокой худой лошади, отчаянно тряся при езде локтями, весь изгибаясь при малейшем движении, Фок был очень комичен. Худощавое лицо его со стриженой седенькой бородкой, с презрительной улыбкой в прищуренных глазах было багрово-красным.

Поравнявшись со строем, генерал сдержал лошадь и громко заорал:

— Здорово, мать вашу так!

Звонарев от удивления даже рот открыл. Солдаты замялись и ответили вразброд.

— Отвечать, холуи, не умеете! — напустился Фок.

— Разрешите доложить, ваше превосходительство! Солдаты не поняли, не то вы с ними здороваетесь, не то их ругаете! — вступился Высоких.

— Русский язык разучились, сволочи, понимать! Здорово, мать-перемать!

Затем генерал быстро повернул лошадь и затрусил от столовой.

— Вольно! Можно идти за обедом! — скомандовал капитан солдатам.

— Дождались высокой чести! — громко возмущались солдаты. — Здоровкаются и то матом.

— Генерал-то Фоков, слыхать, из немцев, — заметил Блохин.

— Ну так что же из этого?

— Видать, по их, по генеральскому понятию, с русским человеком, значит, можно разговаривать только матерным словом.

Обедать Высоких и Звонарев пошли в офицерское собрание Пятого полка, которое находилось в непосредственной близости, сразу за позициями. В большом просторном помещении стояли два ряда длинных столов, за которыми сидело уже около сорока человек офицеров. За небольшим столиком, расположенным между рядами столов, под огромным царским портретом сидел сам командир полка полковник Третьяков. Рослый видный мужчина, лет пятидесяти, с заметной проседью в окладистой бороде и в голове, он производил приятное впечатление своими мягкими манерами и ласковым взглядом голубых глаз. Рядом с ним сидели двое штаб-офицеров. Капитаны и более младшие чины помещались за длинными столами. Обед был в самом разгаре.

Как только артиллеристы вошли в помещение и направились к Третьякову, чтобы поздороваться с ним и в его лице приветствовать всех присутствующих, полковник махнул рукой, и офицеры дружно подхватили:

Без артиллеристов нам не пьется,
И бокал пустой стоит,
Песня громкая не льется,
И вино не веселит.

Расположенный на дворе, под окнами, оркестр, заглушая пение, грянул туш. Под гром рукоплесканий Третьяков вышел к артиллеристам и на серебряном подносе протянул им два больших кубка с вином. Осушив их одним духом, Звонарев и Высоких как почетные гости уселись за столом командира.

Третьяков подробно расспросил их о положении, дел с установкой орудий и подвозе боеприпасов.

— Надо поторапливаться с оборудованием позиций. Есть агентурные сведения, что японцы все силы стягивают к Цзинджоу. Еще день-два, и нам здесь придется выдержать бой с превосходящими силами врага. Это вы, господа артиллеристы, должны твердо помнить, — предупреждал полковник.

— Имеются ли у вас сведения о количестве орудий, которые предположительно могут быть у японцев в предстоящем бою? — поинтересовался Высоких.

— Точных нет, но, судя по всему, их будет не меньше двухсот. Конечно, это все полевые орудия, калибром не больше четырех дюймов.

— Против наших шестидесяти пяти пушек. Правда, у нас средний калибр шесть дюймов. Орудия большей мощности, что может очень помочь нам в борьбе с артиллерией противника.

— Вам следует иметь в виду тактику японцев. Свои батареи они ставят закрыто и рассредоточенно. В бою под Саншилипу наша полубатарея, стоявшая открыто, через десять минут была сбита, потеряв три орудия из четырех и половину солдат, — предупреждал Третьяков.

— Тогда нам придется туго! У нас все пушки стоят совершенно открыто и поставлены буквально колесо к колесу, — проговорил Звонарев.

— Увеличьте высоту брустверов, углубите орудийные гнезда, накройте, наконец, орудия сверху щитами из досок или в крайности из плетеных матов, но постарайтесь по возможности замаскировать их, — предложил Третьяков.

— Все это надо было сделать заблаговременно инженерам, которые сооружали эти укрепления. Кроме того, при наличии высоких брустверов будет ограничена видимость противника, который и так находится в низине по отношению к нам, — возразил Высоких.

— Следовало бы артиллерийские позиции совсем вынести из укрепления и расположить орудия в лощине за позициями пехоты, где-либо в районе казарм, — предложил Звонарев.

— Для этого нет времени, да у нас нет и угломеров для стрельбы с закрытых позиций, солдаты, и наводчики в первую голову, не обучены такой стрельбе, — продолжал Высоких.

— Тогда нам ничего, кроме поражения, в предстоящем бою ожидать не приходится, — грустно проговорил Звонарев.

— Не следует раньше времени настраиваться на минорный тон! Бодрый дух — это три четверти успеха, молодой человек, — наставительно произнес полковник.

Видя, что обед затягивается, Звонарев попросил разрешения уйти. Высоких Третьяков не отпустил.

— Вы мой начальник артиллерии, и мне о многом еще надо поговорить с вами, — предупредил он.

Придя в Палатку, Звонарев тотчас послал с нарочным записку Высоких, вызывая его "по срочному делу".

В палатку торопливо зашел Кошелев и взволнованно стал рассказывать, что приказано минировать все батареи и саперы уже начали закладывать мины.

— Как же мы будем, ваше благородие? Попадет в мину японский снаряд или сам оступишься, и готово — взлетел на воздух! Так мы не согласны, — докладывал он прапорщику.

— Что за чушь! Кто это приказал делать?

— Приказали командир саперной роты подполковник Жеребцов, а им приказал генерал Стесселев!

— Тут что-то не так. Спрошу сейчас у капитана Высоких, в чем тут дело!

Прапорщик застал Высоких лежащим на походной кровати с холодным компрессом на голове.

— Едва вырвался. Под конец таким ершиком угостили, что небо показалось с овчину и звезды из глаз посыпались, — жаловался Высоких.

Рассказав ему о минировании саперами батарей, Звонарев спросил капитана, что он об этом думает.

— Думаю, что или Жеребцов, или Стессель, или оба вместе от жары сошли с ума. Если батареи будут минированы, то я уведу людей с позиции и уйду сам. Как очухаюсь малость, я приду туда, а пока, попрошу вас, сходите вместе с Садыковым.

— Поручик накурился опия и не в себе, — доложил капитанский денщик.

— Этого еще не хватало! Соломонов беспробудно пьет, этот начал курить опий. Не рота, а бедлам какой-то!

Звонарев отправился один, У левофланговых батарей, которые были в ведении прапорщика, солдатыартиллеристы переругивались с саперами, рывшими в брустверах ямы для закладки мин.

— Кто приказал мины закладывать? — спросил подошедший Звонарев у саперов.

— Командир роты.

— Где он сейчас?

— Не могу знать, куда-то ушедши.

— Прекратить работы, — приказал Звонарев.

— Нам, ваше благородие, приказ даден, и мы должны его выполнить, — возразил саперный унтер-офицер.

— Прикажите, ваше благородие, им по шеям накласть, мигом уйдут, — попросил Кошелев.

— Мы их сначала честью попросим, — пошутил, улыбаясь, прапорщик, чтобы отвратить угрозу кулачной расправы с саперами. — А если они этого не послушают, то тогда подзатыльников надаем.

— Ваше благородие, — взмолился сапер, — войдите в наше положение. Нам приказывают рыть ямы для мин, мы и роем. По такой жаре и нам работать нет никакой охоты, только по приказанию и делаем.

— Остановите работы, я пойду переговорю со своим начальством, — распорядился Звонарев и пошел обратно к Высоких.

Тот уже пришел в себя, и они вместе двинулись к Третьякову, который состоял комендантом всей позиции. По дороге они встретили Шевцова и рассказали ему о своих заботах.

— Жеребцов сидит у меня, и я его уговариваю прекратить установку мин, но он ссылается на приказ Стесселя и распоряжение Фока и не хочет слушать никаких резонов. Надо идти к Третьякову, — сообщил Шевцов.

Полковник, осовелый после сытного обеда, тотчас же принял их и, узнав, в чем дело, возмутился.

— Стессель-дурак, Фок-прохвост, а Жеребцови дурак и прохвост вместе, — отрезал он. — Позовите его тотчас же ко мне! Находиться на заминированной позиции во время боя-это все равно что сидеть на бочке с порохом и бросать в нее окурки.

Когда Жеребцов наконец появился, Третьяков приказал ему немедленно прекратить все работы по минированию позиций.

— Прошу вашего письменного распоряжения об этом, я его сообщу Стесселю и Фоку, — ответил сапер.

— Никакого письменного распоряжения я не дам, а вам, со всеми вашими саперами, прикажу немедленно убраться с позиций. Вы мне только мешаете, — окрысился полковник. — Чтобы до вечера вас здесь не было!

Жеребцов, не ожидавший такого оборота дела, забеспокоился.

— Мы можем вам быть полезны и кое в чем другом, господин полковник. Наладим дороги, разработаем окопы, улучшим позиции артиллерии, — предложил он.

— Это другое дело. Я сам буду приветствовать такую вашу деятельность, но минирование батарей вы бросьте.

— Я все же должен буду сообщить, что эти работы мною не проводятся.

— Не возражаю. Я сам об этом уведомлю Фока и Стесселя или, еще лучше, Кондратенко. Он хорошо разбирается в таких делах, как военный инженер и бывший сапер, — согласился Третьяков. — Займитесь усовершенствованием артиллерийских позиций. Хорошенько замаскируйте их и примените к местности.

Солдаты радостно загудели, узнав об отмене минирования позиции. Звонарев пошел вдоль батарей своего участка. Расположенные фронтом на северо-восток, север и северо-запад, батареи левого фланга легко фланкировались огнем со стороны Цзинджоуского залива, в котором во время прилива вода подходила к нижним ярусам стрелковых окопов. Северный берег залива доминировал над позицией и особенно над стрелковыми окопами, которые к тому же почти не были прикрыты сверху даже козырьками. Кроме того, они простреливались вдоль почти по всей линии моря. Таким образом, занимающие — их части заранее обрекались на значительные потерн, если не на полное уничтожение.

Артиллерийское вооружение батарей состояло из двадцати четырех старых китайских и легких полевых пушек старинного образца. Дальность боя всех орудий не превышала четырех с половиной верст. Снарядов было всего по сто двадцать-сто пятьдесят на орудие. Их могло хватить только на два часа боя. Основную массу снарядов составляли гранаты, начиненные черным дымным порохом и потому весьма слабого разрывного действия; имелось несколько шрапнелей, пригодных для поражения противника на расстоянии не далее четырех верст, и, наконец, были в довольно большом количестве старинные картечи, разрывающиеся в самом дуле орудия и потому не безопасные для стрелков, расположенных в окопах впереди батареи.

С таким артиллерийским вооружением думать о серьезной обороне позиции было трудно.

Если против полевой армии позиция и смогла бы держаться некоторое время, то против осадных и морских орудий она была совершенно беззащитна.

Только к ночи наконец на батареях все кое-как утряслось, и Звонарев мог заняться прожекторами.

Лебедкин со своим помощником за день успел детально ознакомиться со всем прожекторным хозяйством. Оно было сильно запущено и находилось в очень неумелых руках.

— Через часик засветим, — успокаивал Лебедкин волнующегося прапорщика. — Осмотрим бухту, город и горы, что перед нами. На суше, правда, гораздо хуже видно при свете прожекторов, чем на море. Можно заметить только целую толпу японцев, а поодиночке или небольшими группами никогда их не увидим, — уверял солдат.