Глава седьмая

Белый просматривал табель снарядов, еще сохранившихся в крепости, когда неожиданно пришел полковник Рейс. Белый не любил и не уважал льстивого и двуличного начальника штаба Стесселя и избегал встречаться с ним.

Полковник справился о здоровье генерала, пожаловался на погоду, спросил, скоро ли будет свадьба Вари. Белый отвечал кратко и (ухо, все более недоумевая, зачем же явился Рейс. Наконец он не выдержал и в упор спросил его об этом.

Рейс заговорил о тяжелом положении крепости, о мрачном будущем Артура в случае взятия его штурмом.

— С гибелью эскадры значение Артура как крепости сводится к нулю. Наконец, во имя сострадания к десяткам тысяч раненых и больных и выбившемуся из сил гарнизону нужно подумать о пределе обороны.

Белый молчаливо слушал, глядя в упор на своего собеседника.

— Трудно надеяться на освобождение Артура извне.

Эскадра Рожественского едва ли справится с японцами.

Маньчжурская армия далеко и пока что не собирается идти на выручку крепости, — продолжал полковник.

— Какой же прикажете сделать вывод из ваших речей, господин полковник? — покрутил длинный седой ус генерал.

— Не считает ли ваше превосходительство нужным собрать совет обороны и на нем обсудить затронутые мною вопросы? — увильнул от прямого ответа Рейс.

— Отчего не собрать? Поговорим на совете, как нам лучше оборонять нашу крепость, — с иронией ответил Белый.

Седой мудрый казак давно уже разгадал смысл всех словоизлияний Рейса и теперь явно издевался над ним.

Полковник поспешил откланяться, сообщив, что он уже переговорил по этому вопросу с Кондратенко и сейчас отправляется к Смирнову.

— В добрый час. Рекомендую вам запастись герпением, когда вы будете разговаривать с комендантом крепости, — совсем уже насмешливо напутствовал его генерал.

Около пяти часов вечера того же дня в кабинете Смирнова собрались Фок, Белый, Никитин, Горбатовский, Рейс и начальник штаба Смирнова полковник Хвостов. Ждали запоздавшего Кондратенко.

— Я хочу вас коротенько ознакомить с новыми вариантами обороны Артура, — похлопал Смирнов рукой по объемистой папке.

— Надеюсь, в них нег высшей математики? — спросил Белый.

— О нет! Тут только общие соображения, — ответил

Смирнов и начал монотонным голосом читать длиннейшие диспозиции гарнизону крепости при всяких возможных и совершенно невозможных случаях японского штурма.

Присутствовавшие, прикрывая зевоту, с тоской слушали генерала. Появился Кондратенко.

— Теперь мы все в сборе. Приступим же к делу, — громко заметил Белый.

— Да, да, — заторопился Смирнов. — Я вам зачитаю свои соображения в другой раз. Итак, господа, Высокая пала, эскадра больше не существует. Что же нам делать дальше?

— Продолжать оборону, — отозвался с места Кондратенко.

— Но у нас на исходе снаряды и патроны, гарнизон быстро тает, — подал голос Рейс.

— Снарядов хватит на отбитие двух больших штурмов, — резко проговорил Белый, — а если штурмов не будет, то на два-три месяца обороны.

— Как обстоит дело с продовольствием? — справился Кондратенко.

— Муки имеется на два месяца, крупы на две недели, на мясо можно пустить еще до трех тысяч лошадей, что даст возможность продержаться около двух месяцев, — ответил Смирнов.

— Кроме того, сегодня в Голубиную бухту пришел, прорвав блокаду, английский пароход "Кинг Артур". На этот раз моряки своевременно предупредили меня, и все обошлось благополучно, — сообщил Белый.

— А что он доставил? — живо спросил Фок.

— Пятьдесят тысяч пудов муки, немного консервов и колбасы, но боевых припасов, к сожалению, на нем не оказалось.

— Тогда мы обеспечены продовольствием, по крайней мере, еще на месяц, то и до конца февраля. За это время к нам могут подойти и другие пароходы, — обрадовался Кондратенко.

Затем он сообщил о показаниях пленного японского адвоката. Это вызвало оживленный обмен мнений среди присутствующих. Все в один голос, кроме Рейса, говорили о необходимости защищать Артур до последней возможности.

— Раз положение японцев столь критическое, наш долг перед родиной елико возможно затянуть оборону крепости. Преждевременная ее сдача, хотя бы на один день, будет тяжким преступлением, граничащим с прямой изменой, — необычно для него пылко проговорил Белый.

— Генерал-адъютант все же приказал мне поставить на совете вопрос о пределе возможной обороны крепости, — проговорил Рейс.

— Говорить о сдаче Артура сейчас совершенно недопустимо, — горячился Кондратенко. — Будем воевать, пока есть снаряды и патроны! Не станет их — пойдем в штыки, будем драться врукопашную.

Слушая эту речь, Фок понял, что еще никогда Кондратенко не был так опасен для выполнения задуманных им планов, как сейчас. Он, получив от пленных сведения о внутренней слабости Японии, решил действовать немедленно.

— О да! Говорить о капитуляции еще слишком рано, — неожиданно проговорил он.

Рейс с удивлением взглянул на генерала и замолчал

Совещание окончилось. Гости стали расходиться. Задержались только Фок и Кондратенко.

— На втором форту дела обстоят неважно. Роман Исидорович! — обратился к Кондратенко Смирнов. — Того и гляди, японцы ворвутся во внутренние казармы.

— Я надеюсь на Фролова. Пока он жив — второй форт будет в наших руках.

— Зря только губите людей, ваше превосходительство, — вмешался Фок. — Чему быть, того не миновать Второй форт так сильно разрушен, что нам его все равно не удержать. Так зачем же упорствовать в его обороне?

— Я в одном из своих вариантов предусмотрел эту возможность. Но пока еще форт в наших руках, — заметил Смирнов.

— Сегодня наш, а завтра может быть японским, — многозначительно проговорил Фок.

— Надеюсь, что по-вашему не будет, — вспыхнул Кондратенко.

— Все же съездите-ка туда, Роман Исидорович, — предложил Смирнов.

— Я собирался побывать там завтра утром.

— Нет, нет, следует побывать сейчас же, — сразу оживился Фок. — Хозяйский глаз многое может заметить, чего не скажут никакие донесения.

Кондратенко посмотрел на часы.

— К девяти вечера, раньше я туда не поспею... — проговорил он.

— Торопиться, конечно, не следует, — говорил Фок. — Я и сам бы отправился с вами, Роман Исицорович, да что-то простужен, насморк, кашель.

Генералы простились.

Вернувшись домой, Фок немедленно послал за Шубиным и сообщил ему о предстоящей поездке Кондратенко на второй форт.

— Вам представляется удобнейший случай развязать мне руки, — закончил генерал.

— Приложу все свои силы, чтобы помочь вашему превосходительству.

Шубин исчез.

Вечером, в начале девятого, Кондратенко в сопровождении нескольких ординарцев легкой рысцой ехал через новый Китайский город, направляясь в штаб Горбатовского. Дул сильный ветер. Сухой снег с легким шуршавшем катился по земле.

Прибыв в штаб Восточного фронта, Кондратенко выслушал доклад Горбатовского о положении на втором форту.

— Я сейчас отправлюсь туда лично. Вас же, Владимир Николаевич, беспокоить не буду, отдыхайте, пока на фронте тихо. — И генерал вышел.

Путь на форт проходил через Куропаткинский люнет. Кондратенко нашел здесь подполковника Науменко, временно командовавшего Двадцать пятым полком, и вместе с ним двинулся дальше.

Дорога шла ходами сообщения, которые во многих местах были засыпаны землей. Приходилось с трудом перебираться через груды замерзшей почвы, камней и отдельных бревен. Добравшись до форта, генерал направился в офицерский блиндаж.

Отряхнув с себя снег и сняв намерзшие на усах и бороде сосульки, Кондратенко, как всегда, приветливо поздоровался со встретившим его комендантом форта поручиком Фроловым и вслед за ним вошел в блиндаж, где уже собрались его ближайшие помощники: подполковник Рашевский, инженер-капитан Зедгенидзе и несколько стрелковых офицеров. Поздоровавшись с каждым в отдельности, Кондратенко сел за стол в углу каземата и приступил к совещанию, расспрашивая защитников форта, что сделано за последние два дня японцами. Затем он приказал позвать охочников — солдат, особенно отличившихся за последние дни, и, поздравив их, тут же наградил Георгиевскими крестами. Среди них был и Блохин.

— Тебе полагается золотой крест второй степени, но такого у меня нет сейчас, — сказал генерал артиллеристу. — Я тебя только поздравляю, а крест получишь в штабе района.

— Покорнейше благодарю, ваше превосходительство. Крест мне тут без надобности, еще потеряю, — ответил Блохин.

— Он у меня правая рука по минной части. Природный минер, хотя и служил в артиллерии, — сказал Фролов.

— В какой роте? — поинтересовался Кондратенко.

— С Электрического Утеса, а потом на "литербе", из роты поручика Борейко и прапорщика Звонарева, ваше превосходительство.

— Значит, прошел прекрасную школу. Эх, все собираюсь проведать Сергея Владимировича в больнице, да времени не хватает! Евгений Николаевич, напомните мне об этом завтра.

Затем Кондратенко отпустил награжденных и отправился с Рашевским в контрэскарпную галерею, где японцы пустили какой-то ядовитый газ. Вся передняя часть галереи уже была занята японцами, и только бруствер из мешков отделял их от русских. При свете ручного фонаря Кондратенко подошел к брустверу и стал нюхать воздух. Несколько солдат перестреливались с японцами. Выстрелы гулко раздавались под низким сводчатым потолком. Пули ударялись о стенки и с визгом рикошетировали вдоль галереи.

— Пахнет чесноком, возможно, это мышьяковистые пары, — проговорил генерал.

Услышав знакомый голос, стрелки прекратили стрельбу и вытянулись.

— Здорово, молодцы! Спа-сибо за геройскую службу!

Стрелки ответили четко и дружно. Японцы тотчас же открыли частую стрельбу.

— Спрячьтесь, Роман Исидорович, а то, не ровен час, вас заденет, — упрашивал Фролов.

— Почему это должен прятаться я, а не вы?

— Нас много, а вы один!

Кондратенко усмехнулся, похлопал офицера по плечу и направился в обратный путь.

Вернувшись в офицерский блиндаж, они застали в нем до пятнадцати человек. Было так тесно, что многие сидели на кроватях, кое-кто стоял, Вдруг раздался свист приближающегося снаряда, а затем грохот где-то сзади, за фортом. Фролов вышел из каземата узнать, что случилось. Не успел он вернуться, как новый снаряд упал на этот раз впереди форта.

— В вилку взяли, — заметил кто-то.

— Вы бы, Роман Исидорович, ушли отсюда, от греха, — забеспокоился Рашевский.

— Двум смертям не бывать, а одной не миновать, — сказал Кондратенко.

Вернувшись. Фролов доложил, что разбит сторожевой Пост и, по-видимому, японцы догадались о пребывании на форту хряского начальства.

— Вашбродь, японец что-то совсем затих под землей, не хочет ли взорвать мину? — доложил Рашевскому Блохин, появляясь в каземате.

— Пойдем, что ли, посмотрим, что там происходит? — обратился Кондратенко к Рашевскому, поднимаясь с места, но тотчас же сел опять.

— Устал очень, лучше загляну в следующий раз, — добавил он слабым голосом. В голове Кондратенко проносились образы его жены и детей. Вспоминалась младшая дочка, четырехлетняя Маня, — как она просила привезти ей с войны маленького живого япончика". Он ей, по-видимому, представлялся чем-то вроде плюшевого мишки. На лице Романа Исидоровича при этом воспоминании появилась мягкая улыбка, и он закрыл глаза.

Оберегая его отдых, все в блиндаже хранили молчание.

Послышался вой приближающегося снаряда, он нарастал с каждой секундой. Все притаили дыхание, вслушиваясь в этот режущий звук.

Прошла секунда, другая, третья... Страшный удар взрыва, яркий, ослепительный блеск, общий не то стон, не то крик ужаса... Свет потух, все смешалось, пыль, дым, грохот обваливающегося бетона, стихающие стоны... Помещение наполнилось удушливым бурым газом, синеватое пламя пробежало по обломкам и трупам... Шуршал падающий сверху песок.

Услышав грохот взрыва, стрелки прибежали к месту происшествия. Первым, кого увидели, был окровавленный комендант форта поручик Фролов.

— Все убиты, — хрипло проговорил он, когда к нему подбежал единственный уцелевший офицер, поручик Куров. — Примите командование...

Приказав стрелкам быть готовыми к отражению штурма, Куров вошел в разрушенный каземат. Помещение было завалено обломками и человеческими телами. Коегде слышались слабые стоны. Солдаты начали разбирать мусор и выносить на двор пострадавших. Девять человек были еще живы, остальные семеро убиты. Среди них Кондратенко, Науменко, Зедгенидзе, Рашевский и трое только что награжденных солдат. Генерал полулежал на столе, за которым он только что сидел. Из рассеченного затылка просачивались кровь и мозг.

— Как же мы теперь будем воевать? — уныло проговорил подошедший Блохин. — Нет теперь нашего генерала...

— Пропал Роман Исидорович! Значит, и нам придется пропадать, — проговорил один из унтер-офицеров.

— Кондратенко убит! — вошел в комнату жены взволнованный Стессель.

— Упокой, господи, душу новопреставленного раба твоего Романа, — набожно перекрестилась Вера Алексеевна. — Царство ему небесное.

— Что же мы теперь будем делать? Кто его заменит? — растерянно спрашивал генерал.

— Кроме Фока, я никого не знаю. Надо его немедленно поставить во главе сухопутной обороны и подумать о конце осады. Довольно повоевали, пора и мириться.

Участь Артура была решена, как только перестало биться сердце Романа Исидоровича Кондратенко.

Серое, холодное утро четвертого декабря. На фронте тихо. Скорбный Артур притаился. Крепостные батареи молчат, не слышно даже ружейной перестрелки. В церкви десятого полка идет траурное богослужение. Посредине возвышаются девять простых деревянных гробов. Их окружает толпа офицеров, чиновников. Тут же несколько женских фигур в сестринских костюмах. У большинства измученный, болезненный вид.

Впереди — у самого изголовья Кондратенко-Стессель и его жена. Генерал-адъютант в полной парадной форме с траурным крепом на рукаве. Вера Алексеевна вся в черном. Рядом — Белый с женой. С ними Варя. Старик Надеин, кряхтя, бьет земные поклоны. Неподалеку, закутанный теплыми шарфами, изможденный Костенко. Фок демонстративно отсутствует. Сзади пестрая толпа сухопутных офицеров. Поодаль в сторонке группа адмиралов — Григорович, Вирен, Лощинский — в окружении моряков.

Сквозь толпу осторожно пробирается гибкая фигура господина с огромным венком в руках. На черной бархатной ленте ярко бросаются в глаза вышитые золотом слова: "Доблестному защитнику Артура, душе героической обороны генералу Р. Н. Кондратенко от фирмы "Тифонтай". Шубин в новом фраке и туго накрахмаленной манишке. Он торжественно возлагает венок на гроб генерала, кладет земной поклон, почтительно приветствует супругов Стессель и отходит к двери. Приносят еще Несколько маленьких венков от различных, частей.

Медленно проходит отпевание. Варя все сильнее томится и, чтобы занять свое внимание, начинает разглядывать покойников. Вот Кондратенко, на лице которого застыла тревожная дума. Рядом Науменко с перекошенным от боли и ужаса лицом. Затем Рашевский с гримасой удивления на лице. За ним Зедгенидзе — лежит совсем как живой, ни одной царапины, ни малейшего ожога на лице.

Дальше не хочется смотреть на обугленные, обезображенные трупы.

"Зачем их держат в открытых гробах?" — Варя отворачивается.

Отпевание кончилось. Генералы подняли гроб Кондратенко. Другие гробы понесли офицеры.

На улице сводная рота стрелков и артиллеристов при знамени, играет оркестр.

— Слушай, на караул! — рокочет густым басом Борейко.

Взлетают вверх винтовки, блестят обнаженные шашки, оркестр играет Коль славен". Знамя чуть склоняется, отдавая последний салют героям.

Установленные на лафеты гробы трогаются в последний путь. За гробами идут Стессель, Белый, Рейс, Степанов... Варя с матерью и Верой Алексеевной несколько отстали. Звучит траурная мелодия похоронного марша...

Не бил барабан

Перед смутным полком,

Когда мы вождя

Хоронили... — мелькают в голове Вари знакомые слова.

Справа и слева от дороги толпы солдат и рабочих, пришедших проститься со своим любимым генералом.

— Теперь скоро Артуру конец, — вздыхают в толпе.

Стессель сердито обернулся и приказал казакам отогнать подальше толпу.

Неприветливо, холодно светит, зимнее солнце. Как саваном, покрыл землю снег. Над океаном нависла туманная мгла.

Могилы были приготовлены на холме у Плоского мыса, откуда открывался широкий вид на бесконечную даль океана.

Началась последняя лития. Священник бросил горсть мерзлой земли на грудь каждого покойника.

— Рота! Залпом! — скомандовал Борейко.

— Не сметь стрелять! Никаких салютов! Иначе нас моментально "раскатают японцы, — зычно крикнул Стессель.

Борейко медлил, недоуменно глядя на генерала.

— Отставить! — как бешеный закричал Стессель, подбежав к солдатам.

— Отставить — скомандовал нахмурившийся поручик.

Рота опустила ружья к ноге. Музыка заиграла "Коль славен". Гробы медленно погружаются в могилу.

— Слушай, на караул! — неожиданно скомандовал

Борейко и, выхватив наган, один за другим выстрелил шесть раз.

Его примеру последовали еще несколько офицеров.

— Прекратить! Прекратить! — крикнул Стессель, оборачиваясь к стрелявшим, но его никто не слушал. — Под арест, под суд! — накинулся он на Борейко.

Поручик хмуро посмотрел на разъяренного генерала и вдруг вскинул на него револьвер. Стессель в ужасе шарахнулся в сторону.

— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство. Я проверяю, не осталось ли случайно патронов в револьвере, — громко проговорил Борейко насмешливым тоном.

Перепуганный Стессель поспешил уехать, приказав Белому "строго взыскать с этого нахала".

— Вы не можете, Борис Дмитриевич, без фокусов... Пора бы и угомониться! Я слышал, что вы обвенчались уже со своей учительницей. Хотя бы о своей жене подумали, — добродушно пожурил генерал офицера и отошел.

— Вашу лапу, Медведюшка! — подлетела Варя. — Вы вели себя молодцом. Сегодня же повидаю Олю и все ей подробно расскажу.

— Не смейте ее напрасно волновать.

— Она, наверно, будет только гордиться вашим поступком. — И девушка поспешила за отцом и матерью.

Вечером того же дня в кабинете Стесселя сидели Фок, Рейс, господин Шубин. Присутствовала и Вера Алексеевна с неизменным вязаньем в руках... Несмотря на то, что дверь в комнату была плотно прикрыта, все говорили вполголоса, словно боясь быть услышанными посторонними.

— К великому сожалению фирмы Тифонтай", чек на пять миллионов долларов придется несколько задержать, — проговорил Шубин, любезно улыбаясь. — Каждый лишний день осады приносит нам большие убытки, и мы принуждены будем снижать обусловленную плату за услугу ваших превосходительств.

— Не могу же я мгновенно прекратить оборону. Если я ни с того ни с сего сдам Артур, то меня за это повесят. Зачем же мне тогда ваши деньги? — сердито возразил Стессель.

— Японская армия уже взяла Высокую, уничтожила артурскую эскадру, в гарнизоне свирепствует цинга и другие болезни. Эскадра Рожественского застряла около Мадагаскара, а Куропаткин и не думает двигаться на юг. Наконец — умер и Кондратенко. А генерал Фок лично говорил мне, что это развяжет ему руки, — ровным голосом продолжал Шубин.

— Пока форты Восточного фронта держатся, оборона будет продолжаться, — сухо проговорил Стессель.

— Сейчас создалось очень тяжелое положение на втором форту, но его, конечно, нужно еще взять, — вскользь заметил Фок.

— Приму во внимание замечание вашего превосходительства, — заулыбался Шубин.

— Неважно обстоит дело и на третьем форту, несколько лучше на укреплении номер три. На остальном фронте положение прочнее, — сквозь зубы цедил Фок, глядя на Шубина.

— Имеется еще вторая линия обороны — от батареи литеры Б до Курганной батареи. На ней также можно держаться, — заметил Шубин.

— Об этом не беспокойтесь, — отрезал Фок.

— Большая просьба господина Тифонтая — не затягивать дела. К январю все должно быть кончено, в противном случае мы будем считать договор расторгнутым.

— Прошу передать... господину Тифонтаю, — насмешливо ответил Фок, — что он может твердо рассчитывать на пятнадцатое-двадцатое декабря. Это крайний срок. Как начальник сухопутной обороны я ручаюсь за это.

— Во имя человеколюбия и гуманности необходимо все кончить возможно быстрее. Каждый день несет десятки и сотни новых жертв. Анатоль, ты должен пожалеть жен и детей артурцев! — патетически воскликнула генеральша.

— Приятно слушать разумные речи. Я не замедлю довести их до сведения господина Тифонтая, — поспешил откланяться Шубин.

— Должно быть, японцам действительно, как говорят пленные, уже воевать не под силу, что они так торопят со сдачей крепости, — заметил Рейс.

— Тем более оснований содрать с них побольше, — пылко проговорила Вера Алексеевна.

Приняв командование сухопутной обороной крепости,

Фок прежде всего вдвое сократил численность гарнизона всех фортов.

— От скученности только развиваются эпидемические болезни, да и потери будут большие. Только изменники могут настаивать на увеличении гарнизонов, — постоянно твердил он.

Был сильно сокращен и гарнизон второго форта, хотя положение его считалось весьма трудным. Японцы прочно укрепились в переднем рву форта и неустанно работали, подготовляя взрыв бруствера. Они захватили также переднюю часть контрэскарпной галереи. Форт беспрерывно обстреливался одиннадцатидюймовыми снарядами, которые сильно разрушали тыловую казарму.

С раннего утра пятого декабря на форту происходила редкая перестрелка. Гарнизон находился в тыловой казарме, только часовые стояли у брустверов. День выдался ясный, солнечный. Изнуренные долгой осадой, солдаты и матросы высыпали в тыловой ров и грелись на солнце. Новый комендант форта штабс-капитан Кванц прохаживался тут же. Он недавно выписался из госпиталя и ходил теперь, опираясь на палочку.

Кванц спустился в потерну и пошел в контрэскарпную галерею. Здесь даже в светлый солнечный день царил полумрак.

— Вашбродь, стащить бы сюда пушку да пальнуть в упор по японцу... — обратился к штабс-капитану

Блохин.

— А ты кто такой, что подаешь мне советы? — вскинулся офицер.

— Бомбардир-лабораторист Блохин, веду минную работу по форту.

— Вон что! Как же ты попал в минеры?

— По своей охоте. Прибыл сюда еще с прапорщиком Звонаревым.

— Вали, только поскорее, а то японцы собираются взорвать форт.

Через четверть часа с помощью стрелков и матросов Блохин втащил пятидесятимиллиметровую пушку в галерею, поставив ее непосредственно за бруствером.

— Катись отсюда, пехтура, — распорядился он.

Стрелки с удивлением посмотрели на новоявленного командира.

— Сам ты собирай свои монатки, да поживее, пока не надавали по шеям, — огрызнулись они.

Блохин спокойно начал сбрасывать мешки с бруствера, очищая амбразуру для орудия. Услышав возню, японцы бросили несколько бомбочек, но стрелки их хватали на лету и возвращали обратно.

Установив пушку, Блохин сам стал за наводчика и несколько раз выстрелил в упор по японцам. Среди японцев началась паника, и они с воем ринулись из галереи. Не давая врагу опомниться, Блохин продолжал выпускать снаряд за снарядом, чередуя гранаты с шрапнелями, поставленными на картечь.

— Аида, за мной в атаку! — крикнул стрелковый унтер-офицер и выскочил на остатки бруствера. Солдаты бросились за ним. Блохин же остался около пушки, утирая рукой потный лоб.

Стрелки из контрэскарпной галереи проникли в разрушенный капонир, а оттуда в ров и оказались перед японской минной галереей.

Энергичные действия русских заставили японцев спешно подтянуть ко второму форту свои резервы и поторопиться со взрывом мины под передним бруствером. Одновременно они установили горную пушку при входе в контрэскарпную галерею. Блохин не сразу заметил ее и кинулся к своей пушке как раз в тот момент, когда грянул первый японский выстрел. К счастью, снаряд пролетел выше, не задев никого из орудийной прислуги.

Началась своеобразная подземная артиллерийская дуэль. В сумраке галереи то и дело вспыхивали зарницы. Грохотали выстрелы, со страшным визгом летели гранаты и шрапнели. Стрелки распластались на полу, предоставив Блохину действовать в одиночку. После нескольких выстрелов вражеская пушка замолчала.

Как только с ней было покончено, Блохин вернулся в тыловую казарму. Стрелки и матросы встревоженно говорили о странном поведении японцев: они приостановили все работы в переднем рву и отвели своих солдат в тыл.

— Должно быть, хочет взорвать мину, а затем кинуться на штурм, — решили стрелки.

Кванц приказал убрать всех часовых от брустверов к ретраншементу, сложенному из мешков около тыловой казармы. Гарнизон форта разобрал винтовки и был готов ежеминутно броситься на отражение штурма.

Начался длительный обстрел форта и подступов к нему из орудий всех калибров. Ливень снарядов обрушился на укрепление. Страшные взрывы уничтожали буквально все далеко вокруг. Малочисленный гарнизон, сокращенный Фоком почти вдвое, быстро таял. Телефонная связь со штабом Горбатовского была нарушена, и форт был предоставлен собственным силам.

Днем, в половине второго, над передним бруствером взметнулось огромное черное, с серым отливом облако дыма и раздался оглушительный взрыв. За ним последовал второй и третий. Полуразрушенные казематы, казармы стали обваливаться. Ужас и смятение охватили гарнизон. Выбежав из казармы, солдаты увидели перед собой штурмовую колонну японцев, которая проникла в форт через огромную воронку, образованную взрывом в переднем бруствере. На тесном пространстве внутреннего дворика завязалась рукопашная схватка. К японцам подходили все новые и новые подкрепления, и русские были принуждены отступить к самой казарме.

На помощь атакованному форту пришли соседние крепостные батареи. Они открыли жесточайший огонь по всем подступам к форту со стороны японцев, отрезав штурмующих от их тыла. Это дало возможность гарнизону форта оправиться и предпринять энергичную контратаку. Забросав японцев бомбочками, остатки стрелков и матросов бросились в штыки. Враг был уничтожен.

Выставив часовых, солдаты и матросы собрались в казарме. Уцелело не больше пятидесяти человек.

— Что же нам, братцы, дальше делать? — спросил кто-то из матросов.

— Вестимо что — миром держаться, — ответил один из бородачей стрелков. — До темноты подождем, а там пришлют подмогу.

Как только произошел взрыв на втором форту, Горбатовский по телефону сообщил об этом Фоку. Генерал не замедлил прибыть в штаб Восточного фронта.

— Второму форту необходимо срочно послать подкрепление, — докладывал Горбатовский. — У меня есть сводная рота с "Победы" и "Полтавы".

— Пока они дойдут до места, большая часть из них будет убита или ранена. Нельзя же зря проливать матросскую кровушку, как это любил делать покойный Кондратенко! Надо немного подождать. — Но японцы-то не ждут! Они беспрерывно атакуют форт, — продолжал настаивать Горбатовский.

— Пусть еще подержатся, а не выдержат — значит, пора очищать форт. Он дорого обошелся нам за пять, месяцев обороны.

— Японцы потеряли под ним в десять раз больше, — возразил Степанов.

— Тем более, значит, форт сыграл свою роль.

Перед наступлением темноты часть моряков все же была послана, но их рассеяли огнем осадные батареи, прежде чем моряки успели дойти.

— Я же говорил, что так будет, — торжествовал Фок.

В дело вступили свежие части японцев и вновь овладели фортом. Малочисленный гарнизон едва смог удержаться в тыловой казарме. Об этом сообщили в штаб Фоку. Генерал приказал взорвать казармы и оставить форт.

Солдаты недоумевали.

— Японец целый день старался, но не мог выбить нас. Зачем же теперь даром будем отдавать форт?

— Приказано начальством, — сказал Кванц.

— Каким, русским аль японским? — протолкался вперед Блохин. Он был дважды ранен за день, и на его голове и левой руке были окровавленные бинты.

Кванц хотел было прикрикнуть на него, но, заметив злые лица солдат, не решился и смолчал.

— Измену генералы делают, — продолжал Блохин. — Кто хочет, пусть уходит, а я останусь здесь.

— Ну, я с тобой, и я, и я... — раздалось несколько голосов.

— Ну, как хотите, а мы уйдем, — проговорил Кванц. С ним отправилась значительная часть гарнизона.

Оставшиеся солдаты приступили к закладке мин в различных местах форта, казармах, потерне, контрэскарпной галерее. Руководил Блохин. Японцы устраивались на захваченной части форта и подтягивали резервы, готовясь к ночному штурму.

Рассыпавшись по всему участку, Блохин и несколько стрелков и матросов вели редкую ружейную стрельбу. Шум у японцев нарастал с каждым часом, но это мало беспокоило Блохина. Все заложенные мины были соединены электрическим проводом. Если бы японцы ринулись на штурм, то стоило только включить ток, и они были бы погребены под развалинами форта.

Блохин отправился в обход опустевшего форта.

В контрзскарпной галерее два матроса с "Паллады" перебрасывались с японцами бомбочками. Сюда электрических проводов за дальностью расстояния не проводили и установили лишь подрывные патроны с запальным шнуром.

— Помни, ребята, если японец попрет, отходи не спеша и поджигай бурки, что заложены в стенах. Сбор всех у моста за задним рвом.

— Ты совсем офицером стал, Блохин, — насмешливо проговорил Лебедкин. — Только золотых погон не хватает. Того и гляди, в рыло заедешь.

— Порядок должен быть, иначе японец всех нас передушит, как кур. Слухай мою команду, — продолжал Блохин. — Как крикну: "С моста ко мне! — так и бежи, да смотри не задерживайся, а то при взрыве казармы может придавить.

Неожиданно зазвонил телефон. Заглянув в дверь каземата, Блохин увидел забытый при уходе офицера телефонный аппарат.

— Вот шкуры окаянные бросили-таки казенное имущество, — выругался он вслух и снял трубку.

— Кто у телефона? — услышал он чей-то сердитый голос.

— Комендант форта номер два бомбардир-лабораторист Филипп Блохин.

— Кто тебя, дурака, комендантом назначил? Позови кого-либо из господ офицеров!

— Нету здесь таких.

— Как ты смеешь так со мной разговаривать!

— Виноват, вашбродь, но в телефон вашего чину не видать, — иронически ответил Блохин.

— Говорит генерал Горбатовский. Почему форт еще не взорван?

— Ждем, когда японец пойдет на штурм. Тогда вместе с ним и взорвем, ваше превосходительство.

— Приказываю немедленно взорвать, иначе я вас всех отдам под суд!

— Не очень-то мы испугались этого, — пробурчал Блохин и отсоединил аппарат от линии. — Кричи теперь, надрывай свою глотку... — выругался он.

Скоро в воздухе вспыхнула яркая ракета, и почти тотчас же начался штурм. Блохин поспешил в потерну. Навстречу ему уже бежали солдаты.

— Подожгли все заряды, — сообщили они.

Один за другим прогремели взрывы. Галерея и потерна с грохотом обрушились, погребая под собой штурмующих. Дым и пыль хлынули в казарму. Блохин выбежал на мост и крикнул стрелкам, охранявшим боковые рвы. Как только они все перебежали по мосту через ров, Блохин торопливо включил рубильник. Огромное пламя поднялось вверх, сильный взрыв потряс все окружающее. Взрывной волной Блохина сбило с ног. Рядом кричал придавленный насмерть матрос. Остальные успели отбежать на безопасное от осколков место.

Когда все стихло, Блохин поднялся на ноги и побежал к Куропаткинскому люнету. Здесь он нашел несколько матросов и Лебедкина, все остальные защитники форта погибли под обломками.

После падения форта номер два бомбардировка Старого города усилилась. Днем и ночью в воздухе с воем проносились одиннадцатидюймовые бомбы, сметая все на своем пути. Много стало падать снарядов и около больницы Красного Креста.

Как только начинался обстрел, все, кто мог двигаться, спускались в подвальный этаж. Возле тяжелобольных в палатах оставались сестры и санитары.

Сосед Звонарева обычно уходил, и прапорщик оставался один. Его охватывало жуткое чувство одиночества и беспомощности. Особенно сильно оно было в ночное время. Никогда раньше на фортах и укреплениях он не испытывал такого леденящего душу ужаса, как теперь. Там было во много раз опаснее, снаряды рвались рядом, со всех сторон летели осколки, и все же чувство самосохранения было гораздо слабее, чем сейчас. Звонарев понимал, что это происходит от сознания собственной слабости и неподвижности. Он никуда не мог уйти, не мог спрятаться и должен был спокойно ожидать своей участи. Шаги дежурной сестры в коридоре обычно сразу же вносили успокоение в его смятенную душу.

— Вам не страшно? — заглядывала в палату Верочка Гаршина.

— Нисколько, — с напускным спокойствием отвечал прапорщик, хотя внутри у него еще все трепетало от страха.

— Вот и прекрасно. Вы держитесь молодцом, а в палате для тяжелых — просто кошмар: раненые волнуются, кричат, умоляют спрятать их от бомб. Даже не верится, что это взрослые мужчины, офицеры. — И сестра уходила.

Для Звонарева снова начиналась пытка, и тем не менее он не смел об этом рассказать даже Варе, боясь показаться трусом.

— Все сестры говорят, что ты во время бомбардировок ведешь себя храбрецом, — уверяла девушка.

Только как-то Акинфиевой решился он намекнуть на свое состояние.

— Что же тут удивительного? Мы с Андрюшей люди здоровые и то во время ночной бомбардировки не можем иногда уснуть.

Как-то вечером Надя зашла проведать прапорщика.

Началась усиленная бомбардировка. Несколько снарядов упали совсем близко от больницы. Заколебался пол, зазвенели разбитые стекла. Молчаливый капитан, сосед Звонарева, поспешил уйти. Прапорщик остался наедине с Акинфиевой. По напряженному выражению лица Нади Звонарев догадался о ее душевных переживаниях.

— Вам страшно, Надюша? — спросил он, беря молодую женщину за руку.

— Да, — откровенно проговорила Акинфиева. — Кажется, что вот-вот снаряд попадет сюда и всему будет конец.

— Идите вниз и спрячьтесь в подвал. Там безопасно, — предложил Звонарев.

— Но вы-то останетесь здесь один, и вам будет вдвое страшнее. В такие минуты вдвоем бывает гораздо спокойнее.

Прапорщик благодарно посмотрел на нее.

Вдруг здание вздрогнуло до самого основания. В окнах блеснуло яркое пламя. Свет погас. Посыпались стекла, захлопали двери, из коридора донесся громкий вопль. Акинфиева в ужасе бросилась к окну, как бы желая предохранить Звонарева от осколков стекла. Прапорщик быстро присел на кровати и, спустив ноги на пол, собирался ей помочь, но острая боль в ногах заставила его свалиться на постель.

Прикрыв окна ставнями, Надя ощупью приблизилась к постели.

— Где вы, Сережа?

Звонарев откликнулся, Акинфиева осторожно присела на кровать. Новый взрыв заставил ее испуганно вскрикнуть и инстинктивно склониться к больному. Звонарев обнял ее и прижал к себе.

— Не надо, Сережа, — испугалась Акинфиева и быстро вскочила с кровати. — Какое варварство — специально обстреливать госпитали, — проговорила она. — Мы же, лечим их раненых наравне со своими, а они...

— По-видимому, вопросы гуманности чужды японской военщине, — ответил Звонарев.

Вскоре бомбардировка прекратилась, и Акинфиева стала прощаться.

— Андрюша с десантом "севастопольцев" сейчас находится в резерве около Скалистого кряжа. Я на время перебралась в Пушкинскую школу и буду изредка заглядывать к вам.

Звонарев быстро поправлялся. Он даже бродил по палате на костылях. Варя внимательно следила за ним, как любящая мать следит за первыми шагами своего ребенка, боясь, чтобы он не оступился и не упал.

Частый обстрел госпиталя делал пребывание в нем не безопасным. Зайдя как-то в палату. Миротворцев разрешил Звонареву походить на костылях по двору.

— Только не увлекайтесь. Ступайте пока только на левую ногу, правую надо еще поберечь.

— Скоро ли вы его выпишете, Сергей Романович? — спросила Варя.

— Для строя он пока не годен, а если его поместить в частной квартире — можно выписать хоть завтра.

— Вот и отлично! Переговорю сегодня же с папой и мамой, и ты поедешь к нам, — решила Варя.

Но Звонарев заупрямился, не желая стеснять Марию Фоминичну.

— Что вам за охота сидеть здесь, подвергаясь опасности постоянных бомбардировок? — проговорил Миротворцев. — Ехали бы куда-нибудь на Ляотешань или Тигровый полуостров. Там совершенно спокойно, а у нас даже на дворе начинают летать ружейные пули. Дальше будет еще опаснее.

— Мы переберемся на Электрический Утес, — надумала Варя.

— Но там нет места, — заколебался прапорщик.

— Найдем. Освободилась комната Жуковского и Чижа. Я помещусь вместе с Катей или Шурой, — быстро решила Варя.

— Необходимо также ежедневно массировать ноги, — предупредил Миротворцев.

— Я сама буду делать ему массаж.

Через день, тепло попрощавшись с Миротворневым, Звонарев осторожно спустился в вестибюль и с Варей сел в экипаж Белого. Вася торжественно водрузился на козлы рядом с кучером.

Старый город производил жалкое впечатление. Разбитые дома, изрытые воронками мостовые и тротуары, обугленные стропила, закопченные стены — все это говорило о войне и длительной осаде. Около дома Стесселя стояла группа пестро одетых женщин, окруженных полицейскими. Среди них Звонарев, к своему удивлению, заметил Лолочку и Лелю Лобину. Женщины о чем-то громко спорили с городовыми.

— В чем дело, Леля? — остановила экипаж Варя.

— Я шла по улице, когда ко мне подлетел этот субъект и потащил сюда. Оказывается, он принял меня за проститутку и повел на расправу к самой Вере Алексеевне.

— Немедленно отпустите ее! — сердито крикнула Варя полицейскому.

— Я эту госпожу хорошо знаю, она жена офицера.

Сейчас же освободите ее, — обозлился и прапорщик.

— Не имею права, — угрюмо твердил фараон.

— Садись к нам в экипаж, Леля, — пригласила подругу Варя.

Но полицейский схватил учительницу за руку. Лобина вырвалась и бросилась к экипажу. Полицейский схватил ее за пальто. Вне себя от гнева Звонарев ударом костыля сбил полицейского с ног.

В этот момент отворилась дверь, и на крыльце появилась Вера Алексеевна в сопровождении ротмистра Водяги.

— Варя, мосье Звонарев, что за расправа с городовым? — пропела генеральша сладким голоском. — Никак не ожидала, что вы столь темпераментны, господин Звонарев. Вы, верно, еще не оправились от ранения и не вполне здоровы!..

Варя, запинаясь и путаясь от волнения, объяснила генеральше все происшедшее.

— Таких "жен" у каждого мужчины бывают десятки А вам, сударыня, — повернулась генеральша к Леле, — как учительнице, стыдно якшаться со всякой тварью. Пусть это будет вам впредь наука. Вы свободны!

— Старая жаба! — выпалила Лолочка, глядя на Стессельшу.

— Повтори, повтори, что ты осмелилась сказать? — повернулась к ней генеральша.

Тут Лолочка пустила в ход весь свой обширный лексикон нецензурных выражений, так что даже видавший виды Водяга оторопел. Вера Алексеевна поспешила зажать уши.

— Эту мерзавку сейчас же выпороть, сто розог! Остальных на неделю отправить в портомойню, — распорядилась она.

Звонарев приказал кучеру поскорее трогаться. Все еще взволнованную Лелю довезли до Пушкинской школы.

— Я презираю эту грязную Лолку, но Стессельшу она выругала поделом и за себя и за Лелю, — говорила Варя. — На месте Стаха я застрелила бы Веру Алексеевну за такое оскорбление жены

— Приходится радоваться, что у тебя будет всего только муж.

Не успели они доехать до Утеса, как их обогнал экипаж с матросом на козлах. В нем торжественно восседала Лолочка рядом с мичманом, флаг-офицером Григоровича.

— Моему старику пришлось основательно раскошелиться, чтобы освободить меня, — крикнула она. — А здорово я отделала эту старую.

Мичман поспешил зажать рукой хорошенькие губки своей соседки.

— Скорей поправляйся, пупсик! — крикнула она Звонареву.

— Как она смеет так обращаться с тобой? — возмутилась Варя.

— Чтобы подзадорить тебя. Ты должна знать, что на таких особ, как Лолочка, не принято обижаться.

На Утесе Звонарев поместился в небольшой комнате. выходящей окнами в тыл батареи. Ему хорошо была видна казарма, превращенная в лазарет для выздоравливающих, кухня, электрическая станция, а в отдалении — кладбище, где хоронили утесовцев. Варя выпросила себе перевод на Утес и теперь работала вместе с сестрой под начальством доктора Зорина Орудия на батарее обслуживались моряками с броненосца "Пересвет" под начальством лейтенанта Любимова, но командиром Утеса состоял капитан Андреев Этими лицами и исчерпывалось общество Звонарева.

Варя поместилась в одной комнате со своей сестрой. Шура Назаренко, расставшись с Гудимой, вернулась к родителям Под вечер она пришла проведать Звонарева. Глядя на ее пополневшую фигуру, осторожные плавные движения, прапорщик догадался, что она ждет ребенка Заметив его пристальный взгляд, девушка густо покраснела. Чтобы не смущать ее, прапорщик заговорил о своих ранах, положении на фронте, о погоде. Шура мало-помалу осмелела

— Ушла я от Алексея Андреевича, — тихо промолвила она.

— И хорошо сделали. Помните, я вам как-то говорил: со временем все забудется, и вы найдете себе другого человека, по сердцу.

В тот же вечер Звонарев передал Варе свой разговор с Шурой.

— Надо будет устроить ее в Пушкинскую школу, — тотчас придумала Варя.

На следующее утро, сидя в кресле у окна, Звонарев увидел Шуру, идущую по двору. Девушка несла охапку дров. Ее полный живот особенно выпятился вперед.

Несколько солдат из слабосильной команды начали зубоскалить, глядя на нее. Один из них подбежал к ней и хлопнул по животу. Шура охнула, перегнулась и упала под тяжестью вязанки дров. Возмущенный Звонарев, забыв о своих ранах, бросился к окну, чтобы отогнать негодяя, но тут неожиданно появился Блохин. Одним ударом кулака он сбил хулигана с ног, затем бережно поднял плачущую девушку, взял дрова и донес их до фельдфебельской квартиры.

— Ты в холуях, что ли, ходишь у этой шкуры? — поднимаясь на ноги, проговорил солдат.

Рассвирепевший Блохин подскочил к нему и схватил за горло.

— Блохин, оставь его! — крикнул в окно Звонарев.

Но Блохин не слушал. У его жертвы уже вывалился язык и посинело лицо. Проходившие мимо двое матросов с трудом оттащили артиллериста.

— Ежели еще какая стерва будет обижать Шуру, задушу своими руками! — пригрозил Блохин.

Звонарев подозвал его.

— Здравствуй! Зачем пришел на Утес? — справился прапорщик.

— Здравия желаю! Поручик прислали за теплыми вещами, а то солдаты на батареях литеры Б и Залитерной обижаются на холода, — ответил он.

Блохин задержался на Утесе до следующего дня. Вечером он зашел к Звонареву.

— Садись, кури и рассказывай, как произошла сдача второго форта, — предложил ему прапорщик.

Солдат уселся около двери, но дымить махоркой постеснялся.

— Дух от нее тяжелый, и с непривычки голова заболит, — пояснил он.

Затем Блохин неторопливо, подбирая слова, сообщил о всех подробностях падения форта номер два.

— Плохо дело стало в Артуре. Как ни раскинут своими мозгами солдатики и матросы, а выходит, завелась у нас измена. Продать хотят крепость, а нас перевести, чтобы некому было обороняться, — закончил он свое повествование.

— Ну, уж и измена! Плохо продуманные приказания, незнание обстановки на местах, — вот это и приводи г к таким результатам, — возражал Звонарев.

— Если бы генералы да полковники были неученые, вроде нас, то их можно было б еще извинить, а раз солдат понимает, что так делать нельзя, то генералы и подавно должны понимать.

Разубедить Блохина прапорщику так и не удалось.

Пришла Варя и скромно уселась в сторонке, молча слушая их разговоры. Ее присутствие явно стесняло солдата, и он поспешил уйти.

— Блохин рассуждает правильно, — проговорила Варя, — когда солдат вышел.

— Что Горбатовский очень недалек, это мы знаем, но до измены тут еще далеко.

— Папа говорит, что сейчас глупость равноценна измене. По его мнению. Фок самый зловредный генерал в Артуре, затем Рейс. Стессель же делает все то, что ему скажет Вера Алексеевна.

Ночью Блохин вышел во двор. Неожиданно он заметил, как в приоткрытую дверь дровяного склада метнулась чья-то тень. Солдат насторожился, решив, что это кто-либо из матросов или слабосильной команды тайком отправился за дровами, в которых уже ощущался большой недостаток. Выждав несколько минут, Блохин потихоньку подошел к сараю и прислушался. До него донесся не то стон, не то плач, а затем слабый крик. Солдат широко распахнул двери и вскочил внутрь. Первое, на что он натолкнулся, было человеческое тело, раскачивающееся в темноте.

"Шурка! — мгновенно сообразил он и, приподняв, освободил девушку из петли.

Она не подавала признаков жизни. Блохин осторожно опустил ее на землю и начал делать искусственное дыхание, вспоминая, как его производил фельдшер Мельников. Но Шура не приходила в сознание. Солдату даже показалось, что она начинает холодеть. Испуганный этим, Блохин, подхватив девушку на руки, бросился к офицерскому флигелю и отчаянно застучал в окно Звонарева.

Прапорщик, разбуженный этим грохотом, сначала подумал, что начался общий штурм крепости.

— Вашбродь, Сергей Владимирович, помогите! — вдруг расслышал прапорщик и, схватив костыли, подошел к окну.

— Шурка повесилась до смерти! — крикнул Блохин.

Звонарев распахнул окно и тут только понял, в чем дело.

— Неси ее на крыльцо, я сейчас разбужу доктора и Варю.

Он начал стучать в стенку комнаты, где ночевали сестры Белые. Разбудить Варю было нетрудно. За время болезни Звонарева она привыкла прислушиваться к малейшему шуму в его комнате.

— Тебе плохо, Сереженька? — влетела она, полуодетая, в комнату:

Прапорщик рассказал ей о Шуре, и Варя опрометью бросилась на крыльцо. Через несколько минут девушку привели в сознание и затем перенесли в квартиру фельдфебеля. Варя до утра продежурила около постели подруги и затем сама отвезла ее в Пушкинскую школу. Блохин также отправился с ними.

— Смотри, Ликсандра, не моги больше об этом и думать, — сурово проговорил Блохин на прощанье, грозя девушке пальцем.

— Никогда не предполагала, чтобы такой грубиян, как Блохин, мог проявить столько теплого человеческого чувства, — вечером говорила Варя Звонареву.

— Сердце у него золотое.

Сведения о происходящем на фортах скудно доходили до Утеса, главным образом через Варю, которая чуть ли не каждый день бывала в городе или у себя дома. Иногда забегали солдаты с Залитерной или с батареи литеры Б и сообщали последние известия.

Прапорщик скоро привык к этой солдатской почте и подолгу беседовал с ними.

— Охота вам, образованному человеку, слушать всякий вздор, — удивлялся Андреев. — Ведь солдатские рассказы — на три четверти брехня.

— Но четверть-то правда. В сущности, сейчас Артур держится исключительно солдатами.

— Нижние чины без офицеров — ноль, неорганизованная толпа.

— Офицеры без солдат часто бывают и отрицательными величинами.

— Вы все еще остаетесь штатским человеком. Вам непонятна та простая истина, что только офицеры являются солью армии, носителями ее боевых традиций.

Взволнованный Андреев начинал дергаться, и прапорщик спешил перевести разговор на другие темы.

С утра Варя вместе с сестрой уходила в казармы делать перевязки раненым. Звонарев на костылях ковылял по Утесу, заглядывал на кухню, где верховодил Белоногов, пробовал пищу, затем направлялся на электрическую станцию к Лебедкину. С Родионовым обходил казематы на батарее, где размещались артиллеристы и матросы, и, наконец, просматривал бумаги в канцелярии. Андреев, почти все время больной, предоставлял прапорщику распоряжаться всем по своему усмотрению. К трем часам все собирались на обед в офицерском флигеле.

Батарея почти не стреляла, так как осталось всего около сотни десятидюймовых бомб. Их берегли на случай штурма. На море было пусто. После гибели эскадры японцы отвели свой флот из-под Артура, за исключением небольшого числа мелких сторожевых кораблей. Поэтому на ночь оставались бодрствовать только дежурные, часовые и дневальные, все же остальные погружались в мирный сон. Только глухой грохот канонады на сухопутном фронте да приток свежих раненых напоминали о войне.

Вскоре пришло известие о гибели Назаренко. Старый фельдфебель ехал на катере через пролив, когда упавший вблизи снаряд перевернул катер. Назаренко камнем пошел на дно. Получив известие об этом, Саввична так расстроилась, что заболела и Шуре пришлось вернуться назад и ухаживать за матерью. Девушка сильно осунулась и подурнела. Она избегала заходить даже к Звонареву.

В один из декабрьских дней пришла Акинфиева.

— Наконец-то собралась навестить вас, Сережа! — поздоровалась она. — С Утесом у меня связаны такие тяжелые воспоминания, что яс суеверным ужасом приближалась к нему. Так и кажется, что опять появятся жандармы.

— Теперь их нечего опасаться. Микеладзе давно убрали из Артура, а Познанский чуть жив после тифа, — сообщила Варя.

— Этому можно только порадоваться. Со шпионами они не боролись, а хватали ни в чем не повинных людей, — заметил Звонарев. — Как поживает Андрюша?

— Он защищает третий форт. Говорят, там очень опасно, и я сильно беспокоюсь. Японцы все время атакуют. Оля просила вам кланяться. Она тоже уже ходит на костылях с помощью Борейко и быстро поправляется. Со стороны смешно и трогательно смотреть на эту парочку — колокольня, а рядом с ним блоха.

— Не в этом дело. Их связывает крепкая взаимная любовь, — заметила Варя.

— Как и вас с Сережей, — проговорила Надя.

— Мы с Сережей тоже крепко любим друг друга. Правда? — в упор спросила Варя жениха.

— Как ни странно, а я все же люблю эту ревнивую и колючую особу, — привлек к себе невесту Звонарев.