Глава пятая

Следующий день выдался серенький, относительно спокойный, и прапорщик с чувством облегчения неторопливо шел по дороге в Старый город. Ни транспорты раненых, тянувшихся в тыл, ни резервные команды, двигавшиеся к фортам, не могли нарушить его спокойного и радужного настроения. Миновав полуразрушенный бомбардировкой Новый китайский город, Звонарев добрался до Сводного госпиталя.

Уже в вестибюле прапорщик увидел на полу десятки носилок, заполнявших все свободное пространство. Только с большим трудом, шагая через раненых, ему удалось пробраться в палату, которую вела Варя. Девушка была занята раздачей лекарств своим больным.

В палате, рассчитанной на пятнадцать человек, находилось не меньше тридцати. На двух составленных вместе койках помещалось по трое тяжелораненых. Легкораненые лежали прямо на полу, на шинелях, носилках, изредка на тюфяках. Воздух в палате, несмотря на открытые форточки, был тяжелый. Пахло карболкой, йодоформом, махоркой и грязным человеческим телом. Звонарев поморщился и постарался поскорее найти своих утесовцев. Они расположились все вместе в углу возле окна. На койке лежали Родионов и Заяц. Тут же вертелся уже совсем поправившийся Гайдай и еще два запасных бородача, фамилии которых прапорщик не знал. Звонарев поздоровался с ними. Артиллеристы, забыв об окружающих, громко рявкнули в ответ.

— Тише вы, — сердито обернулась к ним Варя и увидела наконец прапорщика. — Как вы смели войти сюда без моего разрешения? — коршуном налетела она на Звонарева.

— Виноват, господин фершал, разрешите остаться! — шутливо вытянулся офицер.

— Через полчаса я освобожусь, вместе и пойдем.

— Разрешите нам на выписку, — взмолился Родионов, — а то мы здесь умрем с голоду, дюже харчи плохие.

Их похудевшие, осунувшиеся лица говорили сами за себя.

— Отпустите их, Варя. Я распоряжусь, чтобы за ними прислали лошадь перевезти на Утес, — заступился за солдат прапорщик.

— Ладно уж, если вы так просите за них, — смилостивилась девушка.

— Покорнейше благодарим, вашбродь, — обрадовались солдаты, — мы и сами как-нибудь добредем.

В это время в палату заглянул озабоченный врач в белом халате.

— Приведите все по возможности в порядок, сестра.

Сейчас к вам зайдет сама Вера Алексеевна. Она обходит все палаты. — И он исчез.

— Приберите постели, бросьте курить, — захлопотала

Варя, торопливо оправляя койки больных и подбирая бумажки с пола.

— Уходите отсюда, — прогнала Варя Звонарева из палаты, но в дверях появилась фигура генеральши в сопровождении ротмистра Водяги и главного врача госпиталя Протопопова.

Варя сделала глубокий реверанс. Вера Алексеевна ласково поцеловала ее в лоб.

— Вот видите, доктор, как ведут себя приличные девушки, — обернулась генеральша к Протопопову. — Не то что другие сестры, которые боятся склонить передо мной свою головку. Еще бы, учительница и вдруг станет делать реверанс, это ниже нашего" достоинства, — иронизировала Вера Алексеевна.

— Здравствуйте, солдатики! — обратилась она к больным.

— Здравия желаем, барыня, — нестройно ответили они.

— Не барыня, а ваше превосходительство! — резко прикрикнул Водяга, сердито глядя на солдат.

Генеральша начала раздавать солдатам иконки и крестики.

— Чего тебе не хватает, Варя? — спросила генеральша.

— Хорошего питания, бинтов, белья, лекарств...

— Не так быстро. Мосье Водяга сейчас все это запишет, но, конечно, я сделаю только то, что будет возможно, — забеспокоилась генеральша.

— Прежде всего нужно питание. У меня два легкораненых умирают от цинги. Неделя хорошего питания — и они будут спасены. Хотя бы пару куриц, десяток яиц, — упрашивала девушка.

— Ну, посмотрю дома, — покривилась генеральша и проплыла к выходу. — Зачем у тебя, Варя, в палате посторонние лица, — кивнула она на поклонившегося ей Звонарева..

— Я велела ему зайти за мной, — поспешила на помощь Звонареву Варя. — Он должен проводить меня домой.

— А я-то, дурак, думал, что это барыня, а оказывается — генерал в юбке, — усмехнулся Заяц вслед ушедшим.

Больные засмеялись. Варя пугливо замахала на них руками.

— Сурьезная баба, — подтвердил Родионов. — Кто она такая?

— Стесселева генеральша, — пояснил Заяц.

Варя торопливо заканчивала раздачу лекарств. Звонарев, поджидая ее, присел на койку Родионова.

— Сколько человек здесь на выписку, сестра? — неожиданно появился в дверях Протопопов в сопровождении инспектора госпиталей доктора Субботина.

— Четверо, — ответила Варя.

— Это никуда не годится! Отсюда можно выписать, по крайней мере, человек десять, — сердито пробурчал Субботин. — У тебя что? — обратился он к лежащему с краю солдату.

— Он ранен в ногу, она еще гноится, — отозвалась Варя.

— Выписать, долечат в околотке. У этого что? — подошел Субботин к следующему.

— Раны на обеих ногах, не может даже стоять. Кроме того, высокая температура.

— Притворяется, мерзавец! В околотке и температура спадет, а набьют морду, так он и совсем поправится. У этого что?

— Правая нога не сгибается, не может ходить.

— Пустяки, сейчас ногу выправим. — И Субботин изо всей силы согнул больную ногу.

Солдат закричал от нестерпимой боли и потерял сознание.

— Ишь какой неженка! Привести в чувство и сегодня же выписать. В роте с ним церемониться не станут.

— Вы... вы не человек, а бездушная приказная строка! — вся затряслась от возмущения Варя. — Это бесчеловечно!

— Сегодня же увольте сестру, она слишком слабонервна для нашей работы, — пожал плечами, уходя, Субботин.

— Это дочь генерала Белого, — тихонько проговорил

Протопопов.

— Что же вы мне сразу не сказали?! Переведите в операционные сестры, а то нажалуется самой Вере Алексеевне, потом неприятностей не оберешься, — ответил, уходя, Субботин.

— Опять вы, Варя, наскандалили, — укоризненно заметил Звонарев. — Нужно освободить места для вновь поступающих с фронтов, вот он и старается.

— Заставь "умника" богу молиться, он и лоб расшибет.

Варя постепенно успокоилась. Сдав дежурство добровольной сестре, она пошла одеваться. Затем Звонарев и Варя направились в Пушкинскую школу. Там они застали Лелю Лобину, которая им рассказала о своем столкновении со Стессельшей. Генеральша потребовала, чтобы учительница сделала ей реверанс, она же ограничилась лишь поклоном.

— Меня приказано перевести в тифозный госпиталь на Тигровом полуострове.

— Ты добровольная сестра, а не крестовая, и можешь отказаться от такого назначения. Я слышала, что у вас в школе вновь откроется госпиталь-филиал Сводного. Попросись туда у Протопопова, он ведь большой добряк. Хочешь, я сама завтра об этом поговорю с ним?

— Буду тебе только благодарна. Это меня вполне устроит. Вы куда направляетесь? — справилась Леля.

— На Электрический Утес, — ответила Варя.

Взяв девушку под руку, Звонарев повел ее сначала на "Этажерку". Но бульвар был весь исковеркан снарядами. И все же несколько пар, пользуясь затишьем, разгуливали по еще сохранившимся аллеям. Около развалин ротонды для музыки возились мальчишки-китайчата. В гавани, прижавшись к берегу, прятались оставшиеся в Артуре суда. По мостовой шел отряд матросов, бодро распевая:

Было дело под Артуром,

Дело скверное, друзья,

Тоги, Ноги, Камимура

Не давали нам житья.

— Плохи наши дела на фронте, — вздохнула Варя.

— Мало что осталось и от эскадры, — заметил Звонарев. — Не понимаю, почему моряки сидят в Артуре, а не попытаются хотя бы по ночам поодиночке прорваться в нейтральные порты.

— Папа говорит, что матросы и пушки нужны здесь. Без них крепость долго не устоит.

Некогда оживленный район порта и доков теперь был пустынен. Откуда-то из дальних цехов слабо доносились удары молота, взвизгивала пила, тяжело перекатывался подъемный кран. Работа производилась почти исключительно ночью: днем из-за обстрела вся жизнь в мастерских замирала.

Миновав доки, Звонарев с Варей свернули к Утесу. За Золотой горой открывались безграничные просторы океана. На горизонте по-прежнему маячили силуэты японских судов. Резкий холодный ветер покрыл все море белыми гребешками волн. Варя поежилась.

— На душе становится грустно, когда видишь такую картину. В порту наши искалеченные суда, в океанепустыня и на горизонте несколько японских козявочек, а на сухом пути мрачные серые сопки с полуразрушенными фортами и умирающими от тифа, цинги и дизентерии защитниками. Вместо города — сплошные развалины да полуразрушенные госпитали, переполненные ранеными и больными, которых нечем лечить.

— Ой, Варя, я умру с тоски, если вы еще продолжите перечисление всех наших бед, — взмолился Звонарев. — Мы с вами молоды, здоровы, и у нас нет никаких оснований быть такими пессимистами.

— Сегодня — да, а завтра — темно и страшно...

— О нем и будем говорить завтра, а пока... Ловите меня. — И Звонарев бросился вперед, Варя за ним. Она вскоре нагнала прапорщика, но тот увернулся и побежал обратно.

— Это не по правилам, надо бежать к Утесу, — совсем по-детски возмутилась Варя, забыв о своих мрачных мыслях.

Так, дурачась и играя, они незаметно добрались до Утеса. Возбужденные, раскрасневшиеся, веселые, они влетели в офицерский флигель. В столовой, закутавшись в плед, сидел в качалке Жуковский. Он похудел, постарел. Грустными глазами следил он за морем и временами тяжело вздыхал. Поднятый Варей и Звонаревым шум заставил его обернуться.

— Здравствуйте, Николай Васильевич, как ваше здоровье? — присела а реверансе Варя.

— Здравствуйте, здравствуйте, приятно посмотреть на вас с Сергеем Владимировичем. Уж очень тоскливо на душе...

Оживление да лицах Вари — и Звонарева потускнело.

— Как заживают ваши раны, Николай Васильевич? — вздохнув, спросила девушка.

— Раны-пустяки, цинга сводит в могилу. Все зубы шатаются. Никто из нас, артиллеристов и стрелков, из Артура не уйдет. — ...Мы обречены на гибель, как обречен Артур. Крепость рано или поздно будет взята, и едва лиг кто-либо из нас переживет ее падение, — мрачно говорил капитан.

Вскоре в столовой к обеду собралось все население офицерского флигеля. Из казарм пришли Катя Белая в Шура Назаренко с доктором Зориным. Появился фатоватый мичман Любимов, за ним — Гудима. На хозяйском месте села Катж, рядом с ней доктор и моряк, далее Шура с Гудимой, с одной стороны, и Варя с Звонаревым — с другой. Жуковский поместился против Кати.

За едой говорили мало, стараясь избегать артурских тем.

С тех пор как Старый город подвергся усиленной бомбардировке, оттуда стали переправлять наиболее ценные вещи на батареи приморского фронта. Таким образом на Утес попали большой концертный рояль и пианино. Из всех обитателей Утеса только Катя и Любимов умели играть на рояле. Теперь, по общей просьбе. Ката села к роялю и: начала тихонько наигрывать различные мотивы, которые успокаивали Жуковского. Шура Назареако стала вполголоса ей подтягивать.

— Спойте, Шура, мою любимую, — попросил Жуковский.

Девушка запела. Капитан — грустно вторил;

Догорай, моя лучина,

Догорю с тобой и я.

— Эх, нет Бориса Дмитриевича, — вздохнул капитан. — У того всякое дело в руках спорится, а запоет — заслушаешься. Жаль только — пьет сильно. Слыхал я, что он всерьез жениться собирается?

— Это уж спрашивайте у Вари. Она в курсе всех дел батарей литеры Б и Залитерной, а равно и Пушкинской школы, — заметила Катя.

— Оля Селенвна, верно, выйдет за него замуж. Она ему явно симпатизирует.

— Дай бог! Бросит пить, человеком станет, — проговорил Жуковский.

На следующий день, уже довольно поздно, Звонарева разбудил громкий стук в дверь.

— Вставайте поскорее, соня вы этакий! Через четверть часа мы с вами пойдем в Артиллерийский городок, — кричала Варя.

— Я никуда не собираюсь уходить с Утеса.

— Зато я ухожу, значит, вы должны меня проводить.

Как ни отнекивался Звонарев, но через полчаса все же шагал рядом с Варей по береговой дороге. День был безветренный, солнечный. Из-за Золотой горы почти беспрерывно слышались раскаты орудийной стрельбы и разрывы тяжелых снарядов. Но со стороны моря все было тихо. В этот район японские снаряды не долетали, поэтому на опустевших батареях появлялись новые, наспех построенные небольшие домики и землянки. Возле них копошились люди, висело белье, с лаем бегали собаки. Звонарев и Варя с удивлением оглядывались вокруг.

— Пожалуй, сюда скоро переедет половина Старого города и здесь откроются лавки и магазины, — заметила Варя.

— Вы можете только радоваться этому — совсем рядом с Артиллерийским городком.

— Мама и так все время ворчит, что я много трачу денег, а они у меня идут только на раненых. На себя же я ничего не расходую.

— Я ваш неоплатный должник. Варя. Сейчас в Управлении получу жалованье за два последних месяца, что-то рублей семьсот со всякими накидками и прибавками, и передам их вам.

— У меня еще остались ваши деньги. Поэтому я возьму не более ста рублей, а на остальные вы можете чтонибудь подарить вашей ненаглядной Ривочке, Надтоше теперь...

— Слушайте, Варя, давайте поговорим серьезно...

— Я и так не шучу, — насторожилась Варя.

— Выходите-ка за меня замуж, — одним духом выпалил Звонарев.

— Вы с ума сошли! Да разве так делают предложение порядочной девушке! Вы должны стать передо мной на одно колено и оказать: "Я вас безумно люблю, сделайте меня счастливым на всю жизнь, будьте моей женой, — наставительным тоном проговорила Варя. — Тогда я еще подумаю, что мне вам ответить.

Звонарев захохотал так, что девушка сначала удивленно посмотрела на него, а затем, обидевшись, набросилась на него:

— Замолчите сейчас же, противный, или я никогда с вами не буду говорить!

— Ох, уморили вы меня, Варя! Сегодня же всем расскажу, как вам надо делать предложение.

— Попробуйте только! Я сразу же объявлю вас врунишкой.

Несколько шагов прошли молча.

— Вы это серьезно? — недоверчиво посмотрела на Звонарева Варя. — Повторите все при маме, тогда поверю.

Мария Фоминична встретила дочь попреками:

— На минуту заглянуть домой у тебя нет времени, а с кавалерами проводишь целые дни.

— Он, мамочка, не кавалер, а хочет стать моим женихом.

— Вы, Сергей Владимирович, не смейтесь над нашей дурочкой. Она ведь все за правду принимает.

— Я самым серьезным образом...

— Ох, что-то вы меня надуваете, гадкий! Говорит — с серьезными намерениями, а сам смеется, — опять с сомнением посмотрела на прапорщика девушка. При этом она имела такой недоверчивый комичный вид, что Звонарев громко расхохотался.

— Не верь, мама, этому врунишке. Он только смеется надо мной.

Девушка выбежала из комнаты.

— Беда с ней! — вздохнула Мария Фоминична. — Как трава растет, совсем от рук отбилась; что в голову вступит — то вынь да положь. Не время сейчас о женихах думать, да и молода она еще. Вы не обижайтесь, Сергей Владимирович, что я так прямо высказываю свое мнение.

Звонарев смущенно молчал, почтительно слушая.

Сильный взрыв поблизости отвлек их внимание. Начался очередной обстрел Старого города. В порту загорелись цистерны с маслом, и огромные клубы черного дыма заволокли весь Старый город. Японцы еще усилили бомбардировку. На фоне пожара то и дело появлялись взблески разрывов и белые дымки шрапнели. К месту пожара торопливо направилась команда моряков, поскакала городская пожарная команда в блестящих медных касках.

— Нечего тебе сегодня в госпиталь идти, Варя, — решила Мария Фоминична.

Звонарев отправился в Управление артиллерии за деньгами. Там было почти пусто: два-три писаря, телефонист, легкораненый, с рукою на перевязи, адъютант, поручик запаса Азаров и несколько чиновников. Старший казначей Иван Кирович, участник севастопольской обороны, кряхтя и кашляя, возился около денежного ящика. Поздоровавшись с Азаровым, Звонарев справился, как это он умудрился быть раненым, сидя в Управлении артиллерии.

— Вы же нашего генерала знаете: дня не проходит, чтобы он вместе с Кондратенко не побывал на фортах или батареях, и я с ними. Недавно на Куропаткинском люнете нас чуть не подстрелили японцы. У генерала пулей сорвало погон, а меня ранило в правую руку и бок да при бомбардировке поцарапало камнями.

Завязался общий разговор.

— Сколько еще, по-вашему, продержится Артур? — спросил казначей Звонарева. — Севастопольская осада длилась триста тридцать шесть дней, — думается, что Артур столько не выдержит.

— Мы совершенно отрезаны от мира, а Севастополь до самого конца сообщался с остальной Россией. Думаю, что месяц-другой еще свободно удержимся, а там подойдет или Куропаткин, или Рожественский.

— Ждите! — вмешался Азаров. — Куропаткин, как рак, все время пятится назад, на север. Скоро зима, время для наступления мало подходящее. Вторая эскадра раньше конца декабря до нас не доберется, да и что ей у нас делать? Внутренний рейд простреливается из одиннадцатидюймовых мортир, ремонтная база слабая. Вернее всего, она пройдет прямо во Владивосток, а наши суда, которые еще уцелеют, присоединятся к ней по дороге.

— Значит, нам нечего от них ожидать помощи, — вздохнул казначей.

— Если Артур удержится до подхода Рожественского, то он свою роль, как убежище для флота, выполнит, — проговорил Звонарев. — Тогда можно и капитулировать, благо к тому времени в крепости не останется ни еды, ни снарядов.

— Да и людей уцелеет немного, — добавил Иван Кирович.

Выходя из Управления, прапорщик встретил старшего писаря Севастьянова.

— Как дела, Петр Евдокимович? — поздоровался с ним Звонарев.

— Как сажа бела! Скоро все с голоду перемрем. У нас в артиллерии уже выбыли из строя половина солдат и треть офицеров. В стрелковых полках убыль того больше. Скоро некого и в окопы будет сажать. Цинга да тиф косят людей больше пуль и снарядов.

— Вы-то, кажется, здоровы пока?

— Бог грехи терпит, — отозвался Севастьянов. — А вы, Сергей Владимирович, слыхали, что Стессель приказал всех раненых солдат класть в госпиталях вместе с цинготными и дизентериками, чтобы, значит, болезнь перешла на всех, а затем объявить: некем, мол, больше Артур защищать, и сдаться?

— Что-то уж слишком невероятно такое предположение.

— Могу в Управлении показать приказ доктора Субботина о совместном размещении в госпиталях раненых и больных; в нем так и написано: по приказанию генерала Стесселя. Хотят перевести солдатиков и замириться. Вот так дела-то, Сергей Владимирович.

Простившись с писарем, Звонарев вернулся к Белым и сообщил услышанные новости Варе.

— Я к себе в палату не приму ни одного заразного больного, — объявила она.

— Так тебя, девчонку, и послушают. Не спросят и положат, — вмешалась Мария Фоминична.

Вскоре приехал сам Белый. Он был весь в копоти. Даже пышные седые усы его стали совсем черными.

— Папка, да ты помолодел! Усы у тебя как у двадцатилетнего парубка, — кинулась к нему Варя.

— Не прикасайся ко мне, а то и сама запачкаешься. Едва проехали мимо пожара, — бурчал Белый. Затем он отправился мыться и переодеваться.

Пока Белый приводил себя в порядок, прапорщик вручил Варе все полученные деньги, прося их сохранить. Девушка сначала запротестовала, а потом спрятала вместе со своими безделушками.

— Смотрите, кладу сюда, — показала она. — Если меня ранят или убьют, то будете знать, где они лежат.

— Это в гораздо большей степени грозит мне.

— Не геройствуйте, целее будете.

За обедом Варя с возмущением рассказала отцу о распоряжении Субботина.

— Я это знаю. Говорил со Смирновым и Кондратенко. Эго будет доложено Стесселю, — ответил Белый

Как только встали из-за стола, Варя решительно объявила, что идет в свой госпиталь.

Уже стемнело, обстрел почти прекратился, но пожар продолжал бушевать с прежней силой. Рейд, Золотая гора и окружающие город сопки осветились красным заревом. Начался дождь, и поэтому дым и сажа не разлетались так далеко, как раньше. Звонарев пошел проводить девушку. Кое-как они добрались до госпиталя. Прапорщик остался в вестибюле. Через несколько минут вернулась Варя и с возмущением сообщила, что все освободившиеся в ее палате места заняты дизентериками и цинготниками.

— Солдаты волнуются и думают, что это делается нарочно, чтобы их заразить, — шепотом добавила Варя, испуганно смотря на Звонарева, — грозят убить всех генералов, значит, и папу тоже, а он совсем ни при чем.

— А вы не обращайте внимания, поговорят и перестанут, — успокоил ее прапорщик.

— Субботин велел меня перевести в операционную, чтобы я работала там, а не в палате. Мне жаль моих больных, но зато в операционной интереснее. Видя, как работают доктора, может, и я научусь делать простенькие операции, — мечтательно вздохнула Варя. — Ну, прощайте, мне надо идти.

Прапорщик издали видел, как на огненно-красном фоне пожара мелькали черные фигурки пожарных, матросов и солдат, ловко забрасывавших пламя землей. Из темноты доносился зычный голос брандмейстера Вайтнкайнена, распоряжавшегося всеми принимавшими участие в тушении пожара. Затем Звонарев свернул к Новому городу и незаметно для себя оказался перед домиком Акинфиевых.

Дождь перестал, с рейда потянуло запахом водорослей, на небе показались звезды. С фронта чуть доносилась ружейная стрельба. В городе совсем по-мирному лаяли собаки. По дорогам тянулись скрипучие военные повозки да молчаливо шли в разных направлениях роты солдат и матросов. Все рестораны и кафе давно превратились в лазареты, из которых доносились стоны раненых и умирающих,

Подойдя к домику, Звонарев наудачу постучал, хотя в нем не было видно ни одной светлой полоски и царила полная тишина. К его удивлению, за дверью тотчас же послышались легкие, быстрые шаги, и голос Акинфневой спросил, кто пришел. Прапорщик назвал себя. Стукнул болт, и дверь распахнулась.

— Входите, милый Сережа, — приветствовала его Надя. — Совсем не ожидала вас сейчас видеть. Для меня ваше появление — приятный сюрприз.

Прапорщик поспешил захлопнуть за собой дверь. Несколько мгновений они рассматривали друг друга. Акинфиева поправилась, порозовела и показалась Звонареву еще привлекательнее. Надя тоже смотрела на него с нескрываемой нежностью.

— Как вы хороши, Надюша! — чуть слышно от волнения проговорил он.

— Вы тоже похорошели, если так можно выразиться относительно мужчины, — улыбнулась Акинфиева.

Не отдавая себе отчета, Звонарев обнял молодую женщину и припал к ее губам.

Надя от неожиданности выронила из рук свечку. В наступившей темноте несколько мгновений были слышны лишь звуки поцелуев.

Наконец Звонарев отпустил ее.

— Возьмите же себя в руки, милый, — просила Акинфиева. — Быть может, вам лучше уйти? Я не гоню вас, но вы сами должны чувствовать, что вам лучше: оставаться ли дальше со мной или обдумать все на свободе.

— Я останусь, — хрипло проговорил Звонарев.

— Тогда успокойтесь, — уже со строгой ноткой в голосе сказала Надя. — Я сейчас зажгу свечу. Хорошо, что я одна в доме и никто не видел нас.

Звонарев постепенно успокоился и заговорил об Андрюше, жизни на Ляотешане, видах на будущее.

После чая он поднялся.

Надя вышла на крыльцо проводить своего гостя. Стояла глухая темная ночь. Моросил мелкий дождь, временами налетали порывы ветра. Пламя пожара трепетными красными отблесками освещало склоны Перепелки и часть внутренней гавани.

— Б-р-р, как холодно и противно. И в такую погоду вы гоните меня из квартиры? — упрекнул ее Звонарев.

— Поймите, что я не могу оставить вас у себя, — нервно вскрикнула молодая женщина и, вскинув руки на шею прапорщику, крепко поцеловала его.

Прапорщик медленно отошел и зашагал по дамбе. Он и не заметил, как чья-то темная фигура обогнала его, стараясь при этом разглядеть лицо офицера.

В душе прапорщика царило полное смятение. Он чувствовал, что окончательно запутался в своих отношениях к Варе и Наде. Еще утром все было так просто и ясно. Варя казалась единственной, близкой, любимой девушкой, с которой он готов был пройти жизненный путь. И тут на его пути опять появилась Надя Акинфиева.

В глубокой задумчивости Звонарев не заметил, как оказался в Старом городе, около Пушкинской школы. Он решил попросить приюта на ночь у учительниц. На его стук тотчас вышла встревоженная Леля Лобина. Узнав, в чем дело, она пригласила прапорщика зайти.

— Я буду только рада вашему присутствию в доме, так как я одна, и, признаться, мне немножко жутко в одиночестве, — приветливо проговорила учительница.

Утомленный дневными передрягами, Звонарев вскоре заснул одетым на диване.

Проснулся он на следующий день поздно, и первое, что увидел, — Варю, молчаливо сидевшую за столом с замкнуто суровым выражением утомленного, бледного лица. Ее серые глаза были красны не то от бессонницы, не то от слез. При виде ее все ночные сомнения Звонарева рассеялись, он почувствовал большую нежность к Варе и беспокойно спросил:

— Что случилось, милая Варя, чем вы так опечалены?

— Он еще спрашивает! — вздрогнув, вскочила со стула девушка. — Мне все известно, и поэтому между нами все кончено! — вскрикнула она.

На лице прапорщика выразилось такое недоумение и растерянность, что девушка сразу осеклась.

— Никакой помолвки не было и никогда не будет! Вы вчера целовались с Надей на крыльце, и вас видели. Да, да, не смейте отпираться! И Леля говорит, что у вас даже распухли губы! Какой вы мерзкий, грязный человечишка, а я-то... — И тут Варя, разрыдавшись, выбежала из комнаты.

Торопливо приведя себя в порядок, прапорщик поспешил за ней, но ее уже не было в школе. Лобина следила за ним с выражением серьезной задумчивости на лице.

— Не огорчайтесь, Сергей Владимирович, — ласково проговорила она. — Варя известный порох — взорвется, нашумит, а затем скоро успокоится.

— Тем более что никаких поводов для скандалов нет. — И Звонарев рассказал все Леле.

— Вас с Надей заметила сестра, работающая вместе с Варей, и, конечно, не замедлила довести обо всем до ее сведения.

Вскоре Звонарев снова обедал у Белых. В конце обеда генералу подали пакет из штаба эскадры. Командующий отрядом броненосцев и крейсеров адмирал Вирен приглашал начальника артиллерии на заседание у адмирала Григоровича, которое должно было состояться сегодня вечером. Взглянув на часы, Белый проговорил:

— Так как Азаров нездоров, то я попрошу вас, Сергей

Владимирович, побыть сегодня моим адъютантом. После обеда зайдите, пожалуйста, в Управление и там захватите все материалы о наличии и потребности в морских орудиях и снарядах к ним. Пока вы подберете нужные материалы, я немного отдохну. К шести часам экипаж будет вас ждать у моей квартиры.

В условленное время Звонарев с папкой бумаг в руках подходил к крыльцу квартиры Белых. Парный экипаж ожидал у подъезда. Едва Белый и прапорщик сели, как экипаж с места быстро покатился по дороге. Они успели основательно промерзнуть, пока добрались до дачи Григоровича.

Моряки были уже все в сборе: три контр-адмирала — Григорович, Вирен и Лощинский, все командиры судов. Тут же были несколько флагманских специалистов.

Артиллеристы прошли в кабинет Григоровича. После взаимных приветствий Лощинский, как старший из адмиралов, попросил разрешения у Белого, как у старшего из присутствующих, открыть заседание. Звонарев в качестве адъютанта расположился рядом с Белым.

Вирен, доложил, что доставлена телеграмма Алексеева. Адмирал сообщил о своем отозвании в Петербург и передаче начальствования над Тихоокеанским флотом главнокомандующему Маньчжурской армией генералу Куропаткину.

— Теперь об Артуре никто уже не позаботится, — вздохнул Григорович. — Куропаткин больше будет думать об армии, чем о флоте, а Артур превратится в неприятную обузу для Маньчжурской армии.

— Но Артур ведь должен стать базой для эскадры Рожественского, — возразил Белый.

— Он еще находится в испанских портах, кроме того, в Балтике снаряжают еще третью эскадру — Небогатова. Очевидно, Рожественский подойдет сюда, лишь соединившись с ней, так что пройдет не менее двух — двух с половиной месяцев, пока вторая эскадра сюда доберется. Неизвестно, удержимся ли мы до того времени, — усмехнулся Григорович.

— Да, с продовольствием туго, среди матросов появилась цинга, а с теплой одеждой еще хуже, — поддакнул Вирен.

— Армия хотя одета и тепло, но голодает больше моряков, а цингой болеют не только солдаты, но и офицеры. Да что офицеры, признаки цинги обнаружены у Кондратенко и Надеина, — проговорил Белый.

— Не хватало только этого! Неужели их не может поддержать мадам Стессель из своих обильных запасов? — возмутился Вирен.

— Очевидно, не хочет... — отозвался Лощинский.

— Господа, предлагаю с завтрашнего же дня генералов Кондратенко и Надеина зачислить на довольствие в Квантунский экипаж. Основанием для этого является то обстоятельство, что оба они командуют всем нашим десантом, который довольствуется из экипажа, — предложил Григорович.

— Они не согласятся. Кондратенко и Надеин очень щепетильные в этом отношении люди и ни за что не станут брать больше того, что им полагается по закону.

— Не в пример Рейсу, Фоку, Никитину, которые даже официально по приказу получают по три-четыре пайка, — горячо проговорил до этого молчавший Эссеп.

— И Церпскому, который ежедневно обедает, по крайней мере, в трех или четырех госпиталях, — добавил Лощинский.

Затем собрание перешло к деловому обсуждению злободневных вопросов обороны — о передаче на сухопутные батареи последней тысячи шестидюймовых снарядов, о подготовке крейсера "Баян" к прорыву блокады навстречу эскадре Рожественского. Подорванный на минах за день до выхода, двадцать восьмого июля, крейсер был исправлен. Моряки просили вернуть переданную на форты среднюю и мелкую артиллерию и триста человек команды, после чего "Баян" мог немедленно выйти в море. Командир этого крейсера капитан второго ранга Иванов обратился с просьбой об ускорении отправки его корабля из Артура.

— Находясь здесь, "Баян" ежедневно рискует получить попадание одиннадцатидюймовой бомбы и вновь выйти из строя. Сейчас ночи длинные, часты туманы. Если с наступлением темноты я выйду из Артура, то к рассвету буду около Циндао. Затем, по способности, двинусь на юг, — пояснял капитан, известный блестящей установкой мин в мае, на которых подорвались сразу два японских броненосца.

— Прошлое собрание флагманов решило, что эскадра прочно связала свою судьбу с крепостью и до того момента, когда последней будет грозить падение, ни один корабль не покинет Артур, за исключением миноносцев, посылаемых с почтой, — скрипучим, неприятным голосом наставительно проговорил Вирен.

— Тогда нам заранее надо похоронить всю эскадру в артурских лужах, — пылко произнес Эссен. — Мой "Севастополь" уйдет в море, как только будет закончено исправление. Дарить свой корабль японцам я не собираюсь.

— Вы уйдете, Николай Оттович, тогда и только тогда, когда я разрешу вам это, — оборвал его Вирен.

— В крайнем случае я обращусь за помощью к генералу Стесселю.

— Ранее того вы будете списаны с корабля и подвергнуты аресту.

— Побольше спокойствия, господа, — вмешался Лощинский. — Кроме "Севастополя", сейчас могут выйти в море еще "Победа", "Полтава" и "Паллада", не считая канонерских лодок "Гиляк", "Отважный" и миноносцев. Выход этот будет допущен лишь по особому приказу Куропаткина или Скрыдлова, назначенного командующим Тихоокеанским флотом.

— Который находится неизвестно где, — проговорил Эссен.

Затем Белый с помощью Звонарева довел до сведения моряков о нуждах артиллерии обороны. Тут дело пошло сразу гладко. Адмиралы очень охотно отдавали крепостному начальству матросов, пушки, снаряды, патроны, лишь бы только не идти самим на верки крепости. Командиры броненосцев для вида поворчали, но, узнав, что им уготованы спокойные и безопасные места в глубоком тылу, быстро смолкли. И опять только Эссен и Иванов запроюстовали самым решительным образом.

— Нам надо вернуть людей из десанта, вернуть пушки, сохранить снаряды, так как корабли наши должны покинуть Артур. Ни одного матроса, ни одного снаряда с "Севастополя" я больше не дам Василию Федоровичу при всем моем глубоком уважении и расположении к нему, — решительно заявил Эссен.

Командир "Баяна" тоже возражал, но в более спокойном тоне.

Белый, хитро улыбаясь в свои пышные усы, примирительно заявил, что пока для него достаточно людей и снарядов с других кораблей.

— А теперь прошу, господа, по стаканчику чайку с ромом, — гостеприимно предложил Григорович и позвонил.

Несколько матросов с подносами в руках начали подавать чай, за ними выплыла, блистая браслетами и жемчугами, Лолочка. Офицеры мгновенно повскакали с мест и почтительно с ней поздоровались. Лолочка прежде всего подошла к Белому.

— Позвольте, Василий Федорович, представить вам мою хозяйку, — улыбаясь, проговорил Григорович.

Белый пробурчал что-то невнятное и заторопился с отъездом.

— Нам надо еще побывать у Кондратенко, — проговорил он.

Григорович попросил от его имени отвезти генералу различные продукты, в том числе лук, чеснок, свежее мясо, лимонную кислоту, клюквенный экстракт и другие противоцинготные средства. Лолочка захлопотала. Звонарев поспешил к ней на помощь.

— Вам-то цинга, во всяком случае, не грозит с такими алыми губами и румяными щеками, — заметила молодая женщина, фамильярно проводя рукой по лицу прапорщика.

— Ваш адъютант даром времени не теряет, — раздался около дверей насмешливый скрипучий голос Вирена, — как бы у нашего хозяина вскоре не появились на лбу некоторые не предусмотренные штатным расписанием для адмиралов отличия.

— Именно у флагманов и, пожалуй, капитанов первого ранга они чаще всего и появляются, а не у мичманов и лейтенантов, — весело проговорил Эссен, лукаво поглядывая на появившегося в кабинете смущенного Звонарева.

Все моряки вышли провожать артиллеристов.

В стороне фортов блистали зарницы выстрелов и доносились глухие раскаты почти — беспрерывной канонады. Было очевидно, что японцы вели очередную атаку в одном из пунктов обороны. Довольно сильно вьюжило. Сквозь снег чуть проступали тревожно двигавшиеся по горам лучи русских и японских прожекторов.

— Старый адмирал, женатый человек, а ведет себя, как мичман, со всякими потаскушками и даже показывает их своим гостям, — недовольно бурчал всю дорогу Белый.

Кондратенко жил в небольшом одноэтажном домике на самой окраине Старого города, вблизи дачных мест. Японцы почти не обстреливали этот район, видимо, не зная, что здесь расположен штаб Кондратенко, бывшего душою артурской обороны. Окна дома были плотно закрыты, вокруг было совершенно безлюдно, и только одинокая фигура часового в папахе и башлыке чернела у ворот.

У Кондратенко собралось довольно много друзей и соратников: начальник штаба подполковник Науменко, инженеры — подполковник Рашевский, капитан Шевцов — оба из штаба Восточного фронта, начальник обороны Северного участка полковник Семенов, начальник обороны Западного участка полковник Ирман. Не было лишь представителей штаба Стесселя и моряков.

Появление Белого, тесно связанного по службе со штабом района и адмиралами, все приветствовали. Звонарев задержался около экипажа, передавая денщикам привезенную провизию. Когда он появился в столовой, где собрались все офицеры. Белый уже рассказывал новости, слышанные от Григоровича. Известие об отозвании Алексеева вызвало общий вздох облегчения.

— Наконец-то армией будет командовать сведущий человек, а не моряк, — проговорил Семенов. — Теперь надо думать, Куропатки" перейдет к решительным действиям для освобождения Артура от блокады.

— Как бы не было обратного, то есть Куропаткин решит, что раз артурская эскадра перестала быть боеспособной, то нечего заботиться и об Артуре. Пусть, мол, выкручиваются сами, как хотят. Так, по крайней мере, думают моряки, — пояснил Белый.

— Им-то, конечно, замена Алексеева Куропаткиным не по вкусу. Куропаткин с ними церемониться не станет. Прикажет немедленно всем боеспособным кораблям уйти из Артура навстречу Рожественскому, — убежденно проговорил Семенов.

— Это сильно ослабит оборону крепости. Правильнее было бы отправить из Артура крейсера "Баян" и "Палладу" с несколькими миноносцами навстречу второй эскадре. Они поторопили бы Рожественского с приходом, а при приближении эскадры ей на помощь выйдут пять броненосцев, — проговорил Кондратенко.

— Если только они сохранят к тому времени свою боеспособность, — усомнился Рашевский.

На несколько минут разговор принял общий характер.

Присутствующие высказывали самые разнообразные предположения о дальнейшей судьбе Артура в связи с уходом наместника.

— Господа, мы отвлеклись от основной темы нашей сегодняшней беседы, — постучал карандашом по столу Кондратенко. — Кто нам расскажет о положении на Восточном фронте? Сергей Александрович, не вы? — обернулся он к Рашевскому.

— Евгений Нмколаевич больше меня в курсе тамошних дел, — кивнул головой Рашевский в сторону Науменко.

— С большим удовольствием, — не замедлил согласиться неизменный начальник штаба Кондратенко и начал развертывать лежащие перед ним бумаги.

— Господа, прошу внимания, Евгений Николаевич начинает свое сообщение, — повысил голос Роман Исидорович.

Разговоры смолкли, все приготовились слушать.

— На крайнем правом фланге от моря до батареи литеры Б японцы по-прежнему находятся в версте от линий наших укреплений и держатся совершенно пассивно, ограничиваясь, лишь редкой ружейной и артиллерийской перестрелкой. В сущности, с самого начала осады этот участок был, самым спокойным на сухопутном фронте.

— Недаром Стессель часто бывает в этом районе, — проговорил вполголоса Рашевский, что-то рисуя карандашом на бумаге.

Кое-кто засмеялся. Кондратенко неодобрительно покачал головой.

— Замечательно то, — продолжал Науменко, — что японский флот, полностью господствуя в море, все же не решается обстреливать фланг и тыл нашего Восточного фронта. Его орудия свободно могли бы держать под огнем все наши позиции до форта номер два, что поставило бы нас в очень тяжелое положение. Это объясняется блестящими действиями береговых батарей под искусным управлением его превосходительства. — И Науменко поклонился Белому.

Все дружно зааплодировали.

— Мы это знаем и очень ценим, — пожал Кондратенко руку Белому.

— Тут заслуга не моя, так как я целиком занят действиями на сухом — пути, а моих офицеров и солдат, — отнекивался генерал, смущенно покручивая свои пышные усы.

— У батареи литеры Б, после удачно спущенной Сергеем Владимировичем мины, японцы не проявляют активности. Что-то, роют и ограничиваются ружейной стрельбой и метанием бомбочек. Дальше, до форта номер два, они возводят новую параллель в трехстах шагах от Китайской стенки. На форту номер два укрепляются во рву, ведут минные галереи под бруствер. Им необходимо энергично противодействовать. Лейтенант Гурский болен, и это придется поручить прапорщику Звонареву.

Звонарев вздохнул и только покачал головой, не смея протестовать вслух.

— На форту номер три положение еще тяжелее, чем на втором. Японцы чуть ли не ежедневно производят местные атаки, пытаясь ворваться внутрь форта, но пока безуспешно. Комендант, штабс-капитан Булганов, держится молодцом. На укреплении номер три японцы, после того как сотни их сожгли живьем во рву, временно отошли в ближайшие свои траншеи. Вот и все о нашем участке, — закончил Науменко.

— Чем вы нас порадуете, Владимир Григорьевич? — обернулся к Семенову Кондратенко.

— У меня дело обстоит более благополучно. У Курганной батареи японцы сидят в трехстах шагах, у Краматорной — еще дальше. На Казачьем плацу до них сто шагов, но активности и здесь они не проявляют. У Зубчатой и Стрелковой батарей и форта номер четыре редкая перестрелка и поиски разведчиков. На Западном фронте по-прежнему решающим участком является гора Высокая. Пока она наша, держатся и горы Плоская, Фальшивая и Дивизионная. За два месяца противник соорудил две параллели и подошел на четыреста шагов к вершине. Это, конечно, не беда, но японская артиллерия день и ночь долбит по Высокой и не дает ее как следует укрепить. Стрелки сидят в полуразрушенных, наскоро подправленных окопах. На прочих участках положение прочное. Но если мы не удержим Высокой — придется отойти прямо на сопки над Новым городом и на Ляотешань. Пока же вся дорога до Голубиной бухты в наших руках. Отряд Романовского удерживает данную ему линию обороны. Высокую надо отстаивать до последней возможности. Она — стратегический ключ всей крепости, и с ее падением эскадра будет расстреляна в несколько дней.

— Счастливая мысль поручить ее оборону матросам — это наша артурская гвардия. Прекрасные вояки, золотой народ, развитой, инициативный, не чета нашим стрелкам. Те сильны своим упорством, а моряки — смекалкой, — заметил Рашевский.

— Итак, самое тяжелое положение у нас на Восточном фронте. Туда надо и обратить наше главное внимание. На Западном — упорно удерживать Высокую, а Владимиру Григорьевичу, по мере своих сил и возможностей, помогать соседям, — резюмировал доклады Кондратенко. — Как дело обстоит со снарядами, Василий Федорович?

— Хватит на отбитие двух штурмов. К орудиям мелких калибров снарядов имеется в избытке, зато к крупным — острый недостаток. Живем подачками моряков да сами отливаем по шестьдесят штук в день шестидюймовых чугунных снарядов, — сообщил Белый.

— А как с продовольствием? — поинтересовался Ирман.

— Крепостной интендант уверяет, что муки, сухарей, круп, чаю хватит еще на два месяца, а мяса, кроме конины, уже не осталось. Решено давать ее два раза в неделю по полфунта, а остальные дни постные: чумиза на обед и ужин. Вообще продержимся до середины февраля, — ответил Науменко.

— Вот с госпиталями у нас дело обстоит совсем не благополучно, — проговорил Кондратенко. — В них находится до тридцати тысяч человек — треть гарнизона. Выздоравливают все меньше; цинга косит все больше и больше. А тут еще смудрил Субботин — приказал больных и раненых класть вперемешку во всех госпиталях. В результате мы имеем вспышку инфекционных заболеваний с очень большой смертностью. Я говорил об этом Стесселю, но он или не понимает, или прикидывается, что не понимает прямой преступности действий Субботина, и не хочет в них вмешиваться. Написал обо всем Балашову, быть может, он сумеет повлиять на генерал-адъютанта, чтобы тот отменил это вредное распоряжение.

— Теперь наконец мы хотим подробнее знать и о вашем здоровье, дорогой Роман Исидорович, — спросил Белый.

— Пустяки, небольшой плеврит справа, через деньдругой все пройдет, — нехотя ответил генерал.

— Плеврит основательный, как уверяют доктора, а главное — цинга. Она и мешает быстрому вашему выздоровлению, — дополнил Науменко.

— Постараемся ликвидировать ее в ближайшее же время. Этим занялись моя жена и наши адмиралы, которые и зачислили вас, Роман Исидорович, к себе на довольствие, — сообщил Белый.

— Поскольку это незаконно и моя цинга не более как плод воображения врачей, я решительно протестую против подобных действий моряков, — возразил Кондратенко.

— С паршивой овцы хоть шерсти клок. От наших адмиралов мы не видим никакого толку. В Севастополе морское начальство было душой обороны, а в Артуре адмиралы живут гостями и никуда не вылезают из своих блиндажей, — презрительно заметил Ирман.

— Матросы и офицерская молодежь — истинные герои, а адмиралы-трусы и интриганы, — поддержал его Семенов.

Как только совещание закончилось. Белый и Звонарев стали прощаться.

— Заглянем еще на минутку к Стесселю, может, у него есть какие-нибудь новости, — проговорил Белый, пожимая руку Кондратенко.

В это время зазвонил телефон. Кондратенко снял трубку и стал слушать.

— Сейчас прикажу подтянуть две роты морского десанта к вашему штабу, но вводите его в дело лишь в крайнем случае и вообще расходуйте моряков возможно осторожнее, — распорядился Кондратенко. — Японцы лезут — на фарт номер два, уже два раза побывали на гребне бруствера. Фролов просит поддержки, а частный резерв Горбатовского весь израсходован. Посылать им моряков из арсенала, где расположен общий резерв, — пояснил генерал. — Придется вам, Сергей Владимирович, еще сегодня побывать на форту номер два.

— Слушаюсь! Готов идти туда хоть прямо отсюда,

— Особенно торопиться нечего. Пока японцы лезут, вам там делать нечего, а когда успокоятся, вы и решите, где нужно спускать мины.

— Сначала побываем у Стесселя, узнаем обстановку у него, — предупредил Белый.

К Стесселю Белый и Звонарев пошли пешком. Разыгралась вьюга. Тысячи снежинок носились в бешеном вихре, залепляя глаза, забираясь за ворот и в рукава шинели. Сквозь белую муть снежной ночи то и дело вспыхивали зарницы орудийных выстрелов...

Бледные лучи прожектора чуть пробивались сквозь вьюгу, одна за другой взвивались к небу огненные змеи ракет. Временами долетали звуки сильнейшей ружейной и пулеметной стрельбы. Казалось, что кипит какой-то огромный котел. По направлению атакованного участка торопливо проскакало несколько всадников и прошло быстрым шагом несколько отрядов моряков. Наконец с грохотом пронеслись полевые орудия в запряжке. Сбоку скакали с зажженными факелами в руках фейерверкеры и ящичные вожатые.

Белый и Звонарев почти бегом добрались до дома Стесселя и влетели в прихожую. Здесь при слабом свете керосиновой лампы Стессель рассылал в разные стороны ординарцев-казаков. Генерал резким отрывистым голосом отдавал приказания: узнать, выяснить, установить. Тут же у стола, согнувшись почти вдвое, писал приказания в полевой книжке Рейс.

— В чем дело, что происходит на фронте? — кинулся к вошедшим Стессель.

— Мы сами пришли затем, чтобы узнать обстановку, — ответил Белый.

— Я ничего не знаю. Звонил Кондратенко, но он все еще болен.

— Мой экипаж у крыльца, поедемте, Анатолии Михайлович, в штаб к Горбатовскому, — предложил Белый.

— Мм-да... я, право, не знаю... — замялся генерал.

— Что, что? Куда это вы, Василий Федорович, зовете Анатолия? Я его отсюда не отпущу! Здесь его штаб, значит, и он должен находиться тут! — коршуном налетела Вера Алексеевна на Белого. — Пусть едет этот полусумасшедший Смирнов, Виктор Александрович, вы и, наконец, Владимир Николаевич, — кивнула генеральша на Никитина.

— Стопочку коньяку на дорогу, и готов отправиться хоть к черту в пекло, не то чтоб в штаб Горбатовского, — проговорил Никитин.

— Виктор Александрович нужен мне в штабе. Смирнова и близко подпускать туда нельзя — все перепутает. Значит, остаются только Василий Федорович и Владимир Николаевич, — вас я попрошу отправиться в штаб Восточного фронта, — рассудил наконец Стессель.

— Поскорее возвращайтесь назад, буду ждать с чаем, — напутствовала уезжающих генеральша.

Канонада продолжалась с прежней силой. Никитин, хорошо заправившись на дорогу коньяком, все время напевал неприличные шансонетки и рассказывал последние новости, слышанные у Стесселя.

— Алексеева-то поперли, теперь мы здесь покажем морякам кузькину мать. Живо все выплывут в море, — разглагольствовал он.

— Это ослабит оборону крепости; кроме того, эскадра наша слишком слаба, чтобы вступать в бой с японцами, — возразил Белый.

— Не в кораблях дело, а в моряках. У японцев — того, а у нас никого, — скаламбурил Никитин и захохотал во все горло. — Назначили бы меня главным адмиралом. Слово даю, немедленно вышел бы в море и побил японцев.

В штабе Восточного фронта они уже застали, к своему удивлению, Кондратенко, Рашевского, Науменко и Шевцова. Лицо Романа Исидоровича лихорадочно горело, он мелкими глотками пил чай с красным вином. Перед ним стоял Горбатовский и, низко согнувшись, водил пальцем по лежащей на столе карте, объясняя обстановку на атакованном участке. Степанов, нервно подергивая свою бородку, то и дело поправлял путавшегося генерала, что, видимо, раздражало Кондратенко.

— Пусть лучше докладывает ваш начальник штаба, — наконец прервал он Горбатовского.

Капитан объяснил все в двух-трех словах.

— Какая сейчас связь с фортом номер два? — справился Кондратенко.

— Телефон давно не действует, и солдаты добираются до нас далеко не все.

— Когда было получено последнее донесение?

— В восемь часов тридцать минут вечера, — сообщил Степанов, разыскав полевую записку коменданта форта Фролова.

— То есть почти час как вы ничего не знаете о положении на атакованном участке? — удивился генерал. — Немедленно отправить туда ординарцев, да не одного, а двух для верности. Быть может, хоть один вернется назад.

— Они все в разгоне, — доложил Степанов.

— Тогда остается одно: мне лично побывать на форту. — И Кондратенко встал, собираясь выйти из блиндажа.

Против этого все дружно запротестовали. Шевцов,

Рашевский, Степанов и Звонарев наперебой предлагали отправить их на опасный участок.

— Придется послать вас, Сергей Владимирович, — обернулся к Звонареву Кондратенко. — Вы самый молодой. Отправляйтесь на форт номер два, подробно выясните, что там делается, и, не задерживаясь, возвращайтесь сюда. Ждем вас до половины одиннадцатого, а там будем считать погибшим и пошлем другого. Ну, с богом! — И генерал крепко пожал руку прапорщика.

На дворе по-прежнему мела вьюга. Вой ветра смешивался с визгом пуль и шрапнели. Хорошо зная дорогу, Звонарев бегом добрался до хода сообщения, ведущего к форту. Здесь он остановился, чтобы несколько отдышаться. Два снаряда разорвались совсем близко, осыпав прапорщика землей и снегом. Ему вдруг стало жутко. Он был один среди вьюжной ночи, под градом пуль и снарядов. В случае даже незначительного ранения трудно было рассчитывать на помощь раньше рассвета.

"А я так и не помирился с Варей! — неожиданно подумал он.

До форта оставалось не более полуверсты. Уже ясно были слышны взрывы бомбочек, крики "ура" и "банзай". Лучи русских и японских прожекторов неподвижно лежали на форту и подступах к нему, освещая все мутным, неровным светом.

Из-за бруствера прапорщик старался разглядеть картину боя; временами ему казалось, что он видит темные полосы штурмующих колон, но затем все тотчас же тонуло во вьюжной пурге. Вскоре он встретил двух раненых стрелков, которые, помогая друг Другу, медленно шли с форта.

— Как дела на форту, земляки? — спросил их прапорщик.

Один из них степенно начал рассказывать:

— Поперва совсем табак было дело. Влез японец во внутренний дворик и уже добирался до казармы, да подошли матросики, дай бог им здоровья, и подсыпали японцу перцу. Сидит он сейчас там во рву и только бонбочки в нас швыряет, заслабела, видать, у него кишка. Дай-кось прикурить, землячок. Со штаба, штоль, за вестями бредешь? Коло моста ховайся хорошенько, бьет он по нему из пулемета с обеих сторон, а откуда — не поймешь.

Поблагодарив солдат, Звонарев пошел дальше. Уже около самого моста рядом с ним упала бомбочка и, шипя, завертелась.

"Вот она, смерть-то, где" — мелькнула мысль, и в то же мгновение, инстинктивно схватив бомбочку, прапорщик швырнул ее далеко в сторону. Еще не успев упасть, она с грохотом взорвалась в воздухе, оглушив Звонарева. Он стремительно побежал по мосту.

Коменданта форта поручика Фролова Звонарев нашел у входа в потерну, ведущую в контрэскарпную галерею. Здесь же находились прибывший с матросами мичман Вася Витгефт и артиллерийский поручик Юницкии, страшно бледный и что-то бессвязно доказывавший Фролову, который только отмахивался от него.

— Идите в наш каземат, выпейте водки и не смейте наводить панику на людей, — решительно отчеканил Фролов. — Привет вам, — пожал он рук Звонареву. — С помощью молодцов господина Витгефта мы уже отогнали самураев на прежнее место и даже потеснили в капонире. Теперь они со злости забрасывают нас бомбочками.

Звонарев объяснил цель своего прихода.

— Не стоило Роману Исидоровичу так беспокоиться.

Пока жив поручик Фролов и хоть один из его трехсот молодцов — японцам не видеть этого форта, как своих ушей! Пойдем в каземат и выпьем с мороза стаканчик водочки, — пригласил он прапорщика.

— Я не пью, — отказался Звонарев.

— Я тоже вкушаю водку во благовремении и в умеренном количестве, но ради сегодняшней виктории выпью и стрелкам поднесу! Жаль, десятка-другого недосчитаюсь, — вздохнул он, — а ребята как на подбор — молодец к молодцу! Когда я сюда прибыл, то меня предупредили, что здесь не солдаты, а сброд. Ротный бил их по мордам и оптом и в розницу, фельдфебель с унтером вышибали зубы, сворачивали носы и скулы. На вылазку в секреты солдат загоняли побоями. Я все это отменил. Теперь во все опасные места идут только охотники. И представьте, никогда в них не бывает недостатка.

Звонарев с интересом слушал этого веселого и энергичного человека, сжившегося со смертельной опасностью, ежеминутно угрожавшей ему. Витгефт, легко раненный в кисть левой руки, кивками головы как бы подтверждал правдивость рассказа поручика. Зато Юницкий мрачно слушал коменданта форта.

— Вы бы, Георгий Петрович, полюбопытствовали, как ваши артиллеристы установили свои пушки, — обернулся к нему Фролов.

Поручик нехотя отошел от них и скрылся в проходе, ведущем на внутренний дворик форта.

— Вот уж золотце навязалось на мою голову! — кивнул вслед ему Фролов. — Трус, хвастун и вдобавок ненавидит и презирает своих солдат, буквально за людей их не считает. А гонору-то сколько! "Мы, Юницкие, — старинный дворянский род, если бы не бедность, я бы мог служить хоть в кавалергардах", — передразнил Фролов пошловатый презрительный тон Юницкого.

Офицеры прошли в каземат. Звонарев из приличия выпил с четверть стакана водки и закусил тягучей, как резина, старой кониной.

— С завтрашнего дня я перебираюсь к вам с командой артиллеристов и матросов-минеров, — объявил он.

— Превосходно! Мы втроем с вами и мичманом покажем японцам, где раки зимуют. Я дам вам письмецо прямо к вашему генералу, пусть поскорее забирает Юницкого.

Осмотрев затем весь форт, Звонарев уже при относительно спокойной обстановке вернулся в штаб, где ею ожидали с большим нетерпением. Выслушав доклад, Кондратенко поблагодарил прапорщика, затем Белый, Кондратенко и Звонарев в экипаже отправились с докладом к Стесселю, куда уже раньше уехал Никитин.

Вера Алексеевна встретила гостей в прихожей и тотчас же пригласила их в столовую, где уже был накрыт стол для ужина. После мороза и ветра накрытый стол выглядел особенно соблазнительно. Даже Кондратенко позабыл о своей болезни и оживился.

Освободившись от верхней одежды, все направились к Никитину, который священнодействовал у буфета с выпивками и закусками.

— Милости прошу по рюмашке коньячку, — угощал он, входя в роль любезного хозяина, — а затем попробуйте вот эти рыжики в маринаде изготовления самой Веры Алексеевны. Так и тают во рту. Вот балычок от Чурина, швейцарский сыр со слезой, не угодно ли отведать?

Генералы дружно чокались, выпивали, крякая от удовольствия, и с наслаждением закусывали. Звонарев скромно стоял в стороне. Стессель и его жена, казалось, не замечали прапорщика, все свое внимание отдав превосходительным гостям.

Заметив неловкое положение Звонарева, Копдратенко с подчеркнутой теплотой поднял свою рюмку за здоровье "храброго юноши, только что смело рискнувшего своей жизнью для установления связи с атакованным фортом". Белый тотчас присоединился к нему. Расчувствовавшийся Никитин не замедлил со слезами облобызать прапорщика... Супругам Стессель ничего не оставалось, как, в свою очередь, поздравить Звонарева с боевым успехом. Вера Алексеевна все же не преминула заметить, что почтительность к старшим является неотъемлемой частью хорошего воспитания молодых людей,

За закусками последовал сытный и обильный ужин. Проголодавшийся Звонарев отдал должное кулинарному искусству Веры Алексеевны. Слегка отяжелев и опьянев от вина и сытной еды, он стал наблюдать за происходящим.

Шел оживленный разговор. Ничто не напоминало ни об осаде, ни о войне, голоде, цинге, тифе и десятках тысяч раненых, страдающих в госпиталях. Сквозь плотно закрытые двери едва доносились глухие удары орудийных выстрелов.

— Слыхал, Василий Федорович, как сегодня отличились твои друзья самотопы? — проговорил Стессель. — Оказывается, еще месяц тому назад Григорович получил сведения о предполагаемом на сегодня прибытии одного из пароходов с боевыми припасами и продовольствием, который должен был прорвать морскую блокаду. Он и появился у Голубиной бухты около полудня. Твои артиллеристы об этом ничего не знали и, когда пароход стал подавать сигналы, обстреляли его, решив, что он дает знаки японцам. Он отошел от берега, а тут к нему подлетел японский миноносец и увел с собой на виду у нас! Самотопы же появились лишь значительно позже. Так и пропали наши снаряды, а их там было несколько тысяч и сто тысяч пудов продовольствия.

— Арестуй немедленно, Анатолий Михайлович, всех адмиралов и перевешай как изменников, — вскочил с места Никитин. — Иначе я собственноручно их перестреляю.

— История столь невероятна, что заставляет меня сомневаться в ее правдивости, — отозвался Белый. — Моряки мне не рассказывали ничего подобного.

— Мы получили об этом подробное донесение от

Романовского, — подтвердил Рейс.

— Я запросил адмиралов, — продолжал Стессель. — Представьте — они имели наглость обвинить во всем артиллеристов! Пароход, мол, должен был прийти вечером, а днем его никто не ждал, и крепости давно пора усвоить морскую сигнализацию.

— Во всяком случае, они должны были заблаговременно предупредить хотя бы Василия Федоровича, если это уж так секретно, — вмешалась Вера Алексеевна. — Теперь ты, Анатоль, можешь потребовать, чтобы они поделились с крепостью своими запасами.

— Добром они этого не сделают, а применить силу — значит, начать в Артуре междоусобную войну, — ответил Стессель.

— Да, так или иначе, прозевали снаряды и продовольствие, которые помогли бы нам продержаться, по крайней мере, лишний месяц, если не больше, — грустно проговорил Кондратенко.

— Тем лучше! Расстреляем все снаряды, кончится продовольствие, а с ним кончится для Артура и война, — живо проговорила генеральша.

— Ваши запасы, Вера Алексеевна, судя по сегодняшнему лукулловскому пиршеству, еще так обильны, что их хватит надолго, — заметил с улыбкой Кондратенко. — Вы уже отменили, Анатолий Михайлович, распоряжение Субботина о совместном размещении инфекционных больных и раненых? — обернулся он к Стесселю.

— Решил сначала поговорить с Балашовым. Фок уверяет, что это совершенно безопасно и только лодыриврачи не хотят возиться с больными.

— Подобное рассуждение граничит с преступлением. Надо в кратчайший срок исправить эту ошибку Субботина, — настаивал Кондратенко.

— Еще вопрос, ошибка ли это? Раз Фок настаивает, значит, здесь дело похуже, чем простая ошибка, — неожиданно отозвался Никитин, успевший основательно нагрузиться коньяком и водкой.

— Выпил ты лишнее, Владимир Николаевич, потому и несешь такие нелепости! — резко остановил Стессель своего приятеля.

— Ну, пора, — встал Белый, — а то уже час не ранний.

Все стали прощаться. Кондратенко и Науменко пешком отправились к себе. Звонарев предложил заехать за Варей в Сводный госпиталь.

— Быть может, она свободна и пешком отправиться домой в такую вьюгу и темень побоится.

Генерал немного поворчал, но потом все же согласился. Варя оказалась занятой в операционной и появилась лишь через несколько минут. Увидев отца, она торжественно заявила, что сейчас ассистировала при тяжелой операции.

— И оперированный, конечно, умер на столе? — улыбнулся ее восторгу Звонарев.

В ответ Варя обдала его леденящим взглядом и попросила не вмешиваться в ее разговор с отцом.

— Не дури, Варвара! Прежде всего поздоровайся с Сергеем Владимировичем, — остановил ее Белый.

— Извините меня, пожалуйста, Сергей Владимирович. — И девушка карикатурно низко присела, одновременно презрительно глядя на прапорщика.

— Не можешь без глупостей? — окончательно рассвирепел Белый. — Одевайся, поедешь со мной домой.

— Но, папа, я занята! У меня еще одна операция.

— Что ты за знаменитый хирург?! И без тебя обойдутся, марш за пальто!

Варя вспыхнула, но возражать не посмела. Когда размещались в экипаже, генерал заставил Варю, несмотря на ее протесты, сесть между собой и Звонаревым. Всю дорогу она старалась возможно меньше прикасаться к прапорщику, но, как назло, экипаж то и дело попадал в ухабы, и Варе волей-неволей приходилось чуть ли не ежесекундно опираться на молодого человека.

Пользуясь тем, что верх был поднят и в фаэтоне было довольно темно, Звонарев несколько раз осмеливался осторожно прикоснуться губами то к розовому ушку, то к затылку, а то и к раскрасневшейся от мороза щеке девушки. Всякий раз при этом Варя резко отклонялась в сторону и наконец, не выдержав, с отчаянием в голосе пожаловалась отцу.

— Папочка, скажи ему, чтобы он не смел прикасаться ко мне.

— Не подставляй ему свою физиономию, тогда никто такую злючку, как ты, и целовать не станет, — равнодушно ответил Белый и еще сильнее уткнул лицо в меховой воротник своей шинели.

Не успел экипаж остановиться около крыльца квартиры Белого, как Варя, вся трепеща от гнева, первая выскочила из него и ринулась в дом. Звонарев помог выйти генералу и вместе с ним появился в передней.

Хотя было около полуночи, но Мария Фоминична с чаем поджидала мужа. Чтобы не обидеть ее, Звонарев и Белый выпили по стакану, в то время как Варя жадно набросилась на еду.

— Можно подумать, что вас в госпитале совсем не кормят, — заметила ей мать.

— Я сегодня не обедала, мамочка, все была занята на операциях. Я ведь теперь операционная сестра и должна все время находиться гам.

— Надеюсь, что тебе-то оперировать не разрешают? — с беспокойством спросила Мария Фоминична.

— Так и позволят ей оперировать, такой вертлявой девчонке! — перебил жену Белый. — Сейчас она жаловалась мне на Сергея Владимировича...

— Папка, не смей говорить при нем! Я сама потом все расскажу маме, — даже привскочила со стула от волнения девушка, густо покраснев.

— Ей-богу, неправда! — сказал Звонарев.

Глядя на молодую пару, старики залились громким, веселым смехом.

— Можешь и не говорить, Федорович! Я и так понимаю, в чем дело, — произнесла наконец Мария Фоминична.

— Совсем, совсем не так, как ты, мамочка, думаешь, — уверяла Варя.

— Ладно уж, чай, и я не всегда была старухой! Приготовишь Сергею Владимировичу постель в кабинете, — распорядилась Мария Фоминична, когда чай был окончен.

Звонарев поднялся из-за стола вместе с Варей и хотел идти за ней, но девушка так свирепо взглянула на него, что он отказался от своего намерения.

Побыв еще немного с Белым в столовой, он направился в кабинет. Сквозь неплотно притворенную дверь Звонарев увидел, как девушка сердито, рывками накрывала кушетку простынями, небрежно бросила на нее подушки и с силой ударила по ним кулаками.

— Можно подумать, Варя, что вы и меня хотели бы угостить такими тумаками, — проговорил прапорщик, входя в кабинет.

— С сегодняшнего дня я вам не Варя, а Варвара Васильевна или даже никто! Я не желаю иметь с вами ничего общего после той наглости и нахальства, которые вы себе позволили в экипаже, господин Звонарев.

— Если я повинен лишь в том, что поцеловал вас недостаточно крепко, то я готов немедленно исправить свою ошибку, — улыбнулся Звонарев и, шагнув к девушке, хотел было обнять ее. В то же мгновение он получил оплеуху. Охнув от удивления, прапорщик на мгновение зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, как Варя с торжествующим видом выпорхнула из комнаты.

Расправившись с Звонаревым, Варя ласково попрощалась с родителями перед сном и тоже улеглась в постель. Как ни устала она за день" но уснуть ей скоро все же не удалось. Она вновь переживала все нанесенные ей сегодня Звонаревым обиды. Оказался он виновен и в замечании, сделанном ей отцом в госпитале, и в шутках родителей, не говоря уже о предерзких поцелуях в экипаже и попыток обнять в кабинете. Одним словом, прапорщик был кругом виноват перед нею и вполне заслужил постигшую его кару. И все же Варя была недовольна собой. В глубине души она признавалась, что не так уж неприятны были звонаревокие поцелуи и сам он не меньше ее был смущен подтруниванием отца и матери. Пожалуй, можно было бы обойтись и без пощечины, ограничиться лишь холодной вежливостью и ледяным презрением. Варя ярко представила себе, какой неприступный вид был бы у нее в этом случае.

"Быть может, он, бедняжечка, от огорчения тоже не спит, — вздохнула Варя и вспомнила рассказ отца об опасном путешествии прапорщика на форт. — И зачем только он всегда норовит попасть в такие места! Не дай бог, случится еще с ним что-нибудь! — уже с волнением подумала Варя. — Тогда я себе никогда не прощу сегодняшней пощечины".

Накинув затем шаль на плечи, она осторожно пробралась к двери кабинета, желая убедиться, спит ли прапорщик. Каково же было ее разочарование, когда из-за двери до нее донесся храп крепко уснувшего Звонарева. Это было для нее новой обидой. Добравшись до своей постели, она решительным движением сунула голову под подушку и мгновенно уснула.

Утром Звонарев не встретил Варю — она убежала в госпиталь. Получив от Белого различные указания служебного характера, прапорщик побывал в Управлении артиллерии, в порту, а затем направился в штаб Кондратенко.

Уже темнело. Солнечный день сменился холодным, туманным вечером. Артур заволокся густыми облаками.

Генерала он застал лежащим в постели, с высокой температурой. Вчерашняя прогулка в штаб Горбатовского не прошла даром. Тем не менее Роман Исидорович тотчас же принял прапорщика и, подробно расспросив о результатах посещения моряков, дал ряд указаний о спуске мины.

— Помните, что вы остались единственным специалистом по опусканию шаровых мин. Горский болен и не скоро оправится. Значит, на вас ложится вся тяжесть руководства минно-шаровым делом. Главное же — не рисковать зря людьми и собой, — проговорил генерал.

— Больше всего надо вам самим беречься, ваше превосходительство. Меня и солдат легко можно заменить, вас же заменить некем! Между тем вы совсем не бережетесь, о чем свидетельствует ваше здоровье.

В ответ Кондратенко громко рассмеялся.

— Первый раз в жизни слышу, чтобы прапорщик читал нотации генералу!

— Я не хотел вас обидеть... — смутился Звонарев.

— Прекрасно это понимаю. Меня заменить легко, и, быть может, давно пора это сделать. Оборона крепости отличается крайней пассивностью. Ни одной вылазки за три с половиной месяца тесной блокады! Это ли не возмутительно! В первые дни осады мы легко могли прорвать расположение японцев, выйти в тыл, захватить их артиллерию, а главное — так необходимые нам снаряды, порох и продовольствие. По этому одному можно судить, насколько хорош я как руководитель сухопутной обороны.

— Вы тут ни при чем. Стессель, Фок и Рейс никогда не допустили бы такого образа действий с вашей стороны. Вылазки были запрещены Стесселем. Фок и Рейс все время мешали активизации обороны.

— Какой же я военный, если не сумел отстоять своего мнения перед высшими начальниками?

— Зная Стесселя и его окружение, нетрудно понять, что тут играет роль не ваша мягкость, а твердокаменное упрямство высшего артурского начальства. Мне не совсем понятна роль Смирнова. Комендант крепости по должности мог и должен был возглавить оборону Артура, не уступать своего места Стесселю. Фактическим комендантом является генерал-адъютант, Смирнов же играет роль коменданта без крепости.

— Хрен, говорят, не слаще редьки! Если бы фактически во главе Артура стоял Смирнов, то, возможно, мы были бы свидетелями еще более "оригинальных" деяний, чем теперь. Комендант крепости хочет предвидеть все возможное и невозможное. Ему совершенно непонятна та простая истина, что всего не предусмотришь и, следовательно, должна быть сохранена инициатива младших начальников. Нет, знаете, не хотел бы я видеть Смирнова в роли старшего начальника в Артуре. У него нет необходимой для этого широты взглядов, — задумчиво закончил Кондратенко.

— Мнение огромного большинства артурского гарнизона, что ваше превосходительство являетесь наиболее подходящим комендантом для Артура.

— Начальство в Питере и Маньчжурии держится иного мнения, да и здесь некоторые весьма влиятельные лица находят, что я приношу больше вреда, чем пользы, — с горечью проговорил генерал.

— А кто же такие эти глупцы, выражаясь мягко? — возмутился Звонарев.

— Прочтите, — протянул ему Кондратенко одну из бумаг, лежащих на столе.

Это была напечатанная на машинке записка Фока под заглавием "Некоторые соображения об артурской обороне". Адресовалась она Стесселю и всем генералам и командирам отдельных частей. Наверху имелась надпись: "Не подлежит оглашению". Прапорщик уже был знаком с литературными произведениями Фока и сразу понял, что перед ним очередной пасквиль на Кондратенко.

— Стоило ли читать эту чепуху? — повернулся он к генералу.

— Хотя она и "не подлежит оглашению", но ее читают все писари, вплоть до ротных, и, конечно, знакомят с ее содержанием солдат. Это, так сказать, артурекая литература для народа. Все равно вам придется с нею познакомиться.

Звонарев принялся за чтение.

— "Я уже не раз указывал, что излишнее переполнение передовых окопов стрелками и матросами ведет только к ненужным, ничем не оправданным потерям. Но генерал Кондратенко, который воображает себя самым умным человеком в Артуре, конечно, не пожелает снизойти до этих соображений. С ученым видом всезнайки он по-прежнему будет напрасно проливать реками солдатскую кровь, твердо веря, что это принесет ему славу героя, чины и ордена".

— Как допускает Стессель появление подобных произведений? — не выдержал Звонарев. — Ведь это не только подрыв вашего авторитета среди солдат и матросов, но прямое натравливание их на вас!

— "Известный всему Артуру своими длинными усами генерал недавно прямо заявил мне, что он гораздо больше беспокоится о снарядах, которых мало, чем о людях. По его мнению, солдат в крепости гораздо больше, чем имеющегося продовольствия. Поэтому потеря тысячи-другой человек только облегчит положение крепости. Надо ли говорить, что он сам отнюдь не хочет оказаться в числе этих тысяч". Вопиющий поклеп на Василия Федоровича.

— Его хоть прямо по фамилии не называют, — все же как-никак родственник Стесселю, не то что мы, грешные.

— Не секрет, что вы собираетесь предпринять, Роман Исидорович, в связи с этой наглой и бестактной выходкой Фока?

— Подал рапорт об освобождении от должности начальника сухопутной обороны и, как следовало ожидать, получил отказ. Нельзя-де обращать внимания на чудачества Фока, он ведь еще в турецкую войну ранен в голову и немного ненормален. Я не настаивал: боюсь, что без меня дело попадет в руки того же Фока, и тогда дни Артура будут сочтены. Нет, я не собираюсь сдавать свои позиции! — с жаром проговорил Кондратенко.

— Если бы вам, Роман Исидорович, предложили взять на себя высшее начальствование в Артуре, вы согласились бы?

— Куда же денутся Стессель и Смирнов?

— Мы бы их арестовали.

— Кто вы?

— Ваши приверженцы.

— Я бы немедленно арестовал вас и освободил Стесселя и Смирнова, дабы они вернулись к исполнению возложенных на них обязанностей, — улыбнулся Кондратенко. — Нет, я против всяких незаконных действий. Так и передайте всем "моим приверженцам", как вы выражаетесь.

Прапорщик разочарованно вздохнул. Вскоре пришел Науменко. Воспользовавшись этим, Звонарев стал прощаться.

В Свободном госпитале ему пришлось довольно долго ждать в приемной, пока вышла Варя. Увидев прапорщика, она сурово сдвинула брови и сухо справилась, чем она может быть ему полезна.

— Прежде всего, я думаю, вам следует извиниться передо мной за вашу вчерашнюю грубость, — в тон ей умышленно хмуро ответил Звонарев.

Не произнеся ни слова, девушка повернулась и направилась к двери. Прапорщик едва успел схватить ее за руку.

— Стоп, стоп, стоп! Я еще не кончил, и вы, как всякая воспитанная девочка, должны выслушать до конца, когда с вами говорит старший, — проговорил он.

— Руки прочь, или вы получите еще одну оплеуху, — попыталась вырваться Варя.

— Ша, киндер, как говорит Борейко в таких случаях, — еще крепче сжал ее руку Звонарев. — Кондратенко прислал вашим больным цингой свежее мясо и овощи. Потрудитесь их получить, — протянул он большой сверток.

— Я больше не веду палаты. Пустите, мне больно, — тихо проговорила она.

— А вы драться не будете? — уже совсем весело спросил Звонарев.

— Не хочу марать руки о вашу... вашу противную физиономию, — заикаясь от волнения, проговорила девушка.

— То-то же, — отпустил ее прапорщик. — Теперь мы квиты, и я могу опять поцеловать вас...

Варя фыркнула, как кошка, и одним прыжком оказалась за дверью.

— Не смейте никогда больше приближаться ко мне, приходить сюда или к нам домой, низкий вы... человечишка, — наконец подобрала она наиболее уничтожающее слово и, хлопнув дверью, исчезла.

Звонарев улыбнулся. Негодующая Варя была ему больше по сердцу.

В штабе Горбатовского его уже поджидали Буторин и Фомин с тремя десятипудовымн шаровыми минами. Наскоро переговорив со Степановым и получив от него последние указания, прапорщик отправился с матросами на форт номер два.

На форте было относительно тихо: редкая ружейная перестрелка, взрывы бомбочек, изредка гулкий артиллерийский выстрел и визг разорвавшейся шрапнели. Сквозь туманную ночь чуть пробивались бледные лучи прожекторов. Две подводы, запряженные парой осликов каждая, затарахтели за Звонаревым и матросами.

Фролов уже ждал прапорщика. Им был разработан подробный план очищения рвов форта от японцев.

— Как только ваши мины взорвутся, мичман Витгефт с матросами бросится в атаку вдоль левого бокового рва, я со стрелками — вдоль правого, поручик Юницкии из контрэскарпной галереи попытается выбить японцев из капонира. Вы же будете орудовать на бруствере и командовать артиллерией внутри форта, — распределил он роли между офицерами.

— По-моему, мое задание невыполнимо. Японцы так прочно засели в капонире, что едва ли мы сможем чтолибо с ними поделать, — заикаясь, проговорил Юницкий.

— Умереть-то там вы, я думаю, сможете, если это будет нужно, — насмешливо ответил комендант форта.

— Думаю, что я больше пользы принесу живым, чем мертвым.

— Можете думать что хотите, но выполнить поставленную вам задачу вы обязаны. Ступайте! — резко приказал Фролов. — От него, живого, пользы не больше, чем от мертвого.

Места для спуска мин были выбраны на бруствере заранее, и на них начали устанавливать желобообразные салазки, соблюдая полную тишину, боясь столкнуть малейший камешек или комочек земли. Как только это было сделано, Фролов в последний раз повторил свои наставления: взрывы спускаемых мин послужат сигналом для общей атаки, Звонарев с артиллеристами форта должны орудийным огнем парализовать контратаку японцев, если она последует. Пожелав прапорщику успеха, Фролов ушел.

Мины осторожно, без шума подняли на салазки. Звонарев поочередно поджег фитили и шепотом скомандовал:

— С богом, кати!

По три рослых матроса налегли на каждый шар, и они со слабым скрипом двинулись с мест. Налетевшая густая волна тумана совсем закрыла русских. Японцы ничего не подозревали и держались тихо. С нарастающим шумом мины ринулись вниз.

Один за другим раздались три сильных взрыва. Сотрясение было так сильно, что мешки с землей лавиной обрушились вниз, завалили вход в блиндаж, крыша которого подозрительно заскрипела.

— Господи Исусе Христе, да что же это такое? Никак, японец сам нас взорвал? — заметались испуганные солдаты, торопливо расчищая выход из блиндажа.

Прапорщик выбрался наружу одним из первых. Осколки и комья земли после взрыва уже пролетели, но в воздухе стоял грохот ружейной стрельбы, взрывов бомбочек и свист пуль. Из рвов доносился шум рукопашной схватки; крики, стоны, выстрелы, взрывы бомбочек слились в один общий рев, который все нарастал и быстро передвигался по направлению к переднему рву.

— Бежит японец! — проговорил Буторин. — Мы его сегодня застали врасплох. С перепугу он и стал тикать без оглядки.

Звонареву хотелось выглянуть из-за бруствера, но это грозило ранением или даже смертью. Несколько лучей японских прожекторов остановились над фортом, тщетно силясь проникнуть сквозь молочную пелену густого тумана. Молчавшие ранее осадные батареи теперь открыли беспорядочный огонь, осыпая снарядами всю площадь форта.

Вскоре прибыл связной от Фролова и сообщил, что все рвы очищены от японцев.

— Потери велики? — спросил Звонарев.

— Почти нет, двое или трое легкораненых. Поручика немного зацепило, но они остались в строю, да морского офицера ранило "в плечо, но тоже не сильно, — докладывал стрелок. — Только в капонире артиллерийский поручик дюже спужались и не пошли вперед. Комендант просили вас, вашбродь, пройти туда, помочь им.

Звонарев торопливо перебежал дворик форта, который забрасывался ручными гранатами, и укрылся в тыловой казарме. Тут он встретил Фролова, как всегда, бодрого и веселого.

— Все вышло как нельзя лучше. Я даже не ожидал такого быстрого и решительного успеха. Особенно нам помог взрыв японского склада пироксилина. Он уничтожил массу людей у противника. Сейчас стрелки начнут кидать бомбочки в амбразуры, а вас попрошу сменить Юницкого и организовать удар со стороны контрэокарпной галереи.

— Слушаюсь, — козырнул прапорщик и направился вниз по потерне.

Едва Звонарев минул потерну, как вдоль галереи хлестнула пулеметная очередь, пули с громким щелканьем впивались в бетонные стены. Прапорщик отпрянул назад, пережидая конца стрельбы.

— Он, вашбродь, почитай уже с час бьет без передыху. Надо сюда подвезти пушку и вдарить по пулемету, — проговорил один из стрелков.

Со стороны капонира донеслись один за другим два взрыва ручных гранат, и пулемет сразу смолк.

— Подбили через амбразуру, — понял прапорщик. — Пошли, — обернулся он к стрелкам.

В контрэскарпной галерее было почти темно. Только два фонаря, стоящие в углублениях амбразур, чуть освещали сводчатое помещение. В конце его, прижавшись за бруствером из земляных мешков, сидело несколько стрелков. Невдалеке от них, распластавшись на полу, лежал Юницкий. Когда надо было отдать приказание, он взмахом руки подзывал к себе солдат. Стрелки опускались рядом с офицером на колени и получали нужные распоряжения. Поручик боялся даже поднять голову от земли и при каждом взрыве ручной гранаты испуганно вздрагивал.

Подойдя к нему, Звонарев передал ему распряжение Фролова. Юницкий рассыпался в благодарностях и, не поднимаясь на ноги, на коленях пополз в тыл.

— Вы бы встали! — посоветовал ему прапорщик.

— Береженого и бог бережет, — ответил поручик, торопливо отползая от него.

— Уж очень они нервенные, — усмехнулся один из стрелков, глядя на странную фигуру офицера. — А каким козырем смотрят, когда тихо! Чуть зазеваешься с отданием чести, враз по рылу смажут.

— То ранее было, теперь господа офицеры стали уважать солдатскую морду... Пули ведь и с тылу попасть могут, — зло заметил другой стрелок.

— Где японцы и что вы предпринимаете, чтобы их выбить? — перебил Звонарев.

— Ждем, когда наши из рва начнут бросать бомбочки, тогда мы и ударим на японца, — пояснили стрелки прапорщику.

Звонареву это не понравилось.

— Вперед! — скомандовал он и с винтовкой в руках вскочил на траверс. Стрелки бросились за ним.

Оглушенные японцы были быстро разоружены. Вскоре вся правая уцелевшая часть капонира оказалась в руках стрелков.

Преследуя отступающих японцев, русские ворвались в ход сообщения, идущий в японский тыл, но были встречены пулеметным огнем. Почти в полной темноте, на небольшом пространстве, в узком ходе завязался штыковой бой. Бились прикладами, кулаками, кололи штыками, кусались, душили друг друга... Над местом побоища стоял смешанный гул криков, стонов, брани.

Неожиданно перед Звонаревым выросла фигура Фролова.

— Я приказал подвезти сюда полевую пушку и стрелять в упор картечью, — проговорил поручик.

— Да в темноте не разберешь, где наши, а где чужие.

— Солдаты и матросы разберут и лучше нас сообразят, что и как надо делать.

Звонарев прошел по контрэскарпной галерее и потерне во внутренний дворик форта, где вдоль брустверов были распределены противоштурмовые орудия. Здесь он застал Витгефта с его моряками. Мичман был ранен в обе руки, но остался в строю, продолжая распоряжаться действиями стрелков и матросов.

— Вручную скатите одну из пушек в горжевой ров и там установите ее по указаниям прапорщика. Захватите с собой также десяток-другой картечи и зарядов к ним. Матросы и стрелки помогут вам.

Солдаты быстро подхватили одно из орудий и покатили его к проходу в тыловой ров. Звонарев едва поспевал за ними. В горжевом рву около пушки собралась прислуга — четыре канонира с фейерверкером. Тут же находились человек шесть стрелков и матросов, державших в руках картечь и картузы с порохом.

Не успели подвезти орудие к нужному месту, как было ранено несколько солдат и матросов. Все же с трудом пушку установили. Неподалеку началась рукопашная схватка. Стрельба почти прекратилась, и слышались отдельные вскрики, стоны, ругань.

— Банза-а-ай! — раздалось откуда-то сверху из темноты.

Стрелки и матросы сначала в одиночку, а затем группами отбегали назад и скрывались в уцелевшем крыле капонира. Часть из них отходила в ров.

— Одолевает японец, вашбродь! — испуганно проговорил один из артиллеристов.

Прапорщик и сам видел, что опасность нарастала с каждой секундой. Гарнизон форта слабел все больше. В мутном свете скользивших поверху лучей прожектора темной массой проступали приближавшиеся колонны противника. Наступил момент действовать картечью.

— Заряжай! — скомандовал Звонарев.

— Давно заряжено, — отозвался наводчик.

— Пли!

Выбросив вперед огненный столб и струю визжащей на лету картечи, пушка отлетела назад, но ее тотчас же накатили на место.

— Больно высоко! Картечь над головами пошла, — пробормотал наводчик, — надо брать пониже.

— Пли! — заорал не своим голосом прапорщик, заметив в двадцати шагах поблескивавшие японские штыки.

На этот раз картечь врезалась в плотную массу человеческих тел. Со стороны японцев донесся протяжный вой, и на мгновение они остановились.

Воспользовавшись этой заминкой, пушка дала еще два выстрела, сметая передние ряды наступающих. Подбодренные успехом, стрелки и матросы вновь кинулись на врага. Звонарев хотел дать еще один выстрел, но тут произошел взрыв у самого орудия. Стрельба для скорости велась без пробанивания, и в зарядной камере пушки остались тлеющие клочки зарядного картуза. Впопыхах заряжающий не заметил этого и сунул новый заряд с порохом, который мгновенно взорвался в еще не закрытом орудии. Вся прислуга орудия погибла; Звонарева отбросило в сторону, слегка опалив ему лицо и руки. Японцы воспользовались этой заминкой и бросились в атаку.

Стрелки и матросы кинулись под прикрытие капонира. Преследуя их, японцы стали быстро распространяться по рвам. Едва поднявшись на ноги, прапорщик опрометью бросился к левому боковому рву. Остановился он уже вблизи казармы. Тут только он заметил отсутствие папахи, шашки, бинокля. Проведя ладонью по лицу, он с удивлением установил отсутствие бровей, усов и чуть пробивающейся бородки. Отдышавшись, Звонарев уже не спеша отправился в казарму. Около ворот его чуть не сбили с ног матросы и стрелки, под командой Витгефта спешившие в правый боковой ров.

— Неужели это вы? — подошел мичман к прапорщику. — Мне только что доложили, что при разрыве орудия вас разнесло на клочки, и в доказательство представили вашу окровавленную папаху. Она лежит на столе в офицерском каземате.

— Разве пушку разорвало? — удивился Звонарев. — Мне казалось, что бомбочка попала в сложенные около орудия пороховые заряды, которые и взлетели на воздух. Меня отбросило в сторону и немного обожгло.

— Идите в казарму. Там вас перевяжут, а главное, — добейтесь у Горбатовокого срочной помощи. Фролов ранен еще раз, но не хочет уходить из капонира. Я постараюсь задержать распространение японцев вдоль рвов, а вы временно командуйте тылом — фортовым двориком, — распорядился мичман.

Быстро забинтовав лицо и обожженную левую руку, прапорщик пошел к телефону. Надрываясь от крика, солдаты пытались передать сообщение о положении на форту, но слышимость была очень плохой. Звонарев решил отправить своего связного и набросал коротенькую записку Степанову.

— Уже три человека ушли в штаб, но ни один из них не вернулся. Видать, не добрались, — проговорил ординарец, пряча записку за обшлаг шинели. — Я махну напрямик, минуя ходы сообщения, авось проскочу. Тогда через четверть часа буду в штабе, — тряхнул он головой и вышел.

— Отчаянная башка этот Оленин. Три раза ранен, а все еще идет на риск, — восторженно сказал телефонист.

Звонарев поднялся во внутренний дворик. Здесь было гораздо светлее, так как прожекторные лучи непосредственно падали сюда. Артиллерийский огонь совсем прекратился — японцы боялись попасть в свои штурмующие части. Справа и слева от форта шла довольно сильная артиллерийская дуэль между осадными и крепостными батареями.

Прапорщик тревожно прислушивался к шуму боя.

Изо рвов доносились ружейные выстрелы, взрывы, крики сотен людей.

В таком неопределенном положении прошло с полчаса. Наконец прибежал стрелок с сообщением о прибытии подкрепления — роты моряков и полуроты стрелков с двумя пулеметами. Свежие части тотчас же были направлены в бой.

Несмотря на сильную контратаку, японцев полностью выбить из форта все же не удалось; они задержались во рву примерно на тех же позициях, что и раньше.

Уже светало, когда бой закончился и офицеры собрались в своем каземате. Трижды раненный за ночь Фролов полулежал на своей койке и, превозмогая слабость и боль, продолжал распоряжаться. Обожженный Звонарев излагал свои соображения о дальнейшей обороне рвов.

Витгефт, у которого сильно болело раненое плечо, молчаливо прохаживался по узкому пространству между столом и походными кроватями. Только прибывший с подкреплениями лейтенант Морозов был вполне цел и невредим.

— Вас, Сергей Владимирович, я все же выпровожу отсюда, — решил Фролов. — Вы обойдете крепостные батареи, с которых видны японцы, засевшие во рву, и дадите артиллеристам указания о стрельбе. Дня через два, когда подживет ваша физиономия, надеюсь, вы вернетесь ко мне.

Прапорщик не замедлил покинуть многострадальный форт. Усталый после тревожной бессонной ночи, мучимый ожогами, он все время шел, укрываясь Китайской стенкой, и неожиданно для самого себя оказался у батареи литеры Б вместо Большого Орлиного Гнезда, куда собирался попасть.

— Что с тобой случилось, дружище? — приветствовал его Борейко. — Неужели тебя так отделала твоя амазонка?

Звонарев рассказал о приключениях на форту.

— Так-с! Сейчас пойдем и подумаем вместе, чем можно помочь Фролову, — ответил поручик.

Офицеры вышли из каземата. С батареи были видны лишь подступы к форту, но не рвы.

— Кроме Большого Орлиного Гнезда, японцев ниоткуда не увидишь, — решил Борейко, — но на нем пушек давно уже нет. Ближайшая к ней батарея-Малое Орлиное Гнездо. С нее и надо обстреливать японцев, поместив наблюдателя на вершине Большого Гнезда. Я сейчас пошлю туда записку с нарочным. Тебя же тем временем перебинтует покрасивее Мельников, а то, не ровен час, увидит Варя и даст тебе полную отставку.

— Между нами и так все кончено.

— Что же у вас произошло?

Звонарев замялся.

— Ты встретился с Акинфиевой, а свирепая амазонка приревновала? — догадался поручик.

— Около того... — И прапорщик рассказал про свои горести.

— Не одобряю, — неожиданно серьезно проговорил Борейко. — Люблю Варю, целую Надю, думаю о Лоле! Это, брат, не любовь, а свинство! Выбери себе одну женщину и на других уж не смотри!

Борейко был хмур и серьезен.

Звонарев с удивлением смотрел на своего Друга, которого неожиданно увидел с новой, еще незнакомой ему стороны. Приход Мельникова с бинтами прервал этот разговор. Началась мучительная процедура перевязки. Ожоги были несильные, но охватили большую часть лица.

— Через неделю все заживет, — утешал фельдшер. — Красивше прежнего будете, вашбродь!

Утомленный прапорщик прилег на походную кровать и тотчас заснул. Борейко приказал его не тревожить и сам отправился на Орлиное Гнездо, чтобы наладить обстрел японцев у форта номер два.